Текст книги "Тайна крепостного художника"

Автор книги: Михаил Казовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

– Некоторых выкупил за собственные деньги.

– Да, да, Федю Михайлова выкупил у помещицы Семенской. Даже хотел усыновить и фамилию свою дать. Но не разрешили.

– Отчего же не разрешили? – неожиданно проявился Сашатка, и присутствующие посмотрели в его сторону.

– Время было такое – крепостное право, тысячи препон. А теперь бы было намного проще.

Пили чай с клубничным вареньем. Александра показывала собственные работы – карандашные портреты своих учениц. И один презентовала сестрам Новосильцевым. Фелицата сказала:

– А давай подарим Сашатке тот рисунок его родителя, что у нас оказался по случайности?

– Ты имеешь в виду портрет Богданова?

– Да, его.

– А давай, действительно, подарим. Рисовал Гришатка своих односельчан – в том числе и Богданова этого. Он у них Кожемякой, кажется, трудился. И пока тот позировал, наш Сорока жаловался ему на упрямство Милюкова – мол, не хочет барин продавать его Венецианову. А Богданов говорит: «И-и, батюшка! У каждого свой хрящик, и никто никому не указчик». Так Сорока эти слова в альбоме и записал. Только сей портрет у нас оказался, а вот запись слов потерялась.

Расставались, словно давние добрые знакомые. Возвращаясь на постоялый двор, Софья восхищалась:

– Вот какие дамы славные, милые. Одухотворенные лица. Просто прелесть эти Венециановы.

– И нимало не кичатся родством с великим художником.

– Но отца-то боготворят.

– И Сороку любят.

Вася произнес:

– Если Сорока – не сын Николая Милюкова, то кто?

– Да, – сказала Екатерина, – эта фраза Фелицаты озадачила меня тоже.

– Видно, что-то знает, но не хочет сообщать.

– Отчего все они боятся рассказать правду?

– Неужели мы не добьемся истины? – подал голос Сашатка.

– Вероятно, что не добьемся.

– Может, что-нибудь узнаем от душеприказчика?

– На него вся надежда.

Но назавтра, встретившись в беседке с вице-губернатором, как и было назначено, от произнесенных Кожуховым слов совершенно оторопели. Он стоял, нахохлившись, руки заложив за спину, и смотрел исподлобья; говорил сугубо официально:

– Мне вас нечем порадовать, господа. Я узнал, кто хранил завещание старого Милюкова – Афанасий Петрович Ноговицын. И послал к нему. Человек же мой вернулся в недоумении: накануне утром Афанасий Петрович обнаружен был мертвым, в петле висящим.

Сестры Новосильцевы не могли и слова вымолвить от смятения.

– Я велел прийти полицмейстеру, – продолжал Евгений Алексеевич, – и имел с ним беседу. Он сказал, что как будто бы представляется затруднительным выяснить, сам покойный повесился или кто ему помог… – Пожевал губами. – Словом, если «кто-то», то уместно предположить, что сей «кто-то» очень не желает разглашения тайны завещания старого Милюкова… И послушайте моего совета: не пытайтесь и вы узнать. Уезжайте из Твери побыстрее. От греха подальше.

– Что же это такое, господин вице-губернатор? – неожиданно возмутилась Екатерина. – Получается, что у нас правду не найти? Торжество несправедливости?

Он глубокомысленно закатил глаза:

– Се Рассея, матушка. Правду здесь испокон веку отыскать было невозможно. – Посмотрел на нее печально. – Нет, шучу, конечно. Дело понемногу сдвигается с мертвой точки. Но попробуйте в одночасье изменить вековые устои! Ломка взглядов, ломка жизней! И до справедливости очень далеко.

Сделал шаг на ступеньку вниз, будто нисходя с пьедестала, и сказал чуть проникновеннее:

– Искренне советую: уезжайте из Твери как можно скорее. А иначе безопасность вашу гарантировать не смогу.

– Вы, вице-губернатор?!

Кожухов воздел руки:

– Все под Господом ходим.

– И управы не найти на злодеев?

– На каких злодеев? Этак весь народ пересажать можно. Он сегодня образец добродетели, а потом пошел и зарезал кого-нибудь, а потом снова молится и винится: «Бес попутал!» Все не без греха.

