Текст книги "Вечерний день"

Автор книги: Михаил Климман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Сколько пролетариату полагается? – безразличным голосом спросил Плющ.

Он всегда нуждался в деньгах и предпочитал получать свою долю, хоть и меньшую, но сразу.

Платонов прикинул: здесь такую шкатулку можно продать где-то за пятерку, уплачена – тысяча. Если в долгую, заработок – по две на нос.

Килограмм устроит? – спросил он.

Вполне, – в голосе Плюща слышалось теперь почти ликование, видимо, изначально он рассчитывал на другие деньги. – Когда прикажете подавать тарантас?

Завтра был день обхода и объезда антикварных магазинов. За последние лет пятнадцать Платонов ни разу не покупал и не продавал ничего в этих лавочках и салонах. Девяносто процентов московских антикваров считали его милым дедом, который неплохо разбирается в материале, но, по сути, для бизнеса совершенно бесполезен.

Только немногие знали, что этот высокий худой человек, с короткими седыми волосами мог продать то, что казалось непродаваемым, что его домашняя коллекция стоит шестизначную цифру, а для некоторых весьма серьезных коллекционеров его мнение было последним и решающим в споре о подлинности самых разнообразных предметов.

Всю техническую работу в их тандеме делал Плющ: покупал, возил на атрибуцию, реставрацию, иногда продавал. Задача Платонова была в том, чтобы высмотреть, проверить подлинность, понять, сколько нужно платить. Потом сложить цену, объяснить, зачем человеку необходим предмет, да и самого человека придумать. Клиент же не всегда понимает, что ему нужно, и даже не всегда догадывается, что он – клиент.

Плющ обычно дожидался Палыча в машине где-нибудь неподалеку. Роль «второго» его вполне устраивала. Он только недавно, буквально несколько лет назад пришел в этот бизнес, после того как основная работа (он был то ли преподавателем в техникуме, то ли школьным учителем) перестала кормить его самого и его многочисленных подружек.

Нет, Виктор, – покачал головой Платонов, – завтра у тебя выходной, я к Болтуну должен наведаться.

Как скажешь, шеф.

В этот момент книга про «да Винчи», которую Владимир Павлович все это время продолжал держать в руках, упала на пол. Платонов положил трубку, поднял книгу, увидел случайно открывшуюся страницу и автоматически прочитал место, отмеченное галочкой:

«В этот момент вы становитесь обладательницей истины, способной полностью изменить ход истории».

«Эге...» – сказал он сам себе, как герой Гоголя. Что-то забрезжило в его голове, какая– то смутная мысль постучалась в сознание, но не успела войти, потому что зазвонил будильник. Чтобы не пропустить время выхода на работу, Палыч заводил будильник, поэтому мысль так и осталась не пойманной.

И вот сейчас, после реплики Болтуна, она вдруг вернулась опять, но уже не призрачной, почти бестелесной, а взрослой и вполне сформировавшейся.

Глава 5

Болтун до этого довольно долго крутил шкатулку, цокал языком, совал в отверстия и скважины разные штуковины, потом сказал:

Ключ, похоже, был все-таки один, а отверстий пять. Эти две дырки, которые ты нашел еще, или обманка, или просто технические отверстия. Ну, чтобы смазывать механизм или чтобы воздух куда-то поступал, – ответил он на недоуменный взгляд Платонова. – Ключ, судя по скважине, должен быть довольно сложной формы, у меня таких нет.

А может, как в кино, – предложил Владимир Павлович, – там вечно воск заливают в замок и получают слепок.

Так это в кино, – отозвался Болтун, – там все можно. Для того чтобы так работать с замками, они должны быть определенного устройства – не плотными, но и не с пустотами. Иначе в первом случае воск никогда не вытащишь, а во втором достанешь бесформенную блямбу.

Так что же делать?

Думать пока. Думать, дорогой мой. Вот тут он и произнес свой вопрос о содержимом ларца.

