Текст книги "Вечерний день"

Автор книги: Михаил Климман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Третье открытие совершенно потрясло Владимира Павловича. Ему, никогда не занимавшемуся вплотную биографией Тютчева, знавшему о ней только понаслышке, всегда казалось, что в старости у Федора Ивановича была только одна любовь, одна женщина, Елена Денисьева, которую тот звал Еленой Прекрасной. Каково же было изумление Платонова, когда он узнал, что всегда любимый им шедевр:

Все отнял у меня казнящий Бог: Здоровье, силу воли, воздух, сон, Одну тебя при мне оставил он, Чтоб я ему еще молиться мог...

посвящен второй жене Тютчева – Эрнестине. Одного взгляда на дату написания – тысяча восемьсот семьдесят третий год, было достаточно, чтобы понять, что со дня смерти Елены Прекрасной прошло девять лет и при мне оставил он никак не моглобыть сказано о мертвой, но Владимир Павлович никогда раньше на дату написания не смотрел.

Четвертое открытие было уже не из области литературы, а связано с религией. Везде прославляемый как истинно религиозный поэт Федор Иванович был религиозен весьма своеобразно. Скорее пантеист, чем христианин, скорее лютеранин, чем приверженец русской церкви, он иногда казался человеком, не испорченным цивилизацией и, несмотря на всю глубину его мысли, воспринимающим мир через запахи, звуки, вкус и прикосновения.

А иногда тем, кем и был в реальной действительности, желчным, вредным стариком (почему-то Платонов был убежден, что поэт страдал геморроем), капризным и себялюбивым. Но за что-то Бог поцеловал его при рождении, и из уст этого в общем-то неприятного человека исходили слова такой нежности и глубины, что ему прощали всё и все – женщины, дети, современники, потомки.

Владимир Павлович по мере чтения вдруг почувствовал некоторое свое сходство с Тютчевым: кроме поэтического таланта, непрерывных любовных страстей и количества детей (у Федора Ивановича их было около десяти, тут Платонов совсем запутался), очень многое, можно сказать, совпадало.

Возраст, скверный характер, геморрой (не важно, что Владимир Павлович об этом нигде не читал, это ему придумалось, но то, что мы придумали сами, и является зачастую наиболее реальным, в особенности для нас же самих) – эти признаки присущи, конечно, почти всем старикам. Но вот с появлением в его жизни Анастасии все изменилось, и теперь он читал многие тютчевские строки, как будто написал их сам.

О, как на склоне наших лет Нежней мы любим и суеверней... Сияй, сияй, прощальный свет Любви последней, зари вечерней!

Полнеба обхватила тень,

Лишь там, на западе, бродит сиянье, – Помедли, помедли, вечерний день, Продлись, очарованье.

В дверь позвонили, Платонов пошел открывать, читая или даже напевая про себя последнюю строфу:

Пускай скудеет в жилах кровь,

Но в сердце не скудеет нежность...

О ты, последняя любовь! Ты и блаженство и безнадежность.

Впервые за много лет он открыл дверь, даже не взглянув в глазок, в такое настроение привел его Федор Иванович. На пороге стояла его «блаженство и безнадежность». На усталом лице Анастасии горели, притягивая к себе, чуть насмешливые глаза:

– Вот, Владимир Павлович, – сказала она, протягивая ему бумагу довольно большого размера, – просили вам передать.

Но это была не бумага, а конверт. Платонов перевернул его и прочитал: «Нюся, этот конверт в случае моей смерти передай Руслану вместе с тетрадкой».

Глава 17

Совсем непросто передать всю гамму чувств, охвативших Владимира Павловича, когда он прочел надпись. Радость от обретения пропавшего, казалось, навсегда конверта сменилась недоумением: «Как он попал к Анастасии?», затем пришла горечь: «Неужели она, она связана со всеми этими событиями последних дней и приставлена невидимыми Ими,чтобы следить за ним?»

Горечь сменилась отчаянием перед беспроглядной темнотой одиночества, которая, казалось, только-только начала рассеиваться, даже не рассеиваться, а так, чуть светлеть, а теперь сгустилась безвозвратно.

