Текст книги "Гюг-Волк (Невероятные истории о вервольфах)"

Автор книги: Михаил Фоменко

Соавторы: Э. Байяр
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

– Черт возьми! Вероятно, он услышал стук моей деревяшки по лестнице башни, – смеясь, оказал добряк.

Он поставил фонарь на стол и продолжал:

– Это научит вас привязывать ваших собак, господин Гедеон. Вы так слабы с вашими собаками, так слабы! Эти проклятые животные скоро выгонят нас. Сейчас, в большой галерее, я встретил вашего Блитца; он бросился на мою ногу; посмотрите: вот следы его зубов! Нога совсем новая! Каналья!

– Привязывать моих собак! Вот-то хорошо! – проговорил Спервер. – Привязанные собаки ничего не стоят; они слишком дичают. И разве Лиэверле не был привязан? У бедного животного и теперь еще веревка на шее.

– Ну, да я говорю не ради себя. Когда они подходят ко мне, я подымаю трость и выставляю вперед мою деревянную ногу; я говорю о дисциплине: собаки должны быть в конурах, кошки на чердаках, а люди в замке.

Тоби сел при этих последних словах и, опершись обоими локтями о стол, вытаращив глаза от удовольствия, сказал тихим, доверчивым тоном:

– Знаете, господа, сегодня я холостяк.

– Вот как!

– Да, Мария-Анна дежурит с Гертрудой в передней его сиятельства.

– Так что вы не торопитесь?

– Нисколько!

– Какое горе, что вы пришли слишком поздно, – сказал Спервер, – все бутылки пусты.

Расстроенный вид старика тронул меня. Ему так хотелось воспользоваться своим соломенным вдовством! Но, несмотря на все усилия, я не мог удержаться от сильной зевоты.

– Ну, в другой раз, – сказал он. – Отложенное не потеряно!

Он взял свой фонарь.

– Спокойной ночи, господа.

– Эй, погодите, – крикнул Гедеон, – я вижу, Фриц хочет спать, мы выйдем вместе.

– Охотно, Спервер; охотно; по пути зайдем к дворецкому Трумперу; он внизу с остальными; Кнапвурст рассказывает им всякие истории.

– Хорошо. Спокойной ночи, Фриц.

– Спокойной ночи, Гедеон; не забудь позвать меня, если графу станет хуже.

– Будь спокоен. Эй, Лиэверле!

Они вышли. Когда они проходили по двору, я услышал, как пробило одиннадцать.

Я изнемогал от усталости.

IV

В единственное окно башни проникали синеватые лучи рассвета, когда отдаленные звуки охотничьего рога разбудили меня в моей гранитной нише.

Нет ничего печальнее, меланхоличнее вибрации этого инструмента на рассвете, когда все вокруг еще молчит, когда ни одно дыхание, ни один вздох не нарушают безмолвие уединения; в особенности последняя, продолжительная нота, несущаяся по громадной равнине, пробуждая далеко-далеко эхо в горах, имеет в себе что-то высоко поэтичное, трогающее сердце.

Опершись локтем о медвежью шкуру, я слушал этот жалобный голос, вызывавший воспоминания о феодальных временах. Вид моей комнаты, этой странной берлоги Нидекского волка, низкого, мрачного, тяжелого свода, маленького окна со свинцовыми оконницами, более широкого, чем высокого и глубоко вдавшегося в стену, возбуждал во мне еще более суровые воспоминания.

Я встал поспешно, подбежал к окну и широко распахнул его.

Тут меня ожидало зрелище, которого не может описать никакое человеческое слово, зрелище, которое дикий орел высоких Альп видит каждое утро при поднятии пурпуровой завесы на горизонте; горы!.. горы!.. горы!.. Неподвижные волны, которые выравниваются и исчезают в отдаленных туманах Вогезов; громадные леса, озера, ослепительные вершины; крутые линии их вырисовываются на синеватом фоне долин, покрытых снегом. А дальше – бесконечность!

Какой энтузиазм может возбудить подобная картина!

Я был вне себя от восторга. Каждый взгляд открывал новые подробности: села, фермы, деревни как бы вырастали в каждой складке земли. Куда ни посмотришь – какой вид!

Я стоял так уже четверть часа, когда чья-то рука медленно легла мне на плечо; я обернулся; спокойное лицо и молчаливая улыбка Гедеона приветствовали меня.

