Текст книги "Гюг-Волк (Невероятные истории о вервольфах)"

Автор книги: Михаил Фоменко

Соавторы: Э. Байяр
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

Он повернул лошадь.

– Скажи только, Фриц, куда нужно поворачивать: направо или налево.

– Нет, подъезжай ко мне. Тебе необходимо знать цель нашего путешествия. В двух словах, дело идет о том, чтобы взять старуху.

Выражение удовольствия осветило длинное желтое лицо старого браконьера; глаза его заблестели.

– А! – проговорил он. – Я знал, что нам придется сделать это.

Движением плеча он опустил карабин.

Этот выразительный жест обратил на себя мое внимание.

– Одну минуту, Спервер! Нужно не убивать «Чуму», а взять ее живой.

– Живой?

– Без сомнения, и чтобы освободить тебя от угрызений совести в будущем, я должен предупредить тебя, что судьба старухи связана с судьбой твоего господина. Поэтому пуля, которая сразит ее, убьет сразу и графа.

Спервер, пораженный, открыл рот.

– Это правда, Фриц?

– Без сомнения.

Наступило долгое молчание; наши лошади – Фокс и Реппель – качали головами, стоя друг перед другом, приветствовали друг друга и, как бы поздравляя с прогулкой, рыли снег ногами. Лиэверле зевал от нетерпения, то вытягивая свою длинную, худую спину, то подбирая ее, как змея, а Спервер сидел неподвижно, положив руку на карабин. Вдруг он закинул его на спину и сказал:

– Ну! Постараемся взять ее живой, эту «Чуму»! Наденем перчатки, если будет нужно. Но это не так легко, как ты думаешь, Фриц.

И, протянув руку к горам, которые простирались амфитеатром вокруг нас, он прибавил:

– Взгляни: вот Альтенбург, Биркенвальд, Шнееберг, Оксенгорн, Рееталь, Беренскопф; если мы подымемся немного, ты увидишь еще пятьдесят вершин, теряющихся вдали, до равнин Палатината. Там есть скалы, обрывы, проходы, потоки и леса, бесконечные леса; здесь ели, дальше буки, еще дальше дубы. Старуха прогуливается среди всего этого; у нее здоровые ноги, хорошее зрение, она чует приближение человека за милю. Попробуй-ка взять ее.

– Если бы это было легко, то в чем же заслуга? Тогда я не выбрал бы именно тебя.

– Мастер ты говорить, Фриц… Если бы еще мы знали начало следа, ну тогда, пожалуй, с смелостью и терпением…

– Что касается следа – не беспокойся; я беру это на себя.

– Ты?

– Да, я.

– Ты умеешь нападать на след?

– А почему бы нет?

– Ну, если ты ни в чем не сомневаешься и думаешь, что знаешь лучше меня, то это другое дело… Ступай вперед, я поеду за тобой.

Ясно было, что старик рассердился за то, что я осмелился коснуться его специальности. Тихонько посмеиваясь про себя, я не заставил повторять приглашение и круто повернул налево, в уверенности, что мне удастся пересечь следы старухи, которая после того, как убежала с графом по подземному ходу, должна была уйти в горы через равнину.

Спервер ехал сзади, насвистывая с равнодушным видом, и я слышал, как он бормотал: «Найди-ка на равнине следы Волчицы!.. Другой бы подумал, что она, по обыкновению, пойдет по опушке леса. Но, по-видимому, теперь она разгуливает во все стороны, засунув руки в карманы, как горожанин из Оренбурга».

Я притворялся, что ничего не слышу. Вдруг он вскрикнул от удивления; потом, смотря на меня проницательным взглядом, проговорил:

– Фриц, ты знаешь больше, чем говоришь.

– Как так, Гедеон?

– Да, след, который я искал бы целую неделю, ты нашел сразу; это неестественно.

– Где ты видишь след?

– Эх! Не притворяйся, не ищи его у себя под ногами.

Он указал на еле заметный белый след, тянувшийся вдали.

– Вот он!

Он пустился в галоп; я за ним, и через две минуты мы соскочили на землю. Действительно, то был след «Чумы».

– Мне очень хотелось бы знать, – сказал Спервер, складывая на груди руки, – откуда, черт возьми, идет этот след?

