Текст книги "Царица Катерина Алексеевна, Анна и Виллим Монс"

Автор книги: Михаил Семевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

Ни малейшей печали, любви и даже уважения к покойному не высказывается в письмах Анны Ивановны. Так, например, в одном из писем к брату, от 1 марта 1712 года, сделав распоряжение о продаже лошадей за назначенную ею же цену, затем распорядившись о взятии кое-каких вещей, оставленных ее мужем в Курляндии, она только после всего этого просит брата: «Напиши мне, пожалуйста: привезут ли тело моего мужа в Курляндию? Вели, чтоб гроб обили красным бархатом и золотым галуном», – и тут же спешит приписать о деле, для нее важнейшем: «Ради-бога, побереги шкатулку с бумагами, чтобы ничего не потерялось, а старшему зятю моему скажи, чтобы он прислал мне только портрет его величества с драгоценными камнями».

«Мы все больны, – плакалась между тем старуха, – твоя сестра Анна пять недель не вставала с постели и харкает кровью; что из этого будет, один Бог знает! Она хочет иметь здесь все свои деньги, постарайся об этом, равно и о том, чтобы все ее вещи были привезены сюда… Ради Бога, не вези с собой негодяя камердинера; а то будет ему худо. Твоя сестра безутешна, помоги ей Бог!»

«Твоя сестра еще больна, – писала неделю спустя мать Монса, – ты, вероятно, слышал уже, что ландмаршал (брат Кейзерлинга) хочет взять себе вещи покойника; не допусти до этого, привези их с собою, не давай себя уговорить ни в чем, эти Кейзерлинги очень хитры, а камердинер (покойника) с ними заодно».

Несмотря на все наставления, дело не подвигалось. «Смотри, чтоб твоя бедная сестра не лишилась своей собственности, – беспрестанно напоминала старуха. – Зачем ты письмо послал в Ригу, оно три недели было в дороге… и сестра должна была заплатить шесть рублей за письма твои и камердинера!.. Зачем ты лошадей отправил в Эльбинг, смотри, чтобы они не пропали…»

Не мог угодить Виллим Иванович и сестре своей Анне; как кажется, страдая чахоткой, она была очень раздражительна, и болезнь вместе с корыстолюбием, одной из резких черт ее характера, вызывали с ее стороны ряд упреков. «От твоего письма, – писала она брату 8 мая 1712 года, – я в отчаяньи; ты потратил много времени попустому. Не знаю, что за причина, что мое дело в таком дурном положении. Не знаю, по чьему совету уехал ты в Берлин?..»

А тут на беду Виллим Иванович, человек молодой, щеголь и ветреник, не мог удержаться, чтоб не занять несколько сотен рейхсталеров из хранившихся у Лаусона сестриных денег. При известии об этом Анна Ивановна запылала негодованием. «Я была до крайности поражена, – писала она к нему, – при известии, что ты занял уже до 700 рейхсталеров!» Боже мой! Неужели это значит поступать по-братски? Этак ты меня совсем разоришь! Подумал ли ты, сколько слез я проливаю во вдовьем своем положении и сколько у меня расходов? Какой же ты после этого сберегатель моих интересов и моей собственности? Матушка очень огорчена твоим поведением. Напиши, на что тебе нужны были деньги? Оканчиваю письмо, слезы мешают мне писать. Призываю Бога на помощь, да исправит он тебя, быть может, ты станешь лучше обо мне заботиться…»

Что до матери, то она просто-напросто грозила сыну самым сильным проклятием, если он не перестанет тратить деньги своей «несчастной сестры».

«Прошу тебя, – писала, со своей стороны, старшая сестра Монс, – делай все в пользу Анны, не упускай время. Один Бог знает, как больно мне слышать упреки матушки, что мы не соблюдаем интересов нашей сестры…» «Если не лучше будут действовать, – говорит в другом письме Матрена Балк, – в деле любезной нашей сестры, то маршал Кейзерлинг достигнет своей цели и присвоит себе вещи. Видно, ты не очень-то заботишься о данном тебе поручении, за что и будешь отвечать пред нашей сестрой».