Почему-то в мозгу Платонова мгновенно всплыла отмеченная в романе фраза о ключе и шкатулке, скрывающей секреты. Он вдруг понял, что это, быть может, вовсе не образ, не метафора, а вполне могло быть сказано об этом вот, конкретном ларце. И тогда все или почти все отмеченные строки приобретали новый и гораздо более интересный смысл.

Владимир Павлович, забыв о Болтуне, достал из кармана свой листок и лихорадочно побежал глазами по строчкам.

страница 10 – «Так что, когда помрешь, я буду единственным на свете человеком, который знает правду».

Получается, что шкатулка, похоже, досталась кому-то в наследство. страница 20 – «Они занимаются этим вот уже несколько веков». Значит, она передается давно из поколения в поколение.

страница 28 – «Игра ваша, правила тоже».

Законы обращения с ней, как ее хранить и открывать переходят из поколения в поколение.

страница 31 – «Вообще не знаком, мы с ним ни разу не встречались». Здесь не понятно, Платонов отметил ручкой на полях эту выписку. страница 32 – «Ведь интересы у нас были примерно одинаковые». И здесь тоже нечто невразумительное.

страница 60 – «"Непонимание рождает недоверие"», – подумал Лэнгдон».

Те, кто хранил шкатулку или последний ее хозяин, очевидно, подвергались не очень приятному давлению или насмешкам.

страница 71 – «"Андорра"», – подумал он. И почувствовал, как напряглись все мышцы».

Непонятно, но, видимо, все это как-то связано с Андоррой. страница 88 – «Цифровой код не имеет никакого смысла». Конечно, нужны ключи, а не код.

Дальше почему-то пошло быстрее: «Это не то, это тоже. Ага!»

страница 112 – «А что именно говорит вам пентакл?»

Похоже, эта фраза – наша. Надо будет поискать на шкатулке пятиконечную звезду. Что там дальше?

страница 120 – «И он оставил нам достаточно ключей и намеков, чтобы понять это».

Это тоже про нас, хоть и непонятно, кто он. Так, дальше пустое, и здесь ерунда, а вот это может быть важно:

страница 132 – «И вот теперь дед мертв и пытается говорить с ней уже из могилы».

Мона Лиза в следующей фразе нас, скорее всего, не интересует, но надо подумать, почему такая запись помечена? Дальше:

страница 164 – «Драгоценная тайна потеряна навсегда». Интересно, он действительно так думал или просто меланхолия одолела?

страница 175 – «И еще дед сказал мне, что ключ открывает шкатулку, где он хранит много разных секретов». Ну, это понятно.

страница 195 – «Секретные документы остаются предметом постоянных спекуляций и поисков по сей день». Значит ли это, что в шкатулке – документы? Дальше шло все неважное, кроме, пожалуй, этого:

страница 242 – «Информацией, содержавшейся в криптексе, мог воспользоваться лишь человек, знавший пароль доступа».

Непонятно, правда, знал ли сам человек этот пароль или это грустное размышление об утраченных возможностях.

Платонов перевернул листок и заглянул на другую сторону. Точно было что-то еще, но что? И почему не записано? Что-то про то, что, узнав секрет, ты получаешь власть над миром.

Нет, не так. А как?

Узнав секрет, ты можешь изменить ход истории. – неожиданно вслух сказал он сам

себе.

Что? – мгновенно прореагировал Болтун. – Что ты сказал?

Да так, ерунду всякую, – махнул рукой Платонов.

Придется оставить коробочку у меня на пару дней, я с ней поколдую.

Знаешь, – вдруг занервничал Владимир Павлович, – мне только что пришла в голову одна идея, поэтому я пока ларец заберу, а потом принесу тебе, чтобы ты мог разобраться.

Ложь получилась несколько неуклюжей, но отдавать сейчас ларец, в котором, похоже, хранились какие-то важные документы, не хотелось. Тем более Болтуну, который если ее откроет, не сопрет конечно же, но растрезвонит по всему миру.

Тот удивленно поднял голову, посмотрел на старого приятеля и пробормотал:

Хозяин – барин, – пожал плечами и положил шкатулку на стол.