Все эти чувства, к которым примешивались еще и без конца вспыхивающие искры надежды, крупицы сомнений, проблески веры, странным коктейлем завихрились в душе Платонова, и он беспомощно взглянул на Анастасию.

Какой-то человек на улице подошел, – не замечая его состояния, сказала она, – попросил передать. Я его спрашиваю, почему он сам не может, а он говорит, что очень торопится. Странно это все.

Она собралась уходить, потом взглянула на просветляющееся прямо на ее глазах лицо Платонова и сказала:

Если хотите кофе, приходите через полчасика, я сейчас душ приму, приду в себя немного и приготовлю.

«Так ведь и инфаркт можно получить.» – подумал Владимир Павлович, глядя вслед соседке. Он стоял на лестничной площадке с неизвестно откуда взявшейся идиотской улыбкой на лице, хотя Анастасия уже давно ушла и закрыла дверь, ни разу не оглянувшись на него.

Он посмотрел на часы, зафиксировал время, точно отметил тридцать минут и прибавил еще три для вежливости. Потом побежал в ванную, проверить, чисто ли выбрит, потом в комнату к шкафу, решить, что одеть, потом опять в ванную за туалетной водой, потом опять в комнату за «приличными» очками, потом на кухню – посмотреть, на месте ли купленные вчера в перерыве какие-то необыкновенные голландские цукаты и голубой ликер «Кюрасо».

Вкусности оказались на месте, туалетная вода уже во второй раз за сегодняшний день использована по назначению, пропущенной щетины обнаружено не было, а костюм, продуманный до мелочей – светло-серый свитер, мягкие темно-серые брюки и носки тоже светло-серые, но тоном выше, – приготовленный еще несколько дней назад – смотрелся отлично. Платонов взглянул на часы – до назначенного срока оставалось еще двадцать шесть минут.

Можно было бы попытаться сгонять в киоск за углом, купить Анастасии цветы, но тут возникали две проблемы. Он не знал, какие она любит, а хотелось не ошибиться. По его мнению, соседка принадлежала к той породе женщин, которые за любые цветы будут, конечно, признательны, как за знак внимания, но получать такие подарки для них дело привычное. И поразить их можно было только точным попаданием в их вкус или чем-то красивым и необычным одновременно. А хотелось поразить.

Вторая проблема – для выхода на улицу нужно было опять переодеваться, потому что за эти двести метров туда и обратно можно было забрызгать брюки, а времени чистить их уже совсем тогда не останется. Да и в своих талантах разглядеть все пятна и пятнышки грязи и тщательно избавиться от них Владимир Павлович сильно сомневался. Он потому и выбрал мягкие штаны и свитер, что не верил, что сможет хорошо выгладить рубашку и классические брюки.

В общем, надо было куда-то деть минут двадцать пять, и Платонов решил было опять взяться за Тютчева, но неожиданно вспомнил, что у него было какое-то более важное дело, но вот какое?

Он вернулся в коридор, остановился у двери и вспомнил, что когда входил, что-то было у него в руках. А когда вспомнил что – изумился. Он, Владимир Павлович Платонов, получил несомненно важный документ, касающийся бесспорно интересного содержимого его шкатулки, и не только забыл об этом, но и. А куда, собственно, он его дел?

Несколько минут ушло на поиски, и обнаружились бумаги в комнате, под креслом, на которое Владимир Павлович бросил халат и майку, снятые им, чтобы переодеться в «парадное». Очевидно, они упали туда, сдвинутые с места волной воздуха, когда Платонов бросил на кресло домашнюю одежду. И упали удачно, если бы угол конверта не торчал из-под кресла, найти его можно было бы только в следующую субботу, когда проводилась уборка. Искать бумаги именно под креслом Владимир Павлович начал бы в последнюю очередь.

Он надел очки, внимательно осмотрел конверт. Сравнить почерк с пометками на книге «Код да Винчи» не представлялось возможным, поскольку, как он помнил, все они были просто галочками на полях. Там – карандаш, тут – чернила. Так что почерк ничего не дает.