– Не беспокойся об этом.

– Ты прав, Фриц; не обращай внимания на мои слова: я говорю иногда на ветер. Главное – узнать, куда ведет след.

Он пристально оглядел след.

Я весь превратился в слух; он был весь внимание.

– След свеж, – сказал он после первого осмотра, – он проложен в эту ночь. Это странно, Фриц, во время последнего припадка графа старуха бродила вокруг Нидека.

Он пристально оглядел след.

– Она прошла между тремя-четырьмя часами утра.

– Почем ты знаешь?

– След ясен; вокруг лежит град. Вчера ночью, около полуночи я вышел, чтобы запереть двери; шел град; на следе его нет; значит, он проложен позже.

– Это верно, Спервер; но ведь он мог быть проложен и гораздо позже, например, в восемь или девять часов.

– Нет; взгляни, след затянут льдом. Заморозки бывают только ранним утром. Старуха прошла после града, до гололедицы, между тремя и четырьмя часами.

Проницательность Спервера поразила меня.

Он встал, похлопывая рука об руку, чтобы отряхнуть снег и, смотря на меня задумчивым взглядом, проговорил как бы сам себе:

– Ну, самое позднее, пять часов. Ведь уже полдень, не правда ли, Фриц?

– Без четверти двенадцать.

– Хорошо! Старуха обогнала нас на семь часов. Нам придется идти шаг за шагом по всему ее пути. На лошади мы можем проехать в один час то пространство, которое она прошла в два; предположим, что она продолжает идти – часов в семь или в восемь вечера мы догоним ее. В дорогу, Фриц, в дорогу!

Мы снова поскакали по следам, которые вели нас прямо к горе.

Галопируя, Спервер продолжал разговаривать.

– Если бы, к счастью, эта проклятая «Чума» зашла в какую-нибудь дыру или, вообще, отдохнула часок-другой, мы могли бы догнать ее до конца дня.

– Будем надеяться, Гедеон.

– Не рассчитывай, не рассчитывай. Старая Волчица идет все время; она неутомима; она заметает все дороги в Шварцвальде. Не нужно успокаивать себя химерами. Если она случайно останавливалась – тем лучше для нас; а если шла все время – не будем приходить в отчаяние. Ну, галопом! Гоп, гоп. Фокс!

Странное состояние человека, охотящегося за своим ближним, так как эта несчастная все же была одарена бессмертной душой, она чувствовала, думала, размышляла, как мы. Правда, извращенные инстинкты приближали ее, в некоторых отношениях, к волчице и тайна окружала ее. Бродячая жизнь, вероятно, притупила ее нравственное чувство и даже извратила человеческий характер, но, во всяком случае, ничто не давало нам права применить к ней деспотизм, проявляемый человеком относительно животных.

А между тем, дикий пыл увлекал нас при преследовании; я чувствовал, как кровь кипела у меня в жилах; я решился не отступать ни перед каким средством, чтобы только захватить это странное существо. Охота на волка, на кабана не могла бы возбудить меня в такой степени.

Снег летел за нами; по временам кусочки льда, отбиваемые подковами, словно резаком, свистели у нас в ушах.

Спервер с развевающимися рыжими усами скакал, то подымая голову, то устремляя свои серые глаза на след. Лиэверле подпрыгивал иногда до спины наших лошадей; я невольно вздрагивал при мысли о его встрече с «Чумой»: он мог растерзать ее в клочки, прежде чем она успела бы крикнуть.

Старуха заставляла нас ехать страшно скоро. На каждом холме она делала крюк, на каждом бугорке мы встречались с ложным следом.

– И здесь никого! – кричал Спервер. – Это видно издали; вот в лесу будет другое дело. Там надо держать глаза открытыми. Видишь, как она, проклятая, сбивает со следа… Вот она старалась замести свои шаги; а тут она спустилась к ручью и шла вдоль него по крессу до вереска. Не будь этих двух шагов, она совершенно сбила бы нас, с пути.

Мы доехали до опушки елового леса и Спервер сошел, чтобы лучше разглядеть следы, а мне велел остановиться с левой стороны.

