Текст книги "Пароход идёт в Ростов"

Автор книги: Михаил Гринин

Михаил Ефимович Гринин
Пароход идёт в Ростов

Первое издание этой необычной книги (1971 год) вызвало много откликов. Рецензии на нее публиковали и в Москве, и в газетах других городов. Читатели удивлялись художественным достоинствам книги, написанной пятнадцатилетним юношей, критики называли ей «лучшей детской книгой года», журнал «Советская литература» на иностранных языках поместил отрывок из повести среди самых известных произведений советской детской литературы. Безыскусный рассказ мальчика трогает читателей всех возрастов мягким юмором, любовью к людям, богатством чувств и наблюдений.

Подготовил к печати С. Соловейчик

О Мише Гринине, авторе этой повести

К весёлой книжке нужно и весёлое предисловие. Но не всегда получается то, чего ждёшь. Предисловие будет грустным. В жизни немало грустного, куда от него денешься?

Повесть «Пароход идёт в Ростов» написал восьмиклассник из Волгограда Миша Гринин. Он и не думал, что повесть будет напечатана, да ещё отдельной книжкой, да ещё в Москве, в главном нашем детском издательстве. Он просто описал забавные летние приключения, потому что любил писать и мечтал стать писателем. А кто мечтает стать писателем, вот, конечно, много пишет, старается быть наблюдательным, принимает близко к сердцу чужие радости и страдания.

В «тайном», только для учительницы предназначенном сочинении Миша открылся: «Я не знаю почему, но на бумаге я могу рассказать то, что никогда бы не сказал даже самому близкому другу. Может быть, потому, что для меня раздумья о будущем – это запретный мир, которого никто не может касаться… Я хочу стать писателем… Я не помню, когда именно мне захотелось писать, – я ещё не ходил в школу, а уже мечтал об этом».

Миша был невысокого мнения о своих литературных произведениях. Почта все его стихи (он писал и стихи, много стихов) перечёркнуты крест-накрест его же рукой, и на полях определён приговор: «Плохо!», «Слабо!», «Слащаво!» Так он сердился на самого себя, огорчался, что не умеет передать в стихах своё чувство, что стихи выходят слабыми. Но через год после Мишиной гибели стихи стали известны, их переписывали из тетради в тетрадь, потом печатали в газетах, потом в книжке.

 
«Я не поэт, я не пою,
Но всё ж бывает и со мною,
Когда прозрачною волною
Вольются строки в жизнь мою…
. .
Почитай стихи, приятель,
Будь судьёй. Дарю тебе,
Мой нечаянный читатель,
Всё, что есть в моей судьбе».
 

А что было в судьбе Миши? Что может быть в судьбе обыкновенного мальчика, юноши, который просто ходит в школу, бродит с товарищами по улице, читает книги? Ведь Мише, когда он погиб, было только восемнадцать лет и он вроде бы ничего в жизни не совершил. Ни одного героического поступка! Он не предотвратил крушение поезда, не спас утопающего ребёнка, не бросался в огонь… Ничего такого.

Почему же он стал известен? Почему о нём писали в газетах, делали передачи по радио и телевидению, почему в школьных театрах ставили спектакли о Мише Гринине? Один молодой человек, ровесник Миши, прислал в редакцию «Комсомольской правды» страстное письмо, которое кончалось словами: «Мне кажется, я нашёл и тут же потерял брата». Другой мальчик писал: «Я запомню стихи Миши на всю жизнь».

Почему это?

Да, Миша никого не спас, не жертвовал жизнью, не бросался в огонь. Но он был готов спасти, предотвратить несчастье, совершить подвиг. Нет, я неточно написал. Правильнее будет так: он готовил себя к тому, что, если будет нужно, он кинется в огонь и в воду. Он сознательно делал из себя человека.

