Текст книги "Звезды. Неизвестные истории про известных людей"

Автор книги: Михаил Грушевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Детство моих родителей пришлось на то время, когда было принято праздновать Рождество. Они не могли от этого отказаться. В Рапле очень красивая церковь. Мама с папой потихоньку ходили туда, хотя в советское время это запрещалось. У ворот церкви стояли учителя, которые должны были записывать, кто пришел. Когда мы шли в церковь, мама оставляла все лампочки в доме включенными, иначе Новый год не узнал бы, как войти. А где-то в углу прятали маленькую елку, которую никто не должен был видеть до праздника.

3

Я жила на берегу реки, и это было самое замечательное место для прогулок. Зачем идти в центр города, когда есть река? И мы каждое лето катались по воде на шинах от грузовиков. Однажды я поранила ногу о старое ржавое ведро, которое валялось на дне. До сих пор есть шрамы.

В школе я хорошо училась. Я люблю (может, это от мамы), чтобы все было в порядке. У нас с мамой был уговор: пока у меня в школе все пятерки, я имею право до двенадцати ночи быть там, где хочу. Я послушный человек на самом деле. Я в двенадцать приходила домой и до трех ночи училась. Потому что я знала, что если у меня с оценками будет что-то не так, веселье закончится. По сочинениям всегда были «четверки». Я писала без ошибок, но содержание не соответствовало теме.

Еще в школе бывали классные вечера, а мальчики же винца хотят выпить. Получилось, что мальчики не одну бутылку выпили. Пошли они домой, мамы унюхали, и сразу – жалобу в школу. Директор: «Кто организовал?» Оказалось, что я. Я получила двойку по поведению. И ждала: что со мной будет? Я должна была идти к директору, но он был в командировке и возвращался только через неделю. За эту неделю школьная юбка начала с меня падать, так я похудела от переживаний, ожидая, когда во время урока откроется дверь – и меня вызовут к директору…

4

У нас была вечеринка, все мои подруги собрались летом у меня на веранде. Торт, чай, кофе. Это был 9-й класс. В этом возрасте девушки хотят попробовать все. Я тоже была маленькой хулиганкой. Мы выпили вина, закурили. И вот я чувствую, что дверь сейчас откроется, а сигарета у меня в руках. Передо мной был торт, и я засунула в него сигарету: «Мама, знаешь, мальчики курить попробовали, потом спать пошли…» И на этом наше хулиганство закончилось. Не знаю, поверила мама или нет, но она больше ничего не сказала.

Одно время было модно красить волосы. Чернила наливаешь в воду, и в этой краске волосы полощешь, получается такой синенький оттенок. Мы же беленькие. Пойдешь на танцы – ты просто супер-пупер девушка.

Первая любовь – Маркус. Он был ниже меня ростом. Единственный парень, который под моими окнами пел серенады. Он меня больше любил, чем я. Когда мы с ним гуляли по улице, кто-то сказал: «Парень ниже ростом, как они так могут?» Вторая любовь – тоже Маркус. Он был кудрявый, красивый, очень хорошо учился. Мы были отличной парой. Его я не видела с того момента, как закончила рапловскую среднюю школу. Маркус играл в нашем ансамбле на бас-гитаре. Он долго добивался, чтобы я обратила на него внимание. И он мне нравился.

Рапла от Таллинна в 60 километрах. В 10-м классе мы ездили в Таллинн на танцы. Я помню один вечер, это было в феврале – холодно до ужаса. А в то время было очень модно мини. У меня было пальто – мини. Улица, мороз 27 градусов. А я, чтобы выглядеть худой, надела капроновые чулки. Надо было ждать городского автобуса. Он почему-то не идет. Я вижу, как мои ноги в этих капроновых чулках становятся лилово-синими. Наконец автобус пришел, мы доехали до Дома культуры. Я стояла у печки весь вечер, и никто ко мне не подошел.

5

Мама с папой очень любили музыку – и решили, что дети должны учиться музыке. Я была послушным ребенком. Но кто хочет в 1-м классе готовиться к экзаменам, когда на улице 30 градусов жары? Экзамены были в конце июня. Мама села рядом, взяла ветку. Впрочем, она меня ни разу не ударила. Просто увидела, что я не хочу учить гаммы, и взяла ветку. Экзамены я сдала на «пятерки».