Софья потянула сестру за рукав:

– Ну пойдем, пойдем. Нам и вправду пора уезжать отсюда. – Поклонилась коротко. – Благодарствую, милостивый государь Евгений Алексеевич, за внимание и заботу. Извините, что отвлекли от дел государевых.

Он махнул ладошкой:

– Будет, будет – и ступайте с богом.

Посмотрел им вслед и пробормотал: «Правда правде рознь… И бывает она такая, что уж лучше бы ея и не ведать вовсе».

А Екатерина по дороге на постоялый двор заявила твердо:

– Он, подлец, знает обо всем. Это милюковские происки, я уверена. Разумеется, Николай Петрович сам душеприказчика в петлю не совал – хотя не поручусь, что не сам. Копия-то копией, но нотариус мог бы и без копии разболтать ее содержание. Вот его и повесили.

– Страшная история. У меня аж мурашки по телу бегают.

– Если бы не дети, я бы ни за что не уехала. Растрясла бы это осиное гнездо. Камня бы на камне от него не оставила. Но боюсь за детей. А особенно за Сашатку – он, как сын Сороки, получается тоже в наследниках, и ему это могут не простить…

– Да, но брата и сестру его в Покровской не трогают?

– Потому как они не ищут завещания, никуда не лезут.

Быстро собрались и уже через час находились в вагоне поезда Петербург – Москва, проходящего через Тверь.

Глава третья

1

Осень 1869 года выдалась прелестная: весь октябрь было еще тепло, небо чистое, дождики недолгие, а зеленщики и фруктовщики зазывали наперебой в свои лавки – персики, виноград, чернослив, гранаты, яблоки и груши лопались от сока, сами просились в рот. После приезда в Москву Вася и Сашатка в первое время часто навещали дом Новосильцевых, а потом началась учеба, и вообще времени не стало. Но скандал, приключившийся с их племянником Юрием, все переменил.

Дело вышло так. 22 октября были именины Сашатки, и Екатерина Владимировна предложила отпраздновать это событие у нее, по-семейному. Мальчики отпросились у Доната Михайловича и в начале третьего пополудни, отутюженные, начищенные, причесанные, с купленным специально в кондитерской тортом, подходили к особняку. Навстречу им выскочил Юрий в распахнутой гимназической шинели. Судя по всему, был он весьма нетрезв. (Позже выяснилось, что его отругал отец за небрежную учебу в лицее, сын ответил грубо и демонстративно хлопнул дверью; а затем, выпив коньяку, вознамерился провести вечер во всех тяжких). Налетев на набилковцев, замер, преградив им дорогу. С вызовом спросил:

– Вы какого лешего здесь торчите?

Вася ответил хладнокровно:

– Мы, во-первых, не торчим, а идем к вашим тетушкам. И потом, не «какого лешего», а по приглашению. У Сашатки сегодня именины.

– Это все равно: именины, не именины… И мои тетки не хозяйки тут, а приживалки. Мы хозяева, мы: я и мой отец. Посему – пошли вон, болваны, чтобы духу вашего в нашем доме не было!

У Антонова налились жилки на висках.

– Вы, пожалуй, не очень тут командуйте, Юрий Александрович. Можем не посмотреть, что вы барич. Вздуем так, что мало не покажется.

Лицеист выкатил глаза:

– Как ты смеешь, хам? Грязный оборванец. Я тебя в полицию отведу, и пойдешь по этапу до Сахалина. Прочь пошел, я сказал, а не то узнаешь.

Тут Сашатка попытался разрядить обстановку:

– Хорошо, хорошо, ссориться не станем. Вася, коли нас не желают видеть, можем и уйти. Как-нибудь заглянем потом.

Но его приятель не согласился:

– Чтобы уступить этому засранцу? Никогда.

– Как ты меня назвал? – вспыхнул Юра.

– Да как слышал.

– Повтори.

– Он еще и глухой, выходит.

– Я сказал: повтори.

– А, понравилось? Повторяю: вы засранец и шиш.

– Кто шиш? Я – шиш?

– Шиш и засранец.

– Я сейчас тебя буду бить.

– А силенок хватит, голубая кровушка?

– Вот сейчас увидишь. – Юра размахнулся, но коньячные пары раскоординировали его движения, и замах вышел вялым.

Между тем Вася ловко перехватил его кулак, дернул руку вниз и, будучи искусным драчуном, двинул лбом в скулу обидчика. Новосильцев взвыл.

