Текст книги "Гюг-Волк (Невероятные истории о вервольфах)"

Автор книги: Михаил Фоменко

Соавторы: Э. Байяр
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

Д. Э. Райх Вервольфы Анспаха
Пер. В. Барсукова

Когда мы пошли смотреть на казнь вервольфа, он уже ослабел и задыхался с веревкой на шее.

Его поймали в личине волка – он отказался вернуться в человеческий облик, показать свое лицо – и таким он и умрет. Однако новый бургомистр предусмотрел невиданную тонкость: присобранные панталоны на задних лапах, над этими обмякшими лапами вышитый камзол, к пушистой нижней челюсти прицеплена борода из завитых стружек. Одет он как старый бургомистр, которого новый презирает.

Мы пробираемся мимо наших беленых известкой домов и жалкой мякоти пожелтевших капустных листьев, вытягиваем головы, стараясь получше рассмотреть привязанного к столбу виселицы вервольфа. Я хватаюсь за пояс отца, но он, как лезвием топора, бьет меня ребром ладони по косточкам пальцев. Не в твоем возрасте – хотя он молчит.

Толпа придвигается ближе, и над гребнем плеч я вижу вервольфа, вижу ужас. Я никогда прежде не видал волка, но понимаю, что этот, учитывая его чудовищность, должен быть больше других. Одежда уменьшает огромное туловище. Интересно, если я его поглажу, наклонит ли он голову в знак приветствия? Его замершее тело редко-редко вздрагивает, но глаза мечутся в черепе, взад и вперед, взад и вперед, туда и сюда, как затухающие светлячки. Словно ищут в толпе знакомые губы.

* * *

Мой отец, мясник, устроил в лавке прием, собирая все слухи о Вервольфе из Анспаха, пока выламывал кровоточащие говяжьи ребра. И пока я ощипывал дряблых цыплят и вымачивал их в рассоле, покупатели, приходившие в отцовскую лавку – в основном соседские жены, иногда слуги какого-нибудь богатого серебром купца или прислуга самого бургомистра – рассказывали любопытные подробности. Отец скупо выдавал их другим, просившим его поведать детали, поделиться мыслями, и делал это с порочной важностью аристократического бургграфа, дарующего подданым надежду на понижение земельных налогов.

Вот что нам было известно: зверь питал пристрастие к печени и вырывал лакомые куски из подбрюшья скотины жестокой хваткой длинных зубов – ибо вервольфы превыше всего ценят печень. Фолькер-скорняк, пробираясь по лесу, видел, как какой-то человек надевал пояс из невыделанной волчьей шкуры, скрипевший от засохшей крови; и как только тот получеловек, полузверь обернул вокруг себя или застегнул, уж не знаю, свой пояс, как опустился на четвереньки и из горла его вырвался вой. Но Польди, охотник на кротов, сказал: чепуха, Фолькер видит хуже одноглазого выпивохи, а сам он, Польди, тоже встречал зверя, но не пояс тот надел, а цельную одежду из шкуры, плащ человека, позволившего зверству поглотить себя целиком. А Ханнес, среди прочего воровавший яйца, вытаращил бесстыжие глаза и сказал, что оба они ошибаются. Он также однажды ночью видел зверя. Тот напился дождевой воды из следа на земле и после заснул, и свет лунного серпа плясал на его лице, а затем он начал потягиваться, выгибаться и меняться. Ханнес, было дело, тогда решил, что это всего-навсего отшельник.

Ни один из них не рассказал, как спасался от оборотня.

Но как вы могли так ясно все разглядеть, если на дворе стояла ночь? спросил я.

Отец вырвал нить хряща из корсета ребер и рассмеялся хриплым лающим смехом. Да ты вылез на свет из задницы, не иначе. Кто позволил тебе говорить? Возвращайся к работе и прекрати задавать вопросы, не то спущу с тебя всю шкуру, как с этой коровы. Он зажал в кулаке толстый полумесяц мяса, отдирая ногтями витки мускулов, и потряс им перед моим лицом. Руди, мой придурковатый сынок. Когда он положил кусок на прилавок и повернулся к покупателям, его мозолистая ладонь была такой, какой всегда мне представляется. Она была покрыта кровью.

