Текст книги "Звездная Ева
(сборник)"
Автор книги: Михаил Фоменко
Жанры:
Классическая проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)
В ту же ночь пробрался он потихоньку в огород и притаился в шалаше. Ночь была светлая, месячная, и мороз стоял такой, что деревья трещали. Ждал Омельчук около часа, совсем промерз старик и уже хотел назад в хату идти. «Этих чертовых баб, – думает, – как послушаешься – всегда в дурнях будешь». Только вдруг слышит он – заскрипела дверь в хате. Обернулся, крадучись, и видит, что вышел на двор его сын, Стецько.
Постоял Стецько на дворе, поглядел на месяц, оглянулся вокруг, а сам такой белый, как бумага, и очи горят, точно две свечки. Страшно стало Омельчуку. Зажмурил он глаза и прижался изо всех сил к глинобитной стене. Но так как он был все-таки человек смелый, то решился, наконец, опять открыть глаза. Смотрит – нет уже на дворе Стецька, а из ворот на улицу выбегает огромный белый, весь точно серебряный, волк.
Все тогда понял старик, и уж тут его, вместо страха, такое зло разобрало, что, недолго думая, выдернул он из тына здоровенный дрючок, перекрестился и помчался в погоню за вурдалаком-оборотнем.
Бежит белый волк по улице. Перебежал через мост, потом в лес ударился, а сам все на одну заднюю ногу хромает, ну точь-в-точь как Стецько. Скоро его Омельчук совсем из виду потерял, но месяц в эту ночь светил так ярко, что следы на снегу лежали, как отпечатанные, и по ним старик бежал все дальше и дальше.
Вдруг слышит он: впереди его, в лесу, волк затрубил, да так затрубил, что с деревьев иней посыпался. И в ту же минуту со всех концов леса откликнулись сотни, тысячи волчьих голосов. А старика только еще больше злоба одолевает. «Будь что будет, – думает, – я об его проклятую спину весь дрючок измочалю».
Пришел наконец Омельчук на большую поляну и видит: стоит посередине большой бело-серебристый волк, а к нему со всех сторон бегут другие волки. Сбежались, прыгают вокруг него, визжат, ластятся к нему, шерсть на нем лижут. А потом принялись играть между собою, совсем как молодые собаки. Гоняются и воют на месяц, поднявши острые морды кверху.
Смотрит старик и глаз отвести не в силах. Вдруг где-то далеко по дороге колокольчик зазвенел. Мигом вскочили все волки на ноги, уши торчмя поставили, а сами в ту сторону морды повернули, откуда звонок… Но послушали, послушали немного и опять принялись играть вокруг старшего – белого. Кусают снег, прыгают один через другого, рычат, а шерсть у них на месяце так и переливается и зубы блестят, как сахар…
Опять на дороге колокольчик зазвякал, но теперь совсем с другой стороны, и опять поднялася вся стая. Прислушались волки на минутку и ринулись все сразу, как один, понеслись по лесу и пропали.
Недолго ждал старый Омельчук. Услышал он вскоре, как вдруг забился неровно и торопливо отдаленный колокольчик, – понесли, должно быть, испуганные кони. Потом крик человеческий по лесу разлетелся, такой страшный и жалкий крик, что у Омельчука сердце обмерло и упало от ужаса. Потом где-то близко на «шляху» раздался бешеный топот, и долго было слышно, как на раскатах разбитые в щепки сани колотились о сосновые корневища.
Зарыдал бедный старик, что было духу побежал назад и всю дорогу, не переставая, крестился.
Сам он не помнил никогда, как бежал лесом, как попал в село и как добрался до своей родной хаты. Поставил он уже ногу на перелаз и весь задрожал: стоит у ворот Стецько. Смотрит батьке прямо в очи и дышит, как запаренный: видно, что от бега запыхался. Ничего ему отец не сказал и уже поставил ногу через перелазок, как вдруг Стецько сам заговорил:
– Постой, батька. Ты думаешь, я не знаю, что ты за мною следом бегал! Ну, так поди завтра в церковь и отслужи молебен за то, что живой назад вернулся. Если бы не я – разорвали бы тебя на мелкие кусочки и умер бы ты без покаяния.