– Ты меня ударил? Ты – меня – ударил?!

– Да господь с вами, Юрий Александрович, у меня и руки-то заняты вашими холеными ручками. Чем же я могу вас ударить?

– Ты за это ответишь, тварь.

– Надо доказать. Нет свидетелев. Ты же ведь не видел, Сашатка?

– Ничего не видел, – помотал головой Сорокин. – Я глаза закрыл от испуга.

– Слышите? Не видел. Посему ступайте, куда шли. И не трогайте мирных набилковцев.

– Я пойду в полицию.

– Скатертью дорога. Вас там, пьяного, с удовольствием встретят.

Неожиданно гимназист шморгнул носом плаксиво:

– Недоумки… ненавижу вас…

– Ну, не хнычьте, не хнычьте, Юрий Александрович. Все ж таки дворянам нюниться не пристало. – Вася издевался. – Все ж таки катковец. Будущая надежда России.

– Тварь! Подлец! – взвизгнул неприятель и, внезапно вырвав торт у Сашатки, вмазал в физиономию Антонова.

Тот стоял ошалелый – все лицо в креме, перепачканная шинель, а на шее болтается проломленная картонка.

Новосильцев же, торжествуя, быстро ретировался.

– Погуляли, нечего сказать… – проронил Вася. – Торт испорчен, вид изгажен… Как теперь появимся в доме? Стыдоба…

– Ничего, ничего, – приободрил его Сорокин. – Ехать восвояси в этаком конфузе много хуже. Объясним – тетушки поймут. И умоешься, и шинель почистишь.

– Неудобно, Саш…

– Неудобно суп вилкой кушать.

Сестры Новосильцевы, увидав Антонова, сразу же заохали, закудахтали, но ребята, по благородству своей души, выдавать племянника не хотели и проговорили туманно, что на них напали неизвестные местные драчуны. Софья повела Васю мыться, а Екатерина заметила с сожалением:

– Да, по улицам ходить иногда бывает небезопасно. Люди страх потеряли. И свободу понимают как вольницу.

– Без свободы жить тоже отвратительно, – возразил ей Сашатка. – Хуже, чем в тюрьме.

– Кто же говорит о тюрьме? Речь идет о некоей золотой середине. Строгие, но разумные законы – вот что нужно нам. Чтобы люди их соблюдали, но без унижений. Только и всего.

– А законы, говорят, пишутся только для того, чтобы их потом ловко обходить.

– Это говорят прощелыги и уховерты. Новое поколение так рассуждать не должно. Мы обязаны воспитать законопослушных людей.

– Было бы чудесно.

Сестры подарили Сашатке модные и не слишком дорогие карманные часы из Швейцарии, массово изготовленные для России. Назывались они Qualité Сальтеръ, крышки открывались сверху и снизу, а завод и перевод стрелок мог производиться специальным ключиком. Молодой человек взял их в руки потрясенно и не верил своему счастью. Наконец сказал:

– Я теряюсь… в нашем училище нет ни у кого… кроме педагогов… Ух, завидовать будут!

– Лишь бы не увели, – не без оснований заметил Вася, вышедший умытый и почищенный.

– Думаю, не посмеют: сразу ведь обнаружится – не успеют до Сухаревки дойти.

– Это правда.

– Я теперь буду вовремя всюду приходить.

– Да и я с тобой.

После праздничного застолья, сытые и довольные, размечтались. Первым высказался Антонов:

– Вот окончу весной училище и работать пойду в типографию. Для начала куплю себе точно такие же часы, а потом денег подкоплю и женюсь. Не исключено, что на Кате Сорокиной.

– Это еще посмотрим, – улыбнулся Сашатка. – Абы за кого я свою сестренку не выдам.

– Нешто я «абы кто»? – обиделся Вася. – Ты ж меня знаешь как облупленного. Я человек приличный.

– Главное, чтоб не пил.

– И не собираюсь.

Софья обратилась к Сашатке:

– Ну а ты как хотел бы жить после курса учебы?

Он смутился, посмотрел в пол.

