Текст книги "Искатель. 2009. Выпуск №6"

Автор книги: Михаил Фёдоров

Соавторы: Андрей Пасхин,Анатолий Герасимов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

Протиснувшись к лифту, юрист и безопасник долго ждали кабинку. Поняв, что не скоро дождутся, полезли по пролетам запасной лестницы наверх. Дыхание учащалось.

Юрист на ходу рассказывал коллеге про договор.

Вот нужный стояк.

Вот нужная квартира.

– Звони! – скомандовал Балянский.

– А как? Кнопки не вижу…

– Тогда стучи!

– А у тебя пушка при себе?

Послышался лай.

Обитая пластиком дверь открылась, и, натянув поводки, оттуда оскалил пасть бультерьер.

– Скажите, а кто сюда въехал? – с опаской глянув на собаку, спросил Тарас Леонтьевич у накачанного парня в проеме.

– А твое какое дело! – осклабился качок.

– Дело в том, что эта квартира принад… – заговорил Балянский.

– Это тому лысому, которого я утром с лестницы спустил?.. Душман, фас!

Собака поднялись на задние лапы.

– Вы что… Вы что… – Балянский и юрист попятились.

Послышался щелчок.

Балянский еле успел закрыть за собой дверь на лестницу, в которую ударился лапами пес.

– Пистолет, пистолет доставай! – заголосил юрист.

– Идиот! Да он нас порвет на части, пока…

Подперев ручку двери шваброй, кинулись вниз.

Долго гремели по узким крутым лестницам.

На улице отдышались.

Юрист предложил:

– Идем в контору, узнаем… Ведь ни с чем к шефу идти, сам понимаешь…

В конторке узнали, что в квартиру въехал бензиновый король. И что уже прибегал какой-то лысый и возмущался, размахивая бумагами.

– Никак у меня язва открылась, – показно схватился за бок Балянский. – Скажи шефу, я в больницу поехал… А тебе хочу напомнить случай про милиционеров, которых у заправки уложили… Те тоже что-то хотели от короля…

16

Тарас Леонтьевич доложил:

– Борис Антонович, там собака, охрана… Так просто не подступишься…

– Бери автомат!

– Это не в моей компетенции… Я по чисто юридической части: могу подать иск в суд, жалобу написать…

– На кой мне твой суд! Мне моя квартира нужна! Где Балянский?..

– В поликлинике.

– Понабрал я… плетов…

Манин был вне себя от злости: метался по кабинету, ударял кулаком по столу, разбил вазу, опрокинул кресло.

Пришлось посылать юриста в суд.

– Тарас Леонтьевич! Прости, но сделай что-нибудь… У меня другой такой возможности не будет…

Судья, ехидно улыбнувшись, взял заявление:

– Таких, как ваш банкир, у меня полный сейф! И все шишки, все боссы…

– Рекомендуете забрать?

– Оставляйте уж… И ждите вызова, – сказал судья, бросив листы в железный ящик на высоченную кипу.

Тарас Леонтьевич по несколько раз в день звонил судье. Трубку брала секретарь и говорила, что судья то «вышел», то «отъехал», то «сегодня не будет», то «он вам перезвонит, оставьте телефон».

Задерганный шефом юрист снова приехал в суд. Постучал в дверь кабинета.

Та не открылась. Но по шорохам за перегородкой можно было сделать вывод, что там кто-то есть.

Тарас Леонтьевич опустился на скамью и стал ждать. Его план удался – судья вышел и направился по коридору. Боясь, что тот скроется, Тарас Леонтьевич догнал:

– Извините, я по делу Манина… Никак повестки не получу…

– Завтра в десять приходите. И все решим, – сказал судья.

«Ура!» – запело на душе юриста.

Тарас Леонтьевич вместе с Маниным в девять пятьдесят утра были у судейского кабинета.

Юрист заглянул в комнату и сказал секретарю:

– По делу Манина представитель и истец явились.

– Вы знаете, – произнесла невозмутимо секретарь, – судья ушел в отпуск…

– Как в отпуск… Я ведь вчера…

– Не знаю, не знаю…

17

– Он тебя все это время водил за нос! – громыхала басом над Маниным Глафира. – Он специально тянул дело, пока судья в отпуск уйдет… Его бензиновый король подкупил…

Лицо Манина налилось кровью.

