Текст книги "Русский край, чужая вера. Этноконфессиональная политика империи в Литве и Белоруссии при Александре II"

Автор книги: Михаил Долбилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 69 страниц) [доступный отрывок для чтения: 25 страниц]

Наиболее обстоятельный анализ этого имперского экспериментаторства с точки зрения конкурирующих концепций управления полиэтническими окраинами представлен в недавней работе Д. Сталюнаса. По мнению исследователя, структура дебатов и разногласий имперской бюрократии по проблеме интеграции окраин и центра задавалась оппозицией между политикой этноязыковой ассимиляции, образцом которой для российских политиков середины и второй половины XIX века была Пруссия / Германский рейх, и политикой, именуемой автором «разделяй и властвуй» (в более узком значении, чем принято употреблять эту максиму в разговоре о власти), опыт которой был к тому времени накоплен теми же Габсбургами. Вариантом «разделяй и властвуй» и были задумки и начинания начала 1860-х годов по части поощрения сепаратных идентичностей в этнически и конфессионально пестрой среде простонародья западных окраин (правда, в заимствовании хотя бы некоторых управленческих практик Австрийской империи российские бюрократы не любили признаваться даже самим себе).

Убывание радикальности соответствующих предложений после начала Январского восстания Сталюнас показывает на примере двух проектов, вышедших в 1862–1863 годах из неформального кружка чиновников и ученых, который включал, судя по всему, Гильфердинга и контактировал с братьями Милютиными. Основным составителем или руководителем составления документов выступил статс-секретарь Департамента государственной экономии Государственного совета А.П. Заблоцкий-Десятовский, малоросс по происхождению. Первая из записок была подана в феврале 1862 года через государственного секретаря В.П. Буткова Александру II и в конце того же года обсуждалась по высочайшему распоряжению (как анонимное частное мнение) вновь образованным Западным комитетом[497]497
  О Западном комитете см.: Комзолова А.А. Западный комитет (1862–1864) и виленский генерал-губернатор М.Н. Муравьев // Россия и реформы: Сб. ст. / Ред. О. Айрапетов. М., 2002. С. 9–34.


[Закрыть]. Записка с пафосом предрекала, что если власть не повернет политику в сторону решительной поддержки «местных элементов» в западных губерниях – малороссов, белорусов, литовцев, то весь край вскоре подчинится польскому влиянию. Хотя Заблоцкий-Десятовский не оспаривал традиционный постулат о русскости малороссов и белорусов, он шел беспрецедентно далеко (для чиновника, подающего меморандум царю) в рекомендации не бояться развития культурной самобытности этих «народностей» и исторической специфики самого региона. В частности, он предлагал учредить сеть начальных школ с обучением на местных «наречиях»; ввести преподавание последних как специального предмета в средних и даже высших учебных заведениях; опубликовать перевод Нового Завета, важнейших законодательных актов; разрешить произнесение проповедей и вообще избегать дискриминации малороссийских, белорусских и литовских говоров. Всякая опасность сепаратизма, по Заблоцкому-Десятовскому, исключалась «геополитической сознательностью» (выражение Сталюнаса) местного народа, который понимал, что отчленение западных губерний от империи неизбежно повлечет за собой создание отдельного польского государства – а мыслимо ли существование независимой Литвы или Малороссии, стиснутой между Россией и Польшей?[498]498
  Staliūnas D. Between Russification and Divide and Rule: Russian Nationality Policy in the Western Borderlands in mid-19th Century // Jahrbücher für Geschichte Osteuropas. 2007. B. 55. H. 3. S. 361–364.


[Закрыть]

Спустя примерно год та же группа бюрократов, ученых и публицистов подготовила записку, легшую в основу проекта т. н. Западнорусского общества – добровольной общественной организации наподобие светского братства, куда намечалось привлечь целый ряд высокопоставленных администраторов[499]499
  В конечном счете проект не был утвержден императором. См.: Głębocki H. Fatalna sprawa. S. 246–252; Западные окраины Российской империи. С. 137–138.