Тут было много мест, покрытых сухими листьями и гибкими веточками ели, на которых не остается никакого отпечатка. Поэтому Спервер мог найти следы только на тех местах, где лежал снег.

Нам нужен был целый час, чтобы выйти из этого букета деревьев. Старый браконьер грыз с досады усы, а его большой нос образовывал полукруг. Как только я собирался сказать что-нибудь, он сразу останавливал меня.

– Не говори; это мешает мне.

Наконец, мы спустились по долине на левой стороне и Гедеон, указывая мне на следы Волчицы на косогоре, покрытом вереском, сказал:

– Это, старина, не ложный след; мы можем смело идти по нему.

– Почему?

– Потому, что у «Чумы» есть привычка, во всех ее контрмаршах, делать три шага в одну сторону, потом возвращаться на следы, сделать пять-шесть шагов в другую и быстро перепрыгнуть на прогалину. Но, когда она считает себя в безопасности, то уже не прибегает к этим уловкам… Вот, видишь, что я говорил тебе?.. Она лезет через кусты, словно кабан; теперь нетрудно будет выследить ее. Все равно, оставим ее теперь и зажжем трубки.

Мы остановились. Лицо Спервера оживилось; он с восторгом посмотрел на меня и сказал:

– Фриц, этот день может быть прекраснейшим днем моей жизни! Если нам удастся взять старуху, я привяжу ее, как узел с тряпками, к крупу Фокса. Одно только досадно мне!

– Что?

– Что я забыл взять рожок. Мне хотелось бы трубить при приближении к замку. Ха, ха, ха!

Он зажег трубку и мы отправились дальше.

Следы Волчицы шли в лесу по такому крутому склону, что нам несколько раз приходилось сходить с лошадей и вести их под уздцы.

– Вот она поворачивает направо, – сказал Спервер. – С этой стороны отвесные горы; одному из нас, может быть, придется держать лошадей, пока другой влезет на гору, чтобы взглянуть, куда повернуть. Черт возьми! Как будто начинает темнеть!

Пейзаж принимал грандиозный вид; громадные серые скалы, покрытые льдинами, воздымали то тут, то там свои угловатые вершины, словно рифы над океаном снега.

Нет ничего печальнее зимнего вида в высоких горах: их гребни, уступы, обнаженные деревья, блестящий от инея вереск – все это носит характер заброшенности и невыразимой печали. Безмолвие – такое глубокое, что слышно, как скользит лист по затвердевшей земле, как веточка отламывается от дерева – давит человека, дает ему представление о безграничности его ничтожества.

Как мало значит человек! Выдадутся две суровых зимы и жизнь исчезает с земли.

По временам кто-нибудь из нас чувствовал потребность возвысить голос; слова говорились самые незначительные:

– Мы доберемся!.. Какой собачий холод!

Или:

– Э! Лиэверле, да ты повесил нос!

И все это только, чтобы услышать свой голос, чтобы сказать себе:

– Я чувствую себя хорошо… Гм, гм!

К несчастью, Фокс и Реппель начали уставать; они проваливались в снег по грудь и уже не ржали, как при отправлении.

Безысходные ущелья Шварцвальда продолжались до бесконечности. Старуха любила такие уединенные места: тут она обошла вокруг покинутой хижины угольщика; дальше срывала корни, которые растут на покрытых мхом скалах; в другом месте она присела под деревом и недавно, никак не более, как за два часа, потому что следы были совершенно свежи. Наши надежды и пыл удваивались. Но день, видимо, приближался к концу.

Странная вещь: со времени нашего отъезда из Нидека мы не встречали ни дровосеков, ни угольщиков. В это время года в Шварцвальде так же пустынно, как в степях Северной Америки.

В пять часов стемнело; Спервер остановился и сказал мне:

– Мой бедный Фриц, мы опоздали на два часа. Волчица слишком далеко ушла! Через десять минут под деревьями станет темно, как в ночи. Самое простое – это добраться до Рош-Крез, в двадцати минутах отсюда, зажечь хороший костер, съесть нашу провизию и опорожнить наш козий мех. Как только взойдет луна, мы снова пойдем по следу и, если только старуха не сам черт, держу десять против одного, что мы найдем ее замерзшей под каким-нибудь деревом; невозможно, чтобы человеческое существо могло вынести столько усталости в такую погоду; этого не выдержал бы и Себальт, первый ходок в Шварцвальде! Ну, что ты об этом думаешь, Фриц?