– Что ты предлагаешь?

– Выгони его!

– А кто в суд будет ходить?..

– Найми другого!

– Кого?

Глафира замялась.

– Где гарантия, что и нового не купят?.. Зови юриста!

– Скажи мне глаза в глаза: ты за кого? – впился взглядом в Тараса Леонтьевича Манин, когда они остались вдвоем.

– Как за кого?..

– За меня или за этого бензинщика?

– За вас, конечно, Борис Антонович…

– А в меня сомнения закрались… Но, думаю, они скоро развеются… Не объявился твой кореш Балянский?..

– А почему кореш?

– Потому что вы все – менты, юристы – только о своей шкуре думаете…

– Чья бы корова мычала, а ваша молчала! – вдруг вылетело из юриста.

– Что?!!

Тарас Леонтьевич, поражаясь своей смелости, сбежал по лестнице и скрылся в кильдиме.

Взял тряпку.

Залепил ею по мухе на стене:

– Я работаю спортсменом!

Сердце выпрыгивало из груди. Что сейчас будет? Лег головой на стол и слышал, как его соседка Анюта разговаривала через перегородку с Павлом:

– Снится мне, я по банку иду, а стены все белые-белые, и мужик сидит и сметану ест. Я спрашиваю его: «Чего это вы тут?» А тот: «Квартиру ремонтирую» – «Так, значит, здесь уже не банк?» – «Да, две квартиры пятикомнатные, одна на первом этаже для управляющего, другая на втором для его зама…»

– Вещий сон, – прогундел Павел.

«Если бы», – подумалось Тарасу.

Анюта встала, прошла к зеркалу и стала брызгаться лаком:

– Вроде в банке работаю, а денег на прическу не хватает!

Пшик.

Пшик.

– Это кто там снова забыл, что у меня на запахи аллергия? – появилась Глафира.

«Отравить, что ли, эту Салтычиху?» – спросил себя Тарас Леонтьевич, так и не дождавшись ответных действий управляющего.

18

Вечером Тарас обратился к жене:

– У нас есть что-нибудь пахучее-пахучее?

– Снова по бабам собрался?

– У тебя в голове только одно… Дезодорант мне нужен. Огуречный…

Тарас Леонтьевич нашел в ящике баллончик с жидкостью для мытья стекол. Нажал на кнопку, из носика вылетела струйка.

– Сладко пахнет.

Ночью Тараса Леонтьевича несколько раз толкала в бок жена:

– Ты что дерешься?..

– Да гниду одну травлю, – закрывал глаза, а в них все бегала мохнатая крыса с коготочками и вертела из стороны в сторону бородавчатым носом.

В банке Тарас Леонтьевич вытащил из портфеля баллончик и, опрыскав из него проход около Глашкиного кабинета, спрятал к себе в сейф.

Глафира сразу почувствовала запах. Обошла зал: от милиционеров не пахло, от юриста – тоже, кассиров еще не было; пристала к Паше:

– Это ты надушился?

Тот ехидно:

– А что, разве нехорошо?

Тарас Леонтьевич утолкал баллон глубже в сейф. На душе похорошело. Хоть одной гниде воздал должное.

Глафира целый день слонялась из комнаты в комнату, от сотрудника к сотруднику, пытаясь найти источник приторного запаха, заскочила даже к управляющему, который лишь пробубнил:

– Ты знаешь, что мне вчера юрист выдал…

Манина преследовала бессонница. После нескольких ночей бодрствования он все-таки провалился в сон, который превратился в кошмар. Вот банк погрузился в кромешную темноту, углы окутала тишина. К замочной скважине двери кассового зала подобралась мышь. Дверца открылась. В проход хлынули темно-серые грызуны. С писком прошмыгнули под стойкой кассы и, пробежав мимо стула, прилипли к плинтусу. Скользнули по ступеням вниз. Остановились… Мышь порылась в шерсти, вскарабкалась по дверце сейфа и что-то сунула в одну щелку сейфа, потом в другую… Дверца отошла – серые грызуны устремились на аккуратно сложенные столбиками пачки…

– Снова батя не в себе! – В дверях закачался объявившийся после вечеринки Кирилл.