Брат тоже окончил музыкальную школу по классу фортепиано. Наша учительница жила недалеко от нашего дома. У нее были две собачки. Когда я играла, эти пекинесы сидели возле моих ног. Конечно, они меня отвлекали. Учительница была в возрасте, и однажды она заснула. Пришел маленький пекинес и пописал на ножку рояля. Этого я никогда не забуду.

Потом брат начал играть в ансамбле. Если бы он не пел и не был бас-гитаристом, меня никто и не взял бы в этот ансамбль. Он «виноват», что из меня получилась Анне Вески. Первые песни я записала в подвале Дома культуры – единственное место с хорошей звукоизоляцией, которое мы нашли. Так что я с 16 лет на эстраде, в 9-м классе уже играла в школьном ансамбле. А когда я окончила среднюю школу, то пошла в Таллиннский политехнический институт. Почему политехнический, я тогда не знала. Как и не думала, что пение может стать моей профессией.

Роман Виктюк

...

Роман Григорьевич Виктюк родился 28 октября 1936 года во Львове.

Режиссер, актер, сценарист. Окончил режиссерский факультет ГИТИСа. Работал в театрах Львова, Калинина, Таллинна, Вильнюса, Минска, Киева, Москвы. С 1990 г. – художественный руководитель и режиссер «Театра Романа Виктюка». Постановки «Мадам Баттерфляй», «Служанки», «Философия в будуаре», «Рогатка», «Осенние скрипки», «Мастер и Маргарита» принесли Виктюку мировую славу.

1

Когда произносят слово «Львов», а правильнее – «Львив», я сразу хочу говорить на украинской мове. Потому что только украинская мова может передать мой восторг, который остается в душе на всю жизнь. Есть замечательное украинское слово «перехлестье». Львов – это шесть мировых культурных дорог. Там встречаются украинская культура, польская, немецкая, австрийская, еврейская, русская.

С первых же шагов, естественно, я прибежал в Оперный театр. А мне было лет десять, и никто не понимал, чей это ребенок сидит за кулисами на месте помрежа. Все меня обожали и каждый раз пытались определить: где мама, где папа, кто за мной придет. А никто не приходил. Я мог делать все, что хотел. В балете «Эсмеральда» у артистки, которая танцевала Эсмеральду, был бубен и козочка. Козочку она не могла мне дать домой на то время, когда у нее был перерыв между спектаклями. А бубен она мне доверяла. Придя домой с этим бубном, я повторял ее знаменитую вариацию.

Однажды я увидел, что на пятый этаж идут девочки-мальчики в трусиках-маечках. А я туда не иду. Я попросил дома, чтобы мне пошили сатиновые трусы, маечка и тапочки у меня уже были. Я пришел в громадный балетный зал Оперного театра, у станка все было занято. Я понимал, что я не могу не стоять первым, поэтому встал у двери. Это было начало зала. Я встал первым. Учительница не поняла, почему здесь еще один ребенок, но ничего не спросила. Наверное, решила, что директор балетного училища забыл ей что-либо сказать. Она требовала смотреть на руки, на ноги, точно делать все повороты. А я упорно продолжал искать глазами поток света, который должен был ко мне прийти сверху, потому что я видел прожектора во время спектакля. Я начал все делать по-своему. Она один раз сделала мне замечание, два. Мне было совершенно все равно, я ее не слышал. Тогда она подошла ко мне с большой линейкой и ударила меня по ноге, по щиколотке. Дверь была рядом. Я повернулся и ушел. Она спросила вдогонку: «Куда ты идешь? Как тебя зовут?» Я не ответил. Я ушел из балета навсегда.