– Я думаю, что только сумасшедший мог бы поступить иначе; к тому же, я просто умираю от голода.

– Ну, так в дорогу!

Он поехал вперед и проник в узкое ущелье между двумя рядами отвесных скал. Ели скрещивали свои ветви над нашими головами. Под нашими ногами струился почти пересохший поток; местами случайно попавший в эту глубину луч отражался в мутной, как свинец, волне.

Настала такая темнота, что я должен был бросить уздечку Реппеля. Шаги наших лошадей по скользким камням раздавались как-то странно, словно взрыв хохота макак. Эхо в скалах повторяло эти звуки; какая-то глубокая черная точка как бы увеличивалась по мере нашего приближения – то был выход из ущелья.

– Фриц, – сказал Спервер, – мы в русле потока Тункельбах. Это самое дикое ущелье во всем Шварцвальде; оно заканчивается чем-то вроде глухого переулка, известного под названием «Котел Большого Ревуна». Весной, во время таяния снегов, Тункельбах со страшным ревом извергает туда все свои воды с высоты двухсот футов. Это производит страшный шум. Вода брызжет и падает дождем на соседние горы. Иногда она даже наполняет большую пещеру в Рош-Крез; но теперь русло, должно быть, сухо, как пороховница, и там можно развести хороший огонь.

Слушая Гедеона, я рассматривал мрачное ущелье и говорил себе, что инстинкт диких зверей, ищущих такие берлоги вдали от всего, что веселит душу, является следствием отчаяния. Действительно, все существа, живущие на солнце – коза, стоящая на остроконечном утесе, лошадь, которая носится по равнине, собака, резвящаяся рядом со своим господином, птица, купающаяся в свете – все они дышат радостью, счастьем; они приветствуют день танцами и восторженными криками. И в косуле, кричащей под высокими деревьями, на зеленеющем пастбище, есть что-то такое же поэтичное, как и любимое ее жилище; в кабане есть что-то такое же грубое, угрюмое, как чаща, в которую он забирается; в орле – гордое, смелое, как его отвесные скалы; во льве – величественное, как грандиозные своды его пещеры; но волк, лисица, куница ищут мрак; страх сопровождает их; это походит на раскаяние, на угрызения совести.

Я раздумывал об этом и чувствовал уже, как свежий ветер дул мне в лицо – мы подходили к выходу из ущелья, – как вдруг на скале в ста футах над нами мелькнул красноватый отблеск, осветивший пурпуровым светом темную зелень елей и отразившийся в гирляндах инея.

– Ага! – тихо проговорил Спервер, – мы поймали старуху.

Сердце у меня забилось; мы шли, тесно прижавшись друг к другу.

Собака глухо ворчала.

– Не может она убежать? – совсем тихо спросил я.

– Нет; она попала, как крыса в крысоловку. Из «Котла Большого Ревуна» нет другого выхода, а скалы вокруг имеют двести футов в вышину. Ага! Я поймал тебя, старая злодейка.

Он сошел в ледяную воду и дал мне держать своего коня. Дрожь охватила меня. В окружавшем нас безмолвии я услышал звук заряжаемого карабина. Этот легкий пронзительный шум ударил меня по нервам.

– Спервер, что ты хочешь делать?

– Не бойся; я только попугаю ее.

– Отлично! Но не надо крови! Помни, что я сказал тебе: «Пуля, которая сразит ее, убьет сразу и графа».

– Будь спокоен.

Он удалился, не слушая меня. Я услышал шлепанье его ног по воде, потом увидел его высокую фигуру у выхода из ущелья, черную на синеватом фоне. Минут пять он стоял неподвижно. Я стоял, наклонясь и внимательно смотря на него. Он тихонько подходил ко мне. Когда он обернулся, я был в трех шагах от него.

– Тс! – сказал он с таинственным видом. – Смотри.

В расщелине скалы я увидел большой костер: огонь подымался золотыми спиралями к своду пещеры, а перед костром на корточках сидел человек, по костюму которого я узнал барона Циммер-Блудерика.