[Закрыть]. Проект был поддержан председательствующим в Государственном совете графом Д.Н. Блудовым, который через свою дочь Антонину с сочувствием следил за активностью славянофилов и оказывал протекцию даже таким не вполне «респектабельным», зато горячим националистам религиозного толка, как А.В. Рачинский. Эта записка, несмотря на ее задорный патриотический тон и деловитое перечисление предстоящих Обществу свершений в Западном крае, выдавала происшедшую за год ревизию прежних воззрений на допустимую меру разнообразия внутри единого «русского народа». Проект поощрения самобытности местных «народностей» 1862 года явно был отброшен. Малороссы и белорусы уже не величались «народностями» (за литовцами этот титул сохранился, но ставилась задача распространять среди них православие для полного их отрыва от поляков), преподавание на «местных наречиях» разрешалось только в начальных школах, с прицелом на по возможности скорое и добровольное усвоение «великорусского языка». В числе главных целей Общества указывалось содействие строительству и ремонту православных храмов, моральному ободрению и росту материального благосостояния православного духовенства, возрождению религиозных братств мирян (в записке 1862 года секулярным методам деполонизации уделялось больше внимания). Таким образом, подлежащая осторожному пестованию самобытность малороссов и белорусов понималась теперь только как региональная, промежуточная ступень в формировании общерусского сознания[500]500
  Staliūnas D. Between Russification and Divide and Rule. S. 365–366.


[Закрыть].

Сталюнас прослеживает сходство проекта Западнорусского общества с более ранним (осень 1862 года) предложением виленского генерал-губернатора В.И. Назимова – издать манифест, предоставляющий каждой «народности» «средства свободно и беспрепятственно развиваться в свойственных ей формах, характере и пределах»[501]501
  Цит. по: Сталюнас Д. Границы в пограничье: Белорусы и этнолингвистическая политика Российской империи на западных окраинах в период Великих реформ // Ab Imperio. 2003. № 1. С. 269.


[Закрыть] и получать образование на своем языке в местностях, где она составляет большинство населения. «Манифест à la Garibaldi в честь народностей» – так назвал этот замысел раздраженный Валуев[502]502
  Валуев П.А. Дневник. Т. 1. С. 190.


[Закрыть]. В наброске главных формулировок манифеста фигурируют в качестве основных групп населения, имеющих право на употребление родного языка в школе: 1) русские, 2) литовцы и «жмудины»; 3) поляки. (Стоит напомнить, что тогда же Назимов искал способ вытеснения местных поляков в Царство Польское, так что едва ли он всерьез готовился санкционировать свободу польскоязычного обучения для поляков в Западном крае.) Словом, определение белорусов как составной части русского сообщества превалировало над признанием их специфических языковых и культурных характеристик.

Вместе с тем не стоит недооценивать тот интерес, который отдельные деятели в виленской администрации в начале 1860-х годов проявляли к белорусской самобытности. Вообще, в 1850–1860-е годы в российском сознании постепенно происходило своего рода переоткрытие Белоруссии. До этого понятие «Белоруссия» использовалось в историческом и географическом смыслах и прилагалось преимущественно к землям, аннексированным при первом разделе Речи Посполитой в 1772 году, – Могилевщине и Витебщине (отвлеченно, как «Белая Русь», оно фигурировало и в полном императорском титуле)[503]503
  Об использовании наименования «белорусский» в поздней Речи Посполитой см.: Łatyszonek O. Od Rusinów Białych do Białorusinów: U źródeł białoruskiej idei narodowej. Białystok, 2006. S. 235–264.


[Закрыть]. Присутствовало оно и в административной номенклатуре: генерал-губернаторство с центром в Витебске, охватывавшее Витебскую, Могилевскую и Смоленскую губернии, в обиходной чиновничьей речи называлось «белорусским». Учебный округ, учрежденный в 1829 году и включавший в себя Минскую, Виленскую, Гродненскую и Ковенскую губернии, носил то же наименование официально – мы уже видим здесь смещение термина «Белоруссия» на запад[504]504
  Zasztowt L. Kresy 1832–1864. S. 86–88. Витебская и Могилевская губернии, которые чаще называли Белоруссией, входили в Петербургский учебный округ, пока в 1864 году не были переведены под начало попечителя Виленского учебного округа (как назывался с 1850 года бывший Белорусский).