Он облокотился рядом со мной на окно и курил трубку.

Он протянул руку в бесконечность и сказал мне:

– Взгляни, Фриц, взгляни… Ты, сын Шварцвальда, должен любить это! Взгляни вон туда!.. туда!.. Рош-Фандю. Видишь? Помнишь ты Гертруду?.. О, как все это далеко!

Спервер отер слезу; что мог я ответить ему?

Мы погрузились в созерцание, взволнованные таким величием. Иногда старый браконьер, заметив, что я смотрю в какую-нибудь точку на горизонте, говорил мне:

– Это – Тифенталь! Ты видишь поток Штейнбал, Фриц? Он повис ледяной бахромой на плече Харберга: холодный плащ для зимы! А вот та тропинка ведет в Фрейбург; недели через две мы с трудом отыщем ее.

Так прошло больше часа.

Я не мог оторваться от этого зрелища. Несколько хищных птиц с вырезными крыльями, с хвостом в виде веера, летали вокруг башни; наверху пролетали цапли, избегая когтей хищников благодаря высоте своего полета.

Ни одного облачка; весь снег был на земле. Охотничий рог в последний раз приветствовал гору.

– Это плачет мой друг Себальт, – сказал Спервер, – хороший знаток собак и лошадей и, кроме того, первый трубач в рог в Германии. Прислушайся, Фриц, как нежно!.. Бедный Себальт! Он тает со времени болезни его сиятельства; он не может охотиться, как прежде. Вот его единственное утешение: каждое утро, при восходе солнца, он подымается на Альтенбург и играет любимые песни графа. Он думает, что это может вылечить больного.

Спервер, с тактом человека, умеющего восторгаться, не мешал моему созерцанию; но, когда я, ослепленный сильным светом, взглянул во тьму башни, он сказал:

– Фриц, все идет хорошо; у графа не было припадка.

Эти слова вернули меня к действительности.

– А! Тем лучше… тем лучше!

– Это ты помог ему, Фриц.

– Как я? Я ничего не предписывал ему.

– Ну, так что же? Ты был тут.

– Ты шутишь, Гедеон; что значит мое присутствие, раз я ничего не предписываю больному?

– Ты ему приносишь счастье.

Я пристально взглянул ему в глаза; он не смеялся.

– Да, Фриц, ты приносишь счастье; прошлые годы у нашего господина после первого припадка на следующий день бывал второй, потом третий, четвертый. Ты мешаешь этому, останавливаешь болезнь. Это ясно.

– Не очень, Спервер; напротив, я нахожу, что это очень неясно.

– Поживешь – научишься, – возразил Спервер. – Знай, Фриц, что есть люди, которые приносят счастье и другие, которые приносят несчастье. Например, Кнапвурст всегда приносит мне несчастье. Каждый раз, как я встречаю его, отправляясь на охоту, я уверен, что случится что-нибудь: или мое ружье даст осечку, или я вывихну себе ногу, или кабан разорвет собаку… Зная это, я и стараюсь отправиться пораньше, пока малый, который спит, как сурок, не откроет глаза; или выхожу задней дверью. Понимаешь?

– Понимаю очень хорошо; но твои мысли мне кажутся очень странными, Гедеон.

– Ты, Фриц, – продолжал он, не слушая меня, – ты славный, достойный малый; небо осыпало твою голову бесчисленными благодеяниями; достаточно увидеть твое хорошее лицо, твой откровенный взгляд, твою улыбку, полную доброты, чтобы на сердце стало радостно… Положительно, ты приносишь счастье людям… я всегда говорил это… а доказательство… хочешь доказательство?

– Да, черт возьми! Мне хотелось бы узнать, какие добродетели скрываются в моей особе.

– Ну, так взгляни туда, – сказал он, хватая меня за руку.

Он показал мне на холм, находившийся от замка на расстоянии двух выстрелов из карабина.

– Видишь ты вон ту скалу, занесенную снегом?

– Отлично вижу.

– Посмотри вокруг… ты ничего не видишь?

– Ничего.