Он сидел неподвижно, опустив голову на руки. Сзади него лежал какой-то темный предмет; еще дальше почти терявшаяся во тьме лошадь смотрела на нас пристальным взглядом, подняв уши, широко раскрыв ноздри.

Я остановился, пораженный.

Каким образом очутился барон Циммер в такое время в этом уединенном месте?.. Зачем он здесь?.. Не заблудился ли он?..

Самые противоречивые предположения мелькали в моем уме; я не знал, на чем остановиться. Вдруг лошадь барона заржала.

При этом звуке ее хозяин поднял голову.

– Что с тобой, Доннер? – спросил он.

Потом он, в свою очередь, взглянул в нашу сторону широко раскрытыми глазами.

Это бледное лицо с резкими чертами, с тонкими губами, с густыми, сросшимися черными бровями, с глубокой перпендикулярной морщиной, пересекавшей лоб, возбудило бы во мне во всякое другое время чувство восхищения; но теперь мной овладела какая-то неописуемая тревога; я был полон беспокойства.

– Кто тут? – вдруг вскрикнул молодой человек.

– Я, господин барон, – ответил Гедеон, подходя к нему, – я– Спервер, рейткнехт графа Нидека…

Молния промелькнула в глазах барона, но ни один мускул не дрогнул. Он встал и накинул на плечи шубу. Я взял под уздцы лошадей и позвал собаку, которая вдруг начала печально выть.

На кого не нападает иногда суеверный страх? Мне стало страшно от жалобного воя Лиэверле; леденящая дрожь пробежала по всему моему телу.

Спервер и барон стояли в пятидесяти шагах друг от друга: первый, неподвижный, с карабином на плече, стоял посреди расщелины; второй – на площадке перед пещерой, высоко подняв голову, и гордым, властным взглядом смотрел на нас.

– Чего вы хотите? – спросил молодой человек задиристым тоном.

– Мы ищем одну женщину, – ответил старый браконьер, – женщину, которая ежегодно бродит вокруг Нидека; у нас есть приказание арестовать ее.

– Украла она что-нибудь?

– Нет.

– Убила кого-нибудь?

– Нет, господин барон.

– Так чего же вам надо? По какому праву преследуете вы ее?

Спервер вытянулся во весь рост и, устремив свои серые глаза на барона, проговорил со странной улыбкой:

– А по какому праву вы взяли ее? Ведь она там… я вижу ее в глубине пещеры. С какой стати вы вмешиваетесь в наши дела? Разве вы не знаете, что мы здесь на своей земле и имеем право судить все уголовные и гражданские дела?

Молодой человек побледнел.

– Я не обязал давать вам отчет, – грубым тоном проговорил он.

– Берегитесь, – сказал Спервер. – Я пришел к вам с мирными, дружелюбными намерениями. Я действую от имени господина Иери-Ганса, я в своем праве, а вы дурно отвечаете мне.

– Ваше право! – с горькой улыбкой сказал молодой человек. – Не говорите о своем праве – вы принудите меня говорить о моем…

– Ну, так говорите! – крикнул старый браконьер, большой нос которого шевелился от гнева.

– Нет, – ответил барон, – я ничего не скажу, и вы не войдете сюда.

– Это мы посмотрим, – сказал Спервер, направляясь к пещере.

Молодой человек вынул охотничий нож. Видя это, я хотел броситься между ними. К несчастью, собака, которую я держал на привязи, вырвалась и опрокинула меня на землю. Я считал барона погибшим. Но в ту же минуту из глубины пещеры раздался дикий крик, и, поднявшись, я увидел перед костром старуху. Одежда ее была вся в лохмотьях; голова откинута назад, волосы развевались по плечам. Она подымала свои длинные, худые руки к небу и испускала зловещий вой, похожий на жалобный вой волка в холодные зимние ночи, когда он корчится от холода.