* * *

Палач ест вдоволь и вечно молчит: всем палачам щедро платят и потому их проклинают. Он носит черное платье и обвисший шелковый берет в тон (свисающий край скрывает его лицо); красная метка на одежде обозначает его ремесло. Непонятно, впервые ли ему доводится казнить вервольфа – воры, убийцы и мошенники идут по серебряной марке за дюжину, да и в рыдающей, молящей о пощаде ведьме нет ничего нового – но вервольфы попадаются крайне редко, по крайней мере в Анспахе. Мы невольно гадаем, не мечтал ли палач долгие годы об этом благословенном дне и не боялся ли, что этот день, подобно другим, окажется самым обычным.

Хотя вервольф привязан к столбу, виселица не нужна. Бургомистр постановил: дабы избежать воскресения в каком бы то ни было виде, каждую конечность зверя привяжут к лошади; затем лошадей погонят в четыре стороны, и вервольф будет разорван на части, после чего палач перевяжет отдельные части тела, за исключением отсеченной топором головы, веревкой, перевитой стеблями волчьего аконита, и сбросит их в открытую яму, сверху же набросает валуны и землю, окропленную святой водой. Мы в нашем городе рисковать не любим.

А бородатую голову насадят на пику, и там она и будет оставаться, пока окончательно не сгниет и больше не сможет на нас смотреть.

* * *

Оборотня начали искать лишь после того, как он стал приходить за детьми.

Они исчезали с убранных полей ячменя и сахарной свеклы, из коровников, с рыночной площади в сумерках. В общей сложности четырнадцать детей, пока вервольф не был пойман – четырнадцать.

Я знал некоторых из детей; мы играли в мяч, в кольца, в шары – на краю леса, там, где чаща редела и переходила в луга. Будь осторожен, сказала бы мне мать, если бы не умерла и отец не заставил меня работать в лавке. Фридрих, Амброс, Герте, Эрнст, Лотте, Аня, Дольф. Мы хлопали в ладоши, пинали деревья и царапали локти и ладони, наблюдая, как кровь точится из родников под кожей. Люди нашли части их тел. Косы Герте были сорваны с головы вместе со скальпом. Ханнес, похититель яиц и, среди прочего, пьяница, нашел правую руку Дольфа под кустом терновника – перед тем, как вервольф схватил его во время игры в прятки, он сидел там и грыз ногти, затаившись и весь дрожа от нетерпения.

В магазине отец точил ножи на смазанном масле точильном камне, и звук напомнил мне о довольном рычании, с каким человек скалит зубы, получив наконец то, что хочет.

* * *

Все мы в Анспахе склонны забывать, что у палача есть имя. Под тенью обвисшего берета, которая прячет его стыд, его близость к мертвым, скрывается лицо, что ни один из нас не может припомнить, высветить в памяти, даже если мы вдруг задумаемся об этом. Но имя у него есть, как и у каждого из нас. Его зовут Петер. Петер-палач.

Петер-палач, по слухам, когда-то был студентом-медиком – он покинул наш городок, чтобы сменить топор на скальпель и сшивать, а не разрезать плоть – но вскоре выяснилось, что он был последним в длинной линии предков, дедов и отцов, чьим ремеслом был меч, и затягивающаяся петля, и рассеченная шея. И потому он был отозван со студенческой скамьи в Гамбурге и возвращен в наш бессмертный городок, где звери и чудовища какое-то время не боялись смерти.

Питера боялись и презирали, но он был единственным, кто отважился прикоснуться к коже моей матери; он мочил тряпки в медном тазу и протирал ее вздутые пустулы и набрякшие железы, покрытые темными гнилостными пятнами заразы. Это было уже после того, как священник пришел и ушел, бормоча что-то на языке, который никто из нас не понимал, после того, как друзья и соседи столпились у окон, дабы отдать последнюю дань или просто посмотреть, как душа будет слабеть и покидать тело; мать умирала дольше, чем ожидалось, и они ушли, когда зрелище грубого искусства смерти им наскучило.