Платонов шел домой, переступая длинными, как говорила Наташа, «журавлиными ногами», нес странно вдруг потяжелевшую шкатулку и тихонечко мурлыкал какую-то мелодию. Какую, он и сам не знал, и вообще, страшно бы удивился, если бы кто-то ему сказал, что он поет.

Впереди открывалось огромное поле для размышлений и гипотез, и не какие-то там логические задачки или кроссворды, а настоящее живое дело, которое могло дать и финансовый результат, и просто интересную информацию.

Конечно, возможность того, что его умозаключения о содержании шкатулки и вообще связи ларца и пометок на полях окажутся ошибкой, он учитывал, но не хотелось, чтобы это так и оказалось.

Сейчас надо было просмотреть до конца книгу, пытаясь выудить информацию из пометок, а потом приниматься за старуху Лерину. Она, сама того не зная, могла владеть ценной и интересной информацией. К тому же оставался открыт вопрос с Андоррой. Насколько он помнил, эта была такая маленькая страна, что там все друг друга должны знать и по утрам здороваться.

Он вставлял ключ в дверь, когда за спиной его раздался скрип двери и чистый на этот раз женский голос сказал:

Владимир Павлович, вы сейчас не заняты?

Платонов напрягся – откуда она знает его имя и отчество, в прошлый раз он ей их не называл – и медленно повернулся:

Занят.

Жаль, – Анастасия улыбалась, стоя на пороге своей квартиры, – а я хотела вас чаем напоить.

В другой раз. А откуда вы знаете, как меня зовут?

Так не на Луне живем все-таки, – рассмеялась она. – Мне консьержка сказала, очень смешно у нее получается – Влядимирь Палич. – Анастасия очень похоже передразнила киргизку. – А то все-таки давайте «Эрл Грей» с эклерами, я такие потрясающие свежие эклеры купила, а?

Платонов никак не мог решить, что же все-таки пересиливает – раздражение на ее восторженность или очарование от зеленых глаз.

Ну, не будьте букой, – продолжила уговаривать его Анастасия, – вы же не ход мировой истории меняете, а остальные дела могут и подождать. А то я себя чувствую в неоплатном долгу: вы меня, можно сказать, от смерти спасли, а я вас даже ничем не угостила.

Вот так Палыч, сам не заметив каким образом, вместо того чтобы исследовать свою шкатулку, оказался на кухне Настиной квартиры.

Глава 6

Чай действительно был отменным.

А что вы сюда добавляете? – вежливо поинтересовался Платонов. – С эклерами все понятно, а вот с чаем нет.

Мяту и чуть-чуть душицы.

Про мяту Владимир Павлович слышал, а последнее слово было ему практически незнакомо. Да и вопрос он задал скорее для политеса, представить себя покупающим специально какую-то траву, затем как-то ее заваривающим? Он улыбнулся.

Что вас рассмешило? – Анастасия обиженно глянула на него.

Представил себя, заваривающим чай, – отмахнулся Платонов.

И что? – не отставала она.

Это невозможно.

Почему?

«Вот зануда», – подумал про себя Палыч.

Я не умею, – он опять улыбнулся.

А я. – она вдруг понизила голос до шепота, – не умею жарить картошку. Только никому об этом не говорите, пожалуйста.

Надо было искать новую тему для разговора, и Платонов осмотрелся вокруг в поисках предмета. На холодильнике лежал небольшой томик – или детектив, или стихи.

У вас в прошлый раз книга была в руках, – начал он. – Когда я вам соду приносил.

Какая?

Дэн Браун «Код да Винчи».

Ах, эта, – она поморщилась.

Не любите детективы?

Очень люблю, не люблю продажность.

О чем это вы? – не понял Владимир Павлович.

Там столько ненависти к христианству и католичеству в частности, что хочется спросить автора, не одеты ли американские президенты на тех купюрах, что он получает в чалму? Да и в раскрутку этой галиматьи вложено немало денег – такая реклама даром не делается.

Вы кто? Критик, издатель или в рекламе работаете? – спросил оторопевший Платонов.