– Коль не доведется мне в лицей поступить, так работать тоже пойду…

– Но в лицей берут лишь детей дворян…

– Я и думал: вдруг удастся обнаружить, что мой папенька – родич Милюковых? Видите: не вышло…

– Есть другой путь – усыновление. – Младшая Новосильцева отчего-то медлила. – Я, к примеру, согласна усыновить, но, с формальной точки зрения, мне потребуется согласие мужа – мы хоть и живем порознь, но развода не затевали. И не знаю, позитивно ли Вольдемар отнесется к этой затее и захочет ли давать свою фамилию – Энгельгардт. – Сделала еще одну паузу. – Катя, может, ты?

Старшая сидела с каким-то отрешенным видом.

– Что, прости?

– Может, Сашу усыновишь ты?

– A-а, конечно… – Но в словах ее не было уверенности. – Не отказываюсь нисколько. Но горячку пороть не станем. До весны еще время есть.

– Не скажи, сестренка: дело усыновления долгое. Столько инстанций надо пройти! Минимум полгода, если не больше.

Неожиданно Екатерина прервала ее резко:

– После поговорим. И ты знаешь почему.

Софья слегка смутилась:

– Хорошо, согласна. После так после.

Встав, Сашатка подошел к той стене, где висели картины его отца, сделал вид, что разглядывает их внимательно. Вслед за ним подошла Софья и воскликнула потрясенно:

– Мальчик, детка, ты плачешь?!

– Нет-нет, – лепетал Сорокин, сутулясь. – То есть папеньку вспомнил… и все такое…

Дама по-матерински обняла его:

– Ну крепись, дружочек, крепись. Ты пойдешь в лицей – я тебе обещаю. Верь мне, мы добьемся.

Отрок всхлипнул:

– Токмо вам и верю…

А когда в начале восьмого вечера Вася и Сашатка ушли, старшая набросилась на младшую:

– Ты забыла мой давнишний разговор с братом? Юра тогда сказал отцу о моем якобы намерении Сашу усыновить, и какую реакцию это вызвало! Если ты или я осуществим намерения наши, то придется съезжать отсюда: Александр сказал, что не станет терпеть под одной крышей с собой новоиспеченного крепостного «племянничка».

Младшая ответила хладнокровно:

– Ну, во-первых, брат в запале и не такое отмачивал. Александр отходчив, и его легко переубедить. Во-вторых, лучше я съеду в нумера, но спасу хорошего человека, чем терпеть стану мизантропию нашего юриста.

У Екатерины на лбу появилась трагическая морщинка.

– Ладно, ладно, посмотрим. Надо все обдумать как следует.

Но когда наутро появился в столовой нахохлившийся Юра с фиолетовым синяком на скуле и ехидно проговорил, обращаясь к теткам:

– Водите в дом шантрапу всякую, вот и результат.

Старший Новосильцев тут же вспыхнул, учинил скандал, слушать не желая доводов сестер, а в конце концов сказал жестко: чтобы этих двух набилковцев у него в особняке никогда больше не было.

2

Вплоть до Рождества молодые люди приходить без спроса на Никитскую опасались, а оттуда не получали никаких приглашений. Вася говорил: «Видно, передумали. Не хотят забот лишних. Честно говоря, я и не надеялся с самого начала. Ты подумай: для чего им тебя усыновлять, из каких таких высоких соображений? Только по доброте душевной? Надо быть святой, чтоб вести себя так. А они дамы хоть и славные, но не святые». И Сашатка, хоть и с горечью, но кивал: судя по всему, никакого усыновления не случится. Надо мыслить реально, без фантазий. Он попробует устроиться на работу в типографию Московского университета – ведь ее арендуют те же Катков с Леонтьевым; проявить усердие, рвение, хорошо показать себя; рассказать об отце-художнике; может, и заметят, выделят из массы и позволят в виде исключения поступить в Лицей; времена меняются, и, возможно, вскоре будут брать туда на учебу не только детей дворян. Надо ждать и надеяться.

А на Рождество Вася предложил: почему бы не отправить сестрам Новосильцевым поздравительную открытку? Это никого ни к чему не обяжет: не хотят общаться – не станут, но напомнить о себе было бы уместно.

Сочиняли поздравление сообща. Попытались в стихах – ничего не вышло, рифмы подбирались с трудом, и вообще выходило как-то постно. Перешли на прозу. Получилось так:

«Милостивые государыни Екатерина Владимировна и Софья Владимировна! Низкий Вам поклон от учащихся Набилковского училища Александра Сорокина и Василия Антонова. Поздравляем со светлым праздником Рождества Христова. Разрешите пожелать Вам здоровья, благополучия и веселья.