– Черт возьми! Это очень просто – ты прогнал «Чуму». Каждый год, при втором припадке, ее видели там, сидящую на корточках. Ночью она разводила огонь, грелась и варила коренья. Проклятие! Сегодня утром, первое, что я сделал – влез сюда. Я подымаюсь на сигнальную башенку, смотрю: ушла, старая негодяйка! Напрасно я прикладываю руку к глазам, смотрю направо, налево, вверх, вниз, на равнину, на гору – ничего, ничего! Она почуяла тебя, это верно.

Старик с восторгом обнял меня и проговорил растроганным голосом:

– Фриц! Фриц, какое счастье, что я привез тебя сюда! Вот-то сердится старуха… Ха, ха, ха!

Признаюсь, мне было стыдно, что за мной оказались такие заслуги, о которых я и не подозревал.

– Итак, Спервер, – сказал я, – граф хорошо провел эту ночь?

– Очень хорошо.

– Тем лучше; спустимся вниз.

Мы снова прошли по площадке и я лучше мог разглядеть вал, достигавший громадной высоты; он шел уступами отвесно по скале, над пропастью.

У меня закружилась голова, когда я заглянул туда; я с ужасом отступил на середину площадки и быстро вошел в коридор, который шел к замку.

Мы прошли несколько коридоров; по пути нам попалась большая открытая дверь; я заглянул в нее и увидел наверху двойной лестницы маленького гнома, Кнапвурста, смешная физиономия которого поразила меня вчера вечером.

Зала, в которую я заглянул, привлекла мое внимание своим внушительным видом. Это была зала, где хранились архивы Нидека, высокая, мрачная, пыльная комната с большими стрельчатыми окнами, начинавшимися у вершины свода и оканчивавшимися на расстоянии двух метров от паркета.

Там, на больших полках, хранились собранные старинными аббатами документы, бумаги, генеалогическое древо Нидеков, в котором указывались их права, браки, исторические отношения к самым знаменитым фамилиям Германии; сборники миннезингеров и большие издания Гутенберга и Фауста, замечательные не только своим происхождением, но и монументальной солидностью своих переплетов. Тени свода, покрывавшие холодные стены своими серыми очертаниями, будили воспоминания о старинных средневековых монастырях, а гном, сидевший наверху лестницы, держа огромный том с красным обрезом на кривых коленях, с головой, ушедшей Б меховую шапку, с серыми глазами, приплюснутым носом, с сжатыми в раздумье губами, широкими плечами, худыми членами и круглой спиной, казался естественным хозяином, фамулусом, крысой, как называл его Спервер, этого последнего убежища науки в замке Нидек.

Но что придавало особенное историческое значение зале архивов – это фамильные портреты, занимавшие целую стену старинной библиотеки. Тут были все – мужчины и женщины, начиная с Гюга-Волка до Иери-Ганса, нынешнего хозяина замка; начиная от грубого наброска варварских времен до совершенного творения самых знаменитых художников.

Понятно, что мой взгляд направился в эту сторону.

Гюг 1-й, лысый, казалось, смотрел на меня, как смотрит волк в лесу. Серые, налитые кровью глаза, рыжая борода, большие волосатые уши придавали ему свирепый вид, наводивший на меня страх.

Рядом с ним, словно ягненок рядом с хищным зверем, портрет молодой женщины с нежными, грустными глазами, с высоким лбом, со сложенными на груди руками, держащими молитвенник, с густыми, белокурыми, шелковистыми волосами, окружавшими золотым ореолом бледное лицо, привлекшее мое внимание сильным сходством с Одиль Ни дек.

Нельзя представить себе ничего более нежного и очаровательного, тем эта старинная картина с несколько жесткими и сухими контурами, но восхитительная по своей наивности.

В продолжение нескольких минут я смотрел на нее, но потом мое внимание было привлечено портретом другой женщины, висевшим рядом. Представьте себе вестготский тин в его первоначальной чистоте: широкий и низкий лоб, желтые глаза, выдающиеся скулы, рыжие волосы, орлиный нос.

– Как эта женщина должна была подходить к Гюгу, – подумал я про себя.

Я стал рассматривать ее костюм; он соответствовал энергичному выражению лица; правая рука женщины опиралась на меч; железные латы сжимали талию.

Трудно было бы описать размышления, которые волновали меня при виде этих трех лиц; мой взор переходил от одного к другому с странным любопытством. Я не мог оторваться от портретов.