Стоит Омельчук на перелазе, очей от сына отвести не может, а тот дальше говорит:
– Сегодня ночью, под сочельник, большая власть дана нам, вовкулакам, над людьми и зверями. Только тех мы не смеем трогать, кто в эту ночь не своею волей из дому вышел. Вот потому-то ты так удивился, что мы первого проезжего не тронули: его хозяин по делу послал. А второй был купец. Ехал по своей корысти, торопился на ярмарку… Толстый был, как кабан. Мясистый. Жирный…
И блеснул глазами, как красными огнями. А старику вдруг показалось, что рот и усы Стецька густо вымазаны красной кровью.
Взмахнул он дрючком, но не попал, промахнулся. Стецько же сразу исчез, как будто его и не бывало. Только голос его как бы из-под земли послышался, тихий и печальный:
– Не сердись, отец. Больше не приду в наши края никогда. И поверь: чья душа проклята свыше – нелегко ему на свете жить.
К. Коровин. Болото
В августе месяце приехали ко мне в деревню, где был у меня деревянный дом и сад, далеко от Москвы и от станции, мои друзья на охоту. Место глухое, кругом все леса.
Друзья решили звать меня на охоту еще дальше, на Берендеево болото. Привезли с собой большую карту и разложили ее на столе. Павел Александрович страстный охотник и человек серьезный, – шуток не любил, – привез он с собой еще и большой компас, чтоб не заблудиться. – Берендеевы болота – огромные и на карте прямо пустое место – все в ровных черточках. С краю есть, кое-где указаны селения, но мало: Пундога, Паной, Рявка, Гаврилово. Приятели смотрят на карту и по компасу сверяют направление.
– Место-то там непроходимое, – говорит охотник Герасим Дементьевич, крестьянин, мой приятель. – Я бывал там. И что? Топь и топь. Ну, может, дальше и всякое есть, только как пройти. Не заплутать бы… Бывает это там, эдакое-то…
– Какая чушь! – возражал Павел Александрович. – У меня компас. Английский. Ехать отсюда нужно на Рявку или на Гаврилово. С компасом не заблудимся.
– Рявку не знаю, – ответил Герасим. – Надо на Овсурово ехать, а там недачеле до болота. А Гаврилово под Ростовом, там и охоты-то никакой нет.
– В таком болоте дичи масса, наверно, – говорят приятели, глядя на карту.
– Может статься. Болото велико, но летом непроходимо, и невесть куда оно идет. Лосей много. Да и всего есть, да взять-то как?
– Это же морской компас у вас, – говорит приятель мой, архитектор Василий Сергеевич. – Как же по нему по земле ходить?
– Какой вздор! – серьезно заметил гофмейстер.
Приятель Павел Александрович, высоко подняв черные брови, тоже сердито сказал:
– Ну, довольно, довольно этих шуток и пошлостей.
Долго собирались охотники. Разбирали патроны, захватили пули, штуцер, потом длинное ружье на уток. Наконец собрались и поехали. Дорогой остановились еще раз проверить направление. Почему-то по компасу выходило, что едем не туда. Но возчики и Герасим, смеясь, уговаривали:
– Верно едем, на Овсурово, к Берендеевым болотам.
Был чудный осенний день. Весело светились дали. Сжатые пашни и леса ярко горели осенним убором листвы. У ложбинки болота собаки спугнули уток, а вдали показалось большое Вашутино озеро.
– Стой! – приказал Павел Александрович.
Все вылезли. Гофмейстер вынул карту. На озеро смотрели в большой морской бинокль, положили компас на карту и были в недоумении: на карте озера нет, не указано.
– Да. Странно… – сказал Сучков. – Не туда едем.
– Но это не болото, – серьезно заметил гофмейстер. – Что же вы хотите от карты?
На самом деле Берендеево болото, к которому мы подъехали, оказалось совсем не болотом, а ольховым низкорослым лесом. Лес этот растет на кочках, и между кочками – вязкая топь.
Мы бодро пошли, прыгая с кочки на кочку, придерживаясь за деревья, все дальше и дальше. Вдруг увидели, что кочки и деревья как-то гнутся и уходят из-под ног в жидкую кругом трясину. Павел Александрович провалился по пояс первый. Я смотрю – кочки уходят из-под ног. Хотел прыгнуть на другую, к корням дерева, и увяз…
Гофмейстер кричал: «Сюда, поскорей!» Герасим подавал ему сломанную олешину, и с архитектором тащили его за руки, упираясь в кочку у большой орешины. Тина, какая-то желтая сметана, резко выделялась на зеленом охотничьем костюме гофмейстера.
– Назад идем! – кричал гофмейстер.
– Куда иттить? – с хитрецой спрашивал Герасим.