[Закрыть]. В том же ряду можно вспомнить и учрежденные в 1828 году греко-униатские Белорусскую и Литовскую епархии. В 1840-м Николай I повелел изъять определения, производные от слов «Белоруссия» и «Литва» (в них ему явно слышались сепаратистские нотки – конечно, пока что польские, а не какие-то еще), из официального словаря власти, однако в повседневном словоупотреблении и бюрократии, и общества название Белоруссия – пусть и без строгой территориальной привязки – не предавалось полному забвению. Например, драматург А.В. Сухово-Кобылин, записывая в дневнике в конце 1857 года новость о важной мере по крестьянскому вопросу (о знаменитом впоследствии рескрипте Александра II генерал-губернатору Северо-Западного края В.И. Назимову), называл Гродненскую, Виленскую и даже Ковенскую губернии «белорусскими»[505]505
  Дело Сухово-Кобылина / Сост. В.М. Селезнев, Е.О. Селезнева. М., 2002. С. 318.


[Закрыть].

Начиная с рубежа 1850–1860-х годов Белоруссия не просто все чаще упоминается в статистических описаниях и путевых очерках (чему много способствовала прокладка железной дороги из Петербурга в Варшаву через Витебскую, Виленскую и Гродненскую губернии), но само это понятие приобретает новое, этнокультурное, значение. Происходило это параллельно расширению и детализации ментальной карты русских националистически настроенных элит. Как доказывает в своих недавних работах В. Булгаков, до середины XIX века русский – бюрократический и научный – дискурс идеального отечества если и проводил некое географическое представление о Белоруссии, то не наделял ее узнаваемым, эмоционально притягательным обличьем, не сопрягал с символами, важными для стуктурирования имперского пространства. Напротив, польский дискурс о землях бывшей Речи Посполитой, особенно в своем романтическом изводе, хотя и не признавая белорусскоговорящее население отдельным народом, закреплял за Белоруссией более или менее цельный образ «полумифического варварского края, наделенного потаенными животворными силами». Рывок в российском символическом присвоении белорусских земель пришелся уже на пору мужания национализма, когда власть над территорией стало невозможно помыслить без сколько-нибудь предметного «осязания» живущего на ней населения. Требовались более впечатляющие, сильнее заряженные сантиментами образы, одним из которых стал стереотип безответного, угнетенного католической Польшей белорусского люда[506]506
  Булгаков В. История белорусского национализма. Вильнюс, 2006. С. 109–189; Булгакаў В. Злыя дэманы беларускай гісторыі. С. 97–178, особенно с. 140–148 (цитата – с. 142). Предложенная Булгаковым концепция истории формирования белорусского национализма не во всем убедительна – в основном из-за перевеса теоретических выкладок над эмпирическим материалом и гиперболизации роли дискурса в нациостроительстве. Однако, по моему мнению, она достаточно эвристична в части анализа имперского вклада в тему белорусской самобытности.


[Закрыть]. В результате – одновременно в согласии и имплицитном противоречии с идеологемой восточнославянского триединства[507]507
  См. подробнее мое выступление на круглом столе в Отделе восточного славянства Института славяноведения РАН «Механизмы формирования украинской и белорусской наций в российском и общеславянском контексте»: Белоруссия и Украина. История и культура. Ежегодник. 2003. М., 2003. С. 146–147, 184–188.


[Закрыть] – установилась достаточно прочная корреляция между Белоруссией как территорией, историческим краем – и Белоруссией как родиной и местом проживания «племени», народа, говорящего на одном языке («наречии»).

Близкий как виленской администрации, так и славянофилам публицист М.О. Коялович, о чьих взглядах на местную самобытность внутри общерусского единства ниже говорится подробно, в 1863 году заявил в аксаковском «Дне», что Белоруссия – это «всё то племя, которое говорит белорусским наречием», и описал ареал расселения белорусов охватывающим Витебскую губернию, часть Могилевской и Минской, бóльшую часть Гродненской и Виленской и малую часть Ковенской губерний[508]508
  Коялович М. Давайте книг для западнорусского народа или бросьте все заботы об открытии для него школ // День. 1863. № 6. 8 февраля. С. 2.