Вообще-то я – бывшая актриса, – засмеялась она. – А вот бывший муж занимался рекламой и издательским бизнесом, поэтому кое-что я в этом понимаю.

Владимир Павлович отметил про себя дважды произнесенное слово «бывший», но ничего уточнять не стал. Анастасия внезапно подняла руку и показала пальцами знак, которым во всем мире показывают «двойку». Но Платонов не понял:

Что означает эта буква «в»? – спросил он. – В годы моей юности она символизировала победу.

Среди моих орденов и нашивок за ранение еще два со словом «бывший».

Положительно с ней нельзя было разговаривать, она все замечала.

Бывшая Жанна Д'Арк и бывшая прима-балерина «Метрополитен опера»? – спросил Владимир Павлович и смутился.

Он хотел сказать комплимент, а получилось неуклюже: она же актриса – вдруг играла Жанну Д'Арк или танцевала в Большом.

Бывшая мать и бывшая жительница Барвихи, – она горько усмехнулась. – Барвиха-то, Бог с ней, а вот к сыну меня теперь не подпустят.

В чем-то провинились?

Беседа начала приобретать «несветский» характер, что пугало и радовало одновременно.

Застала мужа с секретаршей. – она смешно сморщила нос. – А в качестве отступного получила эту квартиру. У них теперь такая мода появилась – трахать секретарш. То есть раньше они тоже себе в этом не отказывали, но теперь это стало повальным и нескрываемым занятием. А у жены выбор: хочешь – терпи его выходки, не хочешь – пошла вон.

У кого это у них? – Платонов действительно не понял.

У богатых и влиятельных сукиных сынов, – жестко ответила Анастасия и тут же сменила тему: – Еще чаю?

Я, пожалуй, пойду, – поднялся Владимир Павлович. Встал, а глаза опустил. – Дела, знаете.

А когда поднял, то увидел, что она, закусив губу, смотрит в стену. Бежать, срочно бежать.

А вы чем занимаетесь в свободное от душицы и эклеров время? Расскажите мне что– нибудь.

Он остановился на пороге кухни: ни при каких раскладах нельзя обижать детей, стариков и животных.

Я в цирке работаю, – пробурчал он.

Дрессировщиком? Слезы вроде бы исчезли.

Дрессировщиком, – согласился Платонов. – Пальто дрессирую, куртки, шубы. Иногда попадаются довольно опасные экземпляры.

Она несколько секунд испуганно смотрела на Владимира Павловича, потом до нее наконец дошло:

А они вас не кусают?

Бывает, но не так, как люди.

Он вернулся к столу, опять сел на свое место. Лучший способ отвлечь человека от жалости к себе – заставить его пожалеть другого.

«Пять минут и ухожу.» – решил он.

Знаете, у меня есть приятель, серьезный историк, человек моего возраста, специалист по русской культуре восемнадцатого века. Он написал немало хороших книг, и как-то раз в одном магазине ему решили устроить презентацию. Я его просил, уговаривал не делать этого, но он отвечал, что люди сами предложили, и он не может их подвести. И вот в день презентации – слово-то какое странное – не понятно, кто, кому и что дарит, – я приехал в этот магазин. Поднимаюсь наверх и вижу: сидит мой приятель, грустный за столом, рядом пачка его книг и какой-то деятель, который безостановочно говорит в микрофон: «Сегодня мы представляем новую книгу знаменитого ученого такого-то. Вы можете познакомиться с Елпидифором Елпиди-форовичем, задать ему интересующие вас вопросы, а также получить его автограф. Подходите, и он ответит на все ваши вопросы и подпишет все книги». И сидит мой приятель и смотрит в пол, и ни один человек не останавливается, даже из любопытства. Я побежал, купил его книжку, благо тут же продавалась, подошел, даю ему, а он, не поднимая глаз, спрашивает: «Как вас зовут?» Я, практически не открывая рот, сквозь зубы говорю ему: «Максим Петрович». И он пишет мне на форзаце: «Дорогому Максиму Петровичу на память». Так и не понял, что это – я. А вечером я ему звоню и спрашиваю: «Как прошло?» А он мне отвечает, что один человек все же нашелся, поклонник его таланта.

