Текст книги "Звезды. Неизвестные истории про известных людей"

Автор книги: Михаил Грушевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

5

Меня в институте часто спрашивали: «Вовк, кто ты по национальности?» Я говорила: «Русская». Мой отец был украинец, и еще у него были немецкие корни. Мама – из Белоруссии. А бабушка – наполовину полячка. «Почему же ты русская?» – «Я живу в Москве, говорю на русском языке». А фамилию своего отца, несмотря на то что я дважды была замужем, я оставила именно в память о нем. Он разбился, и я хотела быть его продолжением на этой земле. Когда я переехала во Внуково и встречала на улицах поселка его друзей, у них на глаза наворачивались слезы, потому что папа был чудесный человек, компанейский, великолепно играл на гитаре, а мама – на балалайке. Они составляли своеобразный музыкальный дуэт, как мне рассказывала мама. Музыка их объединила.

В юности больше всего я любила гулять по Арбату. Еще я любила троллейбус № 2. Когда я приезжала из Внуково на Киевский вокзал, то садилась в троллейбус и проезжала по всей Москве. А он ходил очень далеко – аж до ВДНХ. А когда я уже стала студенткой ГИТИСа, Арбат был рядом, и мы в перерыве между лекциями бегали туда гулять. Это была шумная и необыкновенно радостная улица, на которой всегда было много людей. Мы пели там песни Окуджавы, заходили в маленькие закусочные, их было очень много. Арбат – моя самая любимая улица. Сейчас я там живу.

Детство Ангелины Вовк – это прогулки в лесу, это очень снежные зимы и очень жаркие лета, это школа, учителя, это тайные поездки в Москву, когда никто не знает, куда ты исчезла с подругами. Это прогулы в школе, когда мы с подружкой оставляли в кустах портфели, садились на камеру от автомобиля и плыли по озеру, которое находится неподалеку от деревни Изварино. А потом мы возвращались домой и с важным видом рассказывали, как интересно прошел день в школе. Мое детство – это самолеты. Самолеты, которые иногда не возвращались. Это слезы тех женщин, с которыми я росла рядом. Это боль моей мамы, когда кто-то в очередной раз не возвращался из полета и мы все вместе шли на кладбище.

Валерий Гаркалин

...

Валерий Борисович Гаркалин родился 11 апреля 1954 года в Москве.

Окончил Музыкальное училище имени Гнесиных, работал в Государственном театре кукол под руководством С. В. Образцова. В 1988 году окончил режиссерский факультет массовых представлений ГИТИСа, был принят в труппу Московского академического театра сатиры. Одновременно Гаркалин играл на сцене Театра-студии «Человек». В настоящее время выступает в антрепризных постановках. Актер Московского театра имени Пушкина. Профессор ГИТИСа. Народный артист России.

1

Район Москвы, где я прожил первые четыре года, это истоки Яузы. Это были очень красивые места, сейчас их сменил урбанистический ландшафт. В четыре года у человека уже есть проблески сознания. Я помню Яузский мост, виадук, который существует до сих пор. Родители жили в общежитии, грандиозном доме с коридором и клетушечками по бокам. Мои первые воспоминания связаны с пространством этого коридора. Я помню себя там – бегущим, орущим, кричащим. Такой дикий, страшный, бесконечный коридор. Мы переехали потом в квартиру, тоже не отдельную, а с двумя соседями. В доме, который стоял прямо на берегу Яузы. Эта река никуда не ушла из моей жизни. Знаете, как у Окуджавы: «Две вечных дороги – любовь и разлука – проходят сквозь сердце мое». Вот Яуза воплотилась для меня в эти понятия – любовь и разлука. Она прошла сквозь сердце мое.

До пятнадцати лет я жил в прекраснейших уголках Москвы. Очень красивый вид с возвышающимся над ним монастырем Андрея Рублева открывался из нашей квартиры. Когда я делал уроки, окно, возле которого стоял письменный стол, выходило прямо на Андроньевский монастырь. И этот образ навсегда запечатлелся в моей памяти. Я вижу его и днем, и ночью.