Общие хлопоты привели наконец к более успешному результату; этому, без сомнения, способствовало и то, что сама г-жа Кейзерлинг с матерью приехали за границу летом 1712 года; они прогостили несколько недель в Эльбинге у своего зятя Балка и отсюда имели более удобств вести свой процесс; общими стараниями Монс генерал-адъютант, младший брат покойного Кейзерлинга, уговорен был протестовать против беззаконных претензий ландмаршала, своего старшего брата, и этот протест много сделал по делу Анны Ивановны у короля прусского. Дело, впрочем, протянулось с год, так что Анна Ивановна, по возврате в Москву, скоро нашла нужным ехать в С.-Петербург.

«Но я не знаю, – жаловалась мать, – что мне делать с ней; я все больна и никак не могу с ней пуститься в дорогу».

О поездке, между тем, сильно хлопотала Анна Ивановна; расчетливая до скупости, и в то же время с претензиями на некоторые права в качестве прежней фаворитки государя, она писала к вице-адмиралу, а также и к графу Головкину, чтобы те выхлопотали ей даром подводы. «Люди датского посланника, – говорила она брату, – получали даровые подводы, отчего же мне не получить?» Подвод, однако, не давали; старуха-мать почти в каждом из своих писем к сыну напоминала, чтобы тот похлопотал, но Виллим Иванович не был еще в той силе, в какой мы увидим его впоследствии, а «птенцы» Петра не считали нужным оказывать внимание забытой красавице.

Что до нее самой, то давно вытеснив из сердца образ Петра и оставив его в своей шкатулке, так как он был осыпан драгоценными камнями, Анна Ивановна забыла и Кейзерлинга: в 1713–1714 годах она уже не вспоминает о нем даже по поводу его имения: она занята шведским капитанам фон Миллером.

Капитан, один из шведов, взятых в полон после преславной виктории под Лесным, проживал в Немецкой слободе, познакомился с Анной Ивановной и имел счастие быть последним в ряду избранников ее сердца. «Печальная» вдова намеревалась выйти за него замуж, а пока осыпала его подарками; видно, красота ее сильно поблекла, если она находила нужным прибегать к этому средству, чтоб привязать к себе своего нового рыцаря.

Так, «в приносе от иноземки Анны Монцовой пожитков ея к капитану» были: «камзол штофовой, золотом и серебром шитый; кувшинец, да блюдо, что бороды бреют, серебряныя» и другие вещи.

Впоследствии, после смерти уже сестры, хлопоча отнять их у Миллера, Виллим Иванович уверял, «что тот притворством верился (вкрался?) в дом к сестре моей и в болезни сестры моей взял, стакався с девкою шведкою, которая ходила в ключи у сестры моей, взял многая пожитки». Монс жаловался, что Миллер, пользуясь болезнию его матери и излишнею доверенностью к нему Анны Ивановны, уверил ее, будто бы имеет в Швеции жалованные от короля маетности; выманивал у нее деньги и разные подарки.

Обманом или другим чем, как бы то ни было, но Миллер действительно очень сблизился с Анной Ивановной: они были сговорены и свадьбе помешала только смерть невесты.

Вдова Анна Кейзерлинг скончалась 15 августа 1714 года, в Немецкой слободе, на руках больной старухи-матери и пастора; в беспамятстве предсмертной агонии она пожалела только о некоторой сироте и о возлюбленном; ему завещала она наиболее ценную часть своего имущества.

Об этом наследстве между старухой Модестой Монс и ее сыном, Виллимом Ивановичем, с одной стороны, и капитаном фон Миллером – с другой, возникло интересное дело.

Так как оно не касается прямо предмета настоящего исследования, а между тем подробности его в высшей степени характерны, то мы его рассказываем, на основании подлинных и доселе не изданных документов, во 2-м приложении к настоящей книге.[6]6
  Приложения в настоящее издание не включены.


[Закрыть]

Между тем оставленного Анной Ивановной имущества было довольно.

