Текст книги "Иной цвет"

Автор книги: Михаил Клименко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

Времени было час десять минут. Средина ночи.

Я шел и бежал около двадцати минут.

Мне показалось, что я выбрал неправильное направление и свернул в сторону, а через пять минут вышел на асфальтовую дорогу.

Быстро наломал веток, переплел, связал их, и этот светящийся клубок оставил в качестве метки на краю проезжей части.

К счастью, бежать по асфальту пустынной лесной дороги мне пришлось недолго. Минут через пятнадцать я услышал стук пустых бортов, потом гудение и увидел свет фар. Навстречу мчался грузовик. Я стал посреди дороги, расставил руки и, повернув голову в сторону, закрыл глаза.

Грузовик с визгом остановился передо мной.

– Выключи фары! – не открывая глаз, крикнул я.

– Тебе что: жить надоело?!-резко приоткрыв дверцу, высунулся из кабины шофер.

– Куда едешь?

– Куда! В Игринку, куда еще! Ты что, не знаешь, как голосовать? Вот тоже мне, пассажир!

– Некогда тут голосовать...

– А что случилось? – шофер выключил фары.

– Там, пониже, километрах в трех от дороги на нас напали бандиты. Нас было двое... Отсюда до Игринки сколько?

– Километров пять.

– А до Остинки?

– Восемь.

– Поедем в Остинку. Надо срочно позвонить в город. Преступление.

Шофер лихо развернул машину, и мы помчались к железной дороге, к станции Остинке.

Минут через десять мы были там.

Еще через две минуты я был на городском проводе:

– Милиция? Около станции Остинки совершено бандитское нападение на двух художников. Мне удалось вырваться. Одного из преступников я, кажется, узнал. Это их главарь Демид Ниготков. Помоему, он скоро должен вернуться домой. Адрес: улица Нахимовская, индивидуальный дом номер девяносто семь. Он там один живет...

– Так, достаточно! – прервали мое нескладное сообщение.-Ответьте на следующие вопросы...

Из Остинки на место происшествия была выслана оперативная группа из трех человек. Я был четвертым.

В лесу мы разделились по двое.

Уже светало, когда я с сержантом Темкиным на мотоцикле нашел ту низину, где Демид Ниготков со своими сообщниками замыслил совершить над нами физическую расправу. Мы прочесали окрестный лес. Как я ни кричал, Вадим не откликался. Кроме наших этюдников и трех разбитых фонариков, мы тут нашли еще большой целлофановый мешок и какую-то старую, вытертую овчину.

Где Вадим? Что с ним сделали?

К моей огромной радости, утром Вадим появился в Остинке. Он пришел в половине девятого. Был цел, но нельзя сказать, что невредим: его поколотили в лесу-не очень чтоб, а так, для острастки. Пришел он в какой-то странной одежде. На нем были широченные, невероятно мятые брюки, все изодранные, в масляных пятнах. Такой же была на нем и клетчатая рубашка.

Оказывается, бандиты зачем-то провезли Вадима в машине несколько километров в сторону Игринки. Затем где-то в лесу остановились, вышли из машины, коротко посовещались и приказали выйти "на свежий воздух" и Вадиму. Они отобрали у него почти всю одежду – вплоть до майки. А ему великодушно бросили из багажника рваный, мазутный хлам и сказали, что свою одежду он получит только тогда, когда мы рассчитаемся за телеобъектив и фотоаппарат.

Все это было, конечно, странно, непонятно. Их лесная игра в "кошки-мышки" действительно получилась веселой. Вадима они запросто отпустили. И складывалось такое впечатление, что эта дикая компания не такая уж и страшная. Одно было несомненно, что за мной они охотились.

СВЕТ И ТЕНЬ

В тот же день я получил сведения, которые меня удивили.

Когда, оставив Вадима, я показал преследователям пятки, то сделал это не потому, что хотел удрать. Я был убежден, что мой друг интересует компанию меньше всего. Мне надо было с поличным поймать этого Ниготкова, когда он будет возвращаться из остинского леса домой.

На Нахимовской улице у дома номер девяносто семь милицейская машина была в час пятьдесят, то есть минут через десять после моего звонка из Остинки.