С самыми добрыми чувствами, Саша, Вася.»

Налепили марку (Вася полизал ее языком) и торжественно бросили в почтовый ящик.

А спустя день (почту по городу доставляли тогда оперативно, письма из Петербурга в Москву доходили и то за сутки), забирая корреспонденцию из прихожей особняка (складывалась она на специальный подносик), Софья обратилась к привратнику:

– Это все, что пришло нынче?

Тот слегка замялся:

– Никак нет-c… Приходила еще почтовая карточка… Только Юрий Александрович соизволили ея разорвать-с…

– Карточка ему?

– Нет, вам-с.

– От кого же?

– Судя по обратному адресу, из Набилковского училища.

– Ах, вот как?! – Дама помрачнела. – А обрывки где?

– Коль не выбросили еще, в мусорной корзине-с.

– Собери и мне отдай. Буду у себя.

– Слушаю-с.

Младшая из сестер Новосильцевых склеила клочки гуммиарабиком. И смогла прочесть все послание. А потом отправилась к своему племяннику. Молодой человек, полулежа в кресле, перелистывал какую-то книжку.

– Юра, как сие понять? – с ходу, с порога обрушилась на него тетка.

– Тетя Соня, о чем ты? – удивился катковец.

Женщина потрясла у него перед носом склеенной открыткой.

– Как ты смел порвать то, что тебе не предназначалось?

Нагло улыбнувшись, он проговорил:

– Полно, тетя, столько шума из-за пустяка.

– Нет, не пустяка. Это дерзость неслыханная – рвать чужие письма. Извинись, или мы поссоримся.

– Ты готова ссориться из-за этих поганцев?

– Прекрати передергивать. Карточка была адресована мне с сестрой. Не играет роли, от кого она. Главное, что не тебе. И поэтому не имеешь решительно никакого права рвать чужую собственность.

Юноша поднялся, сделавшись одного роста с сестрой своего отца. И она увидела прямо перед собой два горящих ненавистью глаза.

– Коли так, я тебе отвечу, милая тетушка. В этом доме два хозяина – папенька и я. Вас мы терпим только из жалости христианской. И вольны в своем особняке делать все, что считаем нужным. В том числе и рвать мерзкие послания.

Размахнувшись, Софья влепила ему пощечину. Он от неожиданности охнул.

– Заруби себе на носу, щенок, – ледяным шепотом произнесла дама, – это твоего здесь нет ничего. Особняк принадлежит в равных трех долях – мне, сестре и брату. Можем разделить его по суду на три части. Или требовать, чтобы Александр выкупил наши две доли. Или выплатить ему его долю и заставить съехать. Словом, я тебе посоветую впредь вести себя осторожнее. Если не хочешь оказаться на улице.

Развернулась и величественно вышла из его комнаты.

– Негодяйка! – крикнул ей племянник, держась за щеку. – Ты еще пожалеешь, старая лахудра. Папенька все узнает. Правильно, что тебя твой муж выгнал!

Но Софья не опустилась до ответа на базарную брань. Вскоре рассказала сестре о случившемся. У Екатерины брови сложились домиком.

– Ненавижу ссор… Отравляют кровь – нам, им…

– Разве это я затевала ссору, Катенька? Он порвал открытку.

– Ну, порвал и порвал. Важность не велика. Не от императора, чай.

– Ты оправдываешь его? – изумилась Софья.

– Никого не оправдываю. Никого и не осуждаю. Под одной крышей надо мирно существовать.

– Я не узнаю тебя, Катя. Что произошло? Раньше ты такой не была.

Старшая сестра покраснела, но потом, после колебаний, заговорила:

– Просто не хотела тебя огорчать… Но уж коль приходится… Я полгода назад продала Александру мою долю в нашем особняке. Он теперь владелец двух третей.

Младшая даже села.

– Катя, но зачем? Отчего в тайне от меня?

– Я хотела помочь одному человеку. Ты его не знаешь… Он женат… У него чахотка – требовались деньги для поездки во Францию на Ривьеру…

– Он поправился?

– Нет, он умер.

– Бедная моя! – Сестры обнялись и расплакались. – Ты его любила?

– Очень… Чисто платонически, правда. Он любил свою жену и не изменил ей ни разу.