Сам конверт довольно потрепанный, видимо, содержимое пролежало здесь не один месяц, а может, и год. Почерк в надписи ровный, принадлежит человеку, который привык много писать от руки. Девяносто девять процентов из ста, что это тот самый конверт, который должна была показать ему старуха Лерина в день своей гибели, потому что Руслан имя не очень частое, а в сочетании с Нюсей и тетрадкой, отданной этому Руслану, вероятность любого другого варианта исключена.

Платонов временно отложил в сторону вопрос о том, каким образом конверт спасся из огня и что за человек передал его Анастасии. Он надеялся, что бумаги внутри помогут найти ответ на эти вопросы.

Конверт был открыт, а не разорван с одной стороны, и, похоже, никогда и не заклеивался. Владимир Павлович достал бумаги. Это был один вчетверо сложенный лист рыхлой бумаги голубоватого цвета, что свидетельствовало о том, что изготовили ее на рубеже восем– надцатого-девятнадцатого века, покрытый рукописными строчками, исполненными почерком того же времени. Письмо? Расписка? Подорожная? От многократного разворачивания лист на сгибах потерся и в некоторых местах совершенно обветшал, видно было, что текст в значительной мере утрачен.

Платонов развернул документ и попытался прочитать его:

«Я, Яков Валериани сын Иванов, дворянин Брянского уезда Орловской губернии,

выполняя волю покойного отца моего и деда, тридцать лет тщился хранить некий ларец и ключ от него. дом в городе Гамбурге двести лет тому назад.

Сей ларец содержит в себе многоценный вклад, могущий отверзнуть путь к великим бедам и напастям не токмо для. но и для иных государств, и, не будучи уверенным в воздержности на язык домашних моих, я хотел и вовсе его истребить, но ведаю, что избавление и освобождение от сей прискорбности не в моей власти и силе.

Ныне, 21 Генваря 1811 года я, с великим прилежанием рассудив,

что далее хранить купно ларец и ключ к нему невозможно, в таком нежном и трудном положении сего важного дела, дерзаю разделить ларец и. между своими потомками. Понеже желание и хотение мое было, есть и впредь с Божиею помощью непременно будет, чтоб сей ключ хранился у дочери моей Варвары, а далее у старшего сына ее и у старшего сына его старшего сына и далее. А сам оный ларец отдаю. от дворовой девки Авдотьи Александру Лерину, чтобы он тоже сберегался у старшего в роду. Я поступки свои так учреждаю, чтоб не только самым любопытнейшим невозможно было поверенную мне тайну узнать,

но чтоб причины никто не имел и думать, что мне тайна поведана, ибо потеряние сего сокровища весьма чувствительно. Здесь же по воле отца и деда указываю: поелику жид секретный механизм сделал, то и. ки. А буде кто впредь получит сей ларец и открыть его попробует без ключа, то только зло и беду причинит и все в ней сущее испортит.

Дворянин Брянского уезда Орловской губернии, надворный советник Яков Валериани

Село Речицы 21 Генваря 1811 года

(Места, которые Владимир Павлович из-за ветхости не смог разобрать, в тексте заменены точками.)

Платонов положил листок на стол и уселся в свое любимое кресло. Значит, все-таки он был прав и внутри шкатулки, если ее так и не вскрыли за почти двести лет, хранится какой– то важный документ. Второй пропуск в тексте легко заполнялся: «не токмо для РОССИИ, но и для иных государств».

Третий пропуск по смыслу, похоже, должен быть заполнен так: «разделить ларец и КЛЮЧ».

С четвертой дыркой тоже, кажется, особенных проблем нет и здесь должно быть написано что-то вроде «отдаю СЫНУ МОЕМУ от дворовой девки».

А вот что такое «...дом в городе Гамбурге»?И что вытекает из того, что жид (то есть на современном языке – еврей) секретный механизм делал?

Ответов на эти вопросы не было. Зато теперь стало ясно, откуда шкатулка появилась у Лериных. Как и предполагал Владимир Павлович, она передавалась из поколения в поколение – «старшему в роду». И вот теперь род иссяк, и Станислав Петрович, последний ее хранитель, должен был передать ларец своему ближайшему родственнику. Почему же шкатулку продали ему, Платонову?