Милиционеры не стали у ворот дожидаться возвращения хозяина, позвонили-и через минуту в одном окне зажегся свет. На крыльцо, сначала поинтересовавшись, кто желает его видеть в такой поздний час, вышел... заспанный Демид Ниготков!

Пришлось милиционерам перед Демидом Велимировичем извиниться и пожелать ему спокойной ночи. Улыбаясь, Ниготков, между прочим, сказал, что у него есть основания полагать, что разбудили его по очередному недомыслию Константина Дымкина, страдающего каким-то странным нервным заболеванием. Упомянутый Дымкин, насколько ему, Ниготкову, известно, находится сейчас на инвалидности, и если этот парень еще раз проявит по отношению к нему такую оскорбительную подозрительность и будет привязываться, то он, Демид Велимирович, вынужден будет искать защиту у прокурора.

Я, таким образом, оказался в очень неловком положении. Действительно, мало ли что может показаться нервнобольному! Так что все невнятные претензии к Ниготкову оказывались довольно смешными и со стороны выглядели как примитивная неприязнь или попросту навязчивая идея.

Я не знал, что мне теперь делать.

А может быть, думал я, оставить все это и спокойно уехать на обследование? Нельзя же ведь так – нести с больной головы на здоровую только потому, что тебе так видится да кажется. А вдруг фиолетовый цвет ничего такого и не значит, а даже наоборот,-вдруг этот Ниготков отличнейший во всех отношениях человек? Он преподнес такое алиби, что я некоторое время чувствовал полное замешательство. Там, в лесу ночью, я был уверен, что передо мной Ниготков, а минут через сорок в городе из своего дома на звонок милиционеров выходит заспанный Демид Велимирович Ниготков!

На каком таком транспорте он сумел преодолеть около сорока километров? Да еще лег спать и успел заснуть!

Я отложил поездку в Институт гигиены труда и профессиональных заболеваний Академии медицинских наук еще на два дня и занялся исследованием и совершенствованием своего цветовидения. Мне было понятно, что определенный цвет того или иного человека представлял собой результат сочетания многих особенностей: нравственное кредо человека, его эмоциональное состояние, характер устремлений, воспоминания – все, что создает совершенно неповторимую чувственную гамму личности.

Что зеленоватая гамма означает спокойную доброжелательность, мне уже было известно. Никаких сомнений у меня не осталось в отношении золотисто-лимонного цвета и всех его оттенков. Такого цвета была та красивая девушка, которую я этим летом несколько раз встречал на улицах нашего города и о которой часто вспоминал. Примерно знал я, и что такое ниготковый цвет, в фиолетовой части которого присутствовало состояние депрессии, угрызения совести, а в розовой – возбуждение, лихорадка.

Я часто ходил на нашу фабрику и подолгу разговаривал со своими друзьями и сослуживцами. Почти все охотно рассказывали о своих мечтах и намерениях, о своих успехах. И лишь изредка встречались недружелюбные, сердитые люди, и мне приходилось ретироваться. Но и такие "столкновения" давали ценный материал.

Как-то к вечеру я возвращался с фабрики. День был жаркий. У телефонной станции из душного автобуса пересел в троллейбус. Мне надо было доехать до рынка, чтоб купить всякой зелени, за которой бабушка послала меня еще днем. Вскочив в троллейбус, я увидел у кассы Бориса Дилакторского.

– Ну как, цветотонировщик, успехи? – засиял улыбкой Борис.– Кого еще разукрасил?

– Скоро всех разукрашу,-в тон ему шутливо ответил я.

– Ну и как, оракул, какого я цвета?

– Этакого незрелого лимона...

– Так, значит, при помощи шкалы решил измерять людей?-улыбался Борис.-По клеточкам их?..

– Да почему?! Кто какой есть-такой и есть.

– Оно-то, конечно, так... Но ведь ты. Костя, привязываешься к людям. Лезешь им в душу.

– Нет, я не могу видеть глубоко сокровенное. Очевидно для меня лишь то, что касается межличностных отношений. И ни к кому я не привязываюсь!..

– А к Ниготкову? Рассказывал Вадим, что произошло в лесу... Ударил ты там человека...

– Но на нас ведь напали!