2

Мои родители не имели никакого отношения к театру. Хотя удивительная вещь: мама была родом из Каменки-Бубской – это 40 километров от Львова. А там был первый украинский вертеп. Это такой религиозный театр на колесах, который ездил из одного села в другое. И мои давние предки были главными артистами и руководителями этого театра на колесах. Эти гены от первого украинского театра, конечно, во мне. Поскольку у нас была семья религиозная, мама должна была заниматься только детьми. И она всю жизнь посвятила нам. Поэтому я не знаю, что такое коллектив. Нас было трое: две сестры и я. Естественно, соседи говорили, что меня нужно отвести в детский сад. Это не удалось даже с десятой попытки, потому что, как только я перешагивал порог детского садика и видел маленьких бандитов, я понимал, что никогда в жизни не стану еще одним участником этой разбойничьей секты.

Все друзья мамы и папы были людьми религиозными. Но никто никогда не заставлял меня во что-то верить. Я должен был сам к чему-то прийти. Никто меня не ругал, что я допоздна сижу, главное – чтобы учился. Я мог курить, драться, пить. Но я был занят другим. Я ставил спектакли, и ребята мне верили. Полет птиц меня всегда заставлял поверить в то, что я могу взлететь. В один прекрасный день я привязал веники к своим худеньким ручкам. Залез на дерево, собрал ребят. Я должен был, как мне казалось, набрать воздух, взмахнуть вениками и взлететь. Я действительно взмахнул руками и, конечно, оказался на земле. Отчаяния было – ноль. Я сказал: «Я опять лезу наверх», и опять я был внизу. Потом я вдруг сообразил, что через движение рук я могу создать ощущение полета. И когда я показал это своим артистам, они кричали: «Ты был в воздухе, ты летал». И я поверил, что действительно летал.

3

Во дворе жили поляки, евреи и украинцы, и никто не закрывал дверей своих квартир. Все было открыто. И если было плохо евреям, украинцы тут же помогали. Если полякам было плохо, евреи помогали вместе с украинцами. Мы и не думали о том, кто евреи, кто поляки. Мы совершенно свободно переходили с языка на язык, и не было никаких проблем. И рецепты всех национальных блюд были нам известны. Фиш – удивительное еврейское блюдо. Или польский холодный борщ. Соседи готовили и приносили друг другу попробовать. Весь дом был одной семьей. Никто не знал, что есть зависть, есть вражда или непонимание. Когда я ставил спектакль, весь дом приходил смотреть. Это был праздник. После этого нам готовили пирожки из тертой картошки, они назывались по-польски «пляцки». Эта атмосфера добра, любви и доверия друг к другу – она во мне и сейчас.

В костел (там был Дом атеизма) мы ходили, потому что должны были бороться с религией. А в церковь я пошел к первому причастию, и потом нас сфотографировали. Я на ней такой недовольный, думал, вдруг кто-то увидит, что я – пионер – был в церкви на причастии. Я поздно вечером ее нашел, взял ножницы и выколол себе глаза, чтобы меня никто никогда не узнал. А когда я пошел на исповедь, в церкви сказали, что, если будешь говорить неправду, тут же, на месте, тебя Бог покарает. Священник – я вижу только мерцание его глаз и слышу голос – меня спрашивает: «Какие у тебя грехи?» А я рассказываю, что у меня ни одного греха – я понятия не имею, что это такое. И каждый раз я утверждаю, что я святой, а Бог меня не карает. Кончилась исповедь, а я живой. Бегу домой, снизу кричу на весь дом: «Бога нема, Бога нема». И ум моих соседей, и ум родителей был в том, что мне никто не сказал, что я глупый, что так делать нельзя, что я ошибаюсь!

4

Когда я уезжал поступать в Москву, меня провожал на вокзале весь дом. У меня были громадные чемоданы. Все понимали, что я еду навсегда. Я брал с собой и перину, и подушки, и сковородки, и кастрюли, и все. И деньги, которые собирал весь дом, были зашиты внутри трусов. Все соседки советовали, как лучше зашить, чтобы жулики во время поездки меня не обокрали, ведь надо было ехать 44 часа. Когда я приехал в Москву, на мне были китайские брючки, которые на коленях вздувались пузырями, китайские тапочки и шотландка. И волосы были безумные: как они хотели, так и укладывались. Я об этом никогда не думал. Но я увидел, что поступают в институт все такие одетые, в пиджаках и в галстуках, и в бабочках, и в жилетках, и на таких каблуках, все девочки накрашены! Может, в этом была вся моя прелесть, потому что мои безумные глаза – они были дороже всего остального.

