Текст книги "Русский край, чужая вера. Этноконфессиональная политика империи в Литве и Белоруссии при Александре II"

Автор книги: Михаил Долбилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 69 страниц) [доступный отрывок для чтения: 25 страниц]

Преемнику Муравьев оставлял не так уж много рекомендаций и подсказок насчет конкретных способов воздействия на самоидентификацию нерусского и/или неправославного населения. Действительно, объявив, что «католическая вера того края не вера, а политическая ересь; римско-католические епископы, ксендзы и монахи не составляют духовенства, а политических эмиссаров, проповедующих вражду… ко всему, что только носит название русского и православного»[750]750
  Русская старина. 1902. № 6. С. 503.


[Закрыть], трудно было сбавить тон и перейти, например, к рассуждению о том, как религиозное обучение или церковная служба на русском языке могли бы повлиять на политическую и культурную лояльность католиков. Однако и своей риторикой, и символикой, заключенной во вполне, казалось бы, прагматичных распоряжениях[751]751
  Ярким примером может служить его отданный в мае 1863 года приказ о вырубке леса вдоль полотна железных дорог на всей территории Северо-Западного края. Разумеется, прежде всего преследовалась утилитарная цель: обеспечить безопасность движения на открытых незадолго до того линиях, имевших военное значение. Но при этом само наступление на лес – убежище повстанцев – связывалось с идеей возмездия польской шляхте. Неслучайно Муравьев, когда до него дошли слухи о сопротивлении землевладельцев убыточному для них мероприятию, изрек в адрес лесов свирепую угрозу, как если бы это был живой враг: «Если некем будет вырубить леса, я их сожгу» (Дельвиг А.И. Мои воспоминания. Т. III. [М., 1913]. С. 240). Кто знает, не было ли это сказано под свежим впечатлением от письма, которое ему послал безвестный отставной прапорщик из Тульской губернии (один из многих подобных доброжелателей Муравьева из «народа»), уловивший подразумеваемый смысл вырубки леса: «…пожалейте русскую кровь, не откладая даже и на час время, велите леса жечь, мы в настоящее время не с поляками воюем, а с лесами… Лутчий пример 12-го года, не дрожали русские руки зажигать собственные дома, стоющие по миллиону… Пророчески говорю, что, если огонь начиная не с середины, а от границ [охватит] лес пламенем, это самая верная для поляков огненная облава, и когда горящие деревья засвистят им в уши, то все мерзавцы с криком падам до но[г] (издевательское использование традиционной польской формулы изъявления преданности padam do nóg. – М.Д.), как гнилые груши» (РГИА. Ф. 1670. Оп. 1. Д. 9. Л. 12 об. – 13 об. – письмо Александра (фамилия нрзб.) из Новосиля от 18 июня 1863 г.).


[Закрыть], Муравьев целенаправленно создавал образ властного и сурового наместника, чуткого к народному духу и чуждого казенному, космополитическому Петербургу[752]752
  Феномен, который Х. Глембоцкий называет «почти религиозным культом» Муравьева (Głębocki H. Fatalna sprawa. S. 276), требует специального изучения. Но и в первом приближении ясно, что популярность Муравьева в различных слоях националистически настроенного общества принимала иногда оттенок недовольства официальным Петербургом и выражалась в новаторских для того времени формах гражданской активности и пропагандистского китча – от кампании телеграфных поздравлений («…с того времени, – вспоминал А.Н. Мосолов, – развился у нас в России обычай посылать сочувственные телеграммы», – обычай, надо добавить, весьма важный для мобилизации общественного мнения [Русская старина. 1883. № 11. С. 405]) и вплоть до, если верить Н.И. Цылову, выпуска в продажу конфет с портретом Муравьева (Дневник Н.И. Цылова. 1863–1864 гг. // Русский архив. 1906. Кн. 3. С. 293 – запись от 3 января 1864 г.). В крестьянских домах можно было увидеть лубочный портрет Муравьева в генерал-адъютантском мундире, как бы в пику Александру II, который из антипатии к Муравьеву так и не произвел его в генерал-адъютанты. Эта деталь доставляла удовлетворение чиновникам-«муравьевцам» (см., напр.: РО РНБ. Ф. 523. Ед. хр. 66. Л. 156 – письмо Н.Н. Новикова И.П. Корнилову от апреля 1867 г.).