И лишь когда мы остались одни – мать лежала в постели, отец сидел в углу, вычищая чешуйки крови из-под ногтя большого пальца острием материнской оловянной спицы, я всем телом обнимал стойку кровати, изо всех сил прижимаясь лбом к шершавому дереву – лишь тогда Питер пришел к нам в своем широком плаще цвета угаснувшей жизни. Единственный, кто осмелился прикоснуться ладонью.

* * *

Толпа начинает перешептываться и колыхаться; сперва прибывает епископ, лицо у него торжественное и отстраненное, за ним бургомистр с двумя стражниками по бокам. Но появление высокопоставленных лиц не прерывает наши пересуды, мы только понижаем голоса до шепота. Мы обмениваемся слухами, как на рынке меняют монеты на фрукты, мы обсуждаем других оборотней. Мы ведь не исключение, несмотря на всю эту шумиху – и другим городам досаждают вервольфы.

Жена мельника, Майнхильда, рассказывает о деревушке Виттлих: там есть свеча, которая гаснет, если рядом оказывается вервольф. Тут-то крестьяне понимают, что в деревне что-то неладное творится.

Ханнес, похититель яиц, пьяница и, среди прочего, любитель подсматривать за женщинами, рассказывает в свою очередь, что в Любце сумели выяснить, кто из горожан был чудовищем. И вот как они это сделали: выстроили всех жителей, мужчин, женщин и детей, и бросили перед каждым кусок железа. Зверь не смог удержаться от превращения и прямо у них на глазах стал обрастать шерстью. Он убежал в ночь, и больше его не видели.

В другом городе девушка, которая вступила в нечестивые отношения со своим отцом-оборотнем, была сожжена на костре, но прежде видела, как с него заживо сдирали кожу и как его терзали раскаленными щипцами. Дабы избавиться от зла, необходимо срубить ствол, отсечь все ветви и выкорчевать корни, заявил бургомистр того города.

Мы не ведаем, почему эти истории так разнятся, почему одни вервольфы проявляют себя иначе, чем другие. Мы не знаем, что и как движет ими: каждый из них – будто отдельные часы с кукушкой и собственным, вручную выделанным и отлаженным механизмом. Нам известно лишь то, что они творят, и у нас нет объяснений. Мы боимся, и поэтому мы верим.

* * *

Отец держит ножи под соломенным тюфяком, на котором мы спим. Мы приносим из лавки в заднюю комнату ребра ягнят и нежные бледные копытца телят, и отец разделывает их на куски, готовя ужин. Едкий запах крови следует за нами повсюду, как призрак покинутого ребенка.

После еды отец кладет ножи в кожаный футляр. Лезвия их блестят, как зеркало недвижной воды. Когда он ложится на тюфяк рядом со мной, ножи лежат под его бьющимся сердцем. Тогда, и только тогда, он приступает к своему еженощному ритуалу, проводя пальцами по моей спине от позвонка к позвонку.

* * *

Стражник устанавливает у помоста, примыкающего к виселице, деревянный ящик, и наш бургомистр поднимается на сцену. Его слова тонут в шуме толпы, вновь охваченной жаждой мести. Отец сжимает и разжимает кулаки. Лишь я продолжаю смотреть на оборотня, пока бургомистр провозглашает свой указ, даруя всем нам смерть. На вервольфа, чей взгляд затуманен судьбой.

Только сейчас я сознаю, что никто, ни один из нас в Анспахе, не знает, мужчина ли оборотень, женщина или даже ребенок. Никто не видел, как его шерсть втягивается под кожу, как лапы превращаются в руки и пальцы, как позвоночник, похрустывая, становится хрупким подобием себя. И если оборотень по временам был мужчиной, женщиной или ребенком, вдохнет ли кто-либо о них в этой толпе?

* * *

Отец взял меня с собой на поиски в ту ночь, когда мы мы нашли то, что осталось от Ани, последнего похищенного ребенка. Несмотря на факелы, в испещренной черными тенями лесной чаще фигуры казались смутными и размытыми, и невозможно было понять, где были мы и где начиналась ночь. Я думал о шерсти, прорывающейся наружу из тех средоточий, что сильнее мяса и мышц, о потемневшей, блестящей под луной шкуре.

Мы углублялись все дальше в лес. Я держался за пояс отца. Другие звали Аню по имени, но мы молчали. Мы искали что-то иное.