Эту историю Платонов придумал только что, ну не всю, приятель у него такой был, да и презентация тоже, только не хватило ему тогда ума подойти под видом чужого человека или дать кому-нибудь из прохожих денег, чтобы подошел. Оба этих хода он придумал позже, а тогда так и не смог помочь.

Понимаете, – Платонов сам не заметил, как завелся всерьез, – талант в искусстве, в науке практически не может пробиться сам, потому что для того, чтобы пробиться, нужен совсем другой талант. И этот последний, хотим мы того или нет, почти не совместим с талантом производительным, креативным, как сейчас модно говорить. Вот вы почему – «бывшая» актриса? Плохо играете?

Да нет, – Анастасия с любопытством смотрела на него, – просто, раз муж выгнал, а он наш театр спонсировал частично, я теперь никому не нужна. Меня уже поставили в известность.

И талант никакого значения не имеет! – Палыч направил палец на соседку. – А что я вам говорил?

Да бросьте вы, Владимир Павлович, не брюзжите, – она протянула руку и погладила его по плечу. – Вы же совсем не такой.

Какой не такой? – все так же возбужденно переспросил Платонов.

«Вот тебе раз, – подумал он, приходя в себя, – хотел ее перевести на другого, а сам на жалость напросился».

Ну, перестаньте, помните, как сказано, – сказала она, – «И старческой любви позорней сварливый старческий задор...»

Глава 7

Платонов, нахмурившись, сидел на своем кресле, как всегда, положив ноги на стул, и собирался записать в толстую тетрадку события сегодняшнего дня, а перед этим просматривал предыдущие и пытался систематизировать всю информацию, чтобы прийти к каким– то выводам. В последнее время он выработал такую привычку, особенно если событий оказывалось много, а выводы были важными. В противном случае он мог легко забыть что-то существенное, как не раз случалось.

Кроме того, это оказалось довольно интересным занятием – вести дневник. В отличие от написания мемуаров, чем как-то раз Платонов пытался заполнить один из аккуратно нарезанных временных объемов, для этого почти не надо было напрягать память, да и писать можно было в любой форме – в конце концов, пишешь для себя, а не для читателя. Так что на запятые, литературное совершенство и просто дописывание слов до конца можно было не обращать внимания.

Плющ советовал ему купить диктофон, но Палыч отшутился, сказав, что непременно забудет, как им пользоваться. Умение писать, приобретенное в старшей группе детского сада, пока не подводило.

Всю неделю события приятные и неприятные, важные и не очень сыпались на него как из рога изобилия. Когда наутро, после чаепития у Анастасии Платонов не смог вспомнить, на чем они расстались, у него осталось только ощущение чего-то приятного, но не очень значительного, он спустился вниз и купил себе в ближайшем ларьке школьную тетрадку с неприятной полуголой девицей на обложке.

Новые исследования «Кода да Винчи» ничего не дали. Помеченные фразы или повторяли по смыслу уже знакомые, или он не мог догадаться об их значении.

Завтра он во второй раз должен посетить старуху Лерину. Прошлый визит, вот запись о нем, не принес ничего, она удивленно пялилась на гостя, когда тот расспрашивал у нее про пометки на полях, ближайших родственников и наследников. Из родственников она помянула только племянника, которому отдала по воле умирающего какую-то тетрадку, про пометки сказала, что Станислав Петрович все время что-то писал, а что – она не знает.

Слово «пентакл» она никогда не слышала, а про Андорру сказала, что, по ее мнению, так звали собаку ее двоюродной сестры в Бугульме. Хотя, может быть, не Андорра, а просто Дора, да и вообще, скорее всего, это была не собака, а кошка.

Выслушивать предположения, что, возможно, это было не в Бугульме, а в Потьме, Платонов не стал, прервал старую каракатицу и просто попросил повспоминать, может, ответы хотя бы на какие-нибудь его вопросы и придут ей в голову.