«Юность – это старт, и если взять его плохо, то можно за жизнь не наверстать того, что не успел в юности, – писал Миша в школьном сочинении. – Хочется быть таким, как Овод, Рахметов, Сирано де Бержерак. Хочется быть настоящим мужчиной: умным, твёрдым, решительным». Он и старался стать таким. Однажды он принес домой гантели и книжку о том, как стать сильным. Домашние считали это увлечение временным. Но проходили месяцы, гантели становились всё тяжелее, и вот уже отец купил ему две пудовые гири. То есть отец только заплатил за них, а пришёл за покупкой в магазин Миша. Связал гири верёвочкой, перекинул через плечо и понёс. Прошло ещё время, и Миша подбрасывал эти гири, ловил их, как мячики. Он мог посадить на ладони и поднять к потолку двух своих братьев-школьников, а сестру (она в то время училась в восьмом классе) носил на руках, как в невесомости. Он всегда хотел быть защитником слабых, он хотел быть как мушкетёр:

 
«Ну-ка, прямее, мальчишки!
Или мы хуже предков?
Воля, упорство, мужество —
Это у нас ведь есть!
Наши отцы ходили
Юношами в разведку.
Так воскресим же славу
Старого слова – честь!»
 

Миша не истязал себя, не придумывал себе никаких испытаний, не считал себя исключительным человеком. Когда я расспрашивал его школьных товарищей, никто не мог о нём толком рассказать: он ничем не отличался от других, был незаметным, скромным мальчишкой, и никто и не подозревал, что он пишет стихи, тренирует свою волю, мучится, не даёт себе спуску ни в чём. Во время выпускных экзаменов он набросал в записной книжке такие строчки:

 
«Как хорошо бы на песке горячем
Лежать и греться солнечным теплом,
Но в жизни всё устроено иначе,
И вот сижу за письменным столом.
Да, мне сейчас нельзя, я знаю,
Я от стола ни шагу не шагну…»
 

Видите – для него даже письменный стол был как баррикада, как окоп: «Ни шагу назад!», «Я от стола ни шагу не шагну!» Он всё время воевал с самим собой, заставлял себя быть лучше.

Эти экзамены были последними в жизни Миши. В третьем часу одной из июньских ночей 1966 года большая группа ребят шла с выпускного вечера в школе рабочей молодёжи. Миша нёс цветок маме, только что полученный аттестат и настольную авторучку, которую ему подарили в школе. И вдруг мчавшийся мимо самосвал съехал на обочину шоссе, где шли гуськом выпускники… Погибли Боря Сорокин, Слава Насонов, Витя Шуваев и Миша Гринин.

Миша рос в большой и шумной семье: у него три младших брата и сестра. Мама и папа его очень много работают, целыми днями не бывают дома. И хозяйство помогают вести дети.

Но дома много смеются, любят подшучивать друг над другом и всё делают весело. Впрочем, вы увидите это по Мишиной повести. Её нашли среди черновиков и старых школьных тетрадей Миши.

Даже при первом чтении видны её литературные достоинства: мгновенно схваченные характеры, точность описаний и диалогов, непринуждённость стиля, тонкая смена настроений, изящно выстроенный сюжет. Но попробуйте, ребята, перечитать повесть несколько раз – и вы увидите, что с каждым разом она будет всё интереснее. Верный признак настоящей литературы! А ведь в повести поправили лишь несколько слов и, разумеется, ни одного слова никто не дописывал. Она публикуется такой, какою написал её восьмиклассник.

Мишину повесть читал Лев Абрамович Кассиль, наш замечательный детский писатель. Повесть восхитила его, он сказал, что её надо непременно издать.

Одно из Мишиных стихотворений Лев Кассиль много раз читал близким, в нём есть такая строчка: «Мне шестнадцать, я мир обнимаю любя».

Эта любовь к миру, к людям переполняет и маленькую повесть «Пароход идёт в Ростов». Миша не просто писал повесть, он хотел поделиться с миром своей любовью. Незадолго до гибели, словно предчувствуя её, он набросал несколько строк – что-то вроде «Памятника»:

 
«Я не знаю, что со мною будет, —
Этого никто не может знать,
И нельзя нисколько приоткрыть этот занавес…
Но хотелось бы прожить свой век,
На земле оставив след хороший.
Пусть не все, не весь наш мир —
Кто-нибудь когда-нибудь, но вспомнит:
Дескать, жил такой чудак,
Странный, добродушный и ленивый,
И писал стихи он, где всегда
Прославлял он дружбу и отвагу.
Я спокоен, если будет так…»
 