[Закрыть]. Этот образ, что-то вроде амплуа, неотделимого от должности виленского генерал-губернатора, помогал в последующие несколько лет местным властям удерживать в своих руках главные нити русификаторских экспериментов.

Православные ревизоры католицизма

Назначенный генерал-губернатором Северо-Западного края 17 апреля 1865 года Константин Петрович фон Кауфман приехал в Вильну еще не тем величавым и стратегически мыслящим «проконсулом», каковым он зарекомендовал себя позднее на таком же посту в Ташкенте (1867–1882). Виленская ипостась Кауфмана традиционно интересует историков меньше, чем прославленная туркестанская[753]753
  Деятельность Кауфмана в Туркестане изучается в последнее время весьма интенсивно: Brower D. Turkestan and the Fate of the Russian Empire. London and New York: RoutledgeCurzon, 2003. Р. 26–56 et passim; Khalid A. The Politics of Muslim Cultural Reform. Jadidism in Central Asia. Berkeley, 1998. Р. 50–61; Центральная Азия в составе Российской империи / Ред. С.Н. Абашин, Д.Ю. Арапов, Н.Е. Бекмаханова. М., 2008. С. 90–96, 100–101, 247–250; Литвинов П.П. Государство и ислам в русском Туркестане (1865–1917): По архивным материалам. Елец, 1998; и др. работы.


[Закрыть], а между тем именно благодаря своему не столь продолжительному (до октября 1866 года) и неожиданно оборвавшемуся управлению Северо-Западным краем он приобрел как позитивный, так и негативный опыт, пригодившийся ему затем на совсем другой имперской окраине. Назначение директора канцелярии Военного министерства, не очень заметного в военной элите генерала на место главного начальника огромного края удивило весной 1865 года даже осведомленных наблюдателей. Сам Муравьев не прочил Кауфмана в преемники, первое время был обижен замещением себя фигурой, несоразмерной, как виделось ему, оставляемому громадному «наследству», и его мемуарное заявление о том, будто он-де и остановил выбор царя на Кауфмане (который «…хотя с немецкою фамилией, но истинно православный и русский»), было сделано «с целию показать свое влияние на государя»[754]754
  Это свидетельство принадлежит П.А. Черевину: Черевин П.А. Воспоминания. С. 69. Ср.: Мосолов А.Н. Виленские очерки. С. 218–219. Соответствующий фрагмент в воспоминаниях Муравьева: Русская старина. 1883. № 1. С. 156–164.


[Закрыть].