– Ты идеалистка, Катюша.

– Да, я знаю…

– Как же мы поступим, если Александр все-таки решится на обострение? Я одна без тебя не останусь тут.

– Продавай ему свою долю, и поселимся где-нибудь отдельно. И никто нам не помешает поспособствовать Саше Сорокину в его судьбе.

– Может быть, и так.

3

Вольдемар Энгельгардт жил в особняке на Арбате. Сын Егора Антоновича Энгельгардта, бывшего директора Царскосельского лицея (в пору, когда там учился Пушкин), он боготворил своего отца, написал о нем воспоминания и пытался сочинять стихи и прозу, правда, безуспешно. В свете слыл оригиналом. Но в салонах появлялся нечасто: танцевать не любил, в карты не играл… Вел унылую жизнь холостяка, хоть и состоял в браке с Софьей Новосильцевой, но они расстались больше двадцати лет назад.

Ей тогда исполнилось семнадцать, а ему – тридцать семь. Был красив и благообразен, а она юна и порывиста. Пылко в него влюбилась и писала письма в стихах. Он вначале умиленно смеялся, но потом растрогался и всерьез задумался, а спустя полгода сделал ей официальное предложение. Свадьбу сыграли скромную и уехали на медовый месяц в Лондон – в гости к его родным (Вольдемар по матери был англичанин, Уайтакер). Но как раз первые размолвки начались у них в туманном Альбионе: девушка неожиданно поняла, что ее принц из сказки – никакой не принц, а обычный человек из плоти и крови, со своими капризами и болячками. Рухнула Мечта. Никаких рыцарских турниров, серенад под балконом и паломничества за Святым Граалем. Был традиционный утренний кофе с утренними газетами, разбирание писем, до обеда – работа в кабинете, после обеда – «мертвый час», файф-о-клок, тихие прогулки в карете, иногда – гости, иногда – театр. Это изо дня в день. Из недели в неделю.

Словом, не выдержав и полгода сосуществования, предпочли разъехаться. Но остались друзьями. И развода не оформляли. Он выплачивал ей небольшой, но приличный пенсион, на который она позволяла себе одеваться по моде. Никогда ни о чем его не просила, сознавая свою вину за несостоявшееся семейное счастье. Но в сложившихся обстоятельствах не смогла справиться с проблемами в одиночку. Испросила разрешения посетить. Вольдемар пригласил ее на следующий день, не назначив часа: дескать, буду дома, приходи, когда вздумается. И она приехала к половине второго.

Вышел ей навстречу в темном пиджаке, темном галстуке вокруг шеи и светлых брюках. Небольшая курчавая борода с проседью. Пышная седая грива волос. И монокль в правом глазу.

Тонко улыбнулся:

– О, Софи, вы такая же молодая и стройная, как в года нашей юности. – И, склонившись, приложился губами к ее руке в перчатке.

Туалет на ней был украшен перьями, юбка слегка расширена до турнюра, шляпа – тоже с перьями. Тонкая вуаль прикрывала верхнюю половину лица.

– Вы мне льстите, сударь, – улыбнулась она в ответ. – Я неплохо выгляжу, это правда, но и меньше сорока мне не дашь. Но и вам не дашь больше шестидесяти.

– Мерси бьен. Что же мы стоим? Окажите милость, проходите в библиотеку. Кофе с коньяком? Чай с лимоном? Может быть, лафит?

– Нет, благодарю, только зельтерской. В горле пересохло.

Сели в кресла друг против друга. И не торопились начинать разговор – да и что говорить, если жизнь прошла, а они упустили их совместное счастье? Все слова становятся бесполезны.

– Как дела, сударыня? – первым нарушил молчание Вольдемар. – Я читал ваши переводы с русского на французский: очень, очень мило. И еще я слышал от князя Щербатова, что открыли какого-то крепостного художника, кажется, из школы Венецианова. Якобы талант изумительный.

Сделав несколько глотков из бокала, Софья подтвердила сказанное:

– Да, мсье, так оно и есть: бывший крепостной Милюковых. Но пекусь не о нем, ибо он давно отправился к праотцам, и не о работах его, ибо у меня только две его картины – остальные по-прежнему во владении Милюковых, – а о сыне его. – И она поведала Энгельгардту всю историю знакомства с Сашей Сорокиным.