Я спотыкался о торчащие из земли корни. Отец, хорошо знавший лес, ступал уверенно и не останавливался.

Это мы нашли ее на поляне. Горло Ани было рассечено, внутри виднелось красное, юбка была задрана на живот. Я повернулся к отцу. Он глядел на то, что осталось от Ани.

Он поднял факел, глаза отразили яркий свет.

Но в них было что-то еще. Взгляд человека, потрясенного вожделением. Или любовью к своему перерождению. Мясник, восхищенный своей работой.

Я ждал. Зов, обращенный к другим, бился у меня в горле, и я не был готов к тому, что последовало.

* * *

Палач обвязывает веревку вокруг каждой из вялых, бесполезных лодыжек оборотня. К виселице уже подвели четырех лошадей, двух вороных и двух белых, и стражники бургомистра расчистили в толпе четыре тропы, по которым каждая из лошадей поскачет, таща за собой ошметок тела вервольфа.

Но прежде, чем это произойдет и толпа дрогнет и взметнется, когда станут рваться мышцы и хлынет кровь, прежде, чем топор опустится на шею оборотня и лошадей погонят плетьми на север, юг, запад и восток, прежде, чем вервольфы Анспаха будут забыты и оборотень будет разорван на куски, вот что скажет ему смерть: Сперва ты, после весь мир.

Эркман-Шатриан
Илл. Э. Байяра

I

Однажды утром, перед Рождеством 18… года, когда я спокойно спал в гостинице «Лебедь» в Фрейбурге, в мою комнату вошел старый Гедеон Спервер.

– Радуйся, Фриц! – воскликнул он. – Я свезу тебя за десять миль отсюда, в замок Нидек. Ты знаешь Нидек? Это самое лучшее поместье во всей местности, – старинный памятник славы наших предков.

Заметьте то, что я не видел Спервера, почтенного мужа моей кормилицы, шестнадцать лет. За это время он оброс бородой; громадная шапка из лисьего меха закрывала его голову; в руке у него был фонарь, который он держал под самым моим носом.

– Прежде всего, поступим методично, – сказал я. – Кто вы такой?

– Кто я?.. Как, ты не узнал Гедеона Спервера, браконьера из Шварцвальда?.. О, неблагодарный!.. А я-то кормил, воспитывал тебя, научил тебя ставить западни, подстерегать лисицу в уголку леса, пускать собак по следу косули… Неблагодарный, он не узнает меня! Ну, взгляни на мое отмороженное левое ухо.

– Ага! Узнаю твое левое ухо. Ну, поцелуемся.

Мы нежно расцеловались. Спервер отер глаза ладонью и сказал:

– Ты знаешь Нидек?

– Конечно… по рассказам… Что ты делаешь там?

– Я заведующий охотой графа.

– А кто прислал тебя?

– Молодая графиня Одиль.

– Хорошо… Когда же мы отправимся?

– Сейчас. Дело важное, старый граф болен и его дочь наказала мне не терять ни минуты… Лошади готовы.

– Но, мой милый Гедеон, посмотри, какая погода; вот уже третий день снег идет безостановочно.

– Ба! Ба! Представь себе, что отправляешься на охоту. Одевайся-ка поскорее; надень шпоры и в путь-дорогу! Я велю пока приготовить поесть.

Он вышел из комнаты, но сейчас же вернулся и прибавил:

– Не забудь накинуть шубу.

Он спустился вниз.

Я никогда не мог противиться Гедеону; с детства он мог поделать со мной что угодно кивком головы, пожатием плеч. Я быстро оделся и пошел за ним в большую залу.

– Я знал, что ты не отпустишь меня одного! – радостно проговорил он. – Съешь поскорее ветчины и выпьем на дорогу. Лошади теряют терпение. Да, между прочим, я велел привязать твой чемодан к седлу.

– Как, мой чемодан?

– Да, ты ничего не проиграешь; тебе придется остаться в замке на несколько дней; это необходимо; сейчас я объясню тебе все.

В эту минуту к гостинице подъезжали двое всадников, по-видимому, изнемогавших от усталости. Лошади их были покрыты белой пеной. Спервер, большой любитель лошадей, вскрикнул от удивления.