Что ж, ребята, много хороших людей уходит из жизни до времени, до срока, но они не умирают. Остались книги Льва Кассиля – и он с нами. Остаётся эта маленькая книжечка Миши Гринина – и он с нами. Миша мечтал быть писателем – и, как видите, он стал писателем, хотя прожил на свете очень мало, обидно мало, и очень мало написал. И всё-таки оказывается» что, как бы мало времени ни прожил человек, он может успеть сказать хорошее людям. Когда вы будете читать Мишину повесть, вы обязательно улыбнётесь, и у вас станет тепло и хорошо на сердце. Вот это и сделал Миша Гринин, когда в пятнадцать лет написал свою повесть «Пароход идёт в Ростов»: он каждому из нас подарил добрую улыбку и заставил наши сердца чуть-чуть потеплеть…

С. Соловейчик

1. Мы отправляемся в плавание

Всё началось с того, что поздно вечером принесли телеграмму. Папа прочёл и сказал сердито:

– Ну вот, дождались!

Мы уже лежали в постелях, но с интересом прислушивались к разговору. Мы – это я, моя сестра Натка, мои младшие братья-погодки Саня и Женя и трёхлетний малыш Лёня.

– Сколько раз говорил: езжайте, езжайте, – недовольно продолжал папа, – так нет, всё тянули, а теперь – пожалуйста!

Мама вздохнула и прочла телеграмму вслух:

АБРИКОСЫ ОСЫПАЮТСЯ ВЫЕЗЖАЙТЕ НЕМЕДЛЕННО ЦЕЛУЮ БАБУШКА

Я не знаю ни одного человека добрее нашей бабушки Веры. Но её телеграмма была краткой и строгой, как приказ. И я понял, что поездка не откладывается, а ускоряется. Улыбка сама собой расплылась на моём лице. Натка тоже сообразила и, подпрыгнув от радости на кровати, закричала: «Ура!» А братцы подняли такую беготню и кутерьму, что папе пришлось вмешаться.

Мама у нас долго обдумывает, но в критические моменты решает быстро, и распоряжения её в нашей семье обязательны для всех.

– Едем завтра же, – сказала мама и тут же распределила обязанности.

Папа должен был перед работой купить билеты на шестичасовой вечерний пароход и постараться пораньше заехать за нами на такси. Мне было поручено сходить в магазины за продуктами на дорогу и вымыть братцев. Натка с мамой должны были подготовить бельё и одежду, постирать, подшить – словом, обеспечить всех нас на месяц самым необходимым.

– А сейчас спать, спать, спать, – сказала мама. – Завтра у всех много дела.

Малыши помчались в спальню, устроили из своих кроватей пароходы и заснули довольно быстро. Не знаю, снились ли им пароходы или абрикосы, но мне приснился несуразный и неприятный сон, не имевший никакого отношения к поездке. Наш физик раздавал контрольные работы, потом подошёл ко мне и с язвительной улыбочкой указал мне на глупейшую арифметическую ошибку, которая испортила мне решение задачи и, конечна, оценку. «Нельзя, мой милый, быть таким рассеянным», – сказал он, и от этих его слов «мой милый», которые он употреблял, когда хотел кого-нибудь из семиклассников поддеть, и от всего этого сна у меня утром остался дурной привкус. Откуда было мне знать, что сон окажется вещим.

Побудка – дело папы. Он встаёт раньше всех и возглашает:

– Хлопцы, подъём!

Зимой утро у нас – самое хлопотливое время, потому что все семеро спешат по своим делам: папа и мама – на работу, я и Натка – в школу, а братцы – в детский садик. В каникулы такой спешки нет. Но в это утро хлопот оказалось много.

Проводив папу, мама с Наткой собрали такую кучу белья и одежды, что я ахнул:

– Да куда же столько? На полюс, что ли, едем?

В другое время мне, возможно, влетело бы за моё остроумие, но теперь мама пропустила мимо ушей моё замечание и, вручив мне список и деньги, отправила в магазин. Я добросовестно выполнил поручение: купил хлеба, колбасы, плавленых сырков и, поскольку у меня остались деньги, без раздумий подошёл к кондитерскому отделу. Я очень люблю пряники, а на витрине они были трёх сортов.

– Свежие? – на всякий случай спросил я.

– Съедобные, – равнодушно сказала продавщица и взвесила два килограмма.