– Все верно. Но ведь оказалось, что это был никакой не Ниготков. Понимаешь, Костя, вдруг в конце концов окажется, что ты по отношению к нему был, мягко говоря, неделикатным. Не в лесу, а так, вообще... Неловко получится... И зачем она тебе, тайна чужого сердца, когда сердце желает быть под розой?

– Что значит "под розой"?

– Есть такое латинское выражение: "sub rosa", то есть "под розой"-в тайне. Тайна любви, например. Святое дело!

– Ниготков влюблен!.. А если аферист желает остаться под розой?

– Ниготков аферист? – засмеялся Борис.– Это, мой друг, сначала надо как-то доказать. Хотя бы как-то! А так ведь не только Ниготков, а и ты бы обиделся. Верно? Ну, а вдруг человек просто-напросто болен и поэтому фиолетовый?

– Да, болен – склерозом совести!

– Ну, как знаешь! Боюсь, что перебираешь ты.

– Слушай, Борис,-сказал я,-быстро иди за мной. На переднюю площадку.

Я давно обратил внимание на одного малого лет сорока, который, наверное, еще с конечной остановки стоял на передней площадке, уставившись через стекло кабины на проплывавшие мимо улицы. Мужчина был сливяно-сиреневого цвета.

– Вот полюбуйся...– громко сказал я Борису. – Дрожит и боится теперь! Погладим его по головке, а?

Мужчина повернулся к нам.

– Ну так как, гражданин, теперь быть?..– строго спросил я.

– Надо напрямик!..-решительно сказал Борис и шутливо, ребром ладони рассек перед собой воздух.– И все!

– Парни, простите! Первый раз в жизни!..– взмолился мужчина.

– А может быть, третий? – спросил Борис.– Ну-ка, вспомни.

– Да нет! Нет, нет!..-с выражением непередаваемого раскаяния на лице, с жаром возразил он и поднял лежавший у его ног тощий рюкзак.– Дурость попутала. Ошибся, сам не рад...

Он невольно протягивал рюкзак Борису.

–Зачем он мне?-сердито спросил Борис.– Сам доставай!

Мужчина расстегнул на рюкзаке ремни.

– Парни, не увозите меня...

– Куда? – спросил Борис.

– Ну, в милицию... Честное слово, не увозите!

– Сам доедешь. Никуда теперь не денешься.

Мужчина что-то вытаскивал, но рюкзак поднимался вместе с поклажей. Даже склонившись, мы не могли понять, что это у него там такое. Да как раз троллейбус подкатил к остановке и пассажиры стали выходить.

Наконец он за черное крыло вытащил огромную мертвую птицу.

– Что это?-спросил Борис.

– Черный лебедь,-промямлил мужчина.-Лебедь...

– Где ты его убил?

– На водохранилище.

– Когда?

– Вчера вечером.

– Зачем?

– Страсть одолела... И сам теперь не пойму и не рад. Вишь, запах уже пошел... Сам уж не рад. Понимаете ведь: страсть!..

Я взял черного лебедя за огромные крылья, поднял перед собой. Повисшая на длинной, вялой шее голова птицы почти касалась моего пояса.

– Вот полюбуйтесь,– возлагая огромную мертвую птицу на руки браконьера, громко сказал я,посмотрите, что совершил на водохранилище этот любимец фортуны. Вчера он, после своего выстрела, ясными застенчивыми глазками видел, как лебедь смертельно встрепенулся и уронил гордую шею...

Подняв брови, сморщив к переносице кожу лба, любитель природы сочувственно мне улыбался.

– Зачем ты его убил? – сердито спросил Борис.

– Да страсть одолела, говорю же вам,– мямлил он.-Извините, ребята...

Троллейбус затормозил, забрякала, открылась дверь. С передней площадки сошло несколько пассажиров...

И вдруг я увидел, как на задней площадке, вспыхнув ярким ниготковым цветом, кто-то стал поспешно пробираться навстречу входящим пассажирам. Не успел еще он, отчаянно барахтаясь, извиняясь и переругиваясь, вытесниться из троллейбуса, как я с изумлением увидел, что мимо троллейбуса бежит та золотисто-лимонная девушка, которая меня очень занимала и которая была неуловимой, словно солнечный блик на волнах! Прямо перед кабиной троллейбуса, помигивая бесцветным левым фонарем, стоял автобус.