– Что за чудесные животные!.. Валахские… Что за стройность, настоящие олени. Скорее, Никлоз, набрось на них попоны; они могут простудиться.

Мы заносили ноги в стремена, когда мимо нас прошли путешественники, укутанные в меховую одежду. Я разглядел только длинные темные усы одного из них и его черные, необыкновенно живые глаза.

Они вошли в гостиницу.

Конюх держал наших лошадей; он пожелал нам доброго пути и отпустил повода.

Мы тронулись.

Спервер ехал на лошади чистокровной мекленбургской породы, я – на горячей арденнской лошадке; мы летели по снегу и через десять минут уже миновали последние дома Фрейбурга.

Погода прояснилась. Насколько охватывал взгляд, не видно было ни признака дороги или тропинки. Единственными нашими спутниками были шварцвальдские вороны. Они расправляли свои большие крылья на снежных буграх, перелетали с места на место и кричали хриплыми голосами:

– Беда! Беда! Беда!

Гедеон со своим широким, обветренным лицом, в шубе из меха дикой кошки, в меховой шапке с длинными наушниками, галопировал впереди меня, насвистывая какой-то мотив из Фрейшюца. По временам он оборачивался и я видел, как прозрачная капля воды блестела, дрожа, на кончике его длинного, кривого носа.

– Э, Фриц! Что за чудное зимнее утро! – сказал он.

– Да; но несколько холодное.

– Я люблю сухую погоду; она оживляет кровь. Если бы у старого пастора Тоби хватило смелости отправиться в путь по такой погоде, он не чувствовал бы ревматизма.

Я слегка улыбнулся.

После часа бешеной езды Спервер сдержал лошадь и поехал рядом со мной.

– Фриц, – сказал он более серьезным тоном, – тебе необходимо узнать причину нашей поездки.

– Я думал об этом.

– Тем более, что у графа перебывало уже много докторов.

– А!

– Да; приезжали к нам доктора из Берлина в больших париках; они смотрели только язык; другие – из Швейцарии – желали видеть только мочу; парижские доктора вставляли кусочек стекла в глаз, чтобы разглядеть лицо больного. Но все они ничего не поняли и только заставили щедро оплатить свое невежество.

– Черт возьми! Как ты относишься к нам!

– Я говорю не про тебя; напротив, тебя я уважаю и, сломай я себе ногу, я охотнее доверился бы тебе, чем какому– нибудь другому доктору. Ну, а что касается внутренностей, то вы еще не изобрели очков, чтобы видеть, что происходит в них.

– Ты почем знаешь?

Добряк искоса взглянул на меня при этих словах.

«Неужели и он такой же шарлатан, как другие?» – подумал он, однако продолжал начатый разговор.

– Если у тебя есть такие очки, Фриц, то они пригодятся как раз, потому что болезнь графа именно внутренняя. Болезнь ужасная – нечто вроде бешенства. Ты ведь знаешь, что бешенство обнаруживается по истечении девяти часов, девяти дней, или девяти недель?

– Говорят; но я сомневаюсь, так как сам не видал.

– Ну, но крайней мере, ты знаешь, что есть болотные лихорадки, которые повторяются через три года, через шесть или девять лет. Наш механизм чрезвычайно сложен. Когда эти проклятые часы заведены известным образом, лихорадка, колики или зубная боль появляются в назначенный час.

– Это правда, мой бедный Гедеон, и эти периодические болезни составляют мое отчаяние.

– Тем хуже!.. Болезнь графа периодична; она возвращается каждый год, в один и тот же день и час; рот у него наполняется пеной; глаза становятся белыми, словно шарики из слоновой кости; он дрожит с головы до ног и скрежещет зубами.

– У этого человека, должно быть, большое горе?

– Нет! Он был бы счастливейшим человеком на свете, если бы его дочь вышла замуж. Он могуществен, богат, осыпан почестями. У него есть все, чего желают другие. К несчастью, его дочь отказывает женихам. Она хочет посвятить себя Богу и его огорчает мысль, что древний род Нидеков должен угаснуть.

– Как обнаружилась его болезнь?

– Внезапно, лет десять тому назад.

