Текст книги "Пароход идёт в Ростов"

Автор книги: Михаил Гринин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

3. Братцы

Едва я ступил в коридор, как мимо меня промчались Санька и Женька, а из двери крайней каюты выскочил толстый мужчина в майке и раздражённо закричал:

– Вот я вас!..

«Уже напрокудили!» – с тревогой подумал я и на всякий случай спросил у мужчины, что они натворили.

– Ходят тут, заглядывают в каюты… – буркнул толстяк. – Поймаю – уши надеру, тогда узнают! – И он нырнул в каюту, хлопнув дверью.

Теперь у меня были все основания надрать братцам уши, и я отправился на розыски. Судя по направлению их бега, они должны были быть на корме. Но я ошибся. Обойдя кормовую часть парохода, я не на шутку рассердился. По узенькой дорожке между мешками и бочками я выбрался на нос и увидел примостившегося на борту матросика с ведром в одной руке и шваброй – в другой. Задрав голову, он болтал с девушками, стоявшими на верхней палубе.

– Вы меня не соблазняйте, – подмигивал он девчатам, – я человек женатый, семейный, – и тут же сам захохотал.

За якорной лебёдкой что-то грохнуло. Матросик опустил голову и гаркнул:

– А ну брысь!

Из-за лебёдки брызнули во все стороны какие-то ребятишки, и среди них – Санька с Женькой. Все убежали, а мои братцы остались, смело ожидая продолжения. Я решил понаблюдать.

– Ну, бегите, хлопцы, – уже миролюбиво сказал матросик, – на носу стоять нельзя.

– А чего ж ты стоишь? – полюбопытствовал Санька.

– Как чего я стою? – возмутился матросик. – Посторонним, учти, нельзя, а я-то не посторонний!

– А какой же ты?

– Я в команде… Ну, хватит травить, отчаливайте! Я добрый-добрый, а в случае чего – знаешь!..

Братцы не двигались. Санька с интересом разглядывал члена команды.

– А ты давно на корабле? – спросил он почтительно.

– Не на корабле, а на судне, – сказал матросик важно. – На судне не так чтобы очень давно, но и не так чтобы очень недавно. – Он заметно подобрел и говорил с малышами солидно и немного свысока.

– А китов ты ловил? – ещё почтительнее спросил Санька.

– И акул? – вставил Женька.

– Вот дураки! – удивился матросик. – Какие же в Волге киты?! Здесь речное судоходство.

– А в море ты не плавал?

Наверное, матросик в море не плавал, потому что этот вопрос вдруг ужасно рассердил его.

– Марш отсюда! Сейчас шваброй съезжу!

– Сань, чего он так разозлющился? – удивился Женька, тараща глаза.

В ту же секунду верёвочная швабра просвистела в воздухе. Санька увернулся, а увальню Женьке всё-таки попало краешком по мягкому месту. Братцы отбежали, и Санька обиженно сказал:

– Дурак!

– И злючка! – просопел Женька. – Все штаны мне измочил.

– Злючка-колючка! – крикнул Санька.

Но едва матросик двинулся к ним, как их словно ветром сдуло. Я побоялся, что они опять исчезнут, и кинулся за ними, но обозлённый матросик преградил мне дорогу:

– Куда? Сказано – нельзя на нос!

Я не решился назваться старшим братом назойливых малышей. Пришлось вернуться старой тропой мимо бочек и мешков на грузовую палубу. Братцев тут не было. Мама, конечно, тревожилась всё сильнее, и я взялся за поиски ещё энергичнее.

Я нашёл их в салоне. Как им удалось проскользнуть на верхнюю палубу мимо бдительной проводницы, не знаю. Меня, например, проводница никак не хотела пускать и уступила, лишь когда я объяснил, что ищу беглецов.

Пока я обегал палубу, во мне всё кипело, я поклялся, что им несдобровать. Случайно я заглянул в окна салона и увидел их там. Я заскочил в салон, но так как треснуть по шее в таком приличном месте было невозможно, то я взял Саньку за руку и сладеньким голосом сказал:

– Пойдёмте, ребята, в каюту. Санька умоляюще посмотрел на меня:

– Ну минутку, вот только дядя ход сделает…

– Никаких «минуток», – отрезал я, но тут сам заинтересовался предстоящим ходом чёрных.