2

Я был дитя Курского вокзала. Он был старым, обветшалым. Курский вокзал – это южное направление. Именно с него уезжают на отдых. Это мечта: прийти на Курский вокзал и уехать к морю, к теплу. А в моей юности все было сурово, лаконично, строго. Родители влачили жалкое существование, они думали только об одном – как прокормить семью. И этим занималась вся Москва. Москва была таким городом, куда съезжались все иногородние в поисках еды. Так и называлось – «колбасная электричка». Они приезжали в Москву, вычищали все магазины, потому что в столице было сносно с продуктами. Об этом заботились. Москва была более-менее обеспечена, в отличие от других городов.

Я помню, что лет с семи я уже самостоятельно ездил к бабушке в деревню. Она была изумительной женщиной. Я тащил на себе огромные тюки продуктов в деревню: помидоры, огурцы, колбасу, белый хлеб, сахар… А когда мы приезжали с отдыха – был поход в «Детский мир». Нужно было пройти все этажи огромного супермаркета. В центре цокольного этажа стояло грандиозное сооружение с персонажами сказок. Это был волшебный мир, куда можно было прийти. Вокруг меня сказки не было. Реальность была суровой.

3

А моя школа и тогда была лицеем. Педагоги были какой-то древней породы, они обращались к ученикам на «вы».

Окна моей комнаты выходили на крышу завода «Манометр». На эту крышу 1 Мая, 9 Мая, 7 Ноября вывешивали лампочки. Уже за два дня до торжества начинался праздник. Лампочки горели круглые сутки, потом их снимали, меняли цифры, и опять все зажигалось. Три раза в году пятнадцать лет подряд я испытывал неимоверную радость. Это было признаком того, что все-таки жизнь состоит не из одних огорчений. Я обожал первого мая выходить к заводу «Манометр» часов в семь утра и присоединяться к делегации, которая пешком шла по Садовому кольцу и доходила до Красной площади, чтобы поучаствовать в первомайской демонстрации. Я видел Хрущева, Брежнева – всех, кто правил в то время. Я видел даже Гагарина, Терешкову, они стояли на трибуне Мавзолея.

Мама приходила после работы, приносила белый хлеб, намазывала его толстым слоем масла, потому что масло – признак обеспеченности, а потом этот огромный кусок булки густо посыпала сахарным песком. Я торжественно выходил с этим сооружением во двор, демонстрируя, что я «в порядке». Как только я это делал, набегала голодная шантрапа, все у меня отнимали, выхватывали, и я, даже не попробовав, рыдал, измазанный маслом и песком. Тут же выбегала моя сестра, отбирала оставшиеся куски. И мы с ней доедали хлеб в углу двора. Я до сих пор помню эти минуты счастья, которые я пережил благодаря моей сестренке.

4

В ДК Метростроя был кружок хорового пения. Я там пел. На слете в Колонном зале Дома Союзов перед выступлением была репетиция. Пели хор пленных девушек из «Князя Игоря». Я был очень нерадивый. В этом хоре я умудрился петь, не зная ни единого слова. Просто открывал рот. Мне нравилось не произносить слова, а пропевать их. Дирижер вдруг увидел, чем я занимаюсь. Я был немедленно выдворен из хора, и больше не смог туда прийти.

Но меня тянуло ко всему художественному, и я опять пришел в ДК, но уже в хореографический кружок. Танцевали неаполитанские танцы на музыку Чайковского. А так как у меня была не очень хорошая физическая подготовка, я сшиб партнершу и сломал перекладину, за которую держатся. И тогда педагог очень нежно сказала: «Гаркалин, собака, выйди из класса». Это было произнесено с такой нежностью, что я беспрекословно вышел. Этажом выше была театральная студия, но я туда не пошел. А чуть левее была аудитория, где всегда раздавались звуки аккордеона или фортепиано. Это был музыкальный кружок. Вот туда я мечтал пойти всю свою жизнь. Я знал, что там – самое главное, ради чего стоит жить. Я пошел и записался на уроки аккордеона.