Одних алмазов, брильянтов, золотых и серебряных вещей осталось в черепаховой шкатулке Анны Ивановны на сумму по своему времени громадную, а именно на 5740 рублей; в списке этих вещей были подарки адмирала Лефорта, царя Петра, иноземных послов Кенигсека, фон Кейзерлинга; не было только подарков шведского полоненника капитана фон Миллера, потому что «полоненник шведской» сам принимал их от Анны.

Из всех драгоценностей ценнее всех был подарок государя; он значится в списке так: «Образ з разными с драгими ка–меньями, около охвачен – в 1000 рублей». Затем по ценности замечательны: «Умершаго господина фон Кейзерлинга персона в алмазах – 700 руб.». Остальные вещи были алмазные: лацкен, сердечко с короной, серьги, крест, перстни, пряжки, запон–ки, булавки, шпажка и зубочистка алмазные; тут же были нитки жемчуга, из которых четыре нитки покойница завещала сироте некоторой; золотые и серебряные часы, табакерки, кольца, все это украшено брильянтами, изумрудный перстень и т. п.; вещи эти были достоянием той женщины, которая так горько плака–лась за растрату братом нескольких сотен рейхсталеров...

Как бы то ни было, но, проводив в могилу бренные останки той женщины, имя которой, благодаря любви к ней великого преобразователя России, попало в историю, скажем о ней окончательное мнение – оно вытекает из представленных материалов. Их достаточно, чтоб видеть в Анне Монс страшную эгоистку, немку сластолюбивую, чуть не развратную, с сердцем холодным, немку расчетливую до скупости, алчную до корысти, при всем этом суеверную, лишенную всякого образования, даже малограмотную (о чем свидетельствуют ее подлинные письма). Кроме пленительной красоты, в этой авантюристке не было никаких других достоинств. Поднятая из грязи разврата, она не сумела оценить любовь Петра, не сумела оценить поступка, который тот сделал ради ее, предав жестокой участи свою законную супругу. Страстью к Анне Монс царь Петр показал, что и великие люди не изъяты человеческих слабостей, что страсть и им слепит очи, и им затемняет рассудок.

Безвестная немка, женщина во всех отношениях недостойная, Анна Монс послужила причиной к совершению нескольких событий, в высшей степени важных в истории великого Петра: царица Авдотья Федоровна ссылается в заточение; наследник престола царевич Алексей Петрович преждевременно лишается материнского надзору, а вследствие этого затаивает в душе своей ненависть к отцу, гонителю матери; эта ненависть растет, заставляет Алексея окружать себя сторонниками, столько же неприязненными его отцу; начинается борьба малозаметная, в высшей степени страдательная со стороны царевича, не важная по ходу, но которая, быть может, приняла бы более серьезные размеры, если бы не кончилась катастрофою 1718 года.

С другой стороны, любовь к Анне Монс заставляет Петра обратить внимание на ее семейство, а в нем, между прочим, и на брата Анны – Виллима. Государь приближает его к себе, возвышает на высокую степень придворных званий и в нем находит человека, который разбивает его семейное счастье, отравляет последние дни его жизни и – это еще догадка – делается одною из причин преждевременной кончины Петра Великого.

II. Генераль-адьютант В. Монс
(1708–1716 годы)

В то время, когда Петр зачастую посещал и изволил нередко «опочивати за золочеными занавесами» в каменном палаццо Анны Ивановны, в покоях жалованного дома резвился четырнадцатилетний хорошенький мальчик; это был ребенок живой, пылкий и весьма чувствительный; последнее доказывало, что на мальчика имело большое влияние то, что он с раннего детства окружен был женщинами: обе сестры (много его старше) любили и баловали ребенка. Баловень этот был известный впоследствии Виллим Иванович Монс, или, как он подписывался, де-Монс.

Старший брат его Филимон, как мы уже знаем, взят был государем на службу, и, несмотря на опалу, постигшую сестер Монс, Филимон служил довольно успешно: в 1711 году он был капитаном. По его следам, но по предложению Георга Иоганна фон Кейзерлинга, принят был на службу Виллим Монс: военная служба вообще представлялась иноземцам Немецкой слободы в тогдашнее время надежнейшим путем к достижению всяких благ, следовательно, желания другого пути со стороны Виллима и быть ее могло. Виллим принят на службу в бытность царя Петра в Польше, в местечке Горках,[7]7
  Горки принадлежали стольнику литовскому, графу Сапеге, и были куплены у него князем Меншиковым. (Прим. автора.)