Он внимал ей с интересом, поблескивая моноклем, а потом спросил:

– Чем же я могу быть полезен? Говорите, Софи, без стеснений – сделаю, как просите. Вы хотите усыновить мальчика, дать ему фамилию нашу? Я согласен.

– Нет-нет, помилуйте, Вольдемар, – возразила дама. – На подобную просьбу я бы не отважилась. И усыновлять будет Екатерина, он возьмет фамилию Новосильцев. Но на этой почве мы рассорились с братом: он категорически против нашей затеи. Мы не сможем жить отныне с ним в особняке на Никитской. И не согласились бы вы… уступить нам часть своего дома? Не бесплатно, конечно: мы внесем необходимую сумму. Мы бы поселились во флигеле: Катя, я и приемный сын.

Муж ее буквально расцвел:

– Разумеется, дорогая, никаких возражений. Мне так одиноко бывает порой – не с кем словом перемолвиться. И такое счастье: сразу трое интересных персон под боком! Настоящее счастье. И ни о каких суммах речи быть не может. Флигель в вашем полном распоряжении.

Софья просияла:

– Вы неподражаемы, Вольдемар. Впрочем, как всегда.

– Жаль, что вы это поздно осознали…

Младшая сестра Новосильцева рассмеялась:

– Ах, какие наши годы, мсье? Все еще только впереди…

В тот же вечер Энгельгардт написал своей сестре Елизавете, жившей в Курляндии на острове Эзель[5]5
  Ныне эстонский остров Сааремаа.


[Закрыть] в замке, принадлежавшем ее мужу – барону Остен-Сакену: «Дорогая Лизхен, лучик надежды, кажется, вспыхнул в темноте моей жизни – я опять влюблен – и в кого же? – в собственную супругу! Ты не поверишь: мы сегодня встретились и так славно поговорили, что моя душа наполнилась радостью. Сестры Новосильцевы переедут ко мне во флигель вместе с приемным сыном Екатерины, и потом – как знать? – может быть, Софи перейдет со временем на мою половину? Как писал Пушкин: „И может быть, на мой закат печальный блеснет любовь улыбкою прощальной…“»

Вскоре получил от Елизаветы ответ: «Дорогой Вольдемар, очень рада за тебя. Бог услышал мои молитвы и дарует тебе счастье в жизни. Мы из наших братьев и сестер лишь вдвоем остались на этом свете. У меня нога хоть и лучше, но еще болит, и хожу с тросточкой. Все мои мысли о моем Феденьке – он опять собирается на Тянь-Шань, ибо вознамерился все-таки окончить свой великий этнографический труд. Сына Роберта я, конечно, тоже люблю, но сыночек Феденька – просто свет в окошке. Дети – наша гордость и боль».

Сестры Новосильцевы переехали на Арбат в марте 1870 года.

4

Но, само собой, дело с усыновлением Саши Сорокина шло непросто. Ведь в Российской империи свято соблюдался принцип сословности, и крестьянин не мог быть усыновлен дворянином без согласия Его Величества. Исключение составляли незаконнорожденные дети дворян от крестьянок (но когда у них росли и законные дети, то «приемыши» не имели права на наследство). И еще: раз была жива мать Сашатки, то предписывалось взять у нее письменное согласие на усыновление с переменой фамилии.

Разумеется, нормальному человеку разобраться во всей этой казуистике было не под силу, и Екатерина Владимировна обратилась к присяжному поверенному Опельбауму Генриху Ивановичу из известной юридической фирмы «Опельбаум и сыновья». Генрих Иванович и являлся подобным «сыном», ибо основал контору его отец, Иоганн (Иван) Дитрих Мария Фердинанд Опельбаум.

Младшему Опельбауму шел в ту пору тридцать пятый год, но, пожалуй, выглядел он постарше – по причине своей лысоватости. Не носил ни усов, ни бороды, но зато блистал круглыми очками в золоченой оправе. И имел крупную расщелину между верхних резцов.

Выслушав Новосильцеву, он сказал:

– Вы позволите говорить с вами откровенно, уважаемая Екатерина Владимировна? Без обиняков?

– Натурально, дражайший Генрих Иванович, только так.

Он помедлил, обдумывая предстоящую речь.