Оказалось, что мой багаж не пришел, что мои перины, подушки, одеяла – все пропало. Я вышел на Киевском вокзале с зашитыми денежками, без аттестата – все было в отдельном багаже. Нет багажа. «Украинское дитя» подошло к автомату. Какой-то добрый человек дал копейку позвонить. Я набрал 09, узнал телефон ГИТИСа, это был уже вечер, но проректор был на месте. И я ему рассказываю все как есть. Что вот перины, подушки, кастрюли не пришли, в трусах зашито с той стороны, паспорта нет. И говорю: «Что мне делать?» Он сказал: «Приезжай немедленно». Я говорю: «А как проехать-то?» Он рассказал опять терпеливо: троллейбус № 2. Я сказал: «А денег нет, зашиты с той стороны. Что мне вот здесь разрывать что ли? Увидят жулики. А там нет копеек. Вы знаете, там только рубли. И такие купюры нехорошие, большие. А менять – куда я пойду?» Он сказал: «Нет, не разрывай, поезжай зайцем». Научил меня, как войти в заднюю дверь, сесть и делать вид, что у меня есть билет. Вот я так и приехал.

Я проезжал мимо Кремля и был сражен его красотой и магическим светом. Потом мы свернули, и я увидел первый дом от Кремля. Я отвернулся и сказал себе: какие счастливые люди – могут каждый день видеть эту магию, если они живут в этом доме. И этот дом был для меня сном, чем-то недостижимым, нереальным.

Теперь, когда я живу в этом доме и могу из окна видеть Кремлевскую стену, того магического света я уже почему-то не различаю.

5

Я поступил не только в ГИТИС, но и в другие театральные училища, в том числе и во ВГИК, хотя конкурс был – тысяча человек на одно место. Тамара Федоровна Макарова меня приняла как родного. Она спросила: «Что ты будешь читать?» А я видел ее в фильме «Молодая гвардия». Я на нее смотрю и понимаю, что это сон, который вдруг стал реальностью. Она говорит: «Читай». И я начал читать монолог Олега Кошевого: «Мама, мама, я помню руки твои…» Я так плакал, Макарова тоже плакала. Она стала меня успокаивать: «Сынуля, сынуля, успокойся. Это я – твоя мама». Я это помню, ее интонацию, как будто это было сию секунду. Мы обнимались. Она только просила: «Я тебя умоляю, все будет хорошо, ты будешь у нас учиться. Завтра иди писать сочинение». Я в слезах говорю: «У меня нет никакой шпаргалки, я ничего не напишу». Она говорит: «Не волнуйся». Вытирает мне слезы, говорит: «Я тебе принесу шпаргалку, ты только приди». Я пришел. Тему эту я запомню на всю жизнь. Я ее даже врагам не пожелаю: «Поэзия и поэт в творчестве Маяковского». Господи, ребенок из Львова, откуда он может это знать? Приходит Тамара Федоровна с сумочкой. Подошла, вынула вырванные из учебника по литературе за 10-й класс листы. Положила и сказала: «Я стою, а ты пиши. Только пиши, как там – все запятые, точки». И я сдал – счастливый.

Но в это время я еще поступил и в ГИТИС. А там была Алла Константиновна Тарасова. Я только что видел фильм «Без вины виноватые». Читаю монолог Незнамова, который срывает с себя материнский медальон и кричит: «Эти сувениры жгут мне грудь». Я вижу вторую великую маму. Я реву еще сильнее. Комиссия сидит очень солидная. Но я их никого не знаю, и мне совершенно все равно. Я тоже реву. Тарасова говорит: «Остановись, не надо плакать, читай басню». Я говорю: «Волк и ягненок». Но у меня волк был добрый и этого ягненка не хотел съесть. Волк плакал, а не ягненок, и я вытирал слезы и объяснял, что я хочу его съесть, а вся комиссия хохотала. И когда я закончил эти страдания волка с ягненком, я услышал (украинское ухо настроено, чтобы все слышать): я принят. Тоже была тысяча человек на одно место. И я даю телеграмму во Львов: кино или театр? Молниеносно приходит ответ: кино – халтура, иди в ГИТИС. Все было решено.