Играли двое мужчин: один – степенный, с одутловатыми щеками, в распахнутой полотняной куртке, другой – тощий, с большим кадыком, который то и дело катался под морщинистой кожей шеи. Прежде чем сделать ход, тощий нерешительно брался то за одну, то за другую фигуру, то за свой нос, потом сказал кисло:

– Эх, помирать, так с музыкой! – и сделал малопонятный ход.

Толстый насупился и зажал уши руками. Во рту у него торчала потухшая обмусоленная сигарета. Он, вероятно, немного выпил. Ход тощего был ему на руку, но он всё ещё колебался.

Женька зашептал что-то брату, тыча пальцем в шахматную доску. Санька кивнул и решил помочь толстому:

– Дядя, вон ферзь стоит, бейте его…

– Не мешай! – поморщился толстый.

– Ничего, ничего, пусть учатся, – поощрительно заметил тощий и снова взял себя за нос.

Всего лишь с минуту я раздумывал над чужой партией, но, оглянувшись, вдруг обнаружил, что Женька, только что шептавшийся с братцем около меня, исчез. Я выскочил из салона, готовый мчаться вниз, на грузовую палубу, но, к счастью, обнаружил беглеца у бака с водой. А когда я вернулся в салон, Санька стоял около пианино и опасливо поглядывал на толстого шахматиста, грозившего ему коротким мохнатым пальцем.

– Ты что опять натворил? – спросил я, выводя обоих сразу.

– Ничего, – невинно сказал Санька. – Говорю ему: «Бейте ферзя!», а он не бьёт, отмахивается от меня. Тогда говорю: «Ну, бейте слона!» А он кричит: «Не умеешь играть, не суйся с советами!» Тогда я говорю: «Сами не умеете играть, а ещё шахматист называется!» Тут он как вскочит…

Ну что после этого мог сказать я? Ничего. Но, спускаясь по лестнице, где нас никто не видел, дал хорошенько обоим братцам. Зато маме об их похождениях я не докладывал, а сказал, что мальчики чинно смотрели в салоне, как, дяди играют в шахматы.

4. Натка

Самым примечательным событием в начале нашего путешествия были, конечно, шлюзы Волго-Донского канала. Это зрелище собрало на палубе чуть ли не всех пассажиров. Было прохладно, лёгкий ветерок трепал волосы, ласкал лицо. Вода мелко рябилась. Чайки о чём-то жалобно перекрикивались. Белые ворота канала, как огромная триумфальная арка, гостеприимно пропустили наш пароход. Потом камера шлюза закрылась и стала заполняться водой. И огромный пароход, как лёгонькая пробка-поплавок, поднимался вместе с уровнем воды, пока палуба не сравнялась с береговыми тумбами.

Мама крепко держала братцев за руки, но Санька вывернулся и вознамерился перелезть через борт на берег канала. Разумеется, эта авантюра была пресечена в зародыше. А так как оба братца захныкали, то мама поторопилась увести всех в нашу «детскую» каюту, едва пароход вышел из шлюза на прямую зеленоватую ленту канала.

Я только успел заметить, что вода в канале сильно отличается от волжской. А позже, когда мы миновали седьмой шлюз, мне сказали, что вода в канале не волжская, а донская, зеленоватая, более прозрачная, чем в Волге.

Вернулись мы вовремя, Ленчик уже раскрыл глазёнки и, не видя никого в каюте, собрался кричать. Мама подхватила его на руки и понесла умывать.

И тут на Натку напало уборочное настроение. А если ей захотелось убирать, чистить, подметать, лучше с ней не спорить.

– Уже насвинничали! – сказала она, делая изумлённо-испуганное лицо. – Всего ничего едем, а уже набезобразничали! Сейчас же убирайте! Будете мне помогать. Женя с Мишей, снимите постели, Саня, снеси рюкзаки и чемоданы в угол…

– Ишь ты! Чего глядишь ты! – ехидно сказал Санька с полки, посверкивая чёрными глазищами.

Хитрый Санька забыл, что мама вышла, и, когда Натка двинулась на него, заорал благим матом. Мама появилась на пороге с сияющим розовым Ленчиком.

– Опять ссора! – нахмурилась мама.