Глава 18

Ему пришлось проявить терпение, чтобы сдержаться и не рассказать Анастасии о своих проблемах. Но это означало, что надо говорить обо всем остальном – увлечении, профессии, коллекции. А это так глубоко запрятано, что страшно откопать и положить на тарелочке перед кем-то, а особенно перед ней.

А еще страшней увидеть вдруг в ее глазах вспыхнувший интерес, страсть и азарт, но все это не к нему. Платонову было не жалко денег для Анастасии, зачем они и нужны-то, если их не тратить? Наоборот, все эти годы после смерти жены Владимир Павлович переживал, что ему некому сделать приятное: что-нибудь купить, подарить, кого-то обрадовать. Особенно его мучило, когда он видел, какие роскошные, невероятные по форме и краскам продавали на улицах цветы. Фантастические, веселые, а подарить некому.

И с Анастасией он решил держаться до последнего: только под страхом смертной казни он скажет ей, кто он и чем занимается, если только. Об этом райском «если только» он заставлял себя не думать.

И в итоге радость от столь долгожданного общения была несколько омрачена тем, что Платонов не мог позволить себе расслабиться. Зная умение Анастасии слышать то, что человек не очень хочет сказать и видеть, то, что он, может быть, не захотел бы, чтобы видели, Владимир Павлович в основном молчал. Молчал и слушал.

А она вдруг разговорилась, как никогда раньше. Скорее всего, что-то случилось в ее жизни за прошедшие пару дней. Что-то мучило Анастасию, и ей, похоже, нужно было выговориться не меньше, чем Платонову. Она почти не ехидничала и, вместо того чтобы поплакать, рассказывала театральные анекдоты и истории, но и истории эти, несмотря на смешные финальные репризы, как у О'Генри, выходили какие-то грустные.

Один актер, который начал свою карьеру фантастически удачно, – начала соседка новую байку, – потом начал потихоньку спиваться, катился все ниже и ниже и в какой-то момент оказался в небольшом городе в маленьком театре на вторых ролях. Было это в советское время, в театре поставили пьесу Шатрова «Шестое июля», а наш герой получил роль Дзержинского. И надо было тому случиться, что спектакль получился удачным и был выдвинут на какую-то премию или смотр молодых талантов, Бог его знает. В общем, главный вызывает нашего актера и говорит: «Сегодня третье, прошу тебя, завяжи на пять дней, восьмого приезжает комиссия смотреть спектакль, и от этого зависит наша судьба, судьба всего театра. Потом я тебе лично налью и дам неделю выходных, хоть залейся, только до восьмого продержись, Христом Богом молю.» Вышел наш герой с твердым решением дотерпеть, не подвести. День не пьет, два, три, а накануне все-таки позволил себе чуть-чуть принять. И вот просыпается он утром, веселый и довольный, голова немножечко побаливает, но в целом в форме и в норме. Счастливый, он идет в театр: как же, не запил, никого не подвел, сегодня ему играть в «Шестом июле», и он абсолютно готов. Приходит, смотрит на доску с расписанием, не обманул ли его главный, свободен он или нет с завтрашнего дня, и вдруг с ужасом понимает, что сегодня – десятое число. Он поворачивается к рядом стоящему актеру и глаза в пол, спрашивает: «Приезжала комиссия?» «Конечно», – довольно равнодушно отвечает тот. «И спектакль был?» – безнадежно спрашивает наш. «Был», – опять спокойно говорит актер. «А кто. кто Дзержинского играл?» – чуть не плача, спрашивает герой. Тут актер поворачивается к нему и в полном изумлении отвечает: «Ты.»

Смеяться Платонову не хотелось.

Что с вами, Анастасия. не знаю, как по отчеству.

Просто Настя.

Владимир Павлович поморщился:

Немного напоминает «Просто Марию». Простите, можно я буду звать вас Настенька?

Да, пожалуйста.