5

Я пробовался во все творческие вузы, но, не пройдя ни один тур, пошел в армию и прослужил два года. Вернувшись, я опять повторил эти «круги ада». Никуда не берут. И вдруг мама читает «Вечерку»: «Государственный театр кукол под руководством Образцова и Музыкальное училище имени Гнесиных производят экспериментальный набор на отделение актеров театра кукол». Мама сказала: «Может, тебе туда попробовать?» За ширмой стоять лучше, чем быть не принятым в живой театр. Я пришел туда, прочитал какое-то бездарное стихотворение. И понял, почему я был не принят в свое время. Какое же я страшное, неизгладимое впечатление производил на взрослых и талантливых людей! Педагог остановил меня и прямо в глаза спросил: «Ты что, любишь стихи?» Я с юношеским задором сказал: «Да!» Он говорит: «Вот тебе рубль, пойди, купи мне две пачки «Столичных» сигарет». Я меньше всего предполагал, что последует такая просьба. Но взял этот рубль, купил две пачки сигарет, забрал сдачу и вернулся в Гнесинское училище. И он мне сказал: «Ну и шустрый ты». Я замялся. Он молчит, ничего не говорит. Тогда я спросил: «А что будет со мной?» Он сказал: «Ну что, ты принят». Я вышел и подумал: «А за что я принят? За то, что я читал эти безумные стихи, или за то, что купил две пачки сигарет?» Это до сих пор загадка.

Георгий Гречко

...

Георгий Михайлович Гречко родился 25 мая 1931 года в Ленинграде. Окончил Ленинградский механический институт, вступил в отряд космонавтов. Летчик-космонавт СССР. В 1975 году совершил полет на космическом корабле «Союз-17», в 1977 году – «Союз-26». Дважды Герой Советского Союза, Герой ЧССР, награжден двумя орденами Ленина и медалями, кандидат технических наук.

1

Я родился в Ленинграде, не в Санкт-Петербурге. И меня привезли в квартиру, которую получили родители. Вы не поверите, конечно, но я не вру: им дали комнату 50 метров в гигантской квартире, где жили еще 8 семей. Они попросили разрешения взять только половину и за свой счет поставили перегородку.

Мама была главным инженером хлебозавода, и во время войны она не имела права отлучаться далеко от работы. Поэтому ее переселили в эту квартиру. И когда она выходила с завода, была обязана говорить, куда идет. У нас семья считалась обеспеченной. Проработав лет пятнадцать, мама получала 200 рублей, а я в 9-м классе поехал работать в геологическую экспедицию и заработал за месяц 350 рублей. Потому что там горные, геофизические, дальние, северные надбавки – получилось много.

Когда мама ушла на пенсию, она утром мне сказала: «Знаешь, Жорик, я первый раз за тридцать лет спала спокойно. Тридцать лет каждую ночь я думала: не случилось ли что-то на производстве?» За травмы на заводе отвечает не директор, а главный инженер.

А отец у меня был младшим научным сотрудником, он готовил диссертацию. Началась война, и он добровольцем ушел в ленинградское ополчение. И вот такую странную фразу я скажу: ему повезло, что его ранили. Отца отправили в госпиталь, потом обучили на противотанкового артиллериста, а те, кто воевал с ним сначала, в основном погибли. Ранение спасло ему жизнь. Мама в Ленинграде пережила блокаду. Дед умер, мой двоюродный брат умер, папа на фронте, а меня за неделю до войны отправили к бабушке в Чернигов. Потому что было сообщение ТАСС, сообщение Совета Министров, Политбюро, что слухи о войне – это провокация. И поддавшись на эту провокацию, меня, как тысячи других детей, отправили на Украину. Немцы стремительно наступали, и маму уже не пустили за мной. Отца с фронта, естественно, тоже не пустили. И я – ребенок – оказался в оккупации в течение двух лет, пока нас не освободили.

2

Я приехал в семью сестры моего папы – тети Шуры. У нее уже было двое детей, третий только родился, ему было несколько месяцев. Отец ушел на фронт, ни одного письма не пришло, так он и исчез. А нам с братом пришлось взять на себя всю мужскую работу. Мы вдвоем поднимали тридцать пять соток земли. Вскапывали, сажали картошку, пололи, окучивали, ночами перетирали мешки картошки на крахмал. Картошка была у всех, и никто ее не покупал. А крахмал покупали. Когда уже нас освободили, мама прислала мне такой красивый ватник, что мне завидовала вся наша околица. Я ходил как король! Когда я смотрю на сегодняшних 10-летних, мне кажется, что они пустой лопаты не поднимут, а мы пахали.