[Закрыть]. Привычно чередовавший в своих статьях определения «белорусский» и «литовский» и называвший себя то «белоруссом», то «литвином» или даже «литовцем»[509]509
  Ср. в уже цитированной статье: «…пишу к вам как белорусс, с глубокою тоскою в душе» – и фразу чуть ниже из рассуждений об угрозах для «племенной» самобытности тех же белорусских крестьян: «Дитя как только выступает из народной среды – из провинции, деревни, от которых все-таки веет старым, родным литовским, так его немедленно окружает пустота морального русского (т. е. государственного, «казенного». – М.Д.) влияния и самая густая и проедающая атмосфера польская, насыщенная до невероятности иезуитским латинством» (Коялович М. Давайте книг для западнорусского народа. С. 2, 3. Курсив мой). См. также: Цьвiкевiч А. «Западноруссизм»: Нарысы з гiсторыi грамадзкай мысьлi на Беларусi ў XIX i пачатку XX в. Менск, 1993. С. 148–149.


[Закрыть], Коялович, тем не менее, явился одним из творцов новой ментальной карты, на которой определяемая ранее в исторических терминах Литва, во-первых, потеснилась перед напирающей на нее с востока и юга Белоруссией[510]510
  См. также об этом: Petronis V. Constructing Lithuania. P. 172, 220–221.


[Закрыть], во-вторых, стала связываться прежде всего с литовской этничностью. Важно подчеркнуть, что это переосмысление Белоруссии было инициировано людьми, далекими от модерного белорусского национализма (случай Кояловича в этом отношении особенно показателен), но, как небезосновательно считает В. Булгаков, предложенный ими набор образов, риторических приемов и объектов эмоционального переживания послужил позднее культурной рамкой для формирования белорусского национального нарратива, где, например, семантика колониального угнетения белорусов Польшей использовалась для культивирования аналогичных антирусских настроений[511]511
  Булгакаў В. Злыя дэманы беларускай гісторыі. С. 113–118, 175 et passim.


[Закрыть].

В Северо-Западном крае этим подвижкам в восприятии Белоруссии способствовал ряд частных инициатив по изданию литературы на белорусском языке (или, пожалуй, точнее – на белорусских диалектах) во второй половине 1850-х годов, среди которых выделялась деятельность В. Дунина-Марцинкевича, выпустившего несколько повестей для крестьянского чтения и даже подготовившего к печати белорусский перевод «Пана Тадеуша» А. Мицкевича[512]512
  См. подробнее: Токть С. Латиница или кириллица: Проблема выбора алфавита в белорусском национальном движении во второй половине XIX – начале XX века // Ab Imperio. 2005. № 2. С. 299.


[Закрыть]. Использование латиницы, а не кириллицы в этих публикациях не сразу было увязано властями с угрозой полонизации местного крестьянского населения. Но даже после того как в 1859 году был официально подтвержден введенный в 1853-м запрет на «применение польского алфавита к русскому языку»[513]513
  Миллер А., Остапчук О. Латиница и кириллица в украинском национальном дискурсе и языковой политике Российской и Габсбургской империй // Славяноведение. 2006. № 5. С. 25–48; Миллер А.И. «Украинский вопрос». С. 65; Remy J. The Ukrainian Alphabet as a Political Question in the Russian Empire before 1876 // Ab Imperio. 2005. № 2. С. 182–183.


[Закрыть], культивирование при помощи кириллицы того, что считалось «наречиями» русского языка, не возбранялось еще в течение нескольких лет.