Старик, казалось, старался припомнить что-то; он вынул из жилета трубку, медленно набил ее и закурил.

– Однажды вечером, – сказал он, – я был наедине с графом в фехтовальной зале замка. Рождество было близко. Мы целый день охотились на кабана в узких проходах долины Рее и возвратились домой, когда наступила ночь, привезя с собой двух бедных собак, растерзанных с головы до ног. Погода была такая же, как теперь: холодная и снежная. Граф расхаживал взад и вперед по комнатам, опустив голову и заложив руку за спину с видом человека, погруженного в глубокое раздумье. По временам он останавливался и взглядывал на высокие окна, занесенные снегом. Я грелся у камина, думая о своих собаках, и мысленно проклинал всех кабанов Шварцвальда. В замке все уже легли спать часа два назад; раздавался только шум больших сапог графа со шпорами на каменном полу. Я ясно помню, как какая-то ворона, должно быть, загнанная ветром, с жалобным криком ударилась крыльями о стекло окна, сбив глыбу снега за ним; окна, перед тем белые, стали черными…

– Эти подробности имеют какое-нибудь отношение к болезни твоего господина?

– Дай мне окончить… увидишь. При этом крике граф остановился с неподвижным взглядом, побледневшими щеками, с головой, наклоненной вперед, как охотник, почуявший зверя. Я продолжал греться, раздумывая, скоро ли он ляжет спать. Сказать по правде, я падал от усталости. Я так и вижу все это, Фриц!.. Как только ворона испустила свой крик, старые часы пробили одиннадцать. В то же мгновение граф поворачивается… прислушивается… губы его движутся; я вижу, что он шатается, как пьяный. Он протягивает руки; челюсти его сжаты, глаза побелели. Я кричу: «Что с вами, ваше сиятельство?!» Он хохочет, как сумасшедший, шатается и падает лицом на каменный пол. Я зову на помощь; прибегают слуги. Себальт берет графа за ноги, я за плечи; мы относим его на кровать, стоящую у окна. Я только что хотел перерезать ему галстук охотничьим ножом, так как боялся удара, как вдруг в комнату вошла графиня и бросилась к графу с раздирающими душу криками. Я дрожу до сих пор, когда вспоминаю об этом.

Гедеон вынул изо рта трубку, медленно поколотил ее о седло, вытряхивая золу, и продолжал печальным голосом:

– С этого дня, Фриц, дьявол поселился в стенах Нидека и, по-видимому, не хочет покинуть их. Каждый год, в то же время, в тот же час с графом повторяется припадок. Болезнь тянется от одной до двух недель, во время которых он кричит так, что волосы на голове встают дыбом. Потом он поправляется, медленно, медленно. Он слаб, бледен, с трудом переходит со стула на стул; при малейшем шуме, движении он оборачивается, боится своей собственной тени. Молодая графиня, самое кроткое существо на свете, не покидает его; но он не выносит ее вида. «Прочь! Прочь! – кричит он, протягивая руки. – Оставь меня! Оставь! Неужели я еще недостаточно страдал?» Ужасно слышать его, и я, который сопровождает его на охоте, трубит в рог, я – старший из его слуг, готовый сломить себе голову ради него, – я готов его задушить в такие минуты, так отвратительно видеть, как он обращается с родной дочерью!

Спервер с угрюмым выражением лица всадил шпоры в бока лошади, и мы поскакали галопом.

Я задумался. Вылечить от такой болезни казалось трудно, почти невозможно. Очевидно, болезнь была психическая; чтобы бороться с ней, надо было узнать ее первоначальную причину, а причина эта, вероятно, терялась в тайниках души графа.

Эти мысли волновали меня. Рассказ старика-охотника, вместо того, чтобы ободрить меня, произвел на меня грустное впечатление; в таком настроении трудно было ожидать успеха.

Около трех часов мы увидали вдали, на горизонте, старинный замок Нидек. Несмотря на далекое расстояние, ясно можно было разглядеть высокие башенки по углам. То был только легкий силуэт, вырисовывавшийся на лазури неба, но мало-помалу стал заметен и красный оттенок гранита Вогезов.

Спервер убавил ход и крикнул:

– Фриц, нужно поспеть до ночи!.. Вперед!