Владимир Павлович на секунду поднял голову от бумаги и попытался ответить себе на вопрос, почему называет вдову Лерину старухой? Ведь она старше его всего лет на пять, но ничего не придумал, отделался банальной мыслью о том, что возраст не в годах, а в том, как ты к ним относишься, и успокоился.

Сегодня она позвонила ему сама и сказала, что нашла старый конверт с какими-то бумагами, которые муж просил тоже передать племяннику, да она позабыла. Встречу назначили на завтра на утро, поэтому поход по антикварным пришлось опять отложить, и на этой неделе получалось, что был он только один раз и ничего интересного не принес.

Владимир Павлович, вместо того чтобы записать сегодняшние события, почему-то застрял на предыдущих страницах, просматривая запись своего разговора с Плющом на следующий день после чаепития у соседки.

Тот явился с утра, размахивая толстой пачкой долларов и держась за живот от смеха.

Что случилось? – полюбопытствовал Платонов. – У одной из твоих подружек родился негритенок и ты получил за это приз «Лучшая шутка года»?

Ты помнишь, – Плющ даже не стал реагировать на язвительную шутку «шефа», – года два назад мы на Смоленке купили коллекцию картинок?

Да, там были хорошая тушь Коровина и Сомов с неизданным рисунком к «Маркизе». И что?

Неизданный рисунок к «Маркизе» хранился в одной из папок в шкафу в соседней комнате. Всю свою антикварную жизнь Владимир Павлович держался неписаного правила коллекционеров – продавай мусор, хорошее оставляй себе.

Или, как говорил один его знакомый, «держал глубоко эшелонированную оборону». В первую голову реализовывалось ненужное и неинтересное. Если оно переставало продаваться, доставался из запасников товар получше. И наконец, в самую суровую минуту можно было что-то оторвать от сердца. Слава Богу, таких минут давно не было.

Так вот, там, в куче были парные ватер-колоры Великопольского – театральные костюмы.

Помню, – поморщился Палыч на привычные «англицизмы» Плюща.

Ты велел их отнести к Бороде, попросить две с полтиной за оба. А Борода на всякий случай поставил семь с половиной.

Сколько? – не поверил Платонов.

И я ему то же самое говорил, да он рукой машет – не твое, мол, дело. Я про них и думать забыл, ты тогда Коровина так хорошо продал – сразу отбились. А сегодня с утра мимо еду, думаю, дай гляну, как там наша бронза с Котельнической, а Борода увидел меня и говорит: «На ловца и зверь бежит. Помнишь, ты сдавал две картинки парные – театральные костюмы тридцатых годов?» «Помню», – говорю, а сам в ужасе понимаю, что не могу восстановить, сколько же мы за них просили. Сейчас ведь торговаться начнет, а я ни в зуб ногой. «Ну вот, – говорит он, – четыре тысячи тебя устроят?» У меня глаза на лоб, я точно не помню, то ли две, то ли три хотели, но никак не четыре. «А деньги когда?» – спрашиваю. Он по голосу решил, что я сломался, достает пачку из кармана: «Сейчас.» Я, естественно, говорю: «Согласен.» Он отсчитывает баблушки и просит расписаться в квитанции. Ну, я капусту убрал, отчего не расписаться. Через минуту Борода идет из подсобки с бумагами и репу чешет. «Ты же, – говорит, – две с полтиной просил, зачем же я тебе четверку выдал?» «Не знаю, – говорю, – ты предложил, почему мне было отказываться?» Расписался и ушел.

Здорово, – рассмеялся Платонов, – а что Борода?

Просил Чипполино, дольщику своему, ничего не говорить, а то заест до полусмерти. Так что, Владимир Палыч, срубили мы с тобой еще по семьсот пятьдесят, как с куста.

Скорее по тысяче, я бы охотно этого Великопольского и за две отдал, – Платонов покачал головой.

Тем более, – Плющ подергал себя за подбородок.

«Сейчас денег будет просить, – догадался Владимир Павлович. – А мог бы две тысячи просто замылить, я бы никогда и не узнал».