Как-то сидим дома, заходит немец. Курица бежит. Он ее застрелил, унес. А когда маленькому Аркадию достали манной каши, тоже пришел немец, заметил кашу и хотел забрать. Когда немец отвернулся, бабушка цапнула кашу обратно, потому что ребенка нечем было кормить. Немец увидел, что каша исчезла, поволок бабушку в сарай и стал угрожать. Пришлось кашу отдать ему обратно.

Однажды мы жгли костер, бросали в него патроны, и они там взрывались. Вдруг из темноты выныривает немец с автоматом, громадный, в каске, в плаще: «Партизаны!» И на нас замахнулся автоматом. Хорошо, он рассмотрел, что дети. А мы кричим: «Нет, каштаны!» Нас спасло чудо. Когда каштаны бросаешь в огонь, они тоже взрываются, конечно, не так, как патроны. И на глазах у немца кто-то бросил каштан, а в это время взорвался лежавший в костре патрон. Немец ошалел, что каштаны так сильно взрываются, и ушел.

Ну а самое страшное – это когда везли на расстрел. Закрытые машины, у каждого столба стоят немцы и полицаи. И один раз люди выпрыгнули, побежали в разные стороны, и их всех перебили. Иду в школу – убитый человек лежит, пошел с другой стороны – тоже убитый человек. А перешагнуть невозможно! Однажды, когда на улице стреляли, пуля залетела в школу и врезалась в стенку недалеко от учителя.

Как-то пошел слух, что один пленник убежал. Такое было счастье думать, что хоть один убежал. Потом приехали каратели и жгли заживо тех, кто жил вдоль дороги. Нам сказали, что мы тоже входим в ту зону, которую жгут. Они в один дом запирали людей, а дом поджигали. Выстрелы, страшные крики, огонь. Мы влетели в хату, схватили бабушку за руки: «Бабушка, бежим!» А она: «Детки, а куда мы пойдем? Здесь у нас хата, здесь у нас картошка. Кто нам даст кров? Кто нас будет кормить? Нам некуда бежать». Ничего страшнее в жизни у меня не было, потому что мы сидели и ждали, когда нас сожгут заживо. К счастью, каратели до нас не дошли и прекратили эту экзекуцию. Уехали. А мимо нас шли нагруженные крестьянским добром грузовики. У меня до сих пор стоит перед глазами грузовик, полный добра, а наверху – прялка.

3

Когда наши войска освободили Чернигов, мама прислала мне из Ленинграда вызов. Чтобы меня, 11-летнего парнишку, пустили в Ленинград, я должен был получить справку в райкоме партии, что я не сотрудничал с оккупантами. Я получил такую справку. Мама хотела за мной кого-то прислать, а мне не терпелось ее увидеть. Она прислала деньги, а тетка их от меня хотела спрятать, но выронила. Когда я увидел деньги, то побежал на станцию и купил билет. И все думали, что я пропал.

Я вместе с ранеными, в вагоне с выбитыми стеклами поехал в Ленинград. А мама-то не ожидала. Я приехал, нажимаю звонок и слышу мамин голос, два года его не слышал: «Кто там?» Я говорю: «Откройте». Тогда не открывали дверь, потому что это было опасно. Она потом рассказывала: «Слышу детский голос, думаю: если воришка, я с ним справлюсь». Открывает дверь, я кидаюсь ей на шею, а она – от меня! Она догадалась, что не тетка меня отправляла, а я сбежал: у меня не было ни одной пуговицы, вся моя одежда на резиночках и на веревочках держалась.

Школа. Поскольку в оккупации не было врачебного обслуживания, в школе меня привели в зубной кабинет и за один раз вставили девять пломб, половина из которых вылетела на следующий день. Это был такой ужас, больше я об этой школе ничего не помню. Потом я перешел в знаменитую школу Мая. Там я полюбил точные науки – математику, физику, химию. В старших классах я уже изучал их по вузовским учебникам. Однажды я залез под стол в кабинете физики и оттуда помогал ученикам во время экзамена. Как-то мы забрались на крышу. Я собирался в телескоп смотреть на звезды, а мой друг решил, что смотреть в окна – интереснее.