Приехав в банк, Манин поймал юриста прямо на порожках:

– Так что с моей квартирой?

– Повестку ждите… – удивился вопросу Тарас.

– Ждать повестку я буду с другим защитником!

«Наконец-то», – пронеслось в голове Тараса Леонтьевича, который давно ждал таких слов.

Но сначала замер, а потом чуть не засмеялся. Ему так захотелось состроить шефу рожицу.

Спросил, снимая галстук с шеи:

– Вам когда заявление?

– Чем скорее, тем лучше!

Подскочила Глафира:

– Ключи!

Тарас Леотьевич вытащил из сейфа баллончик.

А! Это ты меня травил?! – заверещала, подавшись носом к горлышку баллона.

Юрист сунул баллон в портфель, утолкал сборник кодексов, чашку, ложку, пачку с заваркой, положил поверх галстук и, взяв трудовую книжку, вышел из банка., Зажмурился от солнечных лучей, стрелявших сквозь решето тополевых веток.

19

Время носило Хопербанк по волнам валютного рынка. Конъюнктура менялась, бросая банк из одной стороны в другую, а иной раз грозя перевернуть. Если раньше в Белодонске и других городах торговал зелеными бумажками с портретом американского президента только Хопербанк, то теперь в каждом населенном пункте на каждом углу у него появился конкурент. Но банку везло, и он оставался на плаву даже тогда, когда многие финансовые линкоры классом повыше давали течь и уходили на дно.

Однажды пришедшая на работу кассир Поновская не смогла открыть сейф в хранилище, где лежали доллары. Позвала на помощь милиционера. Тот, протирая спросонья глаза, тоже не смог ничего сделать: оба ключа не поворачивались. Прибежал управляющий и потребовал открыть сейф во что бы то ни стало! Каждый час простоя обходился банку потерей доходов.

За дело взялась Глафира. Прихромал вызванный ею Турист, спустился в хранилище. Вскоре выскочил и снова спустился уже с ломиком.

Раздались глухие удары: один, другой, третий…

Взмокший Турист в бессилии доложил Глафире:

– Не могу…

– Да на что ты только способен!

Заместитель управляющего схватилась за справочник и принялась обзванивать другие банки, ища специалиста, который мог бы открыть сейф. Выяснилось, что на весь город есть только один специалист-домушник.

– Срочно за ним! – бросила она Туристу.

Вскоре привезли курносого мужчину, который держал в руках кожаную сумку.

В холле гудели люди:

– Доллары есть?

– Доллары?

Управляющий:

– Подождите еще немного…

И к Глаше:

– Мы такой доход теряем! Миллион долларов без дела лежит…

Из кассы раздавались постукивания, хлопки, потом что-то грохнуло.

Глафира вошла в дверцу хранилища и вышла, кусая дужку очков.

– Пока долларов нет. Но ждите, будут! – сказала уже изрядно поредевшей толпе.

Снова появился Турист:

– Ничего не получается!

– Резать! Вскрывать! Делайте что хотите, – завопил управляющий, – но чтобы сейф был открыт!

В кассу протащили сварочный аппарат. Внизу зашипело, на стенах замелькали белые полосы. Потянуло перегарным запахом. Последние клиенты, еще надеявшиеся купить доллары, покинули зал.

Глафира сидела в кабинете и, что-то нашептывая себе под нос, крестилась.

От чего-то лязгнувшего вздрогнула.

Внизу шипело.

– Дальше вари!

Шум, гул, ругань.

Заструился горелый запашок…

Что-то шмякнуло…

Турист выскочил и пустился наутек.

Курносый как ни в чем не бывало прошествовал следом и тоже скрылся.

Пошел дым…

Никто не решался шагнуть вниз.

Глафира, отчаявшись что либо сделать, по-волчьи завыла.

Держась руками за стенку, навстречу едким клубам дыма подался Манин. Сделал один шаг, второй, третий… Увидел алый сейфовый зев… Ноги его подкосились…

Многие видавшие виды поражались тому, как стремительно покидали банк специалисты: историк Зыканов – на кафедру археологии, химик Жигов – в городскую администрацию, Анюта – на ликерку, Балянский – к бензиновому королю, секретарша – к коммерсанту-паталогоанатому, который на месте банковского филиала открыл контору ритуальных услуг.