В общем, я тебе должен был двушку, но ты мне штуку обещал за шкатулку, итого остается тысяча. А у меня к тебе просьба, Владимир Павлович, можно я тебе сегодня ничего не отдам, пусть считается, что я занял, а если ничего не сробим за это время, через пару недель верну.

Я тебе предложу другой вариант, – Платонов, пародируя партнера, тоже пощипал подбородок. – Там, в шкатулке, как оказалось, что-то лежит. Никто не знает что, открыть ее пока не представляется возможным. Это может оказаться пятидесятикаратный бриллиант розового цвета, а может, и моток ниток с истлевшей от времени иголкой. Я предлагаю тебе эту тысячу, которую ты просишь, как отступные за содержимое шкатулки, сейчас, пока никто не знает, что там. Может, заработаю, может, попаду, но ты точно в плюсе. Согласен?

Плющ опять пощипал себя за подбородок:

Давай, Палыч, так: ты мне сейчас даешь штуку, а если внутри что-то реально дорогое, то добавляешь не до половины, а до тридцати процентов, идет?

Нет. – Платонов решил проявить твердость. – Или так, или никак.

Он был уверен, что получит правильный ответ, хотя понимал, что может попасть на эту тысячу. Шансы на свой выигрыш Владимир Павлович рассматривал как пятьдесят на пятьдесят, ну, если быть совсем честным – шестьдесят к сорока.

И Плющ сломался, взял деньги и ушел.

Платонов перевернул страницу – дальше шли записи о том, что никакого пентакла он на шкатулке не обнаружил, один из элементов орнамента можно было при желании принять за звезду Давида, но ничего пятиконечного он не нашел.

Потом несколько строк об Андорре, которые он наскреб по своим книгам и справочникам, которые были под рукой. Ничего особенно интересного, кроме того, что страна оказалась очень старой, в тех границах, в которых существует сегодня, она была известна почти тысячу лет назад. Площадь, население и название столицы он записывать не стал.

На улице раздался скрип тормозов, потом глухой удар. Владимир Павлович, хотя и знал, что из окна проезжую часть не видно, подошел, отодвинул занавеску и посмотрел направо вниз. Здесь, рядом с домом был довольно крутой спуск и в зимние, особенно ветреные дни часто случались аварии.

Платонов поднял глаза и увидел, что напротив в башне, в мастерской художника незнакомый человек тоже смотрит вниз, только налево.

Платонов вернулся к креслу, взял тетрадь, перевернул еще одну страницу и долго рассматривал свою последнюю запись того дня:

«Почему, интересно, она назвала старческую любовь позорной?»

Глава 8

C Анастасией они за неделю не виделись ни разу. И все время Платонов ломал себе голову над этим вопросом. Неужели она что-то заметила? Да и вообще, есть ли что замечать? Несомненно, соседка его – женщина притягательная и с «человеческим лицом», но разве этого достаточно для того, чтобы так часто думать о ней?

С момента смерти Наташи, а это почти десять лет, Владимир Павлович жил бобылем. Что было абсолютно естественно, потому что кому нужен стареющий гардеробщик в цирке? Кто знает, что это только два процента жизни Платонова? Владимир Павлович хорошо понимал, что стоит ему продемонстрировать свои финансовые возможности – и от женщин определенного сорта отбоя не будет, только кому они нужны, такие спутницы жизни. Он даже как-то раз, когда почему-то заедала особенная тоска, пригласил к себе проститутку, но довел ее только до дверей квартиры, где расплатился и отпустил ее на все четыре стороны.

Та, насколько он понял, никаких сомнений не испытывала, новый клиент, по ее словам, ей очень нравился, и, получив деньги, она несколько секунд недоуменно смотрела на Владимира Павловича. А потом сказала, что ей даже обидно, что ладно, пусть будет так, как он хочет, что он симпатичный старичок, и может обращаться при первом желании, и всегда будет иметь у нее скидку в десять процентов. Затем уже из дверей лифта она предложила вернуться и прямо сейчас на лестничной площадке сделать с Платоновым такое, что он покраснел и спешно ретировался.