4

Поскольку родители работали, меня отдали в детский садик, где надо было жить неделю, а на выходные меня забирали. Сколько мне было лет? Может, пять. Мы ложились спать вместе: и мальчики, и девочки. У нас были чулочки и безрукавочки, к которым пристегивались резинки. И надо было обязательно сзади расстегнуть. Я всегда подходил к одной девочке и просил расстегнуть – это был знак любви.

Когда мы уже стали юношами, началось увлечение танцами и девушками. Такие страсти разгорались – любовь до гроба или, наоборот, измена. А я привык во время оккупации к игрушкам в виде пистолетов, ружей, самопалов. Я ходил стрелять в тир, на танцы не ходил. Меня приглашали, а я говорил: «Да что там под музыку топтаться на одном месте, я лучше постреляю!» А папа мне сказал: «Хорошо, вот собирается общество, все будут танцевать, а ты начнешь стрелять?» Мы купили чудо техники – патефон с ручкой, с одной иголкой и пластинкой, на одной стороне «Рио-Рита», а на другой «Вальс под дождем»…

Можете представить себе радость моей мамы, когда в 9-м классе я вернулся из цирка и заявил ей, что буду воздушным гимнастом. Целый год она отучала меня от этой мысли. Когда шли фильмы о танкистах, я, естественно, хотел быть танкистом, фильм о снайпере – хотел быть снайпером. Всю войну мы стреляли, это было наше развлечение. Не по людям, конечно, стреляли по бутылкам, по банкам. До середины войны я хотел быть танкистом. Подбили немецкий танк, и я туда залез. Немцы его бросили. Я закрыл за собой люк – темно, в смотровую щель ничего не видно. Нет, не буду танкистом. А в это время на поле сел самолет. Мы к нему побежали, и я решил: буду летчиком. Потом стал читать научно-фантастические книжки о ракетах. Решил стать ракетостроителем. Казалось, что космонавты появятся, когда мой сын или даже внук будут взрослыми. А потом нам предложили пройти медкомиссию – на космонавта. Крепкие ребята, спортивные перворазрядники – не прошли. А я прошел. Долго не понимал, но потом понял, что меня не комиссия отобрала – война отобрала.

Андрей Дементьев

...

Андрей Дмитриевич Дементьев родился 16 июля 1928 в Твери. Окончил Литературный институт имени Горького. В 1981–1992 годы – главный редактор журнала «Юность», продолживший либерально-оппозиционную линию издания, начатую в период «оттепели» В. П. Катаевым. В 1990-е годы – представитель Государственной телерадиокомпании РТР в Израиле. Известный русский поэт.

1

Тверь переименовали в Калинин в 1928 году, в год моего рождения. Город этот совершенно удивительный. Когда я стал заниматься историей Твери, я поразился, сколько замечательных людей дала эта земля.

Я помню своего деда. Он был грузчик, потрясающего здоровья. Зубы – как кукурузные зерна. За всю жизнь – а прожил он 64 года – не принял ни одной таблетки. Такой был крепкий человек. Погиб в тюрьме, по политической статье, как и двое моих дядек. Тогда это все было, к сожалению, повсеместно и почти в каждой семье. Дед погиб в лагере, его задавило деревом на лесозаготовках. Дерево начало падать, а он слишком поздно это увидел, повалился в снег, а там оказался пень. Дед еще двадцать дней жил – не пил, не ел, а сердце работало. Он бы совершенно спокойно прожил до 100 лет.

У деда был хороший голос, он пел в церкви. И дома с мамой они пели каждый вечер. Это было еще до войны. Каждый вечер пели романсы, русские народные песни. Я вырос в атмосфере музыки. Отсюда, может, и стихи пошли. Стихи мои оказались музыкальными, поэтому на мои стихи написано много песен.