– Борис,-кивнув на браконьера, бросил я, – вынужден вас оставить. А ты этому стрелку удели немного времени и внимания...

Я выпрыгнул на раскаленный асфальт. Жара лишь только начала спадать.

Автобус был переполнен. Для двух-трех пассажиров и для золотисто-лимонной девушки не находилось места. Они теснились у незакрывающейся двери.

Не обратив на меня ни малейшего внимания,– он меня просто-напросто не видел!-Ниготков остановился перед дверью автобуса и что-то сказал золотисто-лимонной девушке. Она вскинула брови, коротко, презрительно засмеялась и отвернулась. Он осклабился, челюсть его отвисла.

Когда я увидел девушку так близко, увидел ее улыбку,-в голове у меня затуманилось, открытое пространство вокруг нас стало каким-то большим и прозрачным, а фиолетово-сиреневый Ниготков совершенно ничтожным в нем...

Я посмотрел на свои руки. Они были палевыми, с сильным розовым оттенком.

Автобус укатил. Я поднял глаза и увидел, что сиреневый Ниготков и девушка о чем-то говорят. Ниготков был возбужден. В ответ на его слова на лице девушки то и дело появлялась насмешливая, но какая-то совершенно беззащитная, открытая улыбка. Эта насмешливая и дерзкая школьница, ученица девятого или десятого класса, стояла на каких-то ужасных весах. Может, достаточно было на ту чашу весов, где она находилась, упасть какомунибудь там, кленовому листику, и чаша с ней полетела б вниз. Ниготков был мне отвратителен. Если б он повернулся и увидел меня, я, наверно, бросился бы на него и поколотил... А ведь он уже жаловался на меня: что я к нему придираюсь почему-то, что у меня к нему какая-то неприязнь... Я с этим Ниготковым уже не раз ведь попадал впросак.

Но произошло другое: не он меня увидел, а она.

Она перехватила мой взгляд и вдруг вся переменилась. И золотистый свет ее тела был настолько сильным, что топтавшийся в двух метрах от нее сизовато-фиолетовый Ниготков выглядел как полумесяц.

Я стоял и не знал, что делать. Вид у меня, наверное, был очень глупый.

Подошел другой автобус, полупустой.

Сдержанно улыбнувшись, она снизу, искоса взглянула и громко сказала Ниготкову:

– До свидания. Передать привет?..

– Не надо...– промямлил Ниготков, ладонью растирая шею.

Она вбежала в открытую дверь и уже сидела в полупустом автобусе. Я стоял на раскаленном асфальте. Жаркое вечернее солнце жгло затылок.

Мне казалось, что там, в автобусе, не она, а паляЩее солнце ослепительно отражается в огромном автобусном окне. В глазах у меня замерцал какойто свет! Казалось, я легко парил среди облаков под синью неба, над изумрудной землей – перед глазамил был какой-то один тревожно-приятный цвет, цвет легко летящей радости... Не зная, какая сила смогла меня удержать и я не влетел, не ворвался в открытую дверь все еще стоявшего автобуса. Может быть, из-за этой сливы Ниготкова. Не знаю.

Ниготков лениво, всей ладонью продолжал растирать морщинистую, перегретую солнцем шею. В другой руке он держал поблескивающий лаком портфель. Он прошаркал мимо меня, перешел на другую сторону улицы.

Я решил, что на время следует Ниготкова выбросить из головы. Пора было отправляться на обследование. Пошел в городские железнодорожные кассы и купил билет на поезд, отходивший на следующий день.

В этот же вечер, но значительно позже, уже почти ночью, я еще раз попытался хотя бы что-то выяснить...

В одиннадцать часов я отправился к тихому уголку города, на Нахимовскую улицу к дому под номером девяносто семь. Я шел, и мне казалось, что все видят, какой ярко-сиреневый цвет излучает мое тело...

В доме Ниготкова, в одном из семи обращенных к улице окон, горел свет.

Я вошел во двор. Собака, очевидно, спала. У гаража, прислоненная к карнизу, стояла стремянка. Я ее взял и вошел в палисадничек, где хризолитовым туманом светились травы и голубыми звездами мерцали мелкие цветочки, а подальше синели стволы и сучья фруктовых деревьев.

Я тихо поставил стремянку и взобрался наверх.

Ниготков сидел за столом.