– Никакой ссоры. Я ему ещё ничего не сделала, а он уже пищит, – внесла ясность Натка. – Такая пискля…

Мы уныло взялись за уборку. И тут вошла проводница с веником и совком. Натка вежливо сказала:

– Дайте мне веник и совок, тётя, мы сами уберёмся…

– Что ты, деточка! – отмахнулась проводница.

– Зачем же вам трудиться, когда мы можем сделать, – повторила Натка и стала ловко выметать из-под лавок.

Проводница развела руками и, уходя, сказала маме:

– Что за девочка у вас такая! Золото! Сознательная, трудолюбивая…

Натка выпрямилась и торжествующе поглядела на нас, словно говоря: «Слыхали? А вы не цените сестру!» Мы переглянулись и грустно покачали головами.

Убрались мы быстро, но на этом наши бедствия не кончились. У Натки такая привычка: если она произвела уборку, то никто на убранное и ногой не должен ступить, хоть по воздуху летай. И потому сразу начались раздоры. Выпускать нас из каюты мама не хотела, а Натка губы дула, что сейчас всё опять затопчут.

К счастью, вернулись наши соседки, а при чужих Натка преображается. Именно поэтому взрослые так часто хвалят её: «Какая девочка хорошая! Золотко!» Знаем мы это золотко!

Вскоре малыши опять запросили есть, мы тоже присоединились к столу. Помидоры исчезали с такой быстротой, что я забеспокоился: пожалуй, скоро дойдёт очередь до пряников.

Потом Натка отпросилась погулять на палубе с Ленчиком. Надо же и малышу подышать воздухом. Вслед за ней вышел и я. Братцы, сидевшие за шахматами, просили меня поиграть с ними, но мне хотелось побыть одному. Странное дело, я пока что не чувствовал каникул: всё время на мне лежали разные обязанности.

Я побродил по пароходу, потолкался среди людей, долго смотрел в окошечко машинного отделения, потом пробрался на нос. И вдруг, к ужасу своему, увидел Ленчика, стоявшего у самых перил и смотревшего в бурлящую у борта воду. Натки возле него не было. Я представил себе, что малыш мог свободно упасть в воду, и по спине моей пробежали мурашки.

Схватив братишку на руки, я выяснил, что Натка оставила его на минутку и пропала. Я отыскал её на корме. Она стояла с какой-то девчонкой и весело щебетала. Я гневно прошипел:

– Как же ты Лёньку одного оставила? Совсем соображения нет! А если б он упал?

Девочка с любопытством поглядела на меня и иронически поджала губы. Я сунул малыша Натке и, злой до невозможности, отправился в каюту. Братцы снова усердно соблазняли меня шахматами, но я взял книгу. Однако чтение не отвлекло меня от мысли, почему Натка не возвращается. Боится, наверно, стыдно. Наконец я не выдержал и пошёл за ней.

Натка прохаживалась по коридору с Ленчиком на руках и мурлыкала ему песенку. Она явно устала от тяжёлого малыша. Тут я догадался, как проучить её. Строгим голосом я спросил:

– Что же будем делать, Наташенька?

Таким голосом разговаривает наш физик с провинившимися. Натка исподлобья глянула и угрюмо спросила:

– Маме сказал?

– Нет, – ответил я, гордясь своим великодушием, – Я сам объясню тебе, какой проступок ты совершила…

Но моя исправительная беседа не состоялась, Наткино лицо внезапно засияло, она презрительно фыркнула в мою сторону и величественно проследовала в каюту.

Я оторопело глянул ей вслед и тут услышал, как проводница сказала какой-то женщине:

– Вот девочка! Золото! Семья у них большая, мальчишки – озорники, пассажиры жалуются на них, а девчонка – матери первая помощница. И малыша нянчила, ходила тут!

Я вздохнул. Есть ли на свете справедливость после этого?

5. Неприятности

В каюте меня поразила перемена в Степаниде Поликарповне. Сердитая и неразговорчивая утром, она сидела сейчас у столика и, оживлённо жестикулируя, что-то рассказывала маме, то и дело повторяя горделиво: «У нас в больнице», «В нашей больнице», «Коллектив нашей больницы», и всё в том же роде.