Года два прошло, я иду по Собиновскому переулку из ГИТИСа, вдруг рядом останавливается машина, и я вижу Тамару Федоровну Макарову. Рядом с ней сидит Сергей Герасимов. Она говорит: «Почему ты не пришел? Я тебя ждала». А я ей говорю: «Мне написали из Львова, что кино – халтура, а театр – искусство». Она помолчала и сказала Сергею Апполинарьевичу: «Ты видишь, какая великая правда?»

Владимир Винокур

...

Владимир Натанович Винокур родился 31 марта 1948 года в Курске. Окончил Курский монтажный техникум. Военную службу проходил в Академическом ансамбле песни и пляски Московского военного округа в Москве. Будучи студентом ГИТИСа, работал в Цирке на Цветном бульваре. Принимал участие во Всемирном фестивале молодежи и студентов в Гаване. Народный артист России, награжден орденом «Знак Почета» и орденом Почета, а также 8 медалями. В честь 50-летия артиста на Площади звезд у ГЦКЗ «Россия» была заложена звезда его имени.

1

Я родился в небольшом городе Курске. Это исторический город, старше Москвы. Еще в «Слове о полку Игореве» князь говорил, что куряне – славные воины. Курск стоял на границе. Фактически уже за Курском начиналась Польша. Там дальше – Украина за Белгородом. И поэтому Белый Город и Курск – это границы Руси. Набеги татар, все войны проходили через этот город, больше всего, конечно, помнят об исторической победе на Курской дуге. У нас много военных памятников. Курск для меня – родной город, хотя я живу в Москве уже 40 лет. Курский выговор специфичен. Там перемешалась русская и украинская речь: мы говорили, как сейчас разговаривает ведущий программы «Малахов плюс». Малахов, видно, тоже из наших краев.

Посмотрю на себя и думаю: как время быстро летит. Все будто вчера было. Я часто приезжаю туда в гости, хожу по улицам, стою у дома, где родился, – на Горького, 9. Смотрю на этот дом и мысленно прокручиваю свой поход по улице в школу. Сейчас номер этой школы отдали школе умственно отсталых детей. И когда я приезжаю, у меня спрашивают: «Где вы учились?» Я отвечаю: «В школе № 26». На меня так смотрят косо… Ну, а что касается детства, то оно было не роскошное, но очень теплое. Я человек периферийный и сохраняю в себе эту периферийность. Это общность людей, это родственные отношения между соседями. Соседи у нас были как родственники. Мы дружили десятилетиями, до сегодняшнего дня перезваниваемся.

2

У наших родителей было много друзей. Гуляли часто. И на праздники мама всегда накрывала дома стол. Достопримечательность любого дома – талантливые дети. Когда собирались взрослые, я как бы на десерт был: «Вова, спой!» Я выходил, становился на стульчик, пел весь репертуар – смешивал Эдиту Пьеху с Муслимом Магомаевым. Я был веселый такой, остроумный.

В детстве играли в войну, мы же были послевоенные дети. Я был и командир партизанских отрядов, и командующий. Все, как положено: обвешанные оружием ползли, крепости брали, высоты и все прочее. Это было время такое…

Мы были молодые, особо не следили за диетой. Мама здорово готовила. Но не успевала подавать, потому что она работала. И мы прибегали домой днем, разогревали сами с братом и ели. У папы работа была в этом же доме – он приходил на обед. Отец – очень известный в городе инженер-строитель. Он построил после войны все заводы, которые есть в Курске. Мама – учительница, преподаватель русского языка и литературы. И нам со старшим братом Борисом, который до сих пор живет в Курске, повезло: мама была у нас классным руководителем. Дома мы с ней были на «ты», а в школе – «Анна Юрьевна».

3

Я был влюблен в девочку по имени Аллочка. Она жила в соседнем доме. Ее папа был милиционером. Было другое время: чистейшие отношения, держались за ручку в кино и не больше. У нас с братом была детская комната, там стояли две кровати. Когда мы ночью возвращались со свиданий, то первым делом пробирались к холодильнику. Там всегда был холодный морс. Мама узнавала, что мы чуть-чуть выпили с друзьями, потому что следы от морса шли в нашу комнату.