Как кажется, и сам запрет на латиницу вплоть до Январского восстания не имел в глазах авторитетных местных фигур силы бесповоротного табу. В августе того же 1859 года глава православной Минской епархии архиепископ Михаил Голубович – бывший униат, приятель митрополита Иосифа Семашко, приверженный польскому языку не как фактору нациостроительства, но как средству распространения культуры, – беседовал с братом императора (!) вел. кн. Николаем Николаевичем (Старшим), владельцем большого имения в Минской губернии, о задачах народного образования в этой местности. Великий князь доброжелательно выслушал предложения владыки о снабжении народных школ в Борисовском уезде «книжками для крестьян», напечатанными в житомирской типографии «польскими литерами» (т. е., надо думать, на местных «наречиях»), и даже о непосредственном обучении крестьян польскому языку силами местной интеллигенции[514]514
  Дыярыюш з XIX стагоддзя: Дзённiкi М. Галубовiча як гiсторычна крынiца / Ред. Я. Янушкевiч. Мiнск: Хурсiк, 2003. С. 86.


[Закрыть].

Возникавшие в начале 1860-х годов в Вильне «белорусские» начинания были созвучны упомянутым выше доктрине Гильфердинга и предложениям Заблоцкого-Десятовского. В 1863 году группа чиновников Виленского учебного округа, покровительствуемых лично попечителем А.П. Ширинским-Шихматовым, выступила с планом создания т. н. «Западнорусского братства» (не путать с упомянутым выше Западнорусским обществом, задуманным в Петербурге). Идея, вероятно, принадлежала местному педагогу В.П. Кулину; к тому моменту он уже довольно долго прослужил в Вильне (это потом давало противникам повод попрекать его былым полонофильством), а в скором времени, при следующем попечителе И.П. Корнилове, стал номером два в администрации округа. Согласно проекту устава, братчики должны были «охранить белорусский народ от тех пагубных влияний, которые грозят заглушить в нем родные нам основы его самобытности»[515]515
  LVIA. F. 378. BS. 1863. B. 1366. L. 24–25 ap.


[Закрыть]. Просветительская деятельность братства должна была распространяться на все белорусское население, безотносительно к конфессиональной принадлежности. Проект не получил хода при преемнике Назимова М.Н. Муравьеве, который подозрительно отнесся как к секулярной этнокультурной ориентации братства, так и к чрезмерной демонстрации авторами проекта полонофобских эмоций[516]516
  См. подробнее: Dolbilov M. Russification and the Bureaucratic Mind in the Russian Empire’s Northwestern Region in the 1860s // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. 2004. № 2. P. 258–259. О проекте Западнорусского братства с самого начала был осведомлен (а возможно, и участвовал в составлении) Коялович, который писал И.С. Аксакову о том, что мысль «вышла из Виленского литературного кружка русского» (РО ИРЛИ. Ф. 3. Оп. 4. Ед. хр. 297. Л. 45 об. – 46 – письмо от 24 февраля [1863 г.]). Черновую версию устава братства, написанную рукой В.П. Кулина, см.: РГИА. Ф. 970. Оп. 1. Д. 900.


[Закрыть].

Нереализованным остался и проект «народного» органа печати (журнала или газеты), издаваемого на языках местного крестьянского населения – белорусском и литовском (с возможным учетом разных диалектов последнего). Согласно первоначальному замыслу 1862 года, журнал должен был служить не только деполонизации и просвещению простонародья, но и националистической мобилизации местной интеллигенции, определяющей себя как русскую. Приглашавшийся Назимовым на должность редактора журнала П.К. Щебальский, чиновник по особым поручениям в Министерстве народного просвещения, видел в издании журнала ту форму общественной самодеятельности, которая способна компенсировать понятную – и ему, и многим другим современникам – осторожность имперского государства в использовании против своих врагов такого обоюдоострого оружия, как национализм:

[Надо] вызвать все имеющиеся общественные силы. Все иные средства испытаны: и строгость и снисходительность; и систематическое подавление польской в том крае народности и дарование ей некоторых прав… Гуманности его (правительства. – М.Д.) не верили, строгие его меры не ослабляли противодействия: пусть же сама нация выступит на борьбу за самое себя, за существеннейшие свои интересы. Ее никто не обвинит, что она действует как партия: в настоящем случае она и не может действовать иначе, т. е. иначе как с увлечением, с запальчивостию, с неодолимою силою страсти, качествами, которых не может и не должно иметь правительство[517]517
  LVIA. F. 567. Ap. 4. B. 915. L. 16–16 ap. (записка Щебальского от 23 сентября 1862 г. Курсив мой). В более ранней записке Щебальский предлагал поручить издание какому-либо частному обществу вроде комитета грамотности и делал любопытное замечание, свидетельствующее об инклюзивном характере видевшегося ему национального сообщества: «Если же оказалось бы возможным привлечь к этому делу участие и пособие нескольких богатых евреев, последствия могли бы быть весьма важны» (Ibid. L. 22 ap. – 23 – записка от 1 мая 1862 г.). Идея журнала была связана с поручением министра народного просвещения А.В. Головнина Щебальскому разработать проект сети школ для крестьянских детей в северо-западных губерниях. Любопытно, что деятельность Щебальского не встретила сочувствия у славянофилов, на чью националистическую «запальчивость» и «страсть» он, казалось бы, мог рассчитывать. Вместо того чтобы обрадоваться появлению в рядах бюрократии союзников в борьбе за народ «Западной России», публицисты «Дня» забили тревогу о вмешательстве мертвящей казенщины. Так, В.И. Ламанский писал И.С. Аксакову 26 апреля 1862 года: «Будь у этих господ деньги, они бы учредили школы деревенские и ввели бы обязательное учение. Знаете, очень опасно теперь поручение, данное Министерством Щебальскому, завести школы в Литве и Белоруссии, для противудействия полякам. Я говорил со Щеб[альским], указывал ему тонкость и хрупкость такой вещицы. Отвлеченно он все это понимает, но духа в человека не вложите» (С.-Петербургский филиал архива РАН. Ф. 35. Оп. 1. Д. 1. Л. 50–50 об.). Это лишь один из случаев, когда романтический национализм славянофилов сочетался с недоверием к тому, что позднейшие теоретики национализма назвали бы модерным способом нациостроительства (ведь речь шла о финансируемой государством системе всеобщего начального образования!).


[Закрыть].

Одним из пунктов проекта, вызвавших разногласия, была как раз белорусскоязычность. Щебальский сразу же заявил, что «литературы белорусской нет и не было, и создавать искусственным образом белорусский литературный язык представляется ничем иным, как пустым доктринерством», и предложил «приспособить чисто русскую речь к местному говору, вводя в нее некоторые местные слова и обороты».

Однако Назимов и после ознакомления с этим экспертным мнением убеждал министра народного просвещения в том, что языком публикаций, адресованных нелитовской части потенциальной читательской аудитории, должен быть «русский или, лучше сказать, белорусский, состоящий в переложении на бумагу русским шрифтом местного русинского наречия, как это весьма успешно сделано львовскою газетою “Слово”»[518]518
  LVIA. F. 567. Ap. 4. B. 915. L. 23 ар. (записка Щебальского от 1 мая 1862 г.), 8 (отношение Назимова министру народного просвещения от 15 июня 1862 г.).


[Закрыть]. Ссылка Назимова на русофильское (или москвофильское) течение в среде галицийских русинов показывает, что, признавая белорусов ветвью восточнославянского триединства, он стремился внушить сознание этого самим белорусам через поощрение регионально-культурной специфики, обособлявшей как белорусов в России, так и русинов в Австрии от местных польских элит. Уже после начала Январского восстания, за пару месяцев до своей отставки, Назимов в очередном отношении министру народного просвещения А.В. Головнину высказывался за обучение детей белорусов-католиков закону Божию «на местном белорусском языке»[519]519
  LVIA. F. 378. BS. 1862. B. 629. L. 93 (отпуск отношения от 1 февраля 1863 г.).


[Закрыть].

Проектирование органа печати «для народа» было окончательно свернуто, когда генерал-губернатором стал М.Н. Муравьев, а попечителем учебного округа – И.П. Корнилов[520]520
  LVIA. F. 567. Ap. 4. B. 915. L. 54–55 (черновик отношения Корнилова в МНП от 14 апреля 1864 г.). См. также: Staliūnas D. Making Russians. P. 283–296; Głębocki H. Kresy Imperium. S. 204–205.