Я всегда относился к врачам с большим уважением. Хотя сам я не собираюсь стать медиком, но люди медицины, «люди в белых халатах», как о них часто пишут в газетах, всегда казались мне людьми особенными. И, узнав, что Степанида Поликарповна относится к их числу, я проникся к ней почтением.

Может быть, я и ошибаюсь, но из всех врачей хирург – наиболее почётная профессия. Я тут же решил выяснить: а вдруг Степанида Поликарповна и есть хирург? Пока она говорила, я внимательно вглядывался в её руки. Кисти у неё были широкие, но пальцы длинные, тонкие, и мне показалось, что именно такими, как я читал об этом в книгах, должны быть пальцы хирурга. Дождавшись первой же паузы в её бурной речи, я спросил:

– Вы, наверно, Степанида Поликарповна, хирург, да?

Она вдруг побледнела, вскинула голову и сказала совершенно другим тоном, как-то даже высокомерно:

– А какое это имеет значение?

И тут же стряхнула, потом сдула пылинки со своей постели, величественно легла, подложив руки под голову и устремив взгляд в потолок. Мама укоризненно посмотрела на меня. Я пожал плечами. Иди знай, что с самым невинным вопросом попадёшь впросак. А Дарья Филипповна успокоительно сказала маме:

– Ну что вы на хлопца дывытесь? Це вже наша Степанида Поликарповна дуже обидчивая. Нянечкой в больнице работает, а як кто спытае, так серчае…

Степанида Поликарповна не удостоила ответом это замечание, и на некоторое время в каюте установилась тишина, прерываемая лишь сопением и вознёй Женьки и Саньки в углу. Но на братцев тишина действовала не успокаивающе, а наоборот. Санька вскоре поднял голову и оглядел всех.

– Ма-ам, поесть бы! – жалобно протянул он, подходя к столику.

– И мне! – как обычно, мгновенно повторил за ним Женька.

Мама вопросительно глянула на Натку, та кивнула головой, что не возражает. Я тоже сделал вид: как все, так и я. Мама вздохнула и потянулась за провизией. На столик опять постелили газету, на которой появились остатки жареных уток, яйца, помидоры и хлеб. Видя, как мы уминаем всю эту снедь, мама сказала:

– Кажется, я немного не рассчитала. Придётся завтра переходить на питание в ресторане… – Она помолчала, ещё раз обследовала сумку с продуктами и добавила: – Остались одни пряники…

– Давай, мама, их на завтра оставим, – пробормотал я, боясь, что кто-нибудь из братцев сейчас заноет: «Пряничка!»

– Я так и думаю, – ответила мама и, видя, что аппетит в основном удовлетворён, сказала: – Ну, а теперь я закушу…

Наша мама жить не может без острой пищи. Поэтому селёдка, лук, солёная капуста – словом, что-то острое обязательно присутствует в её обеде. Обычно мы довольно равнодушно на это смотрим, но на этот раз вынутая из пергаментной бумаги селёдка произвела неожиданное впечатление. Все взоры приковались к ней. А селёдка оказалась, как на грех, очень аппетитной… И не успела мама надкусить первый кусок, как Ленчик сказал:

– Я тоже хочу кусать селёдку…

Мама отрезала ему узенький кусочек я глянула на братцев. Они не запросили, но смотрели так умильно, что мама молча отрезала и им по кусочку, потом глянула на нас с Наткой и отрезала ещё два куска.

Селёдка была отменно вкусной: малосольной, нежной, жирной, прямо-таки тающей во рту. Все были довольны. Но мама ещё не успела доесть, как Санька потребовал пить. Мама велела Натке достать из рюкзака эмалированную кружку. Однако ни в этом, ни во втором рюкзаке кружки не оказалось.

И тут мама наконец рассердилась и долго выговаривала Натке, которой было поручено это дело. Натка понуро молчала. А братцы, почуяв неладное, сейчас же воспользовались случаем.

– Тут в коридоре бачок с водой и кружка, – сказал Санька, – я пойду напьюсь, мама?

– И я, – вторил ему тоненький голосок Женьки.

– Ну вас! – гневно воскликнула мама. – Никогда не дадут поесть спокойно! Идите куда хотите, оставьте меня в покое.