– Где компас? – кричал кто-то.
– К черту компас! – орал Василь Сергеевич. – Благодарю вас, хорошенькое болотце нашли.
– Верно, – говорит Герасим. – Пропадешь. Говорил же, – какая тут охота!..
Когда выбрались из болота, то с горки было видно – далеко, до самого горизонта, синела эта ольховая заросль…
Гофмейстер смотрел испуганно серыми глазами, весь в тине, на веках светлыми пятнами засохла грязь. Я вспомнил, что как-то видел в музеях восковые фигуры, на которых от времени треснул воск и из вставленных глаз кругом торчала вата… Выражение у него было такое же.
Тут еще, ко всеобщему горю, заморосил дождик. Озябшие, мокрые, мы решили ехать до ближайшей деревни, в Пундогу или Рявку.
– Эдаких тут и нету, – сказал Герасим.
– Как нету? – возмутился Сучков.
– Полноте, Павел Лександрыч, этак по колпасу никак нельзя. Поедем на Овсурово, к Барану, тут недалече.
Охотник Семен, по прозвищу Баран, принял нас с радостью.
– Э-эка, – сказал, – как наохотились, видать, что досыта! – И его веселые глаза смеялись.
Чтобы согреть нас, он затопил печь хворостом. На столе появились все закуски, захваченные из Москвы друзьями: коньяк, водка, колбасы, сардинки. Хозяин подал на стол лосиную солонину…
– Эк, – говорил он, – куда зашли! Нешто возможно. Хорошо, что так, а то здесь по болоту и в упокойники недолго. Знать, в топь ушли…
Охотники, выпив и закусив, пришли в себя. Разговорились о неудаче.
– А, наверное, все-таки в таком болоте дичи много. И даже – неизвестной.
– И чего ее есть! – подтвердил хозяин Баран. – Всякая есть. Лосей много. А еще больше – чертей болотных. Сам видал.
– Какой вздор! – сказал гофмейстер.
– Нет, барин, есть. Заведет, и прощай. Я знаю болота эти. Это я по зиме обхаживал, бывал в них, знаю. Лосей бивал немало. А вот на днях пошел краем, и завело…
Павел Александрович достал карту и спросил хозяина о селениях Няндома, Пундога, Рявка.
– Не слыхивал, – ответил хозяин, – эдаких-то мест.
Василь Сергеевич смотрел на карту и вдруг закрыл глаза и расхохотался:
– Ну и карта! Смотрите, внизу написано: Архангельская губерния. Ха-ха-ха…
Гофмейстер и все мы посмотрели на карту.
– А верно, – сказал Сучков.
– Ну, не угодно ли, – загорячился гофмейстер. – Географическое общество! Я им говорю – дайте мне Берендеево болото, а они Архангельское болото дали. Не дурачье ли? Какое невежество!
– Допрежь там, на болоте Берендеевском, – сказал хозяин, – разбойники жили, и атаманом у них девка была. Колдунья. Повечор песни пела. И так пела звонко да сладко, что к ней кажинный в болото идет, на голос. Прямо лезут – хоть што. Ну, и попадут в топь, плутают, а разбойники их и обирают, значит. Оберут, да и утопят. Сколько народу через то пропало. Это я слыхал от стариков. Зимой-то я проходил за лосями много раз через все болото. Но есть места, и зимой непроходимые, ключи такие, реки подземные. Тоже тянет туды. Ну, однова я, проходя там, на становище ихнее набрел. Место чистое, лесок, горка. Видать, что жилье стояло. Сруб обгорелый, канавка, а со мной всегда топорище. Я его на случай ношу. Я топорищем-то и стал копать. Ну и бога их выкопал. Вот страшенный: голова, нос большой, а глаза – прямо из гвоздя сделаны. И гвоздь какой, прямо светится. Дак я его на санках домой привез. Мне жена покойная говорит: чего, говорит, ты в дом, говорит, Баран, тащишь? Нешто можно, икона у нас…
Ну, я его держу, поставил к лошадям, а лошади-то глядят на него да ржут. Приехал ко мне, што вы, охотник, барин эдакий из Питера, и глядел на его. И говорит: это, говорит, идол старый. Я – ученый, знаю, говорит. Это – скотий бог. Это, говорит, допрежь в старину было. Ты, говорит, за его деньги возьмешь. И покажи я его уряднику, а урядник-то исправнику сказал. Исправник ко мне. Сейчас, говорит, ты его сожги, а то в Сибирь попадешь! Ну, керосином облили, сожгли.