Одна толстая и широкая безголовая рыбина лежала слева от него. Другую он разрезал. Разрезав, стал рыбину круто солить, щедрыми щепотками беря соль из разорванной пачки. Он куда-то ушел и через несколько минут вернулся с темным хлебом.

Похлопав серыми морскими окунями друг о дружку (что они были сырыми и холодными, в том не было никаких сомнений), сбив с них излишки соли, Ниготков одну рыбину отложил в сторону, а другую начал есть. Он то и дело чем-то намазывал кусочки хлеба, ножом извлекая из стеклянной баночки светло-серое содержимое.

Холодное, соленое филе сырой рыбины приводило его в молчаливый восторг. Он с трепетной жадностью, с благодарностью на лице поедал кусок за куском.

Ниготков через стол потянулся к окну. К чему именно, из-за занавески мне не было видно, поэтому я по стремянке осторожно поднялся еще выше, на предпоследнюю ступеньку.

Мне показалось, что я еще кого-то увидел, чью-то голову.

Кто-то сидел у окна, слабо излучая хризолитовое сияние...

Стремянка пошла от меня в сторону. Я начал падать...

Через несколько секунд я был на улице.

ВСТРЕЧА

На следующий день я с утра начал собираться в путь-дорогу.

Часов в десять пришел Вадим Мильчин. Кроме прочего он сказал, что у каких-то гаражей на Пожарне (где конечная остановка трамвая четвертого номера) найдена его, Вадима, одежда. Та, которую с него сняли в лесу. Конечно, любому было понятно, что все эти маневры с одеждой устроены были для одной единственной цели-увести в сторону возможное расследование, сбить с толку. Но с фонариками они явно не предусмотрели...

Дома мне сказали, что у дяди Юры есть отличный чемодан-и не такой большой и не такой маленький. Как раз, какой мне нужен. И не стоит нам покупать еще один.

Я приехал к пристани, где живет дядя Юра и где всегда носится ни на что не похожая разноголосица звуков. Издалека долетали удары-я до сих пор, с самого детства, не знаю, что обо что там ударяется, а то слышен далекий возглас человека, постоянный крик чаек, низкие, вечно прощально-протяжные гудки пароходов, какое-то короткое и сильное шипение там, где время от времени слышны удары...

Этот не очень большой и не очень маленький дяди Юрин чемодан не так уж был мне и нужен. Я поехал к пристани с тайной надеждой где-нибудь увидеть ее – золотисто-лимонную девушку, о которой я теперь все время думал. Вчера она уехала на автобусе, конечная остановка которого была здесь, у пристани.

У дяди Юры я был совсем недолго.

С пустым чемоданом дошел до вокзала пригородных пароходиков, прошел по набережной, свернул к высоким новым домам, которые, словно каменные столбы по излучине уходили в даль берега.

По солнечной стороне широкой улицы я шел в сторону пляжа.

И вдруг...

На другой стороне улицы, в тени большого дома, я увидел золотисто-зеленый силуэт.

Мое сердце сильно забилось. Словно иногородний житель, я с чемоданом стоял на краю тротуара. Жгло солнце, жаром дышал асфальт-мне же стало холодно, в теле появилось что-то вроде озноба. Я боялся: вдруг она опять каким-нибудь неожиданным образом исчезнет.

Со своим пустым чемоданом я перебежал на другую сторону улицы. Догнал ее и некоторое время шел следом, совсем рядом, чуть сбоку. Высоко над деревьями, над домами сама по себе заныла невидимая струна, закричала сидящая на ней невидимая тропическая птица.

Мне казалось, что мы стоим с ней на плоту, плывем по какой-то реке среди светлого солнечного тумана, плывем как раз в том месте, где необозримой ширины река через бурные пороги настоящего перекатывается из будущего в прошлое.

Девушка была в легком платье. Волосы на ее голове (наверное, темно-каштановые) были уложены пышно и красиво, а сверху на них сидел огромный белый бант. В руках она несла сумку. Я не переставал удивляться легкомыслию прохожих: имея возможность видеть такую красоту, они равнодушно проходили мимо! Никто не посмотрел, не оглянулся!

Неумолимо проплывали метры пространства, безжалостно пролетали точки секунд.

– Девушка...-пролепетал я.