– На сегодняшний день обстоятельства неблагоприятны. Первое: юноше уже шестнадцатый год, и в таком возрасте разрешение на усыновление получить практически невозможно. Далее: сидючи в Москве и надеясь только на одну почту, ничего не получим – надо ехать в Тверь, в Покровскую, а затем в Петербург, обращаться в канцелярию Его Величества и в Сенат. Вы согласны финансировать эти мои поездки и мое содержание в них? В-третьих, предстоят и казенные расходы: как официальные, так и неофициальные – ну, вы понимаете? – на Руси по-другому, увы, не бывает… Словом, суммы выйдут немалые. Вы согласны пойти на это?

– Да, согласна, – не задумываясь ответила дама.

– Отдавая себе отчет, что успеха верного гарантировать не могу, и оценивая шансы, скажем, «пятьдесят на пятьдесят»?

– Даже так.

Опельбаум задумался, покачавшись в кресле. И потом кивнул:

– Хорошо, я примусь за эту работу. Мы подпишем договор, и вы выплатите аванс… Но позвольте все же уточнить, – он понизил голос, – отчего вы так категорично настроены? Он ваш тайный родич? В чем здесь подоплека?

Новосильцева улыбнулась:

– Милый Генрих Иванович, можете мне не верить, как не верит мой младший брат, но никакой подоплеки тут нет. Кроме нашего с сестрой чистого желания протянуть руку помощи прелестному мальчику.

– Неужели?

– Истинная правда.

– Просто удивительно: в наше время и подобное бескорыстие…

– Мы с сестрой одинокие сентиментальные дамы, и нам хочется печься о ком-то. Заводить собаку или кошку – это слишком банально. Мы поможем юноше, у которого прекрасные перспективы.

– Дай-то бог, дай-то бог, – отозвался, щелкнув языком, Опельбаум.

– Стоит вам увидеть Сорокина, как поймете сразу: этот юноша далеко пойдет. У него глаза ангела.

Правовед согласился:

– Значит, по рукам. Сразу по получении аванса приступаю к делу.

Начались мучительные, нудные заботы: составление прошений, собирание справок и документов, заверение копий, запись к чиновникам, долгие часы ожидания у дверей кабинетов присутствий, исправление текстов, если в них обнаруживались огрехи или просто несоответствия установленным образцам…

А Сашатка не знал обо всех этих сложностях. Просто учился, бегал на занятия, в том числе и практические – в настоящей типографии, где ученики осваивали набор и верстку. Оба они с Васей делали успехи. И мечтали о скором выпуске, о работе, заработках и вообще о самостоятельной жизни. Собирались комнату снимать на двоих. На сестер Новосильцевых больше не надеялись.

5

Генрих Опельбаум посетил Покровскую вскоре после Пасхи. Он подъехал к дому Сороки на высоких дрожках, в котелке, сюртуке, галошах и с зонтиком, так как капал дождик. Постучал во входные двери: «Есть тут кто живой?» Вскоре появилась девушка в светло-синем платье. Вперилась в пришельца карими глазами.

– Сударь, вы к кому?

– К Александре Савельевне, с вашего позволения. Дома ли она?

– Дома, где ж ей быть, коль она второй месяц не встает с постели.

– Что, болеет?

– Да. Вроде кашель и жар уже прошли, но такая слабая, что сказать нельзя. С ложечки кормлю.

– Но в сознании. В памяти?

– Слава богу.

– Можно ея увидеть?

– Я сейчас спрошу. Как про вас сказать?

– Помните Екатерину Владимировну, приезжавшую год назад с братом вашим?

– Как не помнить! Очень, очень добрая барыня. И она, и Софья Владимировна.

– Я у них присяжный поверенный. Хлопочу по делу Александра Григорьевича.

Девушка испуганно посмотрела:

– Что с Сашаткой? Плохо, нет?

– Ничего плохого. Можно мне войти?

– Проходите, конечно.

Маменька лежала в подушках – бледная, худая, темные круги возле глаз. Немец поклонился:

– Александра Савельевна, извините за беспокойство. Но обрез времени не дает мне медлить. Я поверенный в делах мадемуазель Новосильцевой и одновременно – сына вашего. Разрешите сесть? Я сейчас объясню.

Кратко изложил суть вопроса. И закончил так:

– Коль усыновление состоится, он получит привилегии, дарованные дворянству, сможет поступить в дворянский Лицей и затем занять достойное место в жизни. Вам по вкусу сия пропозиция?