У нас был частный дом на улице Салтыкова-Щедрина. В свое время его купили дед с бабушкой. Дом был, не скажу, что такой уж богатый, – нет. Внизу три комнаты, наверху мезонин. Человек десять, мы жили единой семьей. Никаких распрей, никаких раздоров не было. Война разбросала, ну и 1937 год – тоже прошелся по нашему дому, по семье. У нас при доме был небольшой сад. Этот сад помогал нам в тяжелые годы войны. Картошку сажали, были яблоки. Вы знаете, так хотелось есть! Голод – страшная вещь. Я его познал полностью. Это ужасно, когда, кроме еды, ты ни о чем не можешь думать. Нам давали в школе булочку, а так – целый день голодный. И мать не может ничего сделать. А где она возьмет? Поэтому я каждый вечер ходил в библиотеку. Я брал интересную книгу, читал и забывал про еду. Я уходил в этот книжный мир, в чьи-то судьбы, трагедии. Можете представить: я приходил туда в шесть часов и сидел до закрытия, до одиннадцати вечера. Сидел и читал, и это меня спасало.

2

Что такое школа во время войны? Школа – это семья. Это содружество взрослых и детей. Учителя для нас были больше чем учителя. Они были для нас вторыми родителями. И мы ходили весной сажать им картошку, копать огород. Нас не надо было заставлять. Нас часто можно было видеть с лопатами. Питались так: 300 граммов хлеба по карточкам. Всё, больше ничего. У большинства моих одноклассников родители были на фронте.

Помню, как я пытался помочь маме. Как только наступали летние дни, я ходил в лес, собирал ягоды, грибы. Потом продавал их, покупал молоко или хлеб. Я всю жизнь завидовал высоким ребятам, а мы не могли быть высокого роста. Все мое поколение примерно одинаковое, потому что мы не получали достаточно питания – ни витаминов, ничего. Это все, конечно, сказалось на физическом развитии. Но я все равно стал заниматься спортом. Поскольку я вырос на Волге, то, естественно, плаванием, греблей. Я Волгу переплывал в детстве туда и обратно без отдыха. Потом я стал заниматься гимнастикой, получил разряд, и это дважды меня спасло. Один раз я тонул, провалился под лед. Только благодаря тому, что занимался спортом, я выкарабкался из-подо льда. И второй раз – когда я попал под трамвай, руки меня спасли. У меня были сильные руки, и я удержался, когда меня рвануло под колеса. Я удержался, вывернулся, сделал стойку, и это меня спасло. Мне спорт помогал в жизни. И потом, гены – у меня все-таки хорошая наследственность была. Так вот и жили.

Я помню, когда в семью приходили похоронки. У меня погиб брат Сережа. Мои ребята пришли к нам, принесли все булочки, которые получили в школе, и положили на стол. Трудно вспоминать. Была война, и нам хотелось уйти на фронт. Мы думали, что попадем на фронт, закончив школу. У нас была преподаватель математики Марья Матвеевна, и мы с ней занимались, вдруг почтальон принес ей письмо. Она стала читать, вскрикнула, и ей стало плохо. Погибла ее дочь. Я хотел уйти, но она говорит: «Андрюша, останься, пожалуйста, я с ума сойду, останься, побудь, я не хочу быть сейчас одна». Я понимал, что это такое. Мне было лет 14–15, наверное. Я школу окончил в 16 лет.

3

Я учился в тяжелые годы. Война, послевоенная разруха. Школа приучала нас к дружбе и к ответственности друг за друга. Была такая круговая порука, мы бесились и проказничали. У нас был такой Григорьев, он в чем-то провинился – сейчас не помню, и мы решили его проучить. Войдет в класс – набросим на него пальто и устроим темную. А уже вечер был, темно. Открывается дверь, он заходит, мы набрасываем пальто. Но это оказался преподаватель физики. Мы перепутали. Он зашел чуть раньше времени. Мы – на него, а он кричит из-под пальто: «Ребята, это я!»

У меня был друг – Женя Бернштейн. Мы дружили с первого класса, вместе в кино ходили. Мама ушила мне пиджак из старого отцовского, в плече было много ваты, чтобы я выглядел солиднее. Как-то идем мы вместе, вдруг кто-то подбежал сзади и как даст мне железным прутом по плечу! Хорошо, там была вата. Я оглянулся, а там ребята стоят, кричат: «Да не ему, а этому!» Женьке должны были вмазать. Женька побежал, испугался. Нам было тринадцать лет. И я пошел его выручать. У меня был нож в ножнах, не знаю, откуда я его достал, кто-то подарил, наверное. Я его специально повесил, открыл пиджак и прошел мимо этих ребят, чтобы они видели, что у меня нож. Чтобы они Женьку не били.