[Закрыть] в августе 1708 года.

Первоначально принят оя в армии в качестве «валентира». Молодой человек был зачислен затем в лейб-гвардии Преображенский полк. Генерал Боур заметил молодого, красивого «валентира» и взял его к себе в «генеральс-адьютанты».

Странная роль выпала на долю немца генерала Боура: он отличался, надо думать, большим вкусом и был поклонник красоты во всех ее проявлениях. В самом деле, Боур вывел Марту, будущую царицу Катерину Алексеевну, Боур же выдвигает на путь к отличиям и знаменитого впоследствии ее приближенного Виллима Монса…

Пред будущим фаворитом с этого времени действительно открывалась карьера несравненно блистательнейшая, нежели выпадала на долю какого-нибудь боевого офицера.

Монс был постоянно на виду, на него возлагались кое-какие командировки, и малейший успех в их выполнении, расторопность, бойкость немедленно награждались. Монс был на виду в упорном бою под Лесным, в славной победе Полтавской; здесь и там исправлял должность генеральс-адъютанта и, когда шведы были отброшены к Переволочне, Монс ездил к ним с трубачом для переговоров. Во время движения русской армии к Риге Виллим Иванович командируем был во многие партии с казаками; между прочим, на него возложено было поручение отбить у неприятеля командира казаков князя Лобанова.

«Усмотря добрые поступки» родного брата некогда любимой красавицы, государь, в бытность свою в Померании осенью 1711 года, «удостоил его чином лейб-гвардии лейтенанта»; в новом чине Монс назначен был оставаться в качестве «генеральс-адъютанта от кавалерии» при государе, ездил курьером к королю датскому, участвовал при атаке фридрихштадской и вообще, как мы уже видели, был в постоянных разъездах с разными поручениями от государя.

Между тем карман Монса находился в незавидном состоянии; адъютант перебивался небольшими деньжонками, что можно видеть из записок его к друзьям, в одной из них, например, он, между прочим, просит возвратить ему девять рейхстале-ров, в которых «очень нуждается». От матери и сестер, женщин скупых, вечно жаловавшихся на бедность, поддержка была небольшая; что до братьев, то он их потерял довольно рано.

«Находясь теперь здесь в Москве, – писал Монс к сестре и зятю своему Балку 14 марта 1711 года, – с прискорбием извещаю вас, что любезный старший брат наш скончался; смерть его тем для меня чувствительнее, что я почти одновременно лишился обоих братьев». На одном из них осталось 15 рублей долгу, и средства Виллима Ивановича были так плохи, что он должен был уступить за эти деньги лошадь покойника.

Таким образом, Монс начинал почти так, как начинала большая часть его единоземцев: бездомные, жалкие бедняки, они ждали какого-нибудь случая, «фавора», чтобы обогатиться, и ловкостью, вкрадчивостью умели иногда добиться этого случая.

При Петре, в особенности непосредственно при нем, служить было нелегко: государь требовал самой строгой исполнительности во всем; без его позволения никто из ближних служащих не смел отлучаться от него ни днем, ни ночью. Днем, действительно, и невозможно было урваться ни одному денщику, но по ночам они, как рассказывает один из денщиков, таскались часто по шинкам и своим приятельницам. Его величество, – повествует Нартов, – сведав о таком распутстве, велел для каждого денщика (т. е. для своих флигель-адъютантов) сделать шкап с постелью, чтоб в ночное время их там запирать и тем укротить их буйство и гулянье. Однажды в самую полночь государю понадобилось послать одного из флигель-адъютантов, бережно запертых по шкапам. Государь идет с фонарем наверх, отпирает ключом шкап за шкапом и не находит в них ни одного флигель-адъютанта. «Мои денщики летают сквозь замки, но я крылья обстригу им завтра дубиной!»