Но напрасно он пришпоривал копя. Конь оставался неподвижным, с ужасом упираясь в землю передними ногами; грива у него стала дыбом; из расширенных ноздрей вылетали клубы синеватого пара.

– Ты ничего не видишь, Фриц? Неужели это… Что это? – вскрикнул изумленный Гедеон.

Он не докончил фразы и указал на какое-то существо, сидевшее на корточках в снегу, шагах в пятидесяти от нас.

– Чума! – сказал он таким взволнованным тоном, что я сам почувствовал волнение.

Я взглянул по направлению его взгляда и с изумлением увидел старуху. Она сидела, охватив колени руками кирпичного цвета, которые высовывались из рукавов. Пряди седых волос висели вокруг шеи, длинной, красной и обнаженной, как у ястреба.

Странное дело! Узел с пожитками лежал у нее на коленях; угрюмый взгляд был устремлен вдаль, на снежную равнину.

Спервер взял налево, описав громадный круг. Я с трудом догнал его.

– Что ты делаешь, черт возьми! – крикнул я. – Что это, шутка?

– Шутка! Нет, нет! Боже меня сохрани от шуток на этот счет! Я не суеверен, но эта встреча пугает меня.

Он обернулся и, увидев, что старуха не двигается и продолжает смотреть все в том же направлении, по-видимому, немного успокоился.

– Фриц, – проговорил он торжественным тоном, – ты ученый, учился многим вещам, в которых я ничего не смыслю; но научись от меня, что никогда не следует смеяться над тем, чего не понимаешь. Я не без основания называю эту женщину «Чумой». Так зовут ее повсюду в Шварцвальде; но здесь, в Нидеке, она более, чем где-либо, заслуживает это название.

И он продолжал путь, не прибавив ни слова.

– Ну, Спервер, объясни яснее, – сказал я, – я ничего не понимаю.

– Да, это наша общая погибель, колдунья, что ты видел там; от нее идет все зло: она убивает графа.

– Как это возможно? Как может она иметь такое влияние?

– Почем я знаю? Верно только то, что при первом же припадке болезни графа, стоит только выйти на сигнальную башню, чтобы увидеть «Чуму», словно пятно, сидящую между Тифенбахским лесом и Нидеком. Она сидит одна, на корточках. Она приближается с каждым днем, и припадки графа становятся все ужаснее и ужаснее; можно сказать, что он слышит ее приближение. Иногда, в первый день, когда у него начинается озноб, он говорит мне: «Гедеон, она идет!» Я держу его за руку, чтобы он не дрожал; но он повторяет, запинаясь, с вытаращенными глазами: «Она идет! Ой, ой, она идет!» Тогда я подымаюсь на башню Гюга и долго смотрю… Ты знаешь, Фриц, глаза у меня хорошие. Наконец, вдали, в тумане, я замечаю черную точку. На следующий день черная точка увеличивается; граф Нидек ложится в постель; зубы у него стучат. На следующее утро старуха ясно видна; начинаются припадки; граф кричит… На следующий день старуха появляется у подножия горы; тогда челюсти графа стиснуты, изо рта идет пена, глаза блуждают. О, несчастная!.. И подумать только, что я раз двадцать целился в нее из карабина, а бедный граф мешал мне выпустить в нее пулю. Он кричал: «Нет, Спервер, не надо крови!» Бедняга бережет ту, которая убивает его, потому что она убивает его, Фриц; у него остались только кожа да кости.

Мой друг Гедеон был слишком предубежден против старухи, чтобы можно было образумить его. Да и кто из людей может провести границу между возможным и невозможным? Разве мы не видим ежедневно, как расширяется область действительности? Все эти оккультные влияния, таинственные сношения, невидимое сродство душ, весь этот мир магнетизма, проповедуемый иными со всем пылом веры, с насмешливым видом оспариваемый другими: кто может ответить, что он не прорвется завтра к нам? Так легко быть разумным среди всеобщего невежества.

Поэтому я ограничился тем, что попросил Спервера умерить свой гнев и, главное, не стрелять в «Чуму», так как это принесло бы ему несчастье.

– Мне все равно, – сказал он, – самое худшее, что может случиться со мной, это то, что меня повесят.