Вероника Семеновна исповедалась у отца Феофила, сдала на длительный срок квартирантам свои квартиры и уехала в Бургас к Иванчо, и они там венчались в маленькой церквушке – однонефной базилике в поселке Святой Влас.

В местной школе стала преподавать математику.

Глафиру, с ее предпенсионным возрастом, уже никуда не взяли, и они со своей дочерью Очеретяной целыми днями грызлись на кухне, последними словами вспоминая Манина, банк, доллары и все с ними связанное.

Присланные Коркуновыми в Белодонск люди оставили Манина без гроша. От него отказались его жена и сын Кирилл. Жена не пожелала тратить свои сбережения на неудачливого супруга. Не захотел продолжать дело отца сын Кирилл – отныне он таксовал на «Мерседесе».

Манина пригрел батюшка Феофил, и тот, живя в сторожке при храме, пел в церковном хоре, косил лезшую из земли бледно-зеленую, похожую на доллары поросль, и к каждому встречному направлялся с протянутой рукой.

– …Какой из вас отец, когда сын попросит у него хлеба, подаст ему камень?., или, если попросит яйца, подаст ему скорпиона?.. ¹ 1
  Евангелие от Луки, глава 11, стих 11,12.


[Закрыть]– бубнил выдержки из Евангелия от Луки.

Манину бросали в ладони мелкие монеты, а своим детям наказывали с банкирами дела не иметь никогда.

Андрей Пасхин
ИСПОВЕДЬ

13

Спасибо, отец Александр, что согласились прийти и выслушать меня. Вы правы, я восемь лет не был на исповеди и не причащался. Но этот грех – ничто по сравнению… Когда вы меня выслушаете, то поймете… надеюсь.

Мне больше некому поведать историю своей жизни… или того, что принято называть жизнью. Марина давно ушла. С Леночкой у меня отношения сложные, особенно в последние годы. А внуки… Что внуки? У них свои дороги, с моей они не пересекаются, так получилось… Друзья? Были у меня друзья, но Господь прибрал их. Теперь моя очередь.

Сил у меня все меньше, я слишком долго готовился к исповеди… Прежде я был хорошим прихожанином, верно, отец Александр? Асейчас…

Простите. Соберусь с силами и начну… Вы не могли бы дать мне напиться, вот на столике чашка? Спасибо.

Слушайте.

1

Родился я двенадцатого марта сорок пятого года. Особенное число. Не знаю, оно ли принесло мне счастье… или несчастье, какого мало кто… если кто-то вообще…

Да.

Родился я в Баку, могу сказать точно, потому что ни разу не было такого, чтобы в документах значился другой город. Потом вы поймете, отец Александр, почему я это подчеркиваю. У человека должна быть одна родина, верно? Место, где родился. Я – в Баку, незадолго до победы… Священной победы, конечно, как иначе. Жили мы бедно, а кто тогда жил хорошо? Мать у меня была замечательная женщина… Ее давно нет, а я до сих пор помню ее глаза.

Знаете, каким было мое первое воспоминание? Мы ехали в поезде, яркий солнечный день, звуков не помню, только ощущение яркости, и мужчина в солдатской шинели поднимает меня на руки. Эти руки я запомнил, вот странно, мне было чуть больше года, и больше ничего я не помню из той жизни, но почему-то знаю, что ехали мы с мамой к ее брату, моему дяде Семену, он жил в селе под Тулой, работал в совхозе, и весной сорок шестого мы отправились к нему, мама хотела, чтобы я попил парного молока, прямо из-под коровы… Отец… его я не помню… то есть не помню из той жизни, все-таки я был слишком мал. Солдата запомнил, а отца и дядю – нет, и вкус парного молока тоже остался для меня загадкой.

Я потом долго думал: откуда мне было известно, что ехали мы именно к дяде под Тулу, если в памяти остался только один кадр – переполненное купе и тот солдат?