Никогда в жизни я не видел ничего ужаснее. Спервер как бы окаменел, стоя неподвижно, с устремленными глазами, с открытым ртом. Сама собака остановилась на несколько секунд при этом неожиданном зрелище; но вдруг она согнула ощетинившуюся спину и бросилась вперед с нетерпеливым ворчанием. Я вздрогнул. Площадка пещеры подымалась на восемь-десять футов от земли; не будь ничего, Лиэверле был бы на ней одним скачком. Я до сих пор слышу, как он перескакивает через покрытые инеем кусты, вижу, как барон становится перед старухой с раздирающим душу криком:

– Мать моя!

Собака делает последний прыжок; Спервер с быстротой молнии прицеливается, и Лиэверле падает мертвым у ног молодого человека.

Все это произошло в одну секунду. Пропасть осветилась; отдаленные раскаты эха передавали звук выстрела в своих бесконечных глубинах. Безмолвие, казалось, возросло, как мрак после молнии.

Когда дым от выстрела рассеялся, я увидел Лиэверле, распростертого у подножия скалы, и старуху в обмороке, на руках у молодого человека. Спервер, весь бледный, смотрел мрачным взглядом на барона, опустив дуло карабина к земле; лицо у него подергивалось, глаза были полузакрыты от негодования.

– Господин Блудерик, – сказал он, протянув руку к пещере, – я убил моего лучшего друга, чтобы спасти эту женщину… вашу мать!.. Возблагодарите Бога, что ее судьба связана с судьбой графа… Уведите ее! Уведите ее!.. И чтобы она не возвращалась больше… потому что я не могу отвечать за старика Спервера.

Он бросил взгляд на собаку.

– Мой бедный Лиэверле! – воскликнул он раздирающим душу голосом. – Так вот что ожидало меня здесь… Идем, Фриц… бежим… Я способен причинить большое несчастье.

Он схватил Фокса за гриву и хотел сесть в седло, но вдруг не выдержал и, опустив голову на плечо лошади, зарыдал, как ребенок.

XIII

Спервер уехал и увез Лиэверле, завернув его в свой плащ. Я отказался ехать с ним: мой долг заставлял меня оставаться со старухой; я не мог покинуть несчастную, иначе совесть замучила бы меня.

К тому же, должен сказать, мне было интересно посмотреть поближе на это странное существо. Поэтому, лишь только Спервер исчез во мраке ущелья, я уже шел по тропинке в пещеру.

Тут меня ожидало странное зрелище.

На большом плаще из белого меха лежала старуха в своем пурпуровом платье, с руками, судорожно сжатыми на груди, с золотой стрелой в седых волосах.

Образ этой женщины не изгладится из моей памяти, хотя бы я прожил тысячу лет. Страшно было видеть эту голову ястреба, содрогавшуюся при последних вспышках жизни, с неподвижными глазами, полуоткрытым ртом. Такова должна была быть ужасная королева Фредегонда в свой последний час.

Барон, стоя на коленях рядом с нею, старался вернуть ее к жизни; но я с первого же взгляда увидел, что всякая надежда потеряна. Не без чувства глубокого сострадания я нагнулся, чтобы взять ее руку.

– Не трогайте ее, – крикнул молодой человек раздраженным тоном, – я запрещаю вам это!

– Я – доктор, господин барон.

Он несколько минут молча смотрел на меня; потом поднялся с колен.

– Простите меня, сударь, – тихо проговорил он, – простите!

Он сильно побледнел; губы у него дрожали.

Через минуту он спросил:

– Что вы думаете?

– Все кончено… Она умерла.

Не отвечая ни слова, он сел на большой камень, опустил голову на руки, облокотился и сидел, как убитый, устремив вдаль неподвижный взгляд.

Я присел на корточки к огню, смотря, как пламя ползло по своду пещеры и бросало медный красный отблеск на строгое лицо старухи.

Так просидели мы с час, неподвижные, как статуи. Вдруг барон поднял голову и сказал:

– Сударь, все это смущает меня!.. Вот моя мать… в продолжение двадцати шести лет я думал, что знаю ее… и вот целый мир тайн и ужаса открывается передо мною!.. Вы доктор… видели вы что-нибудь ужаснее этого?

– Господин барон, – ответил я, – граф Нидек страдает болезнью, замечательно схожей по характеру с болезнью вашей матушки. Если вы доверитесь мне настолько, что сообщите мне факты, свидетелем которых вы должны были быть, я охотно расскажу вам то, что сам знаю, потому что этот обмен может дать мне возможность спасти моего больного.