Анастасия слабо улыбнулась, весь ее запал кончился, и она сидела перед ним уставшая, с поникшими плечами. Нетронутая чашка кофе стояла перед ней на неподходящем блюдце. Платонов посмотрел на свою чашку – ее блюдце было здесь, она перепутала. Жалость к ней захлестнула Владимира Павловича, почти смыв радость по поводу занятого плацдарма, – теперь он может называть ее так, как ему хочется.

Что с вами, Настенька? – опять повторил он. – Что случилось? Может, я могу помочь?

Вы? – она почти насмешливо посмотрела на него. – Только если вы и есть Господь

Бог.

А что надо сделать? – Платонов был абсолютно серьезен.

Может быть, настал момент, когда ему придется расстаться со своим образом? Или придется действовать инкогнито, как святой Николай Чудотворец или Гарун-аль-Рашид?

Сделать так, – она уже улыбалась, – чтобы из этого мира исчезло зло, зависть, ненависть, подлость. Слабо?

Слабо, – согласился он, радуясь ее улыбке. – Тогда просто расскажите про ваши беды, обязательно полегчает.

Да зачем вам это?

Кто-то умный сказал: «Незавидна участь того, кому никто не завидует.» А я придумал: «Вдвойне тяжело тому, кому не с кем разделить тяжесть.» Я человек не очень молодой, но, думаю, в данном случае это не страшно. – Он повернулся к ней боком и подставил спину. – Кладите.

А если я начну плакать?

Тоже хорошее дело, очень полезное для здоровья.

Ну да, полезное. Глаза опухнут.

У вас сегодня спектакль?

У меня, Владимир Павлович, – Анастасия сразу приступила к делу и всхлипнула, – если Бог не помилует, никогда теперь не будет спектаклей.

Тогда можно и с припухшими глазами походить, – Платонов достал из кармана бумажный носовой платок и аккуратно вытер ей щеки, – а если срочный ремонт понадобится, то чай спитой хорошо помогает.

Расскажете потом, как это делается? – сквозь набегающие слезы сказала Анастасия.

Владимир Павлович кивнул.

И вот еще что, Настенька, вы же актриса, чтобы не плакать, надо просто сыграть, что вы очень сильная и мужественная. Какую бы роль вам предложить? Жанна Д'Арк? Царица Софья? Вера Фигнер?

Старуха Шапокляк, – съязвила она, но плакать перестала. – Дело в моем бывшем с его новой.

Что-то еще вот здесь, – Платонов показал на сердце, – болит? Ревнуете? Не можете простить?

Я? Ревную? – Анастасия чуть не расхохоталась. – Да я уже забыла, как зовут этого козла вместе с его коровой.

Нехорошо, мне кажется, так говорить о женщине, даже если она вас обидела. – Он покачал головой. Владимиру Павловичу совсем не хотелось читать ей морали, поэтому он говорил максимально мягко. – Да и все ваше спокойствие опровергается такими грубостями.

Да это не грубости, – беспечно махнула она рукой, – да и она не женщина никакая – не бывает, чтобы женщина состояла только из одной груди. А вообще они решили сжить меня со света. Она, конечно, решила, Костя-то просто тряпка. Вы представляете – талантливый экономист, математик, человек, умеющий придумать головокружительные ходы в бизнесе, а воли – ноль. Пока я его в своих руках держала, почти человеком был, но стоило чуть-чуть подустать, и вот он уже в других руках кувалда. А она мне простить не может, что пыталась сапоги лизать, а я отказала. Думаю, если бы я согласилась тогда, меньше ненависти было бы. Гадко как-то.

Давайте я вам налью замечательного напитка. – Владимир Павлович беспомощно оглянулся по сторонам и только сейчас сообразил, что оставил «Кюрасо» у себя в квартире. – Извините, я сейчас вернусь.