– Ну, это слишком для честного человека.

– Эге! Смерть, как всякая другая. Задохнешься, вот и все. Мне это нравится так же, как если бы тебя хватили молотком по голове, как это бывает при ударе, или когда не можешь спать, курить, глотать, переваривать пищу, чихать, как при других болезнях.

– Бедный Гедеон, ты плохо рассуждаешь для человека с седой бородой.

– Седая так седая, а это мой взгляд. У меня всегда в одном дуле пуля для колдуньи; по временам я переменяю заряд и, если представится случай…

Он закончил свою мысль выразительным жестом.

– Ты будешь неправ, Спервер, ты будешь неправ; я разделяю совет графа Нидека: «Не надо крови!» Один великий поэт сказал: «Все волны океана не могут смыть каплю человеческой крови!» Подумай об этом, товарищ, и разряди свое ружье при первой встрече с кабаном.

Эти слова, по-видимому, произвели впечатление на старого браконьера; он опустил голову, и лицо его приняло задумчивое выражение.

В это время мы ехали по лесистым склонам, отделяющим жалкую деревушку Тифенбах от замка Нидек.

Наступила ночь. Как почти всегда бывает после светлого, холодного зимнего дня, пошел снег; он падал большими хлопьями и таял на гривах наших лошадей, которые тихо ржали и прибавляли шагу, вероятно, возбуждаемые близостью жилья.

Время от времени Спервер оглядывался назад с видимым беспокойством. И сам я испытывал какое-то непонятное чувство при мысли о странной болезни, описанной слугой графа.

К тому же настроение духа человека согласуется с окружающей его природой, а для меня нет ничего грустнее вида леса, покрытого инеем и колеблемого холодным ветром; больно видеть печальные, как бы окаменевшие деревья.

По мере того, как мы подвигались дальше, дубы попадались все реже; изредка виднелись березы; прямые и белые, как мрамор, они выделялись на темной зелени сосновых лесов. Внезапно, при выезде из чащи, старый замок предстал перед нами своей черной массой, пронизанной светлыми точками.

Спервер остановился перед дверью, проделанной в виде воронки между двумя башнями и запиравшейся железной решеткой.

– Ну, вот мы и приехали! – воскликнул он, наклонясь к шее лошади.

Он позвонил, дернув за оленью ножку, служившую рукояткой звонка, и ясный звук колокола раздался вдали.

После нескольких минут ожидания в глубине свода показался фонарь, осветивший мрак. В его ореоле обрисовался горбатый человечек с желтой бородой, широкоплечий и укутанный в меха.

Среди окружавшей его тьмы он казался каким-то гномом из «Нибелунгов».

Он медленно подошел и прижался к решетке своим широким, плоским лицом, тараща глаза и стараясь разглядеть нас во тьме.

– Это ты, Спервер? – спросил он хриплым голосом.

– Скоро ли ты откроешь, Кнапвурст? – крикнул охотник. – Разве ты не чувствуешь, какой собачий холод?

– А, узнаю тебя, – сказал человечек. – Да… да… это ты… Когда ты говоришь, то так и кажется, что готов проглотить человека.

Дверь открылась, гном поднял, со странной гримасой, фонарь в мою сторону и проговорил на местном наречии:

– Добро пожаловать, господин доктор, – с таким видом, который говорил: «Еще один, который отправится ни с чем, как другие!» Потом он спокойно запер решетку, пока мы сходили на землю, и затем взял под уздцы наших лошадей.

II

Идя за Спервером, который быстро подымался по лестнице, я мог убедиться, что замок Нидек был достоин своей репутации. Это была настоящая крепость, высеченная в скале.

Наши шаги отдавались под высокими, глубокими сводами замка, а проникавший через бойницы воздух колебал пламя факелов, воткнутых на некотором расстоянии друг– от друга в кольца, вделанные в стены.

Спервер знал все закоулки громадного здания; он поворачивался то направо, то налево. Я шел за ним, задыхаясь. Наконец он остановился на большой площадке и сказал:

– Фриц, я оставлю тебя на минутку с обитателями замка и пойду предупредить о твоем приезде молодую графиню Одиль.