[Закрыть]. Им казались опасными как эксперименты с местными «наречиями», так и ожидаемый перевес материалов секулярного характера (статей «сколь возможно практических» о сельском хозяйстве и домоводстве, о «значении экономии, труда и капитала, о местных промыслах, ярмарках, ценах на различные предметы, о гигиене и медицине»[521]521
  LVIA. F. 567. Ap. 4. B. 915. L. 24–24 ар. (записка Щебальского от 1 мая 1862 г.). В чем-то сходными с этими возражениями были опасения славянофильских критиков Щебальского (см. выше прим. 101).


[Закрыть]) над православной дидактикой. Но, конечно, и до этого назимовские чиновники не были последовательны в своем поощрении белорусскости. Так, в декабре 1862 года, с ведома А.П. Ширинского-Шихматова, в Вильне было дано цензурное разрешение на издание анонимных «Рассказов на белорусском наречии»[522]522
  Рассказы на белорусском наречии. Вильно, 1863.


[Закрыть]. Ближайший смысл этих коротких назидательных бесед состоял в том, что белорусы ни в коем случае не должны считать себя поляками. Едва ли не большую важность, чем данное послание, имел тот факт, что рассказы были действительно написаны на живых белорусских диалектах (единственный опыт такого рода в проправительственной пропаганде). Публикация, впрочем, состоялась через несколько месяцев после цензурного разрешения, явившись в тот момент диссонансом языковой политике учебного округа, ибо как раз тогда Ширинский-Шихматов начал отходить от прежней установки на сочетание «местного наречия» с русским языком в начальном обучении. В конце 1863 года в инструкции инспекторам народных училищ он требовал обратить особое внимание на вопрос о том, «в какой мере полезно и необходимо… допущение» «белорусского наречия», и, в сущности, дезавуировал собственную санкцию белорусскоязычного издания: «Какое впечатление произвели на учащихся и на взрослых крестьян изданные Учебным округом “Рассказы на белорусском наречии”? Выражают ли крестьяне желание, чтобы книги для них печатались на их простом наречии? [Надо] проводить мнение о необходимости учиться одному русскому языку, общему для всех русских, а не местному наречию, не имеющему своей письменности и служащему только для разговоров между крестьянами»[523]523
  LVIA. F. 378. BS. 1862. B. 629. L. 200 (инструкция от октября 1863 г.).


[Закрыть].

Серьезная попытка переосмыслить «Рассказы на белорусском наречии» предпринята недавно Олегом Латышонком[524]524
  См.: Латышонак А. Гутарка «царкоўнага старасты Янкі» з «Яськам гаспадаром з-пад Вільні» // Дзеяслоў. 2004. № 9. Электронная версия: http://www.dziejaslou.by/inter/dzeja/dzeja.nsf/htmlpage/lat9?OpenDocument (последнее посещение 27 января 2009 г.).


[Закрыть]. Он оспаривает распространенную трактовку этого издания как манипуляции белорусскостью со стороны властей, напуганных ростом польского национального движения, и доказывает, что «Рассказы…» были написаны одним автором, проникнутым белорусским национальным самосознанием и старавшимся донести его до народа сквозь цензурные рогатки. Латышонок придает особое значение историческому экскурсу («Кто булы наши найдавниши диды, и якая их була доля до унии?»), где говорилось о происхождении белорусов от кривичей, очерчивалась обширная территория проживания последних и, главное, давалось понятие о Белой Руси как изначально независимом от Руси Киевской владении полоцких князей (Латышонок в своем изложении употребляет выражение «полоцкое государство и династия», однако в тексте нет столь четкой терминологии). Другим признаком конструирования белорусского исторического нарратива Латышонок считает отсутствие положительных упоминаний о Московском государстве во фрагменте, касающемся судьбы белорусов в составе Речи Посполитой. По его наблюдению, автор почерпал материал из польской историографической традиции, но «историю Белоруссии переосмыслил на свой, национально-белорусский лад».