Она глубоко вздохнула и сказала:

– Ну, начинается!.. Что?

Она резко повернулась, остановилась и ждала, что я скажу.

– Вы необыкновенного цвета!-слишком серьезно, сдавленным голосом проговорил я.-Среди всех вы-словно золотисто-изумрудное пламя! Это действительно так, поверьте! И я должен... Я просто обязан!..

– Фу! – презрительно фыркнула она.-Не остроумно!

– Это не остроумие...-сказал я.-Это правда.

– Все?-строго спросила она.-Ну, тогда вот что, молодой человек. Вам идти туда? Так или нет? Туда?..-она свободной рукой указывала в ту сторону, откуда мы только что шли.– Отвечайте! Ну, что вы молчите?

– Да,– кивнул я.

– А мне во-он туда,– вытянув руку, показала она на далекие деревья в конце улицы.-Так что же вы стоите? Или, может быть, я мешаю вам?

– Все это вы просто так говорите...-уныло сказал я.-А по природе вы человек очень добрый. Вы такого цвета!..

– Ну, а это уже неправда. Ошибаетесь: я недобрая. Я злая!

Я повернулся и пошел обратно, в ту сторону, куда она мне показала.

– Прощайте! – сердито и громко сказала она.– И если не хотите еще раз меня разозлить и обидеть, пожалуйста, не попадайтесь мне больше на глаза. Я вас очень прошу!..

Я ее понимал и не понимал. Немного странная...

Но и какой-то приятной была и эта ее странность: насмешливо крикнула "Прощайте!" и тут же слова "Я вас очень прошу!.."-чтоб я постарался больше не попадаться ей на глаза. Я молча брел среди прохожих. Через минуту оглянулся и, мало что соображая, побежал к ней. Девушка по-прежнему светилась золотисто-лимонным пламенем.

Мне было ясно как день: сегодня выбор и поворот, сегодня или никогда. А из-под моих ног и тень надежды уже уплывала. Она спокойно – безразлично! – уходила.

– Знаете что!..-сказал я, догнав ее.

– А, это опять вы!..-удивилась она и высокомерно подняла брови.-Я же вас просила... Ну, хорошо, говорите, но только побыстрей. Ради бога!.. Я не хочу, чтобы нас увидели здесь...

– Это неправда... Я должен был сказать... Что я... Что мне...

– Значит так: я вам нравлюсь, потому что красивая. Вы это хотели сказать? Ну вот что, молодой человек. Выслушайте меня очень внимательно.

Своей прямотой, манерой говорить-будто она не от себя, не свои слова говорит, а читает с книжки – она меня сбивала с толку.

– Неправда, что мне идти в ту сторону,– сказал я.

– Так вы, оказывается, лжец?

– Мне идти в ту сторону, куда и вам!..-решительно проговорил я.

– Ах, вот еще что!.. Так что ж вы пошли в другую? – с удивлением подняла она брови и округлила глаза (может быть, округлила чуть больше, чем следовало).– У вас что, туман в голове?

– Я сегодня уезжаю в Москву,– уныло сказал я.

– Ах, какая жалость, какая печаль! То-то вы с чемоданом и ходите по улицам.

– Он еще пустой,– просто так сказал я.

– Правда? Очень жаль, что еще пустой!

– И неправда, что вы недобрая. А доброта выше всего...– говорил я и все больше удивлялся: как некстати говорю эти банальности, прописные, совершенно неуместные слова.– Вы как ребенок, а думаете, что все считают вас взрослой.

– Пожалуйста,-тихо сказала она,-не стыдите меня при всех... Я этого не заслужила. Понимаете? Не заслужила.

– Вы в каком классе учитесь?

– Может быть, вам и школу заодно назвать? Прощайте! И больше не преследуйте меня. Счастливого пути!

Мы шли молча. Минуты через три я сказал:

– Только не думайте, что я иду следом.

– Вы пешком собрались в Москву? Кстати, мне думать нечего, потому что я вас совершенно не знаю. Вы для меня такой же прохожий, как и все остальные. Вы даже не представляете себе, как вы мне безразличны! Совершенно напрасно вы возомнили о себе. Напрасно! Уверяю вас. Запомните, что никто так, как вы, с девушками не знакомится. Мне очень жаль, но у вас в жизни при каждом знакомстве будет очень много неприятностей...