Спервер остановился на пороге библиотеки и издал резкий свист. Кнапвурст, не трогаясь с места, смотрел на него с высоты лестницы.

– Это ты меня высвистываешь как собаку? – спросил гном.

– Да, злая крыса, я делаю это в твою честь.

– Слушай, Спервер, – тоном величайшего презрения проговорил Кнапвурст, – что ты ни делай, ты не можешь достигнуть до высоты моего башмака. Попробуй-ка, – прибавил он, подымая ногу.

– А если я подымусь по лестнице?

– Я хвачу тебя этим томом.

Гедеон рассмеялся.

– Не сердись, горбун, не сердись, – сказал он. – Я не желаю тебе зла; напротив, я чувствую уважение к твоим познаниям. Но что ты делаешь так рано с лампой, черт возьми? Можно подумать, что ты провел тут ночь.

– Это правда; я провел ее за чтением.

– Разве дни недостаточно длинны для тебя?

– Нет; меня занимает важный вопрос; я засну только после того, как разрешу его.

– Черт возьми! А что это за вопрос?

– Я хочу узнать, при каких обстоятельствах Людвиг Нидек нашел моего предка, Отто Карлика, в Тюрингенских лесах. Знаешь, Спервер, мой предок Отто был ростом в локоть – приблизительно в полтора фута. Он очаровывал свет своим умом и с почетом фигурировал на коронации герцога Рудольфа. Граф Людвиг спрятал его внутри жареного павлина, поданного на стол целиком в перьях и с хвостом; это было одно из самых лучших блюд того времени наравне с маленькими поросятами, наполовину вызолоченными и посеребренными. Во время пира Отто распускал хвост павлина и все вельможи, придворные и важные дамы удивлялись остроумному механизму. Наконец, Отто вышел со шпагой в руке и закричал громким голосом: «Да здравствует герцог Рудольф!» – и вся зала повторила это восклицание. Бернгард Гертцог упоминает об этом случае, но не говорит, откуда явился этот карлик, был ли он высокого или низкого происхождения; последнее, впрочем, маловероятно: у простых людей не бывает такого ума.

Гордость такого маленького человечка поразила меня; но крайнее любопытство заставляло меня щадить его: только он мог дать мне некоторые разъяснения насчет двух портретов, висевших справа от портрета Гюга.

– Господин Кнапвурст, – сказал я почтительным тоном, – не будете ли вы так любезны, не разъясните ли мне одно сомнение?

Польщенный моей вежливостью человечек ответил:

– Говорите, сударь; если дело касается хроник, – я готов удовлетворить вас. Остальное не интересует меня.

– Вот именно; я хотел бы узнать, кто изображен на втором и на третьем портрете вашей галереи?

– А! – сказал Кнапвурст, и лицо его оживилось. – Вы говорите о Гедвиге и Гульдине – двух женах Гюга?

Он положил на место том и сошел с лестницы, чтобы на свободе поговорить со мною. Глаза его блестели; видно было, что тщеславие одолевало его; он радовался, что может выказать свои познания.

Он подошел ко мне и поклонился с важным видом. Спервер стоял за нами, очень довольный, что может показать мне индексного карлика. Несмотря на то, что, по его мнению, Кнапвурст приносил несчастье, старый браконьер уважал его ученость и восхвалял ее.

– Сударь, – сказал Кнапвурст, протягивая свою длинную желтую руку к портретам. – Гюг фон Нидек, первый из своего рода, женился в 832 году на Гедвиге фон Лютцельбург, которая принесла ему в приданое графства Гиромани, Верхний Барр, замки Геральдзек, Тейфельгорн и другие. Гюг-Волк не имел детей от этой первой жены, которая умерла очень молодой в 837 году по Рождеству Христову. Гюг завладел наследством жены и не хотел отдавать его. Произошли страшные битвы между ним и его свояками. Его другая жена – та, что в латах, Гульдина, – помогала ему советами. Это была очень мужественная женщина. Неизвестно, откуда она появилась и к какой фамилии принадлежала; но это не помешало ей спасти Гюга, захваченного в плен Францем фон Лютцельбургом. Он должен был быть повешен в тот же день и уже протянули железный прут между стенными зубцами, как вдруг Гульдина, во главе вассалов графа, которых она увлекла за собой своей храбростью, овладела подземным выходом из замка, спасла Гюга и вместо него велела повесить Франца. Гюг-Волк женился на этой своей второй жене в 842 году; от нее он имел трех детей.