Представления не имею. Память – странная штука, она мне потом столько загадок загадывала…

Еще помню кошмар. Не могу описать словами, нет таких слов. Когда-нибудь придумают слова, способные выразить самые глубинные человеческие ощущения, самые сложные эмоции. Язык развивается, у наших пещерных предков не было и сотой доли нынешнего словарного запаса. А мы, сегодняшние, со своим убогим русским, в котором всего-то две сотни тысяч слов, покажемся нашим далеким потомкам такими же пещерными людьми, не способными выразить словами самые, возможно, важные духовные искания…

Извините, отец Александр, увлекся.

2

Так о чем я? Кошмар, да. До определенного возраста я не вспоминал о нем, не мог, будто в подсознании поставлен был блок, устройство, запирающее память. Помнить себя по-настоящему я стал с трех или даже четырех лет, а все, что было раньше, представлялось запертой на ключ комнатой или, если хотите, книгой со склеенными страницами. Я только понимал, что нельзя этого касаться, нельзя об этом думать – так человек обходит стороной место на дороге, где, как ему сказали, находится глубокая яма, куда он может свалиться. Сам-то он ямы не видел, может, ее и нет, но на всякий случай…

Помню детский сад на улице поэта Хагани в квартале от знаменитого бакинского бульвара, где уже в те годы было прохладно летом под еще не такими большими, как много лет спустя, но все-таки уже раскидистыми деревьями. Папа работал в музее Сталина, в огромном здании с колоннами, оформлял документы для экспозиции – наклеивал на паспарту, вставлял в рамки, называлась его должность фотомонтажист, получал он… ну, сколько мог получать простой советский служащий? Много позже, перед пенсией, его зарплата была девяносто рублей, представляете? Нет, конечно. Вы и слова такого не знаете: «советский». И фамилия Сталина вам не знакома. Я говорил о том, как нам порой не хватает слов. Но эти слова я не придумал, поверьте. Вы только слушайте, отец Александр, и поймете. Надеюсь…

Да.

Мама была бухгалтером в цехе индпошива одежды, сидела за стеклянной перегородкой и записывала числа в толстые тетради, а потом что-то считала на счетах, и после ее вычислений работницам начисляли зарплату.

Цех – большая комната в одноэтажном старом доме – находился от нас в двух кварталах, и когда я пошел в школу, то, бывало, после уроков прибегал к маме, и работницы угощали меня снедью – пирожки там были, помню, еще что-то вкусное…

Но я забежал вперед, а от детского сада у меня остались, понятно, отрывочные воспоминания – как я на Новый год был наряжен зайцем, в последний момент, перед выходом (точнее – выбегом) на сцену мне нестерпимо захотелось в туалет, и воспитательница повела меня, ругая на чем свет стоит, иначе я опозорился бы перед публикой, а в зале собрались родители, и мои папа с мамой, мне было жутко неприятно, но я ничего не мог с собой поделать, и меня ждали, а потом… потом я не помню, стресс прошел, и все стало как обычно.

Время было послевоенное, бедное, жили мы втроем в маленькой комнате, восемь квадратных метров, с одним окном, выходившим на крышу соседнего одноэтажного дома, я иногда вылезал на эту крышу погулять, но соседи меня быстро сгоняли, потому что я топал у них по головам, можете себе представить, какими там были потолки…

В школе я считался первым учеником – не потому, что так уж сильно стремился к знаниям, скорее, был ленив, чем усидчив, не мог просидеть над уроками больше часа-полутора, а остальные корпели до вечера, и полдня после школы я играл на улице один, заглядывал в чужие дворы, наблюдал, как жили соседи, об одном этом мог бы написать книгу. Но это была бы книга не обо мне, а о нравах большого по тем временам города, который не мог оправиться после большой беды – в войну почти у всех погиб кто-нибудь из родственников. У мамы было пять сестер и шестеро братьев, представляете, отец Александр? Сестры жили в Брянске, откуда и сама мама родом. Там и оставались в оккупацию, а братья ушли на фронт и погибли – ни один не вернулся. И сестры погибли – отступая, гитлеровцы согнали людей, как скот, в огромный сарай и подожгли со всех сторон, чтобы никто не выбрался. Помните Минскую бойню… то есть не помните, конечно, это ведь было… Неважно.