– Какой вздор! – сказал гофмейстер. – Какое невежество. Его надо было в музей отдать.
– Барин, да нешто можно? – сказал хозяин. – Кому отдать? На его глядеть-то страшно. Кто эдакого возьмет? Кому надоть?
– А жаль, – сказал архитектор, – интересная штука была, должно быть… Что же глаза-то страшные?
– У него не один глаз, у него глаз-то много… А я вот теперь уже опаской ходить в болото стал, потому кружить меня стало. Знать, серчает бог-то ихний, что сожгли его. Вот меня завело раз. Дак я старичка встретил, махонький такой. Глухой, немой. Я думаю – заплутал старик. Говорю ему: «Куда идешь-то?» А он ничего – молчит, показывает рукой: «Не слышу». Я ему говорю: «Заплутался, сердешный?» А он мне, немой-то, смотрит на меня, да как крикнет: «Заплутал ты!..»
Да как свистнет, прямо сквозь меня свист-то этот прошел. Ведь это што? Вот я от него бег, вот бег! Слышу, а он за мной на четырех бежит. Вот оно што… Насилу убег… Вот и походи-ка там, в болоте-то… Вот оно какое…
Тэффи. О привидениях
Дело святочное, поговорим о привидениях. Кто из нас их видел?
Помню, в детстве была у нас ключница, которая часто имела дела с привидениями, но все больше по съедобной части. Замерев от ужаса, не раз слышала я, как она рассказывала няньке трагическим свистящим шепотом:
– Теперь опять скажут – Воробьевская сама сливки выпила. А разве я стану сливки пить! Не видала я сливок? Я сливок очень даже много видала.
– А куды ж они делись-то? – спрашивает нянька и по лицу ее я вижу, что она догадывается.
– Опять «он»!
– С нами крестная сила!
– Вхожу в погреб, а он спиной ко мне стоит и прямо из кринки лакает. Лакает, а сам все наливается. Налился пузырем, да как закачается. Я скорей бежать.
– А какой он из себя-то?
– А из себя мерзостный.
– С нами крестная сила! А дверь-то на замке была?
– Ну, конечно! Вот и ключи у меня.
Нянька качала головой, вздыхала. Она и сама была мастерица по привиденьичьей части – и видала, и от людей слыхала, ее удивить было трудно.
Была у нее, например, в ее послужном списке встреча с водяным. Жуткая!
– Жила это я у тетеньки вашей в деревне. Мишеньку няньчила. И вот гуляю это я как-то с Мишенькой в саду, около речки. Дошли до поворота, вдруг слышим – бух! Ровно из ружья выпалило, а потом вдруг как загогочет. Ажно в глазах потемнело. Я ребеночка-то на руки, младенцем-то защищаюсь. А в речке-то вода так ходуном и заходила. Уж кабы не то, что со мной младенец, невинная душенька, был бы уж тут мне и конец.
Рассказ этот очень взволновал меня в свое время и я даже спросила у тетки, что это за история была, что будто ровно из ружья выпалило и вся вода ходуном пошла…
Тетка ответила очень спокойно:
– Как же, помню, помню. Просто кучер купался.
Из загадочных историй – слышанных от няньки – помню еще одну, очень жуткую.
– Приехал к нас в деревню из города старый еврей, похлопотал, похлопотал и выхлопотал себе у самого погоста землицы клин. И построил он на этой самой земле, что бы вы думали? (Эх, недаром евреи считаются самым оборотистым и торговым народом в мире!). Построил он баню для покойников. Каждую субботу баньку на засов запрет, а сам в город и убежит. Ну, а пакостникам того и надо. Шасть в баню, да до утра и парятся. Утром один из наших деревенских в окно глянул, а там – батюшки светы! Шайки все раскиданы, веники разбросаны. Дальше уж и смотреть не смел: волосы дыбом встали и языка решился.
Слыхала я еще в детстве, как лесник-охотник рассказывал про лешего.
Видал он лешего в лесу на поляне собственными глазами, и близко – шагов за пять-десять, не боле.
Ночь была ясная, лунная, под осень. Лежала середь полянки коряга, а на коряге – глянь – он! Небольшой, лохматый, ушастый, рогатый, а ничего себе, веселенький. Сидит, на луну глаза вылупил и кричит на луну:
– Свети-и! Свети-и!
Ну, луна, натурально, светит.