В обеих руках я нёс сумки и потому лишь у дома, присев на лавку, смог вынуть самый большой пряник. Я сунул его в рот и чуть не вскрикнул. Зубы не оставили даже вмятины на блестящей глазированной поверхности пряника. Это был настоящий камень.

Первой моей мыслью было сейчас же вернуться в магазин. Но когда я глянул на солнце, стоявшее в зените, и представил длинную дорогу в магазин и обратно, то решил просто помалкивать о свежести пряников.

– Всё купил? – спросила мама.

– Конечно, – бодро сказал я, ставя покупки на кухонный стол.

Размышлять было некогда, предстояло ещё купание братцев. Я привёл обоих сорванцов со двора и с рвением принялся за дело. Загнал братцев в ванную и запер. Затем приготовил таз, мыло, мочалку, полотенце. И быстренько намылил им головы. Мыть их поодиночке показалось мне слишком долгим, и, смывая мыло с тёмной Санькиной головы, я сказал Жене:

– Ты подожди пока…

Однако он ждать не желал, у него защипало глаза, и он заныл тонко и противно. Я заторопился, мыльная пена потекла по Санькиной физиономии, он сморщился и отчаянно замотал головой. Ещё минута – и с ним было бы кончено, но Женькино нытьё вдруг перешло в крик. Я кинулся к нему и подставил его голову под кран. Но тут не выдержал Саня.

– Ой! Мыло в глаза лезет! – закричал он.

– И мне лезет! – завопил Женька.

Я кидался то к одному, то к другому, ласково уговаривая:

– Женя! Не плачь, сейчас смоем, всё пройдёт…

– О-о-о, щипет!

– Ну и что! Подумаешь, щиплет. Пощиплет и перестанет…

Мама отворила дверь и сказала:

– Парню четырнадцать лет, а он братьев вымыть не умеет…

В новых костюмчиках они стали неузнаваемыми. Вместо чумазого сорванца Саньки и неряшливого увальня Женьки стояли чистенькие и благовоспитанные ребята. Я любовался своей работой.

– Во, братцы, – сказал я довольно, – то были какие-то босяки, а теперь совсем другой вид. Мне спасибо скажите.

Но братцы почему-то смотрели на меня без особой признательности.

Между тем Натка с мамой делали своё дело быстро и умело. Всё необходимое было уложено в чемоданы, мама взялась за продукты. При виде пряников мама вопросительно глянула на меня.

– Это я на сладкое купил, – пробормотал я, страстно желая, чтобы мама не вздумала их пробовать или дать по пряничку ребятам. – Пригодятся в дороге. Знаешь, какой бывает аппетит…

– Да, это верно, – согласилась мама. – Пряники будут кстати. Вот если ещё папа привезёт помидоры – он обещал, – то нам вполне хватит на два дня.

Она вынула из холодильника две жареные утки и присоединила к остальным продуктам, ещё раз повторив:

– Пожалуй, хватит.

Увы! Это была роковая ошибка. Ни мама, ни я не представляли, что происходит с аппетитом на пароходе.

Папа приехал не на такси, а на электричке.

Ему не удалось достать билеты на вечерний пароход.

– Поедете утром, в пять часов подойдёт такси. Так много народу едет на юг, – папа развёл руками, – ну просто невозможно. Я и на этот пароход с трудом достал билеты. Каюта третьего класса, и места не обозначены.

– А как же будет? – забеспокоилась мама.

– Не волнуйся, устроим, – заверил папа. – Я же сам вас посажу на пароход, уладим…

Вечер накануне отъезда прошёл у нас поразительно тихо. Даже обычной потасовки между Санькой и Женькой не было. Боясь испачкать новые костюмчики, братцы уныло сидели на диване, пока их не отправили спать. Когда стенные часы пробили девять, в нашей квартире было уже тихо…

2. „Детская“ комната

Вставать в четыре часа утра мы не привыкли. Папа и мама долго расталкивали нас. Но, сонные, мы были такие бестолковые, что сборы и завтрак затянулись сверх всякой меры. Шофёр такси раз пять нетерпеливо сигналил, пока наконец наше шумное семейство не водворилось в машину.