У этого царского выбора имелось по меньшей мере два ближайших, случайно совпавших, мотива. В начале апреля Кауфман по поручению военного министра Д.А. Милютина совершил блиц-инспекцию Вильны, откуда вернулся с рапортом, метящим в министра внутренних дел П.А. Валуева: будто бы без Муравьева, под ферулой помощника генерал-губернатора А.Л. Потапова, валуевского протеже, поляки мигом воспряли и чуть ли не ликуют[755]755
  В конце марта – начале апреля 1865 года, по приезде Муравьева из Вильны в Петербург, Александр II обсуждал с ближайшими советниками кадровую комбинацию, по которой высшая гражданская власть в Северо-Западном крае отделялась от военной: исполняющим должность генерал-губернатора становился А.Л. Потапов, а командующим Виленским военным округом – А.П. Хрущов, при Муравьеве служивший помощником генерал-губернатора по военной части. В историографии существует мнение, что инициаторами этой комбинации были сам Потапов и П.А. Валуев (см.: Комзолова А.А. Политика самодержавия в Северо-Западном крае. С. 168–170). Между тем есть основания считать, что проект тандема вышел из головы не кого иного, как Муравьева. Согласно дневниковой записи А.Н. Мосолова, на первой по приезде из Вильны аудиенции у Александра 26 марта Муравьев убедился в том, что император намерен назначить генерал-губернатором и командующим округом Хрущова, и ему, Муравьеву, «улыбнулась мысль раздвоения власти, и он ее предложил в противность здравому смыслу par acquit de conscience (фр. для очистки совести. – М.Д.), чтоб не обидеть и Потапова» – и, надо полагать, чтобы не слишком возвышать Хрущова (ОР РГБ. Ф. 514. К. 1. Ед. хр. 1. Л. 83 об. – 84). При этом, по сведениям Б.М. Маркевича, предполагалось изъять из генерал-губернаторского подчинения Могилевскую, Витебскую и, возможно, Минскую губернии (что и произошло после того, как Потапов стал-таки генерал-губернатором через три года), а вот в юрисдикции командующего округом оставить все шесть северо-западных губерний (ОР РГБ. Ф. 120. К. 7. Ед. хр. 29. Л. 43 об. – письмо Маркевича М.Н. Каткову от 4 апреля 1865 г.). Мысль об отделении должности генерал-губернатора от полномочий командующего округом в будущем, после окончательного подавления «мятежа», Муравьев сформулировал еще в мае 1864 года, и тогда это помогло ему заполучить в помощники сразу двух генералов – по военной и по гражданской части (ГАРФ. Ф. 811. Оп. 1. Д. 48. Л. 17 об. – черновик всеподданнейшего доклада). На мой взгляд, идея назначения двух преемников в марте 1865 года вытекала из своекорыстного желания Муравьева подчеркнуть уникальность и огромность выполненной им миссии, а возможно, и сохранить за собой еще на какое-то время всю полноту власти в Вильне. Потому-то Валуев и записывал с неудовольствием: «Воображают, что Муравьева нельзя заменить в единственном числе». Отчасти Муравьев добился желаемого эффекта: Кауфман, по возвращении из Вильны спрошенный императором, «как согласить Потапова и Хрущова», отвечал, что в крае «необходима единая, сильная власть, которая могла бы привести к благополучному концу планы М.Н. М[уравьева], а эту власть никто, кроме его самого, не в состоянии нести» (Валуев П.А. Дневник П.А. Валуева, министра внутренних дел. М., 1961. Т. 2. С. 29; ОР РГБ. Ф. 120. К. 7. Ед. хр. 29. Л. 95 – письмо Маркевича М.Н. Каткову от 5 мая 1865 г.).


[Закрыть]. Во-вторых, в те самые дни Александр II получал из Ниццы все более мрачные известия о ходе болезни своего старшего сына вел. кн. Николая Александровича. Накануне спешного отъезда к умирающему наследнику император желал поскорее принять решение по трудному и политическому, и кадровому вопросу, так что рапорт Кауфмана пришелся как нельзя более кстати.

По заслуживающему доверия свидетельству Б.М. Маркевича, высокопоставленного петербургского корреспондента и информатора редактора «Московских ведомостей» М.Н. Каткова, Кауфман (который почтительно советовал царю оставить Муравьева еще года на два) «был в отчаянии» от грянувшей перемены судьбы, «никогда и не мог и думать, что ему выпадет на долю такая страшная задача», а Д.А. Милютин, «весьма привязанный к нему и ценивший его канцелярские способности, согласился с ним, что на него навязывают дело “не подходящее”, и обещался хлопотать у Государя избавить Кауфмана от этой обузы». Хлопоты успехом не увенчались, и, по словам Маркевича, так и назначили на место энергичного, быстрого в решениях своих и самостоятельного во взглядах и действиях М[уравьева] мягкого, кроткого человека, никогда не имевшего власти в руках (это говорилось о будущем туркестанском «ярым-паше» – полуцаре! – М.Д.), не привыкшего самостоятельно действовать, даже думать, говорят люди, близкие к нему. Ему вверяют 6 губерний и 150 000 войска. Печальное назначение! Благо, он добросовестен и обещает пунктуально исполнять все начертания, которые угодно будет Мих[аилу] Н[иколаевичу] «предписывать» ему[756]756
  ОР РГБ. Ф. 120. К. 7. Ед. хр. 29. Л. 95–95 об. (письмо Маркевича Каткову от 5 мая 1865 г.). Д.А. Милютин в мемуарах ни разу не упоминает о колебаниях Кауфмана и подчеркивает свою роль в организации его назначения в Вильну: Милютин Д.А. Воспоминания. 1865–1867. М., 2005. С. 44–45, 103–105.


[Закрыть].