Я, говорит, ружье перекрестил. «Да воскреснет Бог и да расточатся врази его!» Да как пальну по ему картечью. Попал. Он вдруг как заорет.
– Закатии-ился!
Да бух под корягу! Только его и видели!
Я потом, как свету дождался, ходил на тое место, искал под корягой. Да где там. Это ведь не Божья тварь, на месте лежать не станет.
Эх, хорошо в былые времена рассказывали! Было что порассказать! А теперь из современников моих видела привидение только одна писательница Н-ская, да и то такое странное, что о нем не всем и рассказать-то решалась.
Было это привидение и неожиданное, и страшное, и необъяснимое – все, как быть полагается, но облик его был совсем в привиденческом быту небывалый. Скажу прямо: привидение это было – жестянка из-под керосина.
– Возвращаюсь я вечером домой, – начинала писательница свой жуткий рассказ, – звоню. Открывает двери лакей. Передняя у меня довольно элегантная, поэтому то, что я увидела между вешалкой и зеркалом на ковре, очень меня удивило: там у стены стояла большая жестянка из-под керосина. Я даже рассердилась:
– Это еще что за мерзость? Зачем это здесь?
Лакей смотрит на меня в недоумении.
– Что, – говорит, – прикажете?
– Как что прикажу? Зачем вы сюда эту гадость поставили?
Он смотрит по направлению моего взгляда, потом снова на меня, т лицо его выражает полнейшее недоумение.
– Да что вы, не видите, что ли?
Он совсем растерялся.
– Господи, да что с вами, я не понимаю! Уберите наконец эту жестянку! Вот, вот, вот эту самую, я о ней говорю!
И сердито толкнула ногой и – о ужас! Нога прошла через жестянку так свободно, как будто это был туман над ручьем, и стукнулась о стену.
Тут уж и я выпучила глаза.
Что за притча?
Однако, нужно было спасать свой престиж перед лакеем. Еще подумает – подвыпила барыня в гостях.
Взяла себя в руки.
– Ничего, – говорю, – пустяки… Можете идти!
А сама боком-боком, да в дверь.
Почему явилось мне это странное привидение, что оно мне предвещало, о чем предупреждало – не знаю. Потом отнесла я это видение к забастовке, когда электричество погасло и нужно было покупать керосин…
Рассказывать она об этой история не любила. И я ее вполне понимаю. Если к какому-нибудь почтовому чиновнику являются и Асаргадон, и Жанна д'Арк, и Иоанн Грозный, так и к писательнице могло бы явиться что-нибудь поинтеллигентнее, чем банка из-под керосина.
Не правда ли?
Тэффи. Фрау Фиш
(Берлинский случай)
У дверей пансиона фрау Фиш остановился плотный человек в широком английском пальто, почитал дощечку и позвонил.
Фрау Фиш открыла сама.
– Я бы хотел получить небольшую комнату за небольшую плату, – робко сказал гость.
Фрау Фиш посмотрела на его широкое калмыцкое лицо, раскосые глаза, жиденькую прямоволосую бороденку и ответила:
– Небольшая комната есть, но за большую плату.
Гость ей не понравился. Во-первых, выражение лица у него было робкое, что в глазах немецких хозяек обличает безденежье, во-вторых, вместо багажа у него был кулечек в рогожке, что уже явно утверждало предположение.
– Я согласен, – сказал гость и кротко улыбнулся.
Хозяйка повернулась и повела его в коридор.
– Вот комната!
Комната была маленькая, полутемная, без печки.
– Тысяча марок в день. Без пансиона.
– Это чудесно! – кротко радовался гость. – Мне именно удобно без пансиона.
– Да, но я не хочу отдавать ее без пансиона. Я хочу отдать ее с пансионом за две тысячи марок.
– Тем лучше! У меня ведь очень маленькие потребности: горсточка риса в день, иногда яблоко.
– Раз у вас специальный стол, это будет стоить дороже. Тогда – три тысячи.
– Благодарю вас! Вы так добры! Вы так охотно идете навстречу каждому моему желанию!
Хозяйка облизнулась, широко раскрыв рог, точно тигр зевнул.
Гость вздрогнул и пристально посмотрел на нее.
– Простите, что я так смотрю на вас. Вы напомнили мне нечто из моих прошлых воплощений… Точно не помню, что…
– За телефон будете платить отдельно.
– Я не пользуюсь телефоном.
– Если не пользуетесь, то это будет стоить дороже.