Я очень хорошо кидался камнями. У меня во дворе на всякий случай была горка камней. Я учился кидать камнем в цель. Помню, один парень подошел ко мне с палкой. Между ног сунул, повернул, чтобы я упал. А я не упал. Меня это разозлило. А они все знали, что я хорошо кидаюсь камнями. Я схватил камень и как кинул – прямо ему в глаз. Он упал. «Скорая помощь». К нам милиция в дом. Милиционер пришел, разговаривает с батей. Отец мне говорил: «Когда тебя обижают, ты ко мне жаловаться не ходи. Если чувствуешь, что обижают тебя несправедливо, заступайся сам, я не буду в это вмешиваться. Будь мужчиной». Поэтому он меня даже не наказал. А того парня с глазом увезли в больницу! Потом мальчишки собрались и меня все-таки поколотили за это.

Со мной был такой постыдный случай. Стояла очередь. Какая-то женщина уронила рубль, а я увидел. Сейчас бы я поднял и отдал, а тогда я наступил на рубль. Мороженое стоило двадцать копеек. Я наступил на рубль, а она увидела и отругала меня. Мне было так стыдно! Это все – опыт, это все – уроки. Это не проходит даром. И этот стыд что-то во мне изменил, в чем-то меня поднял. Я выхожу, и у нас около дома валяются сто рублей. А мороженое тогда было уже по семь рублей. На эти сто рублей я купил мороженого всем мальчишкам. Отдал каждому по мороженому, истратил деньги и был дико горд.

4

Мама была женщина строгая. У нас в семье был матриархат, как это ни странно. Мама была красивая, отец тоже был красивый и безумно ее любил, для него слово мамы было закон. Она следила за тем, чтобы улица меня не воспитывала. Следила, с кем я дружу. Мы трудно жили.

Помню, как мама у нас дома устроила вечеринку для моих одноклассников и девочек, которые с нами раньше учились. В это время нас разлучили с девчонками, а до этого мы были в одной школе. И вот устраивали вечера – то у них в школе, то у нас. Наш 8 «А» класс дружил с 8-м классом из школы № 17.

Мы были плохо одеты. Я ходил в батькиных валенках с галошами. Это было стыдно для мальчика, который уже понимает, что есть любовь, что можно ухаживать. И мы каждый вечер собирались на берегу Волги, почему-то зимой. Может, потому что летом разъезжались. А зимой все собирались, закутанные, я ходил в шинели, перекрашенной в черный цвет, чтобы не был такой уж очень военный. Я носил галифе, носил все, что было возможно достать. И девчонки нас учили танцевать без музыки. Напевали мелодии и танцевали. Я полюбил танцы и стал заядлым танцором только благодаря тому, что мы начали очень рано. И конечно, мы влюблялись. Я влюблялся рано, еще в 5-м классе. Люся Боярская была красивая девочка. Я не знал, как привлечь ее внимание. Я влюблялся и в 10-м классе, и в институте. Я дружил с девочкой из 8-го класса – ее звали Лиза. Мы с ней ходили на танцы, в кино – так положено. В 19 лет я на ней женился. Моя мама была в шоке. Жениться в 19 лет было не принято.

5

Отец был от природы человек одаренный – он вышел из бедных крестьян. Сначала был гримером в театре, потом дамским парикмахером. А потом родился я, и он решил поменять профессию, поскольку очень любил землю. Окончил Тимирязевскую академию с отличием и стал агрономом. С малых лет он приучал меня к хорошей литературе. Каждый вечер отец читал мне Пушкина, Лермонтова, Майна Рида…