Стрижки однако не было; государь встал в хорошем расположении духа, увидел флигель-адъютантов на местах, стоящих в трепетном ожидании «нещадного побиения», и это смягчило Петра.

«Смотрите ж, – сказал он между прочим, – впредь со двора уходить без приказа моего никто да не дерзнет, инако преступника отворочаю так дубиной, что забудет по ночам гулять и забывать свою должность!..»

С Монсом же, как кажется, «отворачиваний дубиной» не случалось.

Он старательно выполнял свою должность, а она охватывала самые разнородные поручения. Так, между прочим, доводилось ему ведать царскими лошадьми, провожать подводы с закупленным за границей для Петра венгерским вином; Монс должен был прикупать новое, всячески беречь драгоценный напиток и проч. Такого рода поручения показывали некоторую доверенность к Монсу, который между тем сколачивал себе фортуну разными средствами; так, в 1712 году, в бытность свою в Митаве, генеральс-адъютант приобрел благосклонное внимание вдовствующей герцогини Курляндской Анны Ивановны, обзавелся деньгами и совершенно довольный шутливо писал к одному из приятелей в Немецкую слободу: «Рекомендую себя девице Труткем и ожидаю тебя с нею сюда; я уже приготовил карету и шестерик лошадей; ей будет здесь на чем кататься…»

И при дворе государя он уже получал некоторое значение. Так, в 1713 году заботливая сестрица Матрена писала к нему: «Прошу вас пожалуйста сделайте, чтоб сын мой Петр (Балк) у царя доброю оказиею был; понеже лучше, чтоб он у вас был; я надеюсь, что он вскоре у вас будет, понеже муж мой пошлет его с делами в С.-Петербург».

Матрена Ивановна просила не об одном сыне; волею Петра заброшенная со стариком-мужем в крепость Эльбинг, на самый театр войны, она беспокоилась среди опасностей войны и сильно тосковала вдали от столичного общества, к которому всегда чувствовала влечение. Только осенью 1711 года Матрена Ивановна на несколько времени оживилась: в это время в Эльбинг приехала царица Катерина Алексеевна. «Отпустил я жену свою в Эльбинг, к вам, – писал государь Федору Балку, – и что ей понадобится денег на покупку какой мелочи, дайте из собранных у вас денег».

В бытность здесь государыни Матрена Ивановна успела заискать ее расположение и даже дружбу до такой степени, что сам царь Петр находил нужным, быть может, в угоду жене, оказывать эльбингской комендантше особое внимание. «Отпиши ко мне, – спрашивал Петр Катерину 14 августа 1712 года, – к которому времени родит Матрена, чтоб мне поспеть?»

Два месяца спустя Петр распоряжался об очищении Эльбинга прежде, нежели явится под ним посланный от султана турчанина, и, между прочим, сам озаботился предписать отправить комендантшу с обозами вперед из крепости. Турчанин, однако, не пришел, к великому прискорбию Балкши; государыня уехала, а Матрена Ивановна, видев уже знаки внимания к себе как от государыни, так и от государя, еще более стала желать отъезда ко двору. Ряд писем ее за 1713 год к брату наполнен мольбами, чтоб тот постарался чрез Павла Ивановича Ягужинского, кабинет-секретаря Макарова или другим каким путем, но только выхлопотать им приказ о переводе ее с мужем в Россию или, по крайней мере, хоть в Або: «Здесь года не получает жалованье, мы проживаемся; к тому же, – продолжает Матрена, подбирая предлог к отъезду посильнее, – мой бедный муж так болен, что я опасаюсь за его жизнь».

Усиленные просьбы к Виллиму Ивановичу показывают, что генеральс-адъютант имел уже в это время значительные связи с лицами влиятельными при дворе Петра; таким образом, он далеко не был тем ветреником, беззаботным молодым человеком, каким является в письмах к нему от матери за эти годы. Ворчливая и хворая старуха, находя, что сын ветрен, нерасчетлив и даже расточителен, осыпала его рядом упреков, даже угроз, и зорко следила за образом жизни сына и окружающих его слуг и приятелей. К чести Монса надо сказать, он с покорностью переносил материнские выговоры и не видать, чтобы тяготился ее вмешательством в свои дела.