Санька с Женькой выскользнули, как угри, в коридор. Опять в каюте стало тихо. Мама ела, то и дело поглядывая на дверь. Но братцы не спешили. Мама собрала всё и поднялась за ними. Но в этот момент в коридоре раздался шум, крик, и не успели мы выскочить, как дверь каюты распахнулась, и давешний толстый пассажир из третьей каюты ввалился к нам, держа братцев за шиворот.

– Уймите своих сорванцов! – сердито забасил он. – Вздумали обливаться, целую лужу там нахлестали!

Он подпихнул мальчишек и вышел. Мама плотно сжала губы и поставила Саньку лицом к одной стенке, между полками, а Женьку – к другой стенке. Потом велела Натке пойти вытереть лужу. Натка хмуро вышла, а я сделал вид, что поглощён книжкой. С этими братцами действительно ни минуты покоя…

Не более пяти минут простоял Санька молча, потом повернул плутоватое лицо с чёрными большущими глазами и тихонько так сказал:

– Ма-ам, в туалет хочу!

– Стой без разговоров! – сказала мама, не отрываясь от газеты.

Санька сморщился, будто ему уже невмоготу. – В туалет хочу! Ой, в туалет хочу!

– И я! И я! – пискнул Женька.

Стараясь быть спокойной, мама сказала:

– Миша, проводи их, ты ж видишь, одних их отпускать нельзя…

Натка вернулась и сказала, что проводница тоже рассердилась и не позволила ей вытирать, но предупредила, что в другой раз пожалуется штурману. Мама снова погрозила братцам. А я отложил книжку и повёл их в туалет. Я ждал их в коридоре. Они не задержались, и мы скоро вернулись в каюту. Но буквально вслед за ними влетела проводница и свирепо воскликнула:

– Опять весь коридор заследили! Окромя ваших, никто не сделает! – Она подскочила к Саньке и схватила его за ногу. – Показывай сандаль! Ну, так и есть, всю грязь притащили! – и так же стремительно выбежала из каюты, чертыхаясь и кляня всё на свете.

Я думал, что мама немедленно всыплет обоим, но её долготерпение оказалось неистощимым. Она подошла к братцам и сказала спокойно и властно:

– Раздевайтесь и ложитесь! Больше до самого приезда не выпущу вас из каюты!

Мальчики сникли, но повиновались беспрекословно, понимая, что можно заработать ещё более строгое наказание. И когда они улеглись, в каюте опять стало слышно журчание воды за бортом и мерное дрожание палубы от неустанной работы судовых машин.

Я держал раскрытую книгу, в руках, но мысли мои были далеко от Оливера Твиста. Смутные думы о будущем бродили в моей голове. Я очень люблю историю, мне кажется, что нет на свете ничего более интересного, чем открывать во всех подробностях прошлое человечества. И, мечтая о такой работе, я перебирал в памяти любимые исторические романы и думал о том, как много героических страниц прошлого ещё ждёт своего открывателя.

А в это время Дарья Филипповна вполголоса выражала своё сочувствие маме.

Ведь это же адский труд – растить пятерых детей. Мама отвечала немногословно, говоря, что детям на пароходе негде развернуться и оттого они балуются. Вдруг раздался требовательный голос Лёнчика:

– Пить хочу!

Я повернул голову. Мама спросила разрешения у Степаниды Поликарповны, взяла её стакан и велела Натке принести воды. Малыш привстал, обхватил обеими ручонками круглый стакан и жадно приник к нему губами. Но не успел я опустить глаза на страницу Диккенса, как раздался стук и звон. Осколки стакана запрыгали по полу. А у Ленчика задрожали губёнки, он всхлипнул и заплакал, вытирая ручонкой глаза:

– Стакашечка! Хочу снова стакашечку!

И вся его поза, и слёзы, и жалобный голосок выражали такое неподдельное горе, что неприятность с разбитым стаканом сразу померкла. Степанида Поликарповна неодобрительно поглядывала то на нас, то на Лёньку, то на разбитый стакан. И я подумал, что, будь она нашей мамой, не миновать бы лупцовки и Лёньке и нам.

Мама собрала осколки, послала Натку за веником и велела мне сходить в буфет, чтобы отдать Степаниде Поликарповне.