Может быть, к такому поступку его подтолкнула не только брезгливость и жалость, которые он испытывал к девушке одновременно. Может быть, он просто стеснялся своего старого тела, складку под небольшим, но все-таки животиком, которую приходилось не забывать отдельно мыть по утрам в душе. Седых волос на ногах и груди, сморщенной кожи, не очень ловких пальцев.

Или его просто обуял страх, что он опозорится в постели, потому что не имел связи с женщиной уже очень долго и забыл, как это делается. У них с Наташей за много лет выработались две позы, которые нравились обоим, но совсем не факт, что они устроили бы эту девушку. Или он разозлился на себя за то, что почему-то принимает во внимание мнение уличной проститутки? Или просто ему вдруг стало стыдно, что на семейное ложе он приведет блудницу и осквернит память жены? Чем бы ни был вызван его отказ, Платонову хватило сил сохранить целомудрие, и он немного гордился тем, что устоял тогда перед искушением.

Он автоматически посмотрел в сторону входной двери, но звонок не звонил, и даже шума на площадке слышно не было. Владимир Павлович пролистнул несколько страниц и начал писать:

«Сегодня приходил Плющ, принес большую картину Занковского. Нормальный Зан– ковский – горы, всадники, красноватые тона. Но я его погнал, сказав, чтобы отдал владельцу без моих комментариев».

История эта началась вчера, но тогда он не стал ничего записывать, посчитав ее мелкой и несущественной. Позвонил Виктор и сказал, что у него появился клиент на живопись, который где-то слышал про Платонова и хотел бы сотрудничества. Нельзя ли, дескать, привести его завтра к нему.

Зачем? – не понял Владимир Павлович.

Для знакомства, – ответил Плющ. – Мне кажется, что с него можно неплохо заработать. Он настолько тебе доверяет, что говорит, будто готов покупать живопись под твою атрибуцию, и никакая «Третьяковка» и «Грабарь» ему не нужны. За каждое подтверждение или, наоборот, не подтверждение картины он готов платить по две с половиной тысячи долларов.

Одинаково? – удивился Платонов.

И в «Третьяковке», и в «Грабарях» просили за отрицательный ответ в пять раз меньше, чем за положительный. Владимир Павлович считал это бредом, стимуляцией фальшивых документов, ведь, получается, выгоднее подтвердить левую вещь, чем отмести ее, но музейные работники говорили, что заставить человека платить немалые деньги, чтобы сказать ему, что картина не стоит ни гроша, – нехорошо. Логика есть, но и платоновские соображения оставались в силе.

Одинаково, – подтвердил Виктор. – Он говорит, что раз работа производится одинаковая, то и деньги должны быть те же самые.

Умный какой. А не слишком сладко, как ты считаешь? – усомнился Платонов. – Где бывает бесплатный сыр, слышал, наверное?

Ну, как хочешь, Владимир Палыч, – обиделся Плющ. Он, похоже, человеку своему все уже пообещал. – Мне кажется, ничего страшного тут быть не может.

А представь себе такую ситуацию, – задумчиво сказал Платонов, – приносит он мне, положим, Шишкина большого, которого не подтвердила «Третьяковка». А я, например, говорю – настоящий. Он платит мне эти самые две с половиной и покупает своих «Мишек в лесу» за полмиллиона долларов. А назавтра он встречает Сандарова, и Александр Владимирович ему говорит: «Копия своего времени». Ты ему веришь?

Александр Владимирович Сандаров был одним из экспертов «Третьяковки», мнения которого довольно часто расходились с мнениями коллег. Но по передвижникам он оставался главным специалистом.

Верю, – грустно сказал Плющ, он уже понял, что последует дальше.

А дальше приходит твой приятель и говорит: «Я под твое слово, Владимир Павлович, заплатил полмиллиона и купил фуфло. Изволь вернуть денежки, потому что Сандаров не подтверждает». И что мы будем делать тогда, мой юный друг? Сушить сухари или резервировать место на кладбище. Это зависит от того, что собой представляет твой клиент, вот что.