В 11 вечера мы всегда должны были быть дома. Если уже 11.05, мама кричала: «Вова, Боря, домой!» Мы сидели с девушками на лавочке, извинялись, а девушки жили рядом, проводить – одна секунда. Однажды я провожал девушку в другой район, и меня встретила группа. Тогда же группы были: Казацкая слобода, Стрелецкая слобода, мы – центровые. Подходят ко мне: «Ну что, попал?» А один из них говорит: «Слушай, лицо знакомое. Это не ты копировал Луи де Фюнеса? А можешь это сделать?» И я начал: «Вас посетит Фантомас!» – и эти бандюки молодые покатились со смеху, у них прямо истерика была. Они меня даже проводили до дома. Сказали: «Заходи в наш район в любое время дня и ночи!»

А у нас была своя компания. И около нас всегда крутились малыши, которые жили в соседних домах. И один из этих мальчиков стал знаменитым. Он был маленький, намного младше нас. Звали его Игорек. А фамилия Скляр.

4

Время было небогатое. Мы не нуждались материально, но я носил вещи после брата. А когда мы стали повзрослее, он уже учился в Ленинграде, и я донашивал его туфли с острым носом, хорошие костюмы, потом джинсы. Мы всегда были чистенькие, ухоженные. У нас был телевизор, и когда полетел в космос Гагарин, мама привела весь класс посмотреть на Гагарина, он тогда докладывал Хрущеву о своем полете.

В 1962 году я был в Артеке и участвовал в Международном фестивале – пел «Бухенвальдский набат», мне было 14 лет. И мне вручал медаль сам Юрий Гагарин. Там же – в Артеке. Даже есть фотография: мне дают медаль, и рядом сидит Гагарин с кинокамерой. Тогда же не было видеокамер. Была кинокамера, которая заводилась, как электробритва.

Мне нравилось, как поет Муслим Магомаев. И я – периферийный мальчик из Курска – собирал все «Кругозоры» – гибкие пластинки. Муслиму я благодарен – это человек, из-за которого я все-таки решил петь.

Один мой сосед дружил с Марком Бернесом, и однажды Бернес приехал на гастроли в Курск. Сосед жутко гордился, что я пою в детском хоре в Доме пионеров. И он говорит Бернесу: «Марк, у меня соседский пацан поет хорошо». Они выпили и пригласили меня: «Давай – спой!» Я завел: «Хотят ли русские войны?» Он: «Сколько тебе лет?» Я: «14». Он: «Слушай, ты помолчи 2–3 года, а то у тебя голос пропадет!» Ну, в детстве люди поддаются гипнозу. Когда говорит взрослый, да еще известный, звезда кино и эстрады, мы подчиняемся. Я замолчал. Как меня ни пытали родственники, знакомые – «Я не буду петь, хочу сохранить голос». Я закончил 8-й класс, можно было поступать в техникум. Отец говорит: «Неизвестно, станешь ты певцом или нет, а строителем, может, и станешь». И сдал меня в строительный техникум. Это очень смешно. Счастье, что вы не получили такого строителя.

Ангелина Вовк

...

Ангелина Михайловна Вовк родилась 16 сентября 1943 года под Москвой. Окончила актерский факультет ГИТИСа.

Популярнейший в СССР диктор телевидения. Вела детские программы «Будильник», «Спокойной ночи, малыши!», телефестиваль «Песня года».

1

Город моего детства – подмосковный аэропорт Внуково. Территориально он входил в состав Москвы. Это был небольшой поселок в окружении лесов. Время было послевоенное, жили голодно. Мы с бабушкой часто отправлялись за грибами и ягодами. Нам приходилось летом таким образом добывать себе еду, поэтому лес я полюбила с детства. Я росла в самом лесу. Наш домик стоял в окружении вековых деревьев. Утром я просыпалась, и за окном пели соловьи. Детство я вспоминаю как прекрасный период своей жизни.