Буфетчика я видел ещё в момент посадки. Его невозможно было не заметить. Это был самый настоящий морской волк. Он был в полной капитанской форме (сначала я принял его за капитана), в зубах у него торчала огромная прокуренная трубка, седые усы запорожца свисали у него до подбородка. Какой-то матрос с мешком на плече, спеша, споткнулся о канат и чуть не упал. Буфетчик засмеялся, и его отвислый круглый живот весело заколыхался. Ну прямо как Тарас Бульба.

Он внимательно выслушал меня. Потом живот его заколыхался, он густо и зычно захохотал:

– Эхе-хе! О це штука! Ну и ну! – А отсмеявшись, сказал: – Отчего ж не помочь, хлопчик, я всегда людям помогаю… – и ушёл.

Подошла Натка, и мы стали дожидаться буфетчика. Наконец он вынес стакан и, протягивая мне, сказал:

– Полтинничек всего. Недорого, государственная цена.

– Как полтинник? – ахнула Натка. – Да он всего шесть копеек стоит, стакан!

– Ну, деточка, это же особый стакан, буфетный. Ты ж знаешь, буфетное всегда дороже.

Мне было всё понятно, но возвратить стакан Степаниде Поликарповне тоже необходимо, и потому я вынул полтинник.

– Вы, детки, если что, приходите, – ласково напутствовал нас буфетчик. – Я людям завсегда помогу…

Возвращаясь, я предупредил Натку, чтоб не говорила маме, сколько мы заплатили. Когда приедем, я отчитаюсь в деньгах, которые мне дала мама, а сейчас, при Степаниде Поликарповне, не стоит.

Мама успела уже успокоить Ленчика, он сидел на столике и, сонно качая головкой, таращил глазёнки в окно. Я демонстративно поставил стакан не на столик, а на полку Степаниды Поликарповны, чтобы показать, что мы ничего не должны ей.

Завечерело. Я лёг на полку, а Натка подсела к братцам, нетерпеливо ёрзавшим на своих полках.

– Давайте сказки рассказывать по картинкам, – сказала она. – Женя, ты первый! Начинай!

Женька окинул взглядом развешанные по стенам картинки и смущённо хихикнул:

– Да ну его! Я не знаю…

– Как это «не знаю»? – настаивала Натка. – Ты ж видишь, что нарисовано, вот и рассказывай! Давай постарайся. Потом Саня расскажет, потом я, потом Миша…

«Нет уж, только не я, – подумал я, со страхом вспоминая, как всю зиму братцы преследовали меня, требуя рассказывать им сказки. – В каникулы я не обязан сочинять».

Женя привстал, опёрся на локоть и, глядя на картинку, на которой были нарисованы два хоровода, начал тянуть:

– Вот это… э-э-э… Вот, значит… э-э-э-э… жили-были девочки… э-э-э… Захотели они играться… э-э-э… Встали в кружок и стали плясать… э-э-э… Вот и всё…

Продолжать дальше было свыше его сил. Однако Натка похвалила его и за это. Женька засиял от похвалы и уставился на братца. Санькин рассказ был более связным и длинным:

– Жили-были дети… в общем, мальчики. Ну, значит, пошли они в лес. Ну, стали там в кружок и давай плясать. А тут вон тот мальчишка вон тому как смазнёт… А тот этого в ухо… А большой их разнял…

– А это на картинке не нарисовано! – возразил возмущённый такой хитростью братца Женька. – Чего ж ты выдумываешь?

– А как это нарисуешь? – резонно возразил Санька. – Художник думал, да только нарисовать не сумел…

Натке драка не понравилась, и она стала рассказывать сама. В её замысловатой сказке действовали и чудовища, и волшебная дудочка, и всё прочее, что непременно бывает во всех сказках. Слушая её, я тоже рассматривал картинки. Вон медвежонок хочет съехать с ледяной горки. Мордочка у него забавная, испуганная. А вот дети зимой идут в лес. Темно, холодно, деревья чёрные, голые…

Постепенно всё сливалось в какую-то причудливую сказку. Я размышлял, почему именно эти картинки повесили тут. И не заметил, как уснул. Последнее, что я помню, был хруст яблока на полке Степаниды Поликарповны и тихий лепет Ленчика: «И мне яблочка». Мама баюкала малыша и говорила, что придёт утро, она сходит на пристань и купит ему яблочко…