И, конечно, мы явились к шапочному разбору. Пароход ещё не ушёл, но мест в каютах уже не было. Мы стояли на грузовой палубе у трапа, жались к стеночке в ожидании папы. Он вернулся смущённый и, пожимая плечами, сказал:

– Понять не могу, куда столько народу едет!

– Ах, господи! – нервно перебила мама. – Ты лучше скажи, где мы детей разместим? Ведь двое суток ехать!

Папа подхватил чемоданы и ринулся вперёд:

– За мной, штурман велел в детской комнате располагаться!

Меня это покоробило. «Детской» комнатой милиции в школе пугают, когда кто-то хулиганит. Но оказаться сейчас, в каникулы, в подобной комнате в обществе милиционера было неинтересно. Однако моего мнения не спрашивали. Мама с сонным Лёнькой на руках шла за папой, братцы и Натка с авоськами пробирались за ней сквозь людскую сутолоку, а мне пришлось с рюкзаками на плечах замыкать шествие.

К счастью, пароходная «детская» совсем не имела того мрачного оттенка, которым отличается милицейская. Это была очень просторная и светлая каюта с полками в один ярус, а не в два, как в других каютах. Стены её были довольно пёстро украшены картинками. На двух столиках лежали шахматы, шашки и домино. Вообще было как-то удобно, аккуратно, уютно.

На одной из полок полулежала худая женщина с заострённым лицом и гладкими, зачёсанными назад седыми волосами. На носу её красовались большие роговые очки, губы были строго сжаты. Вместо приветствия она сказала:

– Нельзя ли потише?

– Мы к бабушке едем, а то абрикосы осыпаются! – бойко сказал Санька и с грохотом высыпал шахматы на столик, торопясь захватить очередь на игру со мной.

– Неужели это все ваши? – неодобрительно качая головой, спросила строгая женщина у мамы, которая усаживала Ленчика.

– Та нехай, все вырастут! – добродушно сказала вторая женщина, в синей вязаной кофте и пёстром платке.

Она сидела у окна и завтракала. Её круглое лицо светилось улыбкой. Она придвинула к себе Ленчика и хотела что-то сказать, но оглушительный рёв гудка заставил всех нас замереть. Мама испугалась, что папа не успеет сойти на берег.

В общем, прощание скомкалось. Но сойти папа успел. Радио заиграло торжественный марш, где-то внизу парохода застучала машина. Наверно, мы уже отчаливали. Мне страшно хотелось посмотреть, как отходит пароход, но мама, конечно, не пустила. Я сердито отвернулся.

– Начинаются капризы, – укоризненно сказала мама. – А я ведь на тебя и на Натку надеялась. Ты пойдёшь, и они все разбегутся. Где я тогда буду вас искать?

Может, мне бы и удалось отстоять своё право на независимость, но тут подал голос Ленчик. Он долго глядел на колбасу, помидоры и пирожки, разложенные на столике, потом сказал:

– Мама, я кусать хочу!

– И я хочу! – воскликнул Санька, мгновенно отворачиваясь от шахмат и устремляясь к столику.

– И я! И я! – захныкал Женька.

Сначала я возмутился: ведь час назад мы позавтракали дома. Но вдруг почувствовал прилив аппетита и подумал, что хорошо бы поесть жареную утку с помидорчиками. Случись такое дело дома, мама обязательно рассердилась бы. Мыслимо ли сразу после завтрака сажать снова за стол! Но сейчас мама даже обрадовалась, что еда заслонила от нас прогулку по пароходу.

И с этой минуты до самого вечера мы ели почти беспрерывно. На нас напал какой-то чудовищный аппетит. Даже Санька, который дома вечно мямлил над тарелкой, то и дело присаживался к столику и ел, ел без всякого понукания. Мама радовалась нашему аппетиту, не подозревая, как плачевно это кончится. А я совсем забыл о каменных пряниках и тоже ничего плохого не предвидел…

Женщину в синей кофте звали Дарьей Филипповной. Она угостила Ленчика пирожками и всё говорила и расспрашивала нас. Она ехала в Нижне-Чирскую к дочери, понянчить внучку. Зачем ей понадобилось везти в деревню из города два мешка картошки, я не знаю, но мешки в каюту внести не разрешили, и она постоянно бегала проверять целость своего багажа.