Так, в 1712 году старуха с гневом выговаривала сыну: «…любезный сын, из письма Лаусона видно, что ты опять тронул сестрины деньги… Если ты будешь так поступать, то скоро растратишь капитал твоей бедной сестры; она поручила тебе беречь ее собственность, а ты поступаешь как человек безрассудный; чем же это кончится? В четыре месяца взял ты 700 рейхстале-ров и даже ни разу не написал нам об этом. Мне кажется, что Бух (камердинер Монса), проклятая собака, чтобы черт его взял, берет деньги, когда они ему только нужны; мы слышали, как он весело живет. Узнав обо всем этом, я и твоя бедная сестра чуть не умерли от огорчения. Да простит тебе Бог такую безбожную жизнь; если б Бух был здесь, я б засадила в такое место, откуда б не взвидел он ни луны, ни солнца! Поэтому еще раз пишу к тебе: прогони от себя этого мерзавца, или я наложу на тебя такое проклятие, что тебе не будет покоя на этом свете! Как можешь ты тратить больше того, что в состоянии заплатить? Откуда ты возьмешь? Ведь тебе известно, у меня ничего нет, чем могла бы я тебе помочь… Ты уже истратил до 1000 рейхсталеров из денег твоей сестры. Неужели предался ты картежной игре и проиграл эти деньги? Если это правда, то я тебя прокляну. Твоя сестра сильно заболела от огорчения, которое ты ей причиняешь. Прошу Бога, чтоб тебя Он навел на путь истины…»

Громы проклятия нежной матери готовы были разразиться над мнимо-ветреным сыном, но он догадался сказаться больным, не отвечал на родительские упреки, а поручил это щекотливое дело камердинеру.

«Про этого мошенника, – отвечала мать, продолжая входить во все мелочи домашнего быта своего сына и его служителей, – про этого мошенника Буха я опять слышала, как он живет: все сидит в винном погребу и играет в карты; когда его спросили, откуда у него столько денег? – он отвечал, что должен же ему господин давать деньги. Что ты об этом думаешь? Неужели тут не сокрушаться сердцу?… Итак, прошу тебя, мое дитя, устрой так, чтобы он приехал в Эльбинг (здесь гостила в это время старуха у старшей своей дочери), если ты не хочешь, чтоб твоя мать из-за этого мошенника пропадала…»

Жалобы и просьбы не прерывались: «Денег нет; ни за квартиру, ни из деревни я ничего не получила. Постарайся, чтоб сестра приехала сюда, покуда я еще жива; но я с каждым днем слабею и вот уже пятнадцать лет (т. е. с 1697 года) лежу в постели; можешь себе представить, каково мне! Хотелось бы видеть своих детей еще раз вместе! Препоручаю тебя Всевышнему, да предохранит Он тебя от всякой опасности. Маша и Катька тебе кланяются…»

С успехами по службе, с возрастанием значения Виллима Ивановича смягчалась к нему и старуха-мать. «Меня очень утешило твое письмо, – отвечала она сыну 1 мая 1713 года, – в котором ты пишешь, что его величество очень к тебе милостив; дай Бог, чтоб это всегда так было; будь осторожен, – добавляет старуха, много испытавшая на своем веку, – будь осторожен: при дворе опасно служить; служи усердно царю и Богу, тогда будет хорошо. Напрасно думаешь, дитя мое, что я на тебя была сердита; сам ты знаешь, что этого быть не может… У меня был генерал-адъютант, я просила его, чтобы он тебя не оставил…»

Генерал-адъютант, любезно посещающий в Немецкой слободе в 1713 году полузабытое семейство, – не кто другой, как Павел Иванович Ягужинский.