– Охотно, сударь, – сказал барон.

И он без всякого колебания рассказал мне, что баронесса Блудерик, принадлежавшая к одной из самых знатных фамилий Саксонии, каждую осень отправлялась в Испанию в сопровождении старого слуги, ее единственного поверенного. Этот слуга, умирая, пожелал видеть сына своего бывшего господина и в последний час, мучимый, может быть, угрызениями совести, рассказал молодому человеку, что путешествие в Испанию было для его матери только предлогом для экскурсий в Шварцвальд, цели которых он не знал, но, вероятно, это было что-то ужасное, потому что баронесса возвращалась истощенная, в лохмотьях, почти умирающая и что ей нужно было несколько недель отдыха, чтобы оправиться от странной усталости этих немногих дней.

Вот что совершенно просто рассказал молодому барону старый слуга, думая, что таким образом он исполняет свой долг.

Сын, желая во что бы то ни стало узнать истину, решился сам проверить непонятный факт и поехал за матерью сначала в Баден. Потом он увидел, как она углубилась в ущелья Шварцвальда, и пошел за нею шаг за шагом. Следы, замеченные Себальтом на горе, были следы его ног.

После признания барона я счел себя не вправе утаить странное влияние, которое производило появление старухи на состояние здоровья графа, а также и другие подробности этой драмы.

Мы оба были совершенно поражены совпадением фактов, таинственной притягательной силой, которую имели друг над другом эти два существа, незнакомые между собой, трагическим действием, которое они изображали без своего ведома; поражало нас и то, что старуха так хорошо знала замок, который никогда не видала раньше, самые потайные ходы его; костюм, который она надевала в таких случаях, мог быть взят только из какого-нибудь таинственного убежища, открытого ею посредством ясновидения. В конце концов мы согласились, что все наше существование полно ужасов и что тайна смерти, может быть, наименьшая из тех, которые ведомы только Богу.

Ночной мрак рассеивался. Далеко, очень далеко сова возвещала удаление тьмы странным, как бы выходящим из горлышка бутылки, голосом. Вскоре в глубине ущелья послышалось лошадиное ржание. При первых лучах дневного света мы увидели сани, которыми правил слуга барона. В санях лежала солома и была приготовлена постель, на которую положили старуху.

Я сел на свою лошадь, которая, казалось, была не прочь поразмять ноги, так как простояла на льду половину ночи.

Я проводил сани до выхода из ущелья; потом мы раскланялись с серьезным видом, как подобает важному барину и горожанину.

Они повернули налево, к Гиршланду, я направился к башням замка.

В девять часов я был у графини Одиль и рассказал ей обо всем случившемся.

Потом я отправился к графу и нашел его в очень удовлетворительном состоянии. Он еще испытывал большую слабость, вполне понятную после перенесенных им страшных припадков, но пришел в себя, и лихорадка совершенно покинула его с вечера.

Дело шло к близкому выздоровлению.

Несколько дней спустя я, видя, что старый граф совсем поправился, хотел вернуться в Фрейбург, но он так настойчиво просил меня поселиться в Нидеке и предложил мне такие выгодные во всех отношениях условия, что мне было невозможно отказаться от его предложения.

Долго я буду помнить первую охоту на кабана, в которой я имел честь участвовать вместе с графом, и в особенности торжественное возвращение при свете факелов после того, как мы охотились двенадцать часов в снегах Шварцвальда, не покидая стремян.

Я поужинал и подымался в башню Гюга, изнемогая от усталости. Проходя мимо комнаты Спервера, дверь в которую была полуоткрыта, я услышал веселые восклицания. Я остановился и увидел чрезвычайно приятное зрелище: вокруг массивного дубового стола собрались человек двадцать в веселом настроении духа. Две железные лампы, спускавшиеся с потолка, освещали все эти здоровые, четырехугольные, веселые лица.

Они чокались.

Тут был Спервер с костлявым лбом, мокрыми усами, блестящими глазами, с седыми, всклокоченными волосами. Направо от него сидела Мария Лагут, налево Кнапвурст. На загорелых щеках Спервера играл легкий румянец; он поднял античный кубок из чеканного серебра, почерневший от времени; через плечо у него проходила перевязь с большой бляхой – он, по обыкновению, был в охотничьем костюме.