Она вдруг спохватилась, что говорит слишком много и умолкла.

Ах, как она была красива! Как она мне нравилась!

Мне казалось, что она по чьей-то доброй воле идет по улице только для того, чтоб ее увидели люди. Но лишь кто-никто мельком бросал на нее взгляд. Не чаще, чем даже на меня! Равнодушие прохожих к моей спутнице изумляло меня и где-то в глубине души успокаивало: мне легче и реже придется ее оберегать от других. А такие пижоны – вон как тот!– пока осмыслят, что они прохлопали, мы с ней будем уже далеко-далеко.

Мы шли и молчали.

Грубовато, совсем нелюбезно, я вдруг спросил ее:

– Как вы знакомы с Ниготковым?

– Ах, это вы? Вы все еще не ушли? -удивилась она.

– Что вы о нем знаете?

– Все.

– Что все? – спросил я.– Все-таки, может быть, не все?..

– Абсолютно все!

– Что он сделал? Скажите!

– Это семейная тайна.

– Говорите! – вскричал я.– Немедленно!

– Я вас уже однажды просила...-очень тихо сказала она.– Пожалуйста, никогда не кричите на меня при всех...

– А где же?..-возмутился я.-Дома можно кричать?

Она вздохнула и сказала:

– Дом – это не улица...

– Что Ниготков сделал?-допытывался я.– Кто он? И что за семейная тайна?

– Такая... И почему это я встречным должна все рассказывать?

Я промолчал.

– Ну, хорошо,– почему-то смирилась она.– Могу сказать... Он упорно настаивает на разводе.

– На разводе?!-так вскричал я, что обратил на себя внимание прохожих.

Она вскинула красивые брови (может быть, вскинула чуть выше, чем следовало), округлила глаза и снисходительно, словно умудренная долгим опытом женщина, спросила:

– Вы заинтересованы в нем? Вы что, его племянник или брат?

– А вы что – его жена?

– Увы!-задумчиво, печально покивала она головой.– И мать троих детей.

– Сколько же вам лет?!

– Тридцать два. Пошел тридцать второй... Вы понимаете: детей ведь надо воспитывать и кормить... А я одна.

– Где же вы работаете?-ужаснулся я, глядя на свои, ставшие какими-то синими руки. Такого же цвета стало и все мое тело и, конечно, лицо.

– Санитаркой в областной больнице,-просто ответила она.-Сами представляете: ведра, тряпки, полы...

– Я завтра же пойду на ЭФОТ,– решительно сказал я.-И стану работать на любом месте. И не поеду в Москву на...– едва не проговорился я.Хотите, я буду вам помогать?

– Нет, мне подачки не нужны. Я справлюсь одна.

– Ну... не как подачки...

– Простите, пожалуйста!-виновато улыбнулась она.-Я не совсем уместно пошутила. Вы не сердитесь? Ну, ну, что вы?..– решительно остановилась она передо мной.-У вас что, нет чувства юмора?

– Возможно...

–Жаль!-вздохнула она.-Но не унывайте: как-нибудь проживете!

Я не унывал, но был подавлен. Просто я был оглушен ее присутствием, был слишком счастлив, что видел ее и слышал. И боялся потерять ее...

– Вы что, спите на ходу?.. Дядя Демид настаивает на разводе с тетей Светланой! Вам нехорошо? О, простите! Я не думала, что вы поверите в мои бредни...

– Нет, нет... Ничего! Не волнуйтесь, пожалуйста... А кто эта тетя Светлана?-безразлично спросил я.

– Мамина сестра.

– Так...– глубокомысленно протянул я, из синего цвета возвращаясь в более или менее счастливое состояние.-Значит, он вам седьмая вода на киселе?

– Может, и восьмая.

– Как вас зовут?-довольно буднично спросил я.

– Устала я от ваших вопросов...– не тяжело, а глубоко вздохнула она.-Меня зовут Лариса.

– Очень приятно! – протянул я ей свою руку, но она почему-то своей мне не подала.– Разрешите, понесу вашу сумку,– нашелся я.

– Пожалуйста,-улыбнулась она.-Да у вас ведь чемодан!

– А меня зовут Константин,– сказал я.– Просто Костя. Дымкин.