Он быстро пересек лестничную площадку, открыл дверь и, взяв бутылку, повернулся к двери. Но в это время зазвонил телефон, и он снял трубку:

Владимир Павлович? – спросил его приятель-историк. – У меня, знаете ли, изменились обстоятельства, и я звоню сегодня, не дожидаясь четверга. Просидел целый день в архиве и кое-что узнал для вас. В двух словах: Лерины ваши – потомки некоего Джакомо Валериани, умершего в восьмидесятых годах восемнадцатого века. Его правнук был незаконнорожденный и получил, как тогда было принято, полфамилии – стал Лериным. Чем они вас заинтересовали – не знаю, ничего интересного, кроме того, что внук Валериани жил по соседству и дружил с родителями Тютчева, я не обнаружил. Но на всякий случай выписал для вас довольно много разных подробностей, так что приезжайте завтра, если можете, а то меня в четверг неожиданно в институт выдернули, какие-то японцы приезжают, будем у них деньги вымогать.

Глава 19

Кофе оказался безвкусным или смятение мешало почувствовать хоть что-нибудь? Во всяком случае, рука дрожала, и от соприкосновения чашки с блюдцем по всему кафе разносился немелодичный звон.

«Успокойся, – уговаривал себя Платонов, – успокойся и думай. На панику ты просто не имеешь права».

С того места, где он сидел, хорошо просматривался дом и подъезд, в котором жил его приятель-историк, «Скорая» у дверей, небольшая толпа зевак.

Пока жив, но надежды никакой, – пять минут назад сказал молодой веснушчатый врач какому-то типу в штатском, но с узнаваемо нейтральной физиономией.

Владимиру Павловичу не нужно было спрашивать, о ком идет речь, когда несли носилки, он успел заметить бледное лицо, залитое кровью, и руку с пятнами псориаза, которым страдал его приятель. Платонов отступил в толпу и зашагал прочь, но дошел только до кафе, понял, что надо посидеть, прийти в себя.

Вчера его романтическое свидание закончилось абсолютно на неромантической ноте. Пока он бегал к себе домой за ликером, пока собирался обратно, потом от дверей вернулся опять с желанием найти и подарить Анастасии какую-нибудь безделицу, прихватило желудок, а когда он вышел из туалета, разыгрался геморрой. Короче, к Анастасии он вернулся только через полчаса, с трудом переставляя ноги и без подарка.

А можно я вам дам совет, Владимир Павлович? – осторожно спросила его соседка, наблюдая за тем, как он шел по комнате.

Мне? – удивился Платонов. – Ну дайте.

Попробуйте, когда на горшок идете, не садиться, а стоять.

То есть как это? – не понял Владимир Павлович.

Его даже не смутил тот факт, что разговор идет о таком деликатном предмете, да еще с любимой женщиной.

Нет, конечно, надо присесть, согнуть ноги в коленях, просто не садиться, не переносить тяжесть тела на попу. Говорят, помогает, у меня отец так же мучился, – поспешила снять все вопросы Анастасия.

У меня – радикулит, – сварливо сказал Платонов.

При радикулите то, что я посоветовала, – сказала соседка как ни в чем не бывало, – как раз не рекомендуется. У папы было и то, и другое.

Весь пикантный аромат их встречи, когда она рыдала у него на плече, а он утешал ее, утирая слезы, куда-то испарился. Платонов посидел еще пять минут для приличия и собрался домой. Анастасия его не удерживала и только на прощание, уже в коридоре сказала:

Говорят, женщина не может быть хорошей или плохой. Она или женщина, или нет. А я хочу вам сказать, что не бывает мужчин молодых или старых. Они либо мужчины, либо нет.

И закрыла дверь.

Владимир Павлович постоял, забыв про боль, размышляя, то ли ему дали отставку, то ли, наоборот, подбодрили.

Вечером он записал в своей тетрадке: «Звонил Историк. Ничего нового не сказал, я все это знал из ветхого письма. Единственное, что достойно внимания, что Валериани были соседями Тютчевых. Что-то слишком часто, Федор Иванович, мы с вами стали встречаться на жизненном пути.»

Платонов хотел добавить про сегодняшнюю встречу с Анастасией, но потом решил, что это не дневник, а записки для памяти, и не стал.