Что вы говорите, отец Александр? Простите меня, грешного… Память моя не то чтобы выделывает кульбиты, я очень хорошо все помню, в этом моя беда, в этом вся проблема, это я и хочу вам поведать… Если бы память подвела меня хоть раз, я, возможно, прожил бы жизнь счастливым человеком, но…

В тот вечер, когда мама рассказала о трагедии своей семьи, я с трудом удержался от того, чтобы напомнить ей: как, мол, так – ведь весной сорок шестого мы с ней ездили в деревню под Тулой, к ее брату Семену. Может, мне приснилось? Я долгое время так и думал, тем более что было еще одно воспоминание… даже не воспоминание, а его след, эмоция, застрявшая в подсознании и время от времени пытавшаяся всплыть, всякий раз неудачно, как-то до середины, я не мог уловить смысл, но… мне чудилось, и иногда я даже был в этом уверен, что отец мой, тот, что каждый вечер укладывал меня спать, когда я был маленьким, и рассказывал сказки – наверно, вычитывал их в книгах, но мне казалось, что он придумывал сам, фантазировал сказочные импровизации… да, так вот, папа – мне так мнилось порой – не вернулся с войны, и жили мы с мамой вдвоем, я это помнил и не помнил. Когда такая память выбрасывала свои щупальца, я говорил себе, что это был сон, и опять возвращался глубинный ужас, и я убеждал себя, что животный страх, объяснения которому долгое время не было, как-то связан с памятью об отце, что-то он, возможно, сделал такое…

Глупость. Я рассказываю об этом, потому что, как вы увидите, отец Александр, тот детский ужас, и мой не вернувшийся с войны отец, и погибшие мамины сестры и братья – все это через много лет сложилось в единую цепочку…

А о папиной семье я не знал ничего – странно, правда? После того вечера мама часто – будто плотину прорвало – рассказывала мне о своей сестре Марии, замечательной рукодельнице, и о своей сестре Клавдии, талантливой художнице, и о своем брате Аркадии, и, конечно, о Семене, общем любимце, погибшем, по ее словам, в последние дни войны под Льежем… В конце концов, я сказал себе: никуда мы в сорок шестом не ездили, на какие шиши мы могли куда-то поехать, если у мамы тогда не было работы и родители едва сводили концы с концами?

Характер у меня был нелюдимым, я всех стеснялся, мне казалось, что надо мной подшучивают – иду по улице, навстречу девчонки моего возраста, смеются, зыркают в мою сторону глазами, и мне кажется, что это меня они обсуждают, надо мной смеются, и мне хотелось спрятаться, стать маленьким… Я ненавидел, когда меня вызывали к доске, мне казалось, что весь класс надо мной потешается, а больше всех – учительница, задававшая вопросы таким язвительным тоном, будто уличала меня во лжи. Я отвечал, закрыв глаза, чтобы никого не видеть, и удивлялся, когда обнаруживал в дневнике пятерку…

Что? Извините, отец Александр, я не расслышал. Закон Божий? Нет, по Закону Божию у меня в школе не было оценок, потому что, понимаете ли, не было такого предмета. Не было, и все. Нет, память у меня была замечательная, она и сейчас… Если бы я мог забыть, если бы…

И в других школах Закона Божия не было в программе. И быть не могло, потому что… Какой Закон Божий в стране победившего социализма, в стране, захватившей всю Европу до Лондона и Мадрида, в стране, где последнюю церковь снесли в году… сейчас вспомню точно… да, в сорок шестом – это был Нотр-Дам в Париже, я читал в детской энциклопедии, там и фотография была: до и после. До – высоченное здание, устремленное в небо, множество скульптурных фигур со страшными когтями и злобными лицами, ну что я рассказываю, вы прекрасно знаете, как выглядит Нотр-Дам… Конечно, такое здание следовало убрать с глаз долой… это я тогда так думал… как все, впрочем. А после – следующая фотография – красивый парк на острове, беговые дорожки, стадион, много отдыхающих…

Если я заслуживаю осуждения Господня, отец Александр, то не за это, уверяю вас, не я ведь Нотр-Дам разрушил, не я снес Кельнский собор… Нет, с памятью моей все в порядке, вы обещали выслушать меня, все мои, как вы говорите, бредни – я не заговариваюсь, отец Александр, я в здравом уме и твердой памяти, просто слушайте, прошу вас, и не прерывайте, мне недолго осталось, перед смертью люди не лгут… во всяком случае, не должны.