У хозяйки была большая голова, круглая красная рожа и короткая толстая фигура, затянутая в корсет. Ноги были засунуты в мягкие бурые туфли. Гость смотрел на нее ласково и задумчиво:
– Да, да! Чудесно! Ах, если бы только вспомнить!..
Хозяйка ушла и вернулась с листками для прописки личности.
– Ваша фамилия?
– Будда.
– Занятие?
– Я всесовершенный.
Хозяйка записала: «коммивояжер».
– Лета?
– Много тысяч.
– Вы очень моложавы. Ваша родина?
– Индия.
– Индия? Скажите, вы не встречали в Индии господина Цукермана?
– Нет.
– Странно! Он возил туда трикотажные изделия. Его там все знают. Все это подозрительно.
Вечером хозяйка подставила лесенку к двери нового жильца и заглянула к нему через верхнее стеклянное окошечко. Жилец сидел на диване, поджав по-турецки ноги, и думал.
Хозяйка слезла и постучала в дверь.
– Херр Будда! Вы не должны сидеть, поджав ноги, это портит мебель.
На следующее утро она сказала, что требует деньги вперед за полгода.
– Если уедете раньше, я верну.
Жилец задумчиво улыбался и был всему рад.
Через два дня хозяйка потребовала, чтобы он уходил из дома часа на четыре в день.
– Вы все сидите, от этого портится мебель.
Потом она запретила ему ходить в раздумье по комнате, так как при этом стираются ковры.
На пятый день, заглянув в дверное стекло, она увидела, что жилец подстелил на ковер газету, встал на нее и не шевелится.
– Херр Будда! – крикнула она через дверь. – Уходите куда-нибудь и по вечерам тоже. Вы все дышите и от этого разводится сырость и портятся обои.
Жилец кротко улыбался и уходил. Но, возвращаясь вечером, он находил входную дверь запертой на какой-то особый крюк и должен был полтора часа звонить, пока не выскочила хозяйка и не выругала его, что он никому не дает покоя.
Когда он тихо стоял посреди своей комнаты, погруженный в размышления, она неожиданно распахивала двери и громко кричала, что она гладить в своих комнатах не позволяет.
– Я ведь не глажу! – робко оправдывался жилец.
– Ладно! Знаю я вас! Все всегда так отвечают!
Потом велела заплатить за год вперед.
Потом велела заплатить экстра за десять разговоров по телефону и тысячу марок за пепельницу.
– Я не говорил по телефону и пепельница цела!
– Да, но если бы вы говорили по телефону, то, наверное, не меньше десяти раз в день! Согласитесь сами, что это не моя вина, что вы говорите. Я не могу терпеть из-за этого убыток! Следующую неделю я буду считать двадцать разговоров в день. Эту комнату легко мог бы нанять какой-нибудь аргентинец. А аргентинцы, вы сами понимаете, меньше тридцати раз в день не звонят. Словом – вы должны платить за сорок телефонов в день. Вечера можете проводить дома, только старайтесь не дышать.
Жилец радостно улыбался.
– Да, да! О, это я могу!
Вечером хозяйка увидела через стеклышко странную картину: жилец висел в воздухе, почти касаясь земли ногами. Застывшее лицо его было бледно и недвижно. Он не дышал.
Она с воплем кинулась в комнату у стала тянуть его за ноги.
Он открыл глаза и улыбнулся.
– Что вы делаете! – кричала она. – Ведь вы так умрете! Мне будет возня и неприятности от полиции! И потом, кто вам разрешил висеть в воздухе без всякой веревки? Это неприлично! Вы невыносимый человек, херр Будда! Я прошу вас сейчас же оставить мой пансион, уплатив мне еще за год вперед и за оскорбление пятьсот марок.
Жилец вдруг сел на диван, поджал ноги и заплакал.
– В одном из воплощений своих я был зайцем и сам зажарился, чтобы отдать себя в пищу. Это было так просто и мило. Другой раз я отдал себя на съедение голодной тигрице. Вот на эту последнюю похожа ты, фрау Фиш! Но она сожрала меня мгновенно и насытилась, а ты жрешь меня каждый день целиком и все еще не сыта и не благословляешь вселенную! На этот раз не выполнил я своей миссии на земле, и как перевоплощусь я снова?! Ты погубила меня, Фиш, я более уже не всесовершенный!
А Фиш слушала, смотрела и думала – сколько марок насчитать ему за то, что он слезами закапал ей ковер?..