В детстве я видела, как военнопленные немцы рыли канавы, строили дома. Мы, дети, всегда собирались в кучки и очень серьезно за ними наблюдали. Они нам пытались улыбаться, но мы не отвечали на их улыбки. Мы просто разглядывали их как насекомых. Они нам казались очень страшными и коварными.

У одних наших соседей был телевизор (в те времена это была большая роскошь), и мы собирались у них все вместе, как в кинотеатре, на просмотр передачи. Однажды мы сидели у телевизора, смотрели программу, а в это время на наш поселок падал самолет. Он пролетел над самыми крышами, даже сорвал кое-где антенны и упал. Слава богу, что он дотянул до леса, где не было жилых домов, иначе была бы большая трагедия. Но мы в детстве не так остро воспринимали подобные события. На следующий день мы бегали смотреть на этот самолет, полуразрушенный, он лежал в лесу. И я думала о своем отце, который тоже когда-то улетел на самолете и не вернулся. Тогда же была всего одна взлетная полоса, а вокруг – большие земляничные поляны. Мы туда ходили собирать землянику, набирали полные банки, а потом ложились в траву возле полосы, ели эту землянику и ждали, когда приземлится самолет. Они летали очень редко, но иногда, к нашей радости, какой-то самолет приземлялся, какой-то взлетал. И мне казалось, что в каждом самолете возвращается мой отец. Но он так и не вернулся.

2

Уже несколько лет как нет моей мамы, которую я обожала. Каждый человек любит свою мать, но у меня было к ней особо острое чувство, потому что не было отца. Она для меня была единственным источником тепла, сердечности, любви. Правда, была еще бабушка. Бабушка меня баловала. А мама в детстве была со мной строга. И сейчас, по прошествии лет, я думаю, что родители должны в строгости держать детей для того, чтобы им потом в жизни было легче. Мама не давала мне никакой вольности. Мне кажется, поэтому я и состоялась как личность. Еще помогло то, что бабушка, не говоря маме, меня баловала и разрешала то, что мама никогда бы не разрешила. Например, я прихожу из школы и приношу от учителя записку: вела себя на уроке плохо и мне за поведение поставили «кол». И я говорю бабуле: «Мне кажется, я ничего особенного не сделала, но учительница ко мне придралась». Бабушка берет записку, рвет ее на мелкие части и говорит: «Внученька, даже и не расстраивайся, не бери в голову». Она так меня любила, что иногда делала такие вещи, которые могли бы у человека породить ощущение вседозволенности.

Игрушек у меня не было. Куклы я рисовала сама. Платья я им тоже рисовала. Тогда в моде были рисованные куклы. Мы придумывали им разные туалеты, меняли их. Бабушка мне соорудила куклу, которую мы вместе с ней расписали. Мы сделали голову, к ней пристроили волосы – просто нитки. Надели длинное платье. Сделали подобие человеческой фигуры из материала, из ткани. Конечно, я всегда мечтала, чтобы мне кто-нибудь догадался подарить куклу. Мне не хотелось прямо говорить: «Я хочу куклу». Мне хотелось, чтобы взрослые догадались, что я хочу куклу. А когда дарили книжки, я мечтала, что скоро пойду в школу, научусь читать. Я пришла в школу, когда мне было пять лет, и, конечно, меня никто не принял. Потом я пришла в школу, когда мне было шесть лет, и опять меня не приняли. Но уже в семь лет им было некуда деваться, и я стала ходить во Внуковскую среднюю школу.

3

В детском садике я влюбилась в одного мальчика. Его звали Женя. Он был такой беленький, такой хорошенький. Я с ним танцевала в паре. Но однажды Женя пропал. Я спросила: «Где же Женя?» Мне сказали: «Женя ел снег, заболел и умер». Не знаю, правда это была или взрослые нас пугали, чтобы мы не ели снег зимой. Ведь дети любят попробовать то, что запрещено.