И тут нам вдруг не о чем стало говорить.

После продолжительного молчания она оживленно сказала:

– Несколько дней назад я по радио слыхала песню. Там были такие слова: "Наш Костя, кажется, влюбился,"-кричали грузчики в порту..."

– Портовые грузчики-ребята веселые...-с апломбом заметил я, открыл свой пустой чемодан и положил в него ее хозяйственную сумку.

Мы подходили к огромным старым деревьям в конце улицы, где когда-то был парк.

Лариса сказала, что должна меня оставить. Мы договорились с ней встретиться на следующий день.

Я, счастливый, помчался на автобусную остановку, чтоб сразу же поехать и сдать билет. Веселая и возбужденная, став золотисто-шафрановой, на остановку прибежала Лариса. Оказывается, в своем чемодане я едва не увез ее пустую хозяйственную сумку...

СОМНЕНИЯ

Мне это солнечное утро запомнилось на всю жизнь.

Мы купались, загорали и непрерывно болтали. Я, что мог, рассказал Ларисе о своем странном цветовидении. Рассказал и о нашем с Вадимом Мильчиным приключении в остинском лесу. Она смеялась и удивлялась, и сначала не верила моему рассказу. Думала, я все выдумываю. В том числе и про цветовидение. Когда же я упомянул о Ниготкове, что принял за него совсем другого человека, Лариса сказала:

– Скорее всего, это он и был. У него где-то там старинные друзья живут.

– Но как же он успел появиться дома?-недоумевал я.

– Ну, не знаю. Может, на вертолете прилетел.

В полдень мы сложили в сумку нашу одежду и пошли по берегу. Я включил магнитофон, и мы под тихую музыку неторопливо брели, говорили о разных разностях. Лариса что-то рассказывала о своей школе, о друзьях. Вспомнила о своей младшей сестре Жене и вдруг загрустила, совсем сникла, перестала говорить. Я спросил, что произошло. И она сказала, что в прошлом году ее сестра Женя утонула... Пошла с подругой купаться и не вернулась... Я молчал, потому что чем-либо помочь Ларисе был бессилен...

Она забеспокоилась, что дома ее ждет мама, и мы повернули обратно. Я предложил встретиться вечером. Она сказала, что, вероятно, не сможет прийти, дала мне номер телефона, и мы расстались.

Настроение у меня было плохое. Я съездил на нашу фабрику. Вернулся домой, и бабушка послала меня на базар... Часов в семь я позвонил Ларисе, мне никто не ответил, и я пошел в кино. Так, чтоб отвлечься от некоторых своих мыслей.

Дома я оказался часов в девять.

Со стола было еще не убрано. Не дождавшись меня, семья только что поужинала.

Из спальни с развернутой газетой появился отец.

– Садись, Костя, ешь,– сказала мне мать.

По тому, как отец сел на диван, я понял: он сел для долгой беседы.

– Ну, как живешь, Костя? – спросил он.– Расскажи хоть!

– Что "как"?-торопливо принимаясь за еду, проговорил я.

– Давно я тебя не видел. Завтракаем без тебя – спишь, обедаем без тебя, ужинаем тоже без тебя.

– Я же не маленький.

– Да, большой, независимый... На обследование не едешь, на работу не ходишь... Отставил пока эти пустячки? Инвалид третьей группы ждет социального обеспечения! Позор!

– Еще котлетку положить? – спросила бабушка.

– Ценное предложение, еще две,– кивнул я и, чтобы отвлечь отца от неприятного разговора, сказал: -Бабушка, вот к старости люди мудрыми становятся...

– Не всем это, Костя, удается! – перебила она меня.

– Ну, это верно,– согласился я.– Вот и тот...Один тут человек ярко-фиолетового цвета, почти как клюквенный кисель...

– Ты вот что, слушай,– сердито сказал отец, отведя в сторону хрустящую газету,-оставь-ка людей в покое! А то взялся: тот такой, этот сякой!

– Почти все люди зеленоватых оттенков, а он фиолетово-сиреневый,-сказал я.-Наш замдиректора по хозчасти. Представляете?..

– Все зеленые!.. Ты сам-то еще зеленый, чтоб обо всех людях наотмашь да без разбору судить. Ишь, взялся! Чем, спрашиваю, занимаешься?