И все же совершенно случайным выбор императора не был. Еще в начале 1865 года он возложил на Кауфмана конфиденциальное ответственное поручение: курировать сбор и подготовку к печати материалов для обширного официального труда по истории «польского мятежа» 1863 года. Кауфман быстро собрал «исследовательскую» команду, преимущественно из офицеров Генерального штаба, двое из которых, подполковники В.В. Комаров и С.А. Райковский, затем в Вильне стали наиболее доверенными сотрудниками генерал-губернатора[757]757
  Письма названных офицеров Кауфману и являются источником сведений об императорском поручении 1865 году: РГИА. Ф. 954. Оп. 1. Д. 40. Л. 1–1 об.; Д. 56. Л. 1–2 (письма соответственно Комарова и Райковского от 10 октября 1866 г.). Часть материалов, собранных Райковским, легла в основу его позднейшей публикации: Райковский С. Польская молодежь Западного края в мятеже 1861–1863 годов // Русский вестник. 1869. Кн. 1. С. 113–160; Кн. 2. С. 597–661; Кн. 3. С. 246–291. В марте 1867 года Комаров и Райковский подготовили для Кауфмана неофициальный доклад о деятельности его преемника на посту виленского генерал-губернатора графа Э.Т. Баранова, где главное внимание уделялось судьбе кауфмановских начинаний: РО ИРЛИ. Ф. 76. Ед. хр. 266. Л. 1–18.


[Закрыть]. О том, какое значение, прежде всего политическое, придавали они задуманному труду, можно судить по аргументу, который Комаров представлял Кауфману уже после смещения того с генерал-губернаторского поста: «По отношению к Западной России это будет такой же труд, как по отношению ко всей России был законодательный труд Сперанского»[758]758
  РГИА. Ф. 954. Оп. 1. Д. 40. Л. 2 об. (письмо от 10 октября 1866 г.). Комаров, уже тогда сотрудничавший с «Московскими ведомостями», впоследствии издавал газеты своеобразного националистического толка: «Русский мир» и «Свет» (Лукин В.М. Комаров Виссарион Виссарионович // Русские писатели. 1800–1917: Биографический словарь. Т. 3. М., 1994. С. 41–42).


[Закрыть]. Правильно изложенная история должна была стать фундаментом для свода законов, по которым предстояло бы жить этому региону. Такого амбициозного издания не состоялось, но работа этой группы послужила чем-то вроде организационной модели для генерал-губернаторской деятельности Кауфмана. Не чувствуя себя компетентным во многих сложных проблемах этнической и конфессиональной ситуации в крае, к которым его предшественник, Муравьев, успел лишь подступиться, он старался больше полагаться на инициативу и экспертизу своих подчиненных. Этим во многом объясняется учреждение при нем в Вильне нескольких чиновничьих комиссий, призванных легитимировать разносторонним изучением вопроса (или, скорее, видимостью изучения) новые жесткие меры местной власти, будь то в отношении католической церкви, землевладельцев «польского происхождения» или евреев.

О радикальных по стандартам прежней имперской политики шагах и задумках Кауфмана осталось немало диаметрально противоположных высказываний современников. Возьмем, к примеру, занимавший его некоторое время прожект внедрения элементов общины в участковое хозяйство местных крестьян, что мыслилось эффективным средством противодействия «полонизму». По этому поводу П.А. Валуев, презиравший Кауфмана и считавший очень опасной его русификаторскую кампанию, в беседе с чиновником своего министерства А.М. Гезеном так сопоставил двух генерал-губернаторов, первого из которых всего полугодом ранее называл «татарской виленской гидрой»: «А ведь Муравьев все-таки был человек умный; теперешний же (Кауфман. – М.Д.) занимает свое место только потому, что носит эполеты. Вообразите, что они теперь сильно хлопочут об общинном землевладении»[759]759
  Валуев П.А. Дневник. Т. 2. С. 33; ОР РГБ. Ф. 120. К. 20. Ед. хр. 1. Л. 67–67 об. (копия письма Гезена М.Н. Каткову от 26 сентября 1865 г.). Насчет фразы «был человек умный» стоит напомнить, что Муравьеву тогда оставалось жить год и еще предстояло возглавить Следственную комиссию по делу о покушении Каракозова. Форма прошедшего времени, употребленная Валуевым, свидетельствует, что после отставки Муравьева с поста виленского генерал-губернатора в апреле 1865 года он считал его карьеру бесповоротно конченной.