Строгую женщину звали очень сложно: Степанида Поликарповна. Она молчала, пока Санька с Женькой не принялись лазить по полу. Степанида Поликарповна наблюдала за ними поверх очков, потом сочла своим долгом предупредить их об опасности.

– Мальчики, разве можно ползать на коленях по полу? Ведь это негигиенично! – Она приподнялась на локте и сдвинула очки. – Вы поднимаете пыль, в пыли бактерии, они проникнут в ваши организмы и вызовут инфекционные заболевания…

Женька на коленях обалдело мигал глазами. А Санька объяснил причину такого недостойного поведения:

– Да мы гайку ищем, тётя. Вы не видели, куда она закатилась? Женька её брякнул…

– Нет, я не видела вашей гайки, – сухо ответила Степанида Поликарповна. – Зачем вы возитесь с грязными предметами? И пыль поднимаете. Это некультурно, об этом даже в книгах пишут. Разве вы не читали?

– Не, не читали, – упавшим голосом ответил Санька и поспешил заверить её: – Вот я осенью пойду в первый класс и прочитаю…

Я оттащил Саньку в угол и запретил лазить по полу.

– Ладно, – буркнул Санька и враждебно посмотрел на учёную соседку. – Только где мы другую гайку возьмём?

– А я виноват, что вы её проворонили?

– И я не виноват. Женька её потерял, теперь грузила не будет на удочку… – Эта мысль выдавила из Санькиных чёрных глаз слёзы.

Я испугался, что сейчас начнётся рёв, и пообещал добыть ему другую гайку.

– Да, ты дашь! – недоверчиво сказал Санька. – Кто пистолет обещал сделать?

– Так я же сделал!

– А дырку провертел в дуле? Ножик тоже собирался отдать…

– Ты когда-нибудь забудешь этот дурацкий ножик? – рассердился я, но на всякий случай пошарил в карманах, обнаружил там цепочку от бачка в туалете и решил откупиться от братца. – На вот и веди себя как следует, а то словишь…

Санька придирчиво осмотрел цепочку.

– А что она такая маленькая? – недовольно произнёс он.

– Не нравится – давай сюда.

Однако он цепочку не отдал и снисходительно сказал:

– Только ты, когда приедем, гайку найди мне.

Через минуту они с Женькой уже сидели в уголке и гвоздём раскрывали звенья цепочки. Пропала вещь, но я лишь махнул рукой. А Дарья Филипповна удивлялась, узнав, что братцы не близнецы, а погодки.

– Гляди-ка, – качала она головой, – а вроде бы одинаковые. Меньшой вроде и побольше и потолще. Озорники, должно быть, оба…

Потом соседка снова обратила внимание на малыша. Лёнька наш – человек немногословный. Он молча ел, а насытившись, и слова не сказал, свернулся калачиком на лавке и уснул. Во сне разбрыкался, сладко причмокивал губами. И при взгляде на его живописную позу соседка умильно сказала:

– Ох, и забавненький у вас малышонок!

Разговор о малыше занял не более пяти минут, но, когда мама случайно глянула в угол, где только что играли братцы, лицо её побледнело.

– Миша, где мальчики?

Я тоже глянул в угол: никого. Нагнулся, проверил под полками – никого. Мама и Дарья Филипповна встревоженно встали. А Степанида Поликарповна, напротив, демонстративно улеглась поудобнее.

– Миша, Наташа, сейчас же разыщите их, – сказала мама, – они же могут свалиться в воду!..

Я давно приметил, что у нашей мамы очень развито воображение. Стоит кому-нибудь из нас шагнуть в сторону, как мамино воображение начинает рисовать всевозможные ужасы. Ну разве обязательно Саньке с Женькой сваливаться в воду, даже если они и бегают где-то по пароходу? Конечно, привести их надо, иначе они напрокудят, и тогда кто-нибудь их приведёт с жалобой. Поэтому я молча направился к двери. Но Натка запротестовала.

– Ну их! – фыркнула она. – И дома от них покоя нет, и тут гоняйся за ними!

– Наташа! – сказала мама внушительно. – Кому я говорю?

– Пусть Миша один пойдёт, а я лучше приберусь…

– Наташа, ты так начинаешь поездку?

– Ладно, мама, я один приведу, – сказал я, рассчитывая прогуляться по пароходу, когда приведу малышей.