Что касается любви, конечно, были и в школе мальчики, которые привлекали мое внимание. Помню, мне очень нравился один мальчик, по-моему, он уже учился в 9-м классе, а я в 4-м. Я для него была козявка, он в мою сторону даже не смотрел. Когда я его видела, у меня руки, ноги начинали трястись. Это был просто какой-то танец. Я не знаю, почему это происходило, такое было сильное чувство. Потом мне понравился еще один молодой человек из нашей школы. Но когда он пришел на первое свидание, у него возле уголка рта застыла яичница. Это отвратило от него мое сердце навсегда.

Мальчишки всегда меня дразнили «Ангелинка-малинка». Я думала: «Боже, почему у меня такое имя? Почему меня не зовут Таня, Галя, Света? Ангелина – что это за имя? Конечно, меня будут вечно дразнить». В детстве я была драчунья. Однажды я дралась с мальчишками и чувствовала, что силы на их стороне. Но я упрямо сопротивлялась. И только после того как меня толкнули, я упала в канаву и встала вся в грязи, я перестала драться и ушла.

Я любила маме делать подарки. Когда в школе я получала «пятерки», то раскладывала на столе дневник, где они сверкали. Молча садилась возле дневника и ждала маминой реакции. Мама, конечно, радовалась. А если бабушки дома не было, она иногда уезжала к другой своей дочери, то я начинала драить полы. Я была такая умелица. У нас были деревянные полы. Я их скребла ножом, я их отмывала до белизны. Пока я не застелю идеально кровати, пока не поставлю на стол цветы, за которыми я бегала в лес, я не успокаивалась.

У нас возле домика был небольшой участок, и меня иногда просили вскопать землю. Я однажды так быстро копала этот участок, что кто-то из проходящих мимо сказал: «Смотрите, какой маленький трактор». Мы сажали цветы, огурцы, помидоры, редиску, лук, укроп. У нас были кошки, у нас были очень свирепые гуси. Мимо нашего домика они не пропускали ни одного человека. И обожали бабушку. Когда она садилась, они к ней тихо подходили, нежно-нежно гоготали. И клали свои шеи к ней на плечи. А на всех остальных они злобно шипели. Мы потом их съели, несмотря на то что они нас защищали.

4

Когда я училась в школе, нас возили в Москву в театры, в консерваторию, на ВДНХ. Мы не жили в отрыве от столицы. Я сама стала ездить в Москву и попала на Новослободскую улицу. Нашла дом комсомольца-школьника, а там проводили набор в драматическую студию. Я записалась, но так как я хотела стать еще и стюардессой, то решила всерьез изучать английский язык. Я ходила на курсы и довольно прилично знала английский. И я даже подала документы в Институт иностранных языков им. Мориса Тореза. Но однажды, прогуливаясь по Собиновскому переулку мимо ГИТИСа, я решила попробовать там свои силы. Студенты поступали и в ГИТИС, и в Щепкинское, и в Щукинское, и во МХАТ, я тоже пошла по этому кругу. Но если в других училищах меня с консультации пропускали сразу на 3-й тур, то здесь все было поэтапно – с консультации на первый тур, с первого на второй, со второго на третий. И уже к третьему туру я приняла решение, что поскольку дело идет так сложно, то буду учиться именно в ГИТИСе. Годы, проведенные в институте, я вспоминаю с огромной любовью. Один профессор всегда был недоволен моим тихим голосом. Он говорил: «Вовк, а ты можешь говорить громче?» Я тихим голосом отвечала: «Могу». «А еще громче?» Я опять пищала: «Могу». Он говорил: «Ну все, будешь пищать в микрофон, а в театре тебе, наверное, работать не придется. У тебя такой тихий голос, тебя уже в третьем ряду слышно не будет».

Когда я была студенткой первого курса, то поехала к своей подруге в Ленинград. И подруга меня уговорила попробовать свои силы у Товстоногова. Я ему позвонила, и когда мы с ним встретились и поговорили, он сказал: «Все, я вас беру». Я испугалась: «Как же мне теперь быть? Меня берет Товстоногов, а я учусь в ГИТИСе, что делать?» Я к нему не пошла. Товстоногов на меня очень обиделся. И прошло много лет, я подошла к Георгию Александровичу. Говорю: «Здравствуйте. Я – Ангелина Вовк». На что он сказал: «Я телевизор не смотрю». И мрачно от меня отвернулся.