– Итак, – задумчиво проговорил я, – первую из жен звали Гедвигой и потомки Нидека не имеют никакого отношения к ней?

– Никакого.

– Вы вполне уверены в этом?

– Я могу показать вам их генеалогическое древо. У Гедвиги не было детей; у Гульдины, второй жены, было трое.

– Это удивительно!

– Почему?

– Мне казалось, что я заметил некоторое сходство…

– Ах, сходство, сходство, – с резким смехом сказал Кнапвурст. – Вот, взгляните, видите вы эту табакерку из самшитового дерева рядом с большой борзой собакой; на ней представлен мой прадед Ганс Вурст. Нос у него похож на гасильник; подбородок – калошей; у меня нос курносый, а рот приятный; разве это мешает мне быть его внуком?

– Нет, конечно.

– Ну вот, то же и у Нидеков. Я не говорю, что черты лица у кого-нибудь из них не могут походить на черты лица Гедвиги, но родоначальница их – Гульдина. Взгляните на генеалогическое древо, сударь, взгляните.

Кнапвурст и я расстались лучшими друзьями на свете.

V

«Все равно, – говорил я себе, – сходство существует… Приписать ли это случаю?.. Случай… что это такое в сущности? Бессмыслица, то, чего не может объяснить человек. Должно быть что-нибудь иное».

Я задумчиво следовал за моим другом Спервером, который продолжал идти по коридору. Портрет Гедвиги, ее простой, наивный образ смешивался в моем уме с образом молодой графини.

Вдруг Гедеон остановился; я поднял глаза; мы находились перед комнатой графа.

– Входи, Фриц, – сказал он мне. – Я пойду давать корм собакам; когда нет хозяина, слуги распускаются; я скоро приду за тобой.

Я вошел; мне больше хотелось видеть графиню Одиль, чем графа; я упрекал себя за это, но нельзя насильно заставить себя интересоваться чем-нибудь. Каково было мое удивление, когда в полутьме алькова я увидел хозяина замка, который, приподнявшись на локте, смотрел на меня с глубоким вниманием. Я так не ожидал этого взгляда, что совершенно потерялся.

– Подойдите, господин доктор, – сказал он тихим, но твердым голосом. – Мой честный Спервер мне часто говорил о вас; мне хотелось познакомиться с вами.

– Будем надеяться, ваше сиятельство, что наше знакомство будет продолжаться при хороших предзнаменованиях, – ответил я. – Еще немного терпения и приступ окончится.

– Терпения у меня достаточно, – сказал он. – Я чувствую, что мой последний час приближается.

– Это – заблуждение, господин граф.

– Нет. Природа дает нам, как последнюю милость, предчувствие нашего конца.

– Сколько раз я видел, как эти предчувствия не оправдывались, – улыбаясь, проговорил я.

Он смотрел на меня странно пристальным взглядом, как смотрят все больные, выражающие сомнение насчет состояния их здоровья. Это трудная минута для доктора; от его манеры держаться зависит нравственная сила больного, взгляд которого проникает до глубины совести доктора. Если больной откроет в душе доктора подозрение близкого конца – все потеряно: нападает уныние, душевные силы упадают; болезнь одерживает верх.

Я хорошо выдержал это испытание; граф, по-видимому, успокоился. Он снова пожал мне руку и опустился на подушки, более спокойный и доверчивый.

Тогда только я заметил графиню Одиль и старую даму, вероятно, ее гувернантку, сидевших в глубине алькова, по другую сторону кровати.

Они приветствовали меня наклонением головы.

Портрет в библиотеке внезапно пришел мне на память.

– Это она, – сказал я себе, – она… первая жена Гюга! Вот этот высокий лоб, эти длинные ресницы, эта невыразимо грустная улыбка… О, сколько таится в улыбке женщины! Не ищите в ней радости счастья. Улыбка женщины скрывает столько интимных страданий, столько беспокойства, столько тревог! Молодой девушкой, женой, матерью – всегда надо улыбаться, даже тогда, когда сжимается сердце, душат рыдания… Это твоя роль, женщина, в той большой битве, которую называют человеческим существованием.