[Закрыть]. Напротив, виленский чиновник и журналист А.В. Рачинский, энтузиаст русификации Западного края, с которым нам предстоит вскоре познакомиться поближе, воспевал безошибочный славянофильский инстинкт генерала с немецкой фамилией: «Он, этот директор канцелярии Военного министра, понял, своим чутьем честного русского человека, польское зло участкового пользования землею…»[760]760
  РО ИРЛИ. Ф. 3. Оп. 4. Ед. хр. 507. Л. 9 (письмо Рачинского И.С. Аксакову от 10 апреля 1868 г.). Спустя много лет Н.А. Зиновьев, в 1865 году член особой комиссии по крестьянским делам при виленском генерал-губернаторе, вспоминал в беседе с А.С. Сувориным: «Кауфман в спокойное время поступал как в революционное. Он хотел ввести в Западном крае общину. …“Я бы не остановился перед оружием, чтобы ввести общину”, – говорил он» (Дневник Алексея Сергеевича Суворина / Подгот. текста Д. Рейфилда, О.Е. Макаровой. 2-е изд., испр. и доп. М., 2000. С. 544–545 – запись от сентября 1909 г.). Вызревшие именно в Вильне симпатии Кауфмана к общине вскоре воплотились в его программе земельной реформы в Туркестане (см.: Центральная Азия в составе Российской империи. С. 138).


[Закрыть].

В чем противники и приверженцы Кауфмана сходились (давая тому, опять-таки, взаимоисключающие оценки) – так это во мнении, что по сравнению с Муравьевым при Кауфмане произошло перераспределение полномочий в пользу среднего и даже низового звена местной бюрократии. С одной стороны, уже первые заявления и жесты Кауфмана по приезде в Вильну чиновники, убежденные в своем призвании и способности «русить» край, восприняли как ободряющий сигнал. Он клялся в верности «системе» Муравьева и действительно поддержал и продолжил многое из начатого в 1863–1864 годах, но его стиль поведения и приемы саморепрезентации были принципиально иными. Муравьев почти не покидал стен генерал-губернаторского дворца в Вильне и избегал публичных выступлений[761]761
  См. об этом подробнее: Долбилов М.Д. Конструирование образов мятежа. С. 358, прим. 49.


[Закрыть]; Кауфман же довольно много ездил по краю, произносил короткие, но запоминающиеся речи, демонстрировал заботу властей о крестьянстве. Его диатрибы по адресу дворянства «польского происхождения» и католического духовенства, повелительные требования немедленно «стать русскими от головы до пяток»[762]762
  См.: Комзолова А.А. Политика самодержавия в Северо-Западном крае. С. 172; Западные окраины Российской империи. С. 210.


[Закрыть] (за которыми в действительности крылись сомнения в возможности обрусить местные элиты и страх перед польским культурным влиянием) были у всех на слуху[763]763
  Воинственная риторика Кауфмана, памятная жителям края в течение последующих десятилетий, обыгрывалась в бытовавшей среди виленцев шутке о последовательной деградации сменявших друг друга генерал-губернаторов: «Муравьев мало говорил, а много делал; Кауфман много говорил, а мало делал; Баранов мало говорил и мало делал; Потапов одно говорил, другое делал; Альбединский ничего не говорил и ничего не делал; Тотлебен знал, чего не говорил и не делал; Каханов не знал, что говорил и делал» (РО РНБ. Ф. 377. Ед. хр. 1382. Л. 3 – запись бывшего чиновника Виленского учебного округа А.П. Владимирова от 5 февраля 1889 г.). Ср.: Гене А. Виленские воспоминания // Русская старина. 1914. № 6. С. 581.


[Закрыть]. С другой стороны, грозный для чужих начальник практиковал либеральную, вполне в духе Великих реформ, отчасти даже антисубординационную манеру общения с подчиненными. Неформальный кружок генерал-губернатора, в котором свободно обсуждались важнейшие политические вопросы, объединял лиц, далеко отстоящих друг от друга в иерархии Табели о рангах. Даже рутинные резолюции Кауфмана, выписанные аккуратным почерком, выдержанные во вдумчивом, аргументирующем тоне, отражали – особенно по контрасту с трудночитаемыми и отрывистыми муравьевскими – тот этос служебного товарищества и уважительности, который он мог создавать в отношениях с сотрудниками и советниками[764