Мы уже имели случай познакомиться с этим «птенцом» Петра Великого. Павел Иванович был очень любим государем, считался его «правым глазом», славился прямодушием и необыкновенною скоростью и точностью в исполнении всех служебных обязанностей; «правый глаз» был очень зорок, прекрасно пригляделся ко всем светилам горизонта дворцовой жизни, умел отличать эти светила очень рано, когда они только начинали мерцать, умел предугадывать их будущий рост и значение и вовремя обязывал нового «фаворита» своею приязнию и услугами. Этому свойству своего ума Павел Иванович обязан тем, что не только спокойно пережил три царствования, но не упал и в четвертое, т. е. в царствование Анны Ивановны. Ягужинский умер на верху почестей и отличий, что едва ли могло случиться, если бы он, по уверению иностранцев, действовал всегда «прямодушно, благородно, с замечательною откровенностью и свободою…»

Виллима Ивановича Монса Павел Иванович заметил рано; в 1713 году они были короткие приятели, ими и остались, подде― рживая друг друга в треволнениях дворцовой жизни, до роково― го для одного из них 1724 года… Но обратимся к старухе Монс.

Она делалась все более и более довольна сыном; посылала к нему платье, белье и кой-какие безделицы, изъявляла глубокое свое желание видеть сына в «генеральской форме» (т. е. в мундире тогдашнего генеральс-адъютанта, что соответствовало чину полковника) и в надежде осуществления этого приятного ожидания снабжала сына всяким добром: так, однажды было послано к нему «четырнадцать штук мясной колбасы». Все эти подарки со стороны скупой старухи свидетельствуют, что сын рос и рос из толпы придворных соискателей чинов и отличий…

Впрочем, она могла быть довольна и семейными делами, устроившимися в это время (1713–1714 годы) к лучшему: так, много занимавший ее процесс с ландмаршалом Кейзерлингом кончился в пользу ее «бедной дочери». Но вот 15 августа 1714 года умирает Анна Ивановна, и все семейство, начиная с матери и кончая Виллимом Ивановичем, спешит развлечь свою печаль об утрате «бедной» Анны Ивановны тяжбой с последним избранником ее сердца. Как старухе Монс, так в особенности ее достойному сыну и наследнику сестриного достатка особенно было досадно, что некоторые из дорогих вещей Анны попали в руки шведа Миллера.

Достаточно окрепши при дворе, окруженный благоприятелями, Виллим Иванович смело мог рассчитывать на успех тяжбы, а она вся была начата чуть не из-за одного серебряного кувшинца да золотного кафтана… Все эти мелочи достаточно обрисовывают нашего героя… Оплакать сестру и отнять от ее жениха кувшинец и тому подобные вещи – с этой целью Монс приехал в Москву осенью 1714 года.

Миллер был взят, по челобитью Виллима Монса, в Преображенский приказ – на допрос к князю-кесарю; но и суровый князь-кесарь Ромодановский, как значится из многих дел Тайной канцелярии, умел угодить людям «в случае». По этому ли свойству своего характера или по чему другому, только он заставил Миллера повиниться, что-де он не токмо взял у покойной «блюдо серебряное, что бороды бреют, да рукомойник», но и другие-де брал «вещи не малыя, а Анна Кейзерлинг, – говорил швед, – вещьми теми меня дарила, и те вещи я закладывал и продавывал, а кому – не помню».

Для напамятования нужна шведка-полонянка, что ходила у покойной «в ключе» и была ее наперсницей в разных секретных делах; но та шведка-девка взята в услужение знакомым уже нам любителем всего изящного – Боуром.

Боур не отпускает девку.

Монс не задумывается и бьет челом прямо государыне на своего первого благодетеля… Новая черта для обрисовки генеральс-адъютанта.

«Генерал Боур, – жалуется его прежний флигель-адъютант, – не только той девки не отдает, но бьет присыльного подьячего, который о присылке той девки говорить к нему посылан. И об нем шведе (т. е. о Миллере) великое прилежание отовсюду, как от него Боура, и от коменданта, и от многих есть. Еще же, – продолжает Монс, – от господина Боура ко мне присылки бывают, чтоб я отдал неведомо какие той девки пожитки, будто ей обещала сестра моя; и с великим мне прешчением присылает, в чем имею себе не малое опасение… Прошу вашего премилостивой государыни заступления, дабы я вотшче не пребыл в своем упадке…» Ради этого скромный генеральс-адъю-тант умолял принять его «в матернию ограду» и передать дело на розыск к Ф. Ю. Ромодановскому. А чтоб вещи никоим образом ни по тому розыску, ни по решению тяжбы в Сенате не могли бы остаться за Миллером, Монс заявил, что-де представленное его противником завещание Анны Ивановны фон Кейзерлинг вовсе несправедливо: оно-де не скреплено духовником, да и писано-то, так уверял Виллим, в «беспамятстве и, следовательно, противно указам и градским правам».