Я продолжал раздумывать обо всем этом, пока хозяин Нидека не заговорил снова:

– Если бы Одиль, мое дорогое дитя, захотела сделать то, о чем я прошу ее, если бы она согласилась только дать надежду на исполнение моих желаний, я думаю, ко мне вернулись бы силы.

Я взглянул на молодую графиню; она опустила глаза и, казалось, молилась.

– Да, – продолжал больной, – я возродился бы к жизни; перспектива видеть себя окруженным новой семьей, прижать к сердцу внуков, продолжение нашего рода, оживила бы меня.

Я почувствовал себя растроганным от тихих слов этого человека.

Молодая девушка не отвечала.

Граф смотрел на нее умоляющим взглядом в продолжение минут двух и затем продолжал:

– Одиль, разве ты не хочешь составить счастья своего отца? Боже мой! Я прошу тебя дать только надежду, я не назначаю времени. Я не хочу стеснять твоего выбора. Мы отправимся ко двору; там представятся сотни подходящих партий. Кто не был бы счастлив, получив руку моего дитяти? Ты будешь свободна в выборе.

Он замолчал.

Для чужого нет ничего тягостнее подобных семейных разговоров: при этом сталкивается столько различных интересов, интимных чувств, что уже одна стыдливость заставляет нас избегать таких признаний. Я страдал, хотел бежать, но обстоятельства не позволяли мне сделать это.

– Отец мой, – проговорила Одиль, как бы желая избегнуть настойчивых просьб больного, – вы выздоровеете; небо не захочет отнять вас от нас, любящих вас. Если бы вы знали, как горячо я молюсь!

– Ты не отвечаешь мне, – сухо проговорил граф. – Что можешь ты иметь против моего намерения? Разве оно не справедливо, не естественно? Неужели я должен быть лишен утешений, которые достаются на долю самых несчастных? Разве я оскорбил твои чувства? Хитрил ли я с тобой? Был ли я жесток к тебе?

– Нет, отец мой.

– Отчего же ты не соглашаешься на мои просьбы?

– Мое решение принято… Я посвящаю себя Богу.

Я вздрогнул с головы до ног: столько твердости в таком слабом теле. Она сидела, словно статуя Мадонны в башне Гюга, хрупкая, спокойная, бесстрастная.

В глазах графа показался лихорадочный блеск. Я сделал знак молодой графине, чтобы она дала ему хоть какую-нибудь надежду для успокоения его все возраставшего волнения; она, казалось, не заметила этого.

– Итак, – продолжал он голосом, прерывавшимся от волнения, – ты согласилась бы видеть гибель твоего отца? Достаточно было бы одного твоего слова, чтобы возвратить ему жизнь; ты не скажешь этого слова?

– Жизнь принадлежит не человеку, а Богу, – сказала Одиль, – мое слово ничего не значит.

– Это прекрасные нравственные положения, которыми отделываются от всяких обязанностей, – с горечью проговорил граф. – Но разве Бог, о котором ты беспрестанно говоришь, не сказал: «Чти отца твоего и матерь твою?»

– Я почитаю вас, отец мой, – кротко возразила Одиль, – но замужество – не моя обязанность.

Я услышал, как граф заскрежетал зубами. Он сохранил наружное спокойствие; потом быстро обернулся.

– Уходи, – сказал он, – мне больно видеть тебя.

И, весь бледный, обратился ко мне со свирепой улыбкой:

– Доктор, нет ли у вас какого-нибудь сильного яда?.. Такого яда, который убивал бы мгновенно, как молния?.. Это было бы человечно, если бы вы мне дали немного… Если бы вы знали, как я страдаю!

Черты лица его исказились; он был бледен, как мертвец.

Одиль встала и пошла к двери.

– Останься! – прорычал граф. – Я хочу проклясть тебя!..

До этих пор я держался в стороне, не смея становиться между отцом и дочерью; теперь я не мог выдержать.

– Ваше сиятельство! – вскрикнул я. – Ради вашего здоровья, ради справедливости, успокойтесь, от этого зависит ваша жизнь!

– Что жизнь для меня? Что будущее? Ах, зачем у меня нет ножа, чтобы покончить с собой? Дайте мне умереть!