Ладно.

Я не знал, что такое церковь. То есть видел две. На улице Двадцать восьмого апреля стояло красивое заколоченное, темное, все в потеках, здание – его называли Кирхой, а почему именно так, я не понимал. Еще была церковь около Парапета – так назывался сад в центре города. Церковь называлась армянской, но заколочена была так же, как Кирха. Что-то в этих зданиях было общее – мрачный фасад, наверно, и пыльные стекла, сквозь которые невозможно было рассмотреть, что внутри.

О Боге я не думал. Знал, что Бога нет, об этом нам сказали в первом классе, а то и раньше. Если чего-то нет, то и думать об этом бессмысленно, верно?

Пусть это будет первый мой и самый значительный грех. Оправдывает меня то… Нет, ничего не оправдывает. Я не оправдываться хочу, а поведать… вы потом сами решите… да.

Так вот, думал я в те годы о математике, которую любил за ее независимость от прочих наук, о физике, которую обожал за красоту, и о звездах, которые своим существованием поддерживали меня в жизни, хотя я все больше убеждался, что смысла в жизни нет никакого.

Я не думал такими словами, конечно, а точнее – вовсе о смысле * жизни не думал, потому хотя бы, что на этот счет все было написано в учебнике истории. Вы этого не можете помнить, отец Александр, вы по другим учебникам учились, как и я…

То есть как и я – здесь. А в том моем учебнике черным по белому было написано на первой странице: «Смысл жизни советского человека состоит в том, чтобы вместе с партией возводить каркас светлого коммунистического будущего для всего прогрессивного человечества». До сих пор помню, хотя с тех пор было столько всякого…

Я бы и строил, наверно. Как все те, кто строил коммунизм на воле. Были сомневавшиеся и вовсе не верившие в светлое будущее – они тоже возводили светлое здание, на стройке каждая рабочая рука ценится, но если строитель сомневается, он может и кирпич не там положить, верно? За ним нужен глаз да глаз, об этом каждый день в газетах писали. Сомневающихся отправляли в колонии – там они строили общее светлое будущее под присмотром людей, не сомневавшихся ни в чем.

Моего отца увезли в колонию, когда мне исполнилось одиннадцать, пятьдесят шестой год. Он был коммунистом и не мог сомневаться, потому что… ну, я не знаю. Помню, папа говорил мне: «Володя, нам так повезло, ты себе не представляешь! Столько в мире горя, столько несчастных, которые даже не понимают, что мы и для них будущее строим…» А его увели. Приехали ночью, я спал, и меня не стали будить, мама говорила, что отец не велел, только подошел ко мне, откинул занавеску (комната у нас была маленькая, и спал я за занавеской, хороший у меня был тогда сон, глубокий, я ничего не услышал), посмотрел на меня и ушел, не сказав больше ни слова.

И писем не было. Из колоний писать запрещали, а мама отцу писала, но доходили письма или застревали в дороге – одному Богу известно…

Я мечтал, что пройдет время, светлое будущее наконец настанет, и стройка закончится. Тогда папу, конечно, отпустят…

Наше военное поколение получилось совсем слабым, не только по себе сужу, у меня был друг Фариз, жил он с матерью и бабушкой в соседнем дворе. Дружили мы до третьего класса, когда оказалось, что у Фарика слабые легкие, и его от школы отправили – посреди учебного года, заметьте, – в детский санаторий, где начальником был известнейший в Баку детский врач по фамилии Гиндилис. Как-то и меня мама к нему на прием водила, я тогда в очередной раз болел ангиной, и Гиндилис маме долго про меня рассказывал, качая головой. Но я о чем… Санаторий был для чахоточных, но я этого не знал тогда, и Фарик тоже. А может, знал, но не сказал мне, когда прощались. «Побуду месяц и вернусь, ты мне задания записывай, хорошо?» Но Фарик не вернулся, а однажды я на перемене услышал, как математичка Эсфирь Моисеевна разговаривала с физиком Бабкеном Вартановичем и сказала: «А где Намазова похоронят – на санаторском кладбище или домой отдадут, матери?» Что ответил Бабкен, я не расслышал, меня эта новость так шибанула, что я потом весь день не понимал ничего, когда ко мне обращались…