Согласно гипотезе Латышонка, автором «Рассказов…» был Игнатий Кулаковский (Ігнат Кулакоўскі) – литератор и педагог, который не раз представлял в Министерство народного просвещения записки о развитии образования в белорусских губерниях. Оставляя в стороне вопрос об атрибуции текста (отмечу, однако, что прямых свидетельств сотрудничества руководителей Виленского учебного округа с Кулаковским в 1862 году пока не найдено), выскажу некоторые соображения о степени проявленности в нем модерной белорусской идентичности. Мне представляется, что упомянутый рассказ о «найдавнийших дидах» недостаточно нюансирован и слишком лапидарен, чтобы истолковывать его непременно как эскиз белорусскоцентричного национального нарратива, а не как результат размышлений о белорусской особости внутри русского народа, которым в 1862 году находилось место и в головах бюрократов.

Латышонок подчеркивает частоту употребления в «Рассказах…» этнонима «белорусс» и его коннотацию языкового и культурного единства, квалифицируя слова «русский», «по-русски» и т. п., также встречающиеся весьма нередко, в основном как уловку автора, желавшего обмануть цензуру (и при этом чуждого, пишет исследователь, «западнорусскому духу», т. е. союзу с властью против белорусскости). На мой взгляд, чередование слов «белорусс» и «русский» в текстах разных рассказов из этого сборника с неменьшим основанием позволяет предположить, что мы имеем дело с писаниями не одного, а нескольких авторов, по-разному – и не очень устойчиво – соотносивших белорусскую особость с чувством принадлежности к общерусскому народу, но в любом случае это чувство не отвергавших. Вот несколько примеров. Непосредственно за фразой, которую Латышонок считает квинтэссенцией авторского послания: «А и мы сами запэвнэ зовсим не ляхи: мы сами по соби народ особный – белоруссы!» – следует заключение: «Русська мова и русська грамота нам завше потрибнийша, як польска». В ряде случаев два определения выступают как взаимозаменяемые, например в описании языковой ситуации в Великом княжестве Литовском: «А русськая мова нэ тулько пановала в звычайных розмовах, а и в кныжках и всяких судовых бумагах: короли Польськыи пысалы для Литвы и Билоруссии законы по-билорусську». Наконец, в рассказе «Великая помылка (ошибка. – М.Д.) наших белоруссов», написанном с позиции белоруса-православного, проводилась мысль о том, что единоплеменников католической веры нельзя зачислять в поляки, как это сплошь и рядом происходит в белорусских селениях. Сначала в аргументации автора «русские» неявно отделяются от «нас», белорусов: «Поглядзим на других людзей: хто робиць так, як мы? Русский завсёгды зоветца русским; немец, якой бы ён ня быв веры, завець сябе немцом… Што ж мы за несчастный народ, што ня ведаем, як назваць сябе, и, зробившись католиками, отрекаемся от своего роду и племени, завем сябе поляками, хоць гэта нам пристало, як корове сядло». Однако концовка рассказа отождествляет «нас» с «русскими»: «Русскими, а не поляками мы повинны называтца»[525]525
  Рассказы на белорусском наречии. С. 28, 7, 19–21. Курсив везде мой.


[Закрыть].

Подытожу: окончательные выводы об интенциях и самоидентификации автора или авторов «Рассказов на белорусском наречии» не могут быть сделаны на основании анализа одного лишь их текста, открытого разным интерпретациям. Необходимо знать больше об обстоятельствах подготовки этого издания, контактах автора или авторов с чиновниками Виленского учебного округа, в особенности с А.П. Ширинским-Шихматовым (это бы, возможно, прояснило и частный, но очень интересный вопрос о том, присутствовала ли вторая буква «с» в слове «русский (русський)», подчеркивающая отличие от польского слова «ruski», уже в ранней версии текста или появилась после того, как к делу подключились чиновники). Как бы то ни было, ценные наблюдения О. Латышонка не противоречат выдвинутому другими исследователями тезису о том, что проекты поощрения культурно-языковой самобытности внутри восточнославянского сообщества разделялись в начале 1860-х годов некоторыми влиятельными бюрократами. Хотел ли автор или авторы «Рассказов на белорусском наречии» воспользоваться этим интересом, чтобы под цензурным грифом начать проповедь более радикальной программы, – предмет отдельного исследования, требующий архивных разысканий.

Между тем нам самое время присмотреться к деятелю, чье представление о местной русской специфике прямо повлияло на мероприятия виленской администрации.