Его волнение возрастало с каждой минутой. Я предвидел момент, когда, вне себя от гнева, он бросится на свое дитя, чтобы уничтожить его. Девушка, спокойная, бледная, стала на колени на пороге.

Дверь была открыта, и я увидел позади молодой девушки Спервера. Щеки у него конвульсивно подергивались; вид был потерянный. Он подошел на цыпочках и, наклонившись к Одиль, оказал ей:

– Графиня!.. Графиня Одиль!.. Граф такой хороший человек! Если бы вы только сказали: может быть… посмотрим… позже!

Она ничего не ответила и продолжала стоять в той же позе.

Я дал графу Нидеку несколько капель опия; он опустился с глубоким вздохом на подушки и погрузился в глубокий, тяжелый сон, дыхание его стало ровнее.

Одиль встала; ее старая гувернантка, не произнесшая ни слова, вышла вместе с ней. Спервер и я смотрели им вслед. Они медленно удалялись. Какое-то спокойное величие выражалось в походке графини; она казалась живым воплощением исполненного долга.

Когда она исчезла в глубине коридора, Гедеон обернулся ко мне:

– Ну, Фриц, – проговорил он серьезным тоном, – что думаешь ты обо всем этом?

Я молча опустил голову: твердость духа молодой девушки пугала меня.

VI

Спервер негодовал.

– Вот оно, счастье великих мира сего! – вскричал он, выходя из комнаты графа. – Стоит быть графом Нидеком, иметь замки, леса, пруды, лучшие поместья в Шварцвальде для того, чтобы молодая девушка говорила вам своим нежным голосом: «Ты хочешь? Ну, а я не хочу! Ты меня просишь? А я отвечаю: – Это невозможно!» Боже мой! Какое горе! Не лучше ли в сто раз родиться сыном дровосека и жить спокойно своим трудом? Пойдем прочь отсюда, Фриц. Я задыхаюсь…. мне нужно вздохнуть чистым воздухом.

Он взял меня под руку и увел в коридор.

Было около девяти часов. Погода, такая чудесная утром, при восходе солнца, стала облачной. Холодный ветер наносил снег на окна, и я с трудом мог разглядеть вершины соседних гор.

Мы собирались спуститься с лестницы, которая шла на главный двор, и на повороте коридора столкнулись нос к носу с Тоби Оффенлохом.

Почтенный дворецкий задыхался.

– Эй! – сказал он, загораживая нам дорогу тростью. – Куда это вы так бежите, черт возьми!.. А завтрак?

– Завтрак? Какой завтрак? – спросил Спервер.

– Как какой завтрак? Ведь мы же согласились завтракать сегодня утром с господином Фрицем.

– Правда? Я и забыл.

Оффенлох разразился смехом, растянув до ушей свой большой рот.

– Ха, ха, ха! – кричал он. – Вот так штука! А я-то боялся опоздать. Ну, ну, поторопитесь! Каспер ждет вас наверху. Я велел ему накрыть в вашей комнате; там нам будет удобнее. До свидания, господин доктор.

Он протянул мне руку.

– Вы не идете с нами?

– Нет, я должен доложить госпоже графине, что барон Циммер-Блудерик желает засвидетельствовать ей свое почтение, прежде чем покинуть замок.

– Барон Циммер?

– Да, тот незнакомец, что приехал вчера ночью.

– А! Ну, хорошо, поторопитесь.

– Будьте спокойны… только откупорю бутылки и явлюсь.

Он удалился, хромая.

Слово «завтрак» совершенно изменило направление мыслей Спервера.

– Черт возьми! – сказал он, идя со мной обратно по коридору. – Лучше всего выпить хорошенько, чтобы прогнать черные мысли. Я доволен, что накрыли в моей комнате; под огромными сводами фехтовальной залы, у маленького стола, кажешься мышью, которая грызет орех в углу церкви. Ну, вот мы и пришли, Фриц; послушай, как ветер завывает в бойницах. Через полчаса будет страшный ураган.

Он толкнул дверь. Маленький Каспер, барабанивший пальцами по стеклу, казалось, обрадовался нам. У этого человечка были белокурые, похожие па паклю, волосы, худощавая фигура и вздернутый нос. Спервер сделал из него своего фактотума; Каспер разбирал и чистил его оружие, починял уздечки и подпруги его лошадей, давал корм собакам во время его отсутствия и наблюдал на кухне за приготовлением его любимых блюд. В торжественных случаях он исполнял обязанности дворецкого при Спервере, как Тоби при графе. Теперь, с салфеткой под мышкой, он с важностью откупоривал длинные бутылки с рейнвейном.