Когда мы учились в школе, то таскали бревна из Волги, чтобы потом наколоть, напилить. Сами отапливали школу. В классе, случалось, сидели в пальто. Не было ничего, все своими силами делали учителя и мы. В детстве я хотел уехать учиться на Кавказ. Я уже начал писать стихи в 10-м классе, а прозу в 7-м классе. Моим идеалом был Грибоедов. Романтика Кавказа, Пушкин – такой ореол, и я хотел поехать в Тбилиси. Это было тяжелое время, отец еще был в тюрьме, и мама мне говорит: «Ты что, с ума сошел? А как я? Как ты будешь жить, на что? На стипендию – невозможно». Она меня отговорила. И тогда я подал документы в Ленинградскую военно-медицинскую академию. Я не хотел быть врачом, просто пожалел мать. Я знал, что в это время ей материально меня не вытащить. А Ленинградская военно-медицинская академия обеспечивала. Поскольку отец меня учил не врать и быть честным человеком, в анкете, которую я послал вместе с документами, я написал всю правду: отец – в тюрьме, дед погиб, дядька – сидит, другой – сидит. Все сидят. И мне вернули документы. Может, и к лучшему, что я не пошел по этой специальности. И вот тогда с другом Володей мы решили поступать в Институт востоковедения, где была по тем временам большая стипендия. Я поступил.

Алла Духова

...

Алла Духова родилась в Коми-Пермяцком автономном округе, в селе Коса. Через год семья переехала в Ригу. В 11 лет Алла поступила в коллектив народного танца «Ивушка», в 16 лет пошла работать в цирк. После серьезной травмы цирк пришлось бросить. Работала в Доме культуры руководителем самодеятельного коллектива «Эксперимент». С 1986 г. – балетмейстер, хореограф и бессменный руководитель балета «Тодес». Балет дважды становился лауреатом Национальной российской музыкальной премии «Овация» в номинации «Шоу года».

1

Рига. Мой любимый город. Как я давно там не была… А родилась я в Коми-Пермяцком округе, Пермская область, село Коса. Там мои родители работали по распределению после института. Когда мне исполнился год, меня привезли в Ригу, потому что там жили папины родители. Наш дом был в центре города, до старой Риги – 10 минут пешком. У нас был огромный двор, в котором было бомбоубежище, мы играли там в казаки-разбойники. Прыгали вниз с двухметровой высоты, кто-то ломал ноги – ужас!

Родители у меня чудесные люди, очень творческие. Хотя они не были связаны с искусством. Мама у меня пела, великолепно танцевала. Она из Питера. Ее вывезли в четыре года из блокадного Ленинграда в детский дом. Папа у меня из Риги. Когда папа служил в армии на Кубани, они познакомились. Папа у меня тоже великолепно пел и стучал степ.

Родители работали на заводе, у них были средние зарплаты. Мы очень экономно жили. Я была маленькая, мы заходили в продуктовый магазин. Я: «Мама, купи мне, я хочу то-то!» И мама мне говорила: «Нет денег». Помню, мы пришли с мамой в «Детский мир» одежду покупать, а я торчала возле витрин с красивыми немецкими куклами. И я безумно мечтала о такой, я ее выпрашивала. Но мне ни в какую не покупали. Она очень дорого стоила. По тем временам – безумных денег, 25 рублей. У меня был мишка черный, я его называла «пидедь». Когда мне его купили, я расплакалась, потому что он был черный. Но потом привыкла к нему – это была моя любимая игрушка. А куклу мне купили на день рождения. Счастью моему не было границ. Я ее причесывала, косички заплетала. В итоге мы с сестрой ее испортили – накрасили ей глаза и стали снимать грим ацетоном. Глаза потускнели, мы стерли ей глаза вообще. Боже, какое это было горе! Я вам передать не могу.

2

Я думала, когда у меня будет сестра, мы сразу побежим играть, моя жизнь изменится в лучшую сторону. И какое я испытала разочарование, когда принесли этот кулечек! Она плакала днем и ночью. Мама говорила: «Иди во двор, возьми с собой Дину, посмотри за ней». А нам хотелось играть, носиться. И я, как правило, говорила: «Дина, иди домой, тебя мама зовет». Не хотели мы брать ее в наши игры. Шебутная она была, и мы дрались. Однажды мы повздорили, она подбежала ко мне и ножницами отрезала мне косу. Мама рассердилась, взяла ножницы и ей тоже клок сзади вырезала. Вот такое воспитание было.