И мама Фарика пропала, больше я ее не видел, а заходить к ним домой мне моя мама не велела – чтобы не заразился, хотя Фарика там уже не было и микробов его тоже, наверно…

Я и сам часто пропускал школу – то ангина, то оэрзэ какое-то, поднималась температура, все болело, я лежал под ватным одеялом, дрожал от холода, пил стакан за стаканом горячий чай с лимоном, который терпеть не мог. Кровать стояла напротив выходившего на крышу окна, и как-то я услышал удивительные звуки – чистые, бравшие за душу. Потом звук изменился и стал таким, будто кто-то водил железкой по стиральной доске, и вдруг опять полились чарующие мелодии… Потом и в другой жизни я узнал, что это была Песня индийского гостя из оперы Римского-Корсакова «Садко». Когда мама пришла с работы, музыка уже не звучала. Выслушав мой рассказ, мама сказала, что в соседнем доме получил квартиру учитель музыки, бывший скрипач оперного театра. Он на пенсии, вот и подрабатывает, берет учеников. И так мне захотелось… Но я промолчал, прекрасно понимая, что учиться играть на скрипке мне не светит – во-первых, инструмент стоит, наверно, больших денег, а во-вторых, платить за мои занятия мама, конечно, не сможет, денег едва хватало от зарплаты до зарплаты.

Но было, наверно, в моем лице что-то… а может, мама сама хотела отдать меня учиться музыке. В общем, когда я поправился, пошли мы с ней к Иосифу Самойловичу. Учитель оказался стареньким и сухоньким, лет ему, как мне казалось, было больше ста, а на самом деле, скорее всего, около шестидесяти. Он поставил меня рядом с черным пианино – я-то думал, что в руки мне дадут скрипку, – заставил повторять разные звуки и сказал, что слух у мальчика абсолютный, а это редкость. Мама ему объяснила насчет стоимости инструмента и отсутствия денег. Извините, говорит, просто хотела убедиться, что у сына способности, мы уж как-нибудь, если деньги появятся…

Старик-скрипач замахал руками и сказал, что он, мол, и без денег возьмется, потому что случай уникальный, и скрипка у него старая имеется, я могу пользоваться, пока мама не. накопит на инструмент.

Стал я ходить после школы к Иосифу Самойловичу, и это были самые счастливые дни того моего детства. Но счастье продолжалось недолго. Я опять подхватил ангину, неделю провалялся в постели… Зима выдалась холодной, даже снег два раза в Баку выпал, топили мы опилками, набирали в мешок в мебельной мастерской, хорошо, хоть тащить недалеко приходилось, всего два квартала. Посреди комнаты стояла печка-буржуйка, от которой отходила в окно труба.

Такие же трубы торчали из многих окон, и дым над улицей, бывало, стоял, будто над заводом, перерабатывавшим нефть в Черном городе.

После очередной ангины мама повела меня к частному доктору, не Гиндилису, ондорошбрал, акКажлаевой. Лучше быне ходили. Впрочем, Нина Сергеевна ни при чем, зря я н$ нее наговариваю. Милейшая женщина и врач, наверно, отличный – она меня всего обслушала и обстукала и сказала, что если мне срочно не удалить гланды, то порок сердца обеспечен, шумы очень сильные, а через год-другой оперировать будет нельзя, потому что у мальчика начнется переходный возраст.

В общем, сейчас или…

«Тебе в горле все заморозят, – сказала Нина Сергеевна, – ты ничего и не почувствуешь, а потом, кстати, будешь целую неделю питаться одним мороженым, пока ранка не заживет».

В больницу меня мама отвела холодным ноябрьским утром пятьдесят восьмого года. Семнадцатого, через десять дней после праздников. Помню руки доктора – оперировал профессор Кажлаев, муж Нины Сергеевны, замечательный, говорят, был хирург. Последнее, что запомнил в той жизни, – огромные руки, нависшие надо мной, холод в горле, пальцы, которые меня раздирают, потолок больницы, лампу, слепившую глаза.