– Каспер, – сказал Спервер, входя в комнату, – я доволен тобой. Вчера все было хорошо: косуля, рябчики и щука. Я справедлив; люблю всегда громко сказать, что человек исполнил свою обязанность. Сегодня тоже: эта кабанья голова на белом вине имеет очень вкусный вид, а раковый суп распространяет восхитительный запах. Не правда ли, Фриц?

– Конечно.

– Ну, так наливай нам стаканы! Ты достоин повышения.

Каспер опускал глаза со скромным видом; он краснел и, по-видимому, упивался похвалами своего хозяина.

Мы сели, и я восхищался, как старый браконьер, который бывал некогда счастлив, когда мог приготовить себе сам картофельный суп в своей хижине, разыгрывал теперь роль важного барина. Будь он прирожденным графом Нидеком, он не мог бы держать себя за столом более благородным и достойным образом. По одному его взгляду Каспер подавал требуемое им блюдо или откупоривал нужную бутылку.

Мы только что собрались напасть на кабанью голову, когда явился Тоби. Но он был не один. К великому нашему удивлению, мы увидели за ним барона Циммер-Блудерика и его берейтора.

Мы встали. Молодой барон пошел навстречу нам, сняв шляпу. У него была красивая голова с бледным, гордым лицом, окаймленным длинными черными волосами. Он остановился перед Спервером.

– Сударь, – сказал он с чисто саксонским акцентом, неподражаемом ни на каком другом диалекте, – я обращаюсь к вашему знанию этой местности. Госпожа графиня Нидек уверила меня, что никто лучше вас не может дать мне сведений об этой горе.

– Я думаю, сударь, – ответил с поклоном Спервер. – Я к вашим услугам.

– Важные обстоятельства заставляют меня отправиться, несмотря на бурю, – ответил барон, указывая на занесенные снегом окна. – Мне хотелось бы добраться до Вальдгорна, который находится в шести милях отсюда.

– Это будет трудно, милостивый государь, все дороги занесены снегом.

– Я знаю… но так нужно.

– Вам необходим проводник: если желаете, пойду я или Себальт Крафт, здешний главный ловчий; он отлично знает гору.

– Благодарю вас за предложение, сударь, но я не могу принять его. Мне достаточно будет указаний.

Спервер поклонился, подошел к одному из окон и распахнул его. Сильный порыв ветра донес снег до коридора и захлопнул дверь.

Я оставался на своем месте у кресла, положив руку на его спинку; маленький Каспер спрятался в угол. Барон и его берейтор приблизились к окну.

– Господа, – воскликнул Спервер. Он говорил громко, чтобы заглушить завывания ветра, – вот карта здешней местности. – Он протянул руку. – Если бы погода была ясная, я пригласил бы вас подняться на сигнальную башню; мы увидели бы бесконечную даль Шварцвальда… но к чему это? Отсюда вам видно острие Альтенбурга, а дальше, за той белой вершиной, Вальдгорн, где беснуется ураган. Ну, так надо идти прямо к Вальдгорну. Там – если позволит снег – с вершины скалы в виде митры, которую называют «Расколотой скалой», вы увидите три гребня: Беренкопф, Гейерштейн и Трифельс. Вам нужно идти правее, к этому последнему. Долину Рее пересекает поток, но теперь он, должно быть, покрыт льдом. Во всяком случае, если вам невозможно будет идти дальше, подымаясь налево по берегу, вы найдете на половине дороги пещеру, так называемую «Полую скалу». Вы проведете там ночь и завтра, когда, по всем вероятиям, ветер спадет, вы будете иметь перед глазами Вальдгорн.

– Благодарю вас, сударь.

– Если бы вам удалось встретить угольщика, он мог бы указать вам брод через поток, – сказал Спервер, – но я сильно сомневаюсь, чтобы нашелся кто-нибудь в горах в такую погоду. Отсюда трудно объяснить. Старайтесь только обойти подножие Беренкопфа; спускаться с другой стороны невозможно: там отвесные скалы.