Зато записал кое-что про звонок Плюща. Виктор позвонил уже вечером, почти в десять:

Здорово, Палыч. Мириться будем? Платонов не выдержал:

И ты мне звонишь со спокойной совестью? После того, как сдал меня этому усатому Махмуду? Ни тебе «простите», ни «извините»? Просто «Здорово, Палыч»? Ты думаешь, я съел и не подавился?

Стой, стой, дед, – Плющ почти орал. – Ты погоди на меня полкана спускать. Он что, к тебе домой приходил?

На службу, – зло бросил Платонов.

Он действительно был в бешенстве – после такого предательства звонить как ни в чем не бывало.

Да я ведь не знаю, где ты работаешь, – опять заорал Плющ, – я вообще не имел представления, что ты где-то служишь.

Владимир Павлович опешил. Действительно, его работа в цирке была одним из немногих секретов, о котором Плющ не имел ни малейшего представления.

Но это твой приятель, – Платонов резко сбавил тон, – здоровенный мужик с дикими глазами и усами во все стороны?

Мой, – радостно заржал Плющ, чувствуя, что гроза миновала, – очень похожий портрет получился.

Тогда откуда он у меня взялся, если ты меня не сдал? – Владимир Павлович пока не стал складывать оружия. – Получается, что он пасет меня с твоей подачи.

Только сначала меня. Я ему ваш адрес не давал.

Ты понимаешь теперь, кого привел? – Пар уже вышел, и Платонов злиться почти перестал, а начал соображать, как быть? – Ты уверен, что ему от меня нужны именно консультации?

Да ни в чем я уже не уверен, – горестно вздохнул Плющ. – Ты меня прости, Владимир Павлович, я исправлюсь.

Все эти мелкие и крупные события вчерашнего вечера крутились и мельтешили перед воспаленным взором Платонова, пока он сидел в кафе уже со второй чашкой кофе. Если бы он был психоаналитиком, то, наверное, сказал бы, что с помощью воспоминаний он пытается замести или просто скрыть свой страх.

Когда ты идешь к человеку за нужной тебе информацией, а он умирает, причем внезапно за несколько часов до твоего прихода, это, скорее всего, – случайность, шутка Бога. Но когда такое повторяется дважды – это уже закономерность. Кто-то не хочет, чтобы он, Платонов, получил некую информацию. Не хочет до того, что убивает людей, лишь бы она не попала по назначению.

Но позвольте. Почему же тогда ему все-таки принесли конверт от старухи Лериной? Бред какой-то – сначала убили человека, чтобы бумаги не достались Платонову, потом легко и изящно ему этот же конверт отдают. Или дело было не в нем? Может, он что-то пропустил в своих умозаключениях? Или действуют две силы, и одна пытается помешать, а другая, наоборот, всячески помогает? И чего они все от него хотят?

Что вообще вокруг него происходит? Кому вдруг понадобилась эта шкатулка, простоявшая столько времени у Лериных? То, что события последних дней не связаны с Анастасией, Платонов был уверен. Или ему хотелось быть уверенным, что не связаны, это для него не имело значения. Он вынес этот вариант за скобки и не хотел его обсуждать даже с собой.

Но если речь идет о шкатулке, то возникает интересный вопрос. Скорее ряд вопросов. Например, откуда известно про ларец вообще? То, что он его купил, знали два человека – Плющ и Болтун. Кто из них проболтался, а о чем тут можно проболтаться? Ну, купил старый антикварный дилер ларец – кому и чем это помешало? За неделю, даже за месяц до этого можно было прийти к старухе и купить у нее шкатулку. Или дело все-таки не в шкатулке? А в ее содержимом?

Но ведь сам Платонов узнал об этом всего несколько часов назад, а старуха Лерина тоже ничего не знала, иначе ни за что бы не отдала ларец за тысячу долларов. Но тогда получается, хозяйка не знала, а кто-то посторонний знал? Племянник мифический? Тогда почему он не забрал ларец себе, ведь, похоже, он был предназначен именно ему. «В огороде бузина, а в Киеве дядька.»

Платонов тяжело поднялся из-за стола и двинулся домой. В голове шумело от выпитого кофе, да и сердце покалывало.