Приятно было смотреть на его простое, веселое лицо.

Щеки Марии Лагут горели пламенем; ее большой тюлевый чепец, казалось, готов был улететь. Она смеялась и болтала то с одним, то с другим из присутствовавших.

Что касается Кнапвурста, то, сидя в кресле, – причем голова его приходилась на высоте руки Спервера, – он казался какой-то огромной тыквой. Потом шел Тоби Оффенлох, словно вымазанный подонками вина, так он был красен; парик его висел на стуле; деревянная нога лежала про запас под столом. Дальше виднелась длинная, меланхоличная фигура Себальта; он тихо посмеивался, смотря на дно своего стакана.

Были тут также слуги и служанки – весь тот маленький мир, который живет и благоденствует вокруг знатного дома, как мох, плющ и вьюнки вокруг дуба.

Лампы лили на всех свой прекрасный янтарный свет, оставляя в тени старые серые стены, на которых извивались золотыми кругами трубы и охотничьи рожки старого браконьера.

Нельзя себе представить что-либо оригинальнее этой картины.

Своды пели.

Спервер, как я уже сказал, поднял кубок; он затянул песню бургграфа Гаттона Черного:

– Я – король этих гор…

Красная роса вина дрожала на каждом волоске его усов. При виде меня он остановился и протянул мне руку.

– Фриц, тебя не хватало нам! – проговорил он. – Давно уже я не чувствовал себя таким счастливым, как сегодня вечером. Добро пожаловать.

Я с удивлением взглянул на него: со смерти Лиэверле я не видал улыбки на его лице.

– Мы празднуем выздоровление его сиятельства, а Кнапвурст рассказывает нам истории, – прибавил он серьезным тоном.

Все обернулись.

Меня встретили самыми радостными восклицаниями.

Себальт подхватил меня, усадил подле Марии Лагут и поставил передо мной большой стакан из богемского хрусталя, прежде чем я успел прийти в себя.

В старой зале, словно жужжание пчел, слышались взрывы хохота. Спервер обнял меня левой рукой за шею, высоко поднял бокал и с суровым выражением лица, какое всегда бывает у честного, подвыпившего человека, кричал:

– Вот мой сын!.. Он и я… Я и он… До смерти!.. За здоровье доктора Фрица.

Кнапвурст, стоя на перекладине спинки кресла, наклонялся ко мне и протягивал стакан. Мария Лагут размахивала большими крыльями своего головного убора; Себальт, стоя перед своим стулом, высокий и худой, как привидение, повторял: «За здоровье доктора Фрица!» – а брызги пены струились из его кубка и рассыпались на каменном полу.

Наступила минута молчания. Все пили; потом все сразу с шумом поставили стаканы на стол.

– Браво! – крикнул Спервер.

Потом он обернулся ко мне.

– Фриц, – сказал он, – мы уже выпили за здоровье графа и графини Одиль. Ты должен также выпить.

Мне пришлось два раза выпить кубок под устремленными на меня взглядами всех присутствовавших. Тут и я, в свою очередь, стал серьезным и все предметы казались мне светлыми; из мрака выделялись какие-то фигуры и подходили, чтобы поближе посмотреть на меня; тут были и старые, и молодые, и красивые, и некрасивые; но все казались мне добрыми, радушными и нежными. Однако, мои глаза притягивали с конца залы более молодых и мы обменивались долгими взглядами, полными сочувствия.

Спервер продолжал смеяться и напевать что-то. Вдруг он положил руку на горб карлика.

– Молчать! – сказал он. – Вот заговорит Кнапвурст, наш архивариус… Видите, вот этот горб – это эхо старинного замка Нидек.

Маленький горбун вместо того, чтобы рассердиться на такой комплимент, с нежностью взглянул на Спервера и сказал:

– А ты, Спервер, один из тех старых рейтаров, историю которых я рассказывал вам… Да, у тебя руки, усы и сердце старинного рейтара! Если бы открылось окно и один из них протянул бы руку во мраке, что сказал бы ты?