Как бы то ни было, но Екатерина еще не заметила Монса, а потому не из чего ей было принимать его, выражаясь словами челобитья, в свою «матернию ограду».

Генеральс-адъютант должен был искать и действительно нашел помощь у друзей. «Государь мой Виллим Иванович! – писал к нему Ягужинский. – За многия ваши писания благодарствую и прошу на меня не возмните противности какой, что так долго не ответствовал. Об деле вашем здесь царское величаство указал князю Федору Юрьевичу разыскивать, и уж обо всем при дворе известны, как Боур поступает с вами. И я ему ныне довольно писал; чаю, от моего письма он выразумеет и отстанет того дела. И ты не езди так скоро с Москвы и исправляй свое дело, я уже дам знать, когда время будет ехать. Слуга ваш П. Ягужинский. 9 генваря 1715 года».

При таком обязательном друге нет ничего мудреного, что Монсу удалось надолго засадить Миллера в тюрьму; вещи его были опечатаны, с него и со слуг сняты допросы, и затем дело все-таки затянулось.

«…Ты понимаешь, любезный сын, – писала старуха Монс к сыну 19 октября 1715 года, – каково той, у которой такая тяжба на шее. Господин (т. е. государь) хотя и приказал сказать Миллеру, что он до тех пор не будет выпущен, пока не заплатит все, но прошло уже двадцать три дня и все опять тихо. У меня никого нет, кто мог бы вести дело, а когда господин сердит, тогда никто не смеет ему сказать слово. Похлопочи ты, пожалуйста, чтобы пришел указ Миллеру – или выдать ожерелье и большой перстень, или заплатить деньги…» А между тем в ожидании указа старуха дала взятку одному из дельцов и дала от имени своего сына.

В январе 1716 года сын отправился с государем и государыней за границу; как ни грустна была старухе-матери разлука с сыном, но она ясно видела, что чем ближе будет Виллим к высоким персонам, тем скорее увеличится к нему «оказия». Старуха печалилась только о том, что по хворости своей ей едва ли доведется еще раз увидеть сына; притом смущало ее и то, что с отъездом сына некому будет поприжать Миллера. Полоненник шведский имел, как оказывается, довольно сильных покровителей в лице князя Я. Ф. Долгорукова и других. Пробежим, однако, последние письма старухи Монс: ими мы закончим наше знакомство с семейными делами генеральс-адъютанта.

«…Я более и более ослабеваю, – писала старуха при известии об отъезде сына, – так что думаю, что это последнее мое письмо и мне остается только пожелать тебе всякого благополучия на этом свете… Попроси старого князя (Меншикова), чтоб он нас не оставил (в деле с Миллером, который успел жениться, был на службе, хлопотал об откомандировке из Москвы, и денег за подарки Анны Кейзерлинг не вносил). Если бы государыня повелела, – продолжает старуха, – чтобы Миллер заплатил, то дело было бы сделано, а теперь оно, кажется, остановилось – Миллер делает, что хочет. Мне надобно еще получить от г. Лаусона 20 070 талеров; если ты его увидишь, то скажи ему, что покойная сестра твоя хотела их пожертвовать на церковь…»

Эти 20 070 талеров – не более как грубая описка, что, впрочем, и видно из другого письма, в противном случае были бы совершенно непонятными как беспрестанные жалобы старухи Монс на бедность, так и настойчивые вымогательства всего семейства ожерелья, перстня, кувшинца и других безделиц от полоненника Миллера; о них напоминается матерью беспрестанно, и к напоминаньям скоро присоединяются мольбы, чтоб Виллим «для своей же пользы… позаботился бы о деревне», т. е. побил бы челом государю о получении нескольких крестьянских дворов с душами.