«Хорош герой-любовник, – начал он издеваться над собой. – Куда ты лезешь, песок уже сыпется, от чашки кофе сознание теряешь, а туда же. Вместо того чтобы козликом скакать и перед девчонкой выпендриваться, может, лучше делом займешься? Тебя обкладывают со всех сторон, а ты только и ищешь, как ей в глаза заглянуть. Разберись сначала со своими делами, Ромео пылкий, чтобы штаны на заднице не тлели, а потом уже в любовь играй, Авгий вонючий. Ты же и ее так можешь подставить.»

Его раздражение и недовольство собой были совершенно искренними, и он никак не мог понять, почему встречные смотрели на него и качали головами. Может, просто даже мысль о Настеньке вызывала у него улыбку, а редко встречаются на наших улицах счастливые старики?

Глава 20

Выписки историка Платонов обнаружил на следующий день в семь минут восьмого на своем стуле в гардеробе цирка. Шквал народа прошел, опоздавшие тоже закончились, и он присел отдохнуть. Присел и подскочил как ужаленный – на стуле что-то лежало.

В серую папку скоросшивателя были вложены три листка, покрытых мелким почерком. Владимир Павлович хотел было сунуть листки обратно и уже начал вспоминать, не было ли кого-нибудь с такой папкой, когда заметил фамилию «Лерин» и понял, что это.

Почему-то вдруг он подумал, что вот мы дожили до момента, когда не знаем почерк даже близких людей – писем теперь никто не пишет. Говорят, модно какие-то письма по Интернету посылать, но Платонов сомневался, что их там пишут от руки. Он несколько раз видел компьютер и помнил, что одной из принадлежностей его были клавиши, как у пишущей машинки.

И единственное письмо, которое он получил сегодня впервые за последние Бог знает сколько лет от своего старого приятеля, пришло фактически с того света. Все опять повторилось, как несколько дней назад – человека убили, чтобы не давать Владимиру Павловичу документов, потом эти же документы принесли ему «на блюдечке с голубой каемочкой».

Платонов не стал корить себя за то, что историка убили в каком-то смысле по его вине, даже предположить сегодняшнюю ситуацию нельзя было никак, а Господь лучше знает, когда и кому пора. Родственников у них обоих не было никаких, ничьих интересов смерть приятеля не задевала, а всю свою коллекцию тот давно завещал институту, где работал.

Так случилось, что Владимир Павлович довольно спокойно относился к смерти. Кто– то мог назвать его за это бездушным и жестоким человеком, кто-то мог просто не поверить, но после того, как Наташи не стало, он давно внутренне был готов, что она позовет его, и страшно удивлялся, особенно первые годы, что еще жив.

Потом привык, но страх перед небытием исчез. Конечно, когда он был лет на трид– цать-сорок моложе и звали его не Палычем, а Володькой, тогда да, он никак не мог поверить, что такое вообще может случиться, как это он – ОН – может исчезнуть, но чем ближе подходил к краю могилы, тем спокойней смотрел туда. Ничего страшного там не оказалось, просто углубление в земле.

Какой-то поэт сказал про похороны – «мясо в яму», и Платонов с ним был почти согласен. Он даже рад был бы избавиться от этого слишком быстро приходящего в негодность инструмента. То, что душа человеческая бессмертна, он не сомневался ни на секунду (хотя и не знал, что с ней будет там) и был в этом смысле гораздо более верующим, чем многие священники, раввины и муллы, которые иногда становились его клиентами, как продавцами, так и покупателями. Но Владимир Павлович не был и идеалистом, желающим избавиться от «тюрьмы духа», просто он сознавал, что рано или поздно всему приходит конец, и почему– то не боялся этого.

Поэтому его волнение вчера утром по поводу гибели историка объяснялось скорее не страхом, хотя и этот оттенок, безусловно, был. Инстинкт самосохранения никто ведь не отменял, и для того, чтобы его победить окончательно, надо, наверное, быть Серафимом Саровским. Вчерашний стресс и две чашки кофе были вызваны скорее неприятным ощущением собственного бессилия и какого-то тотального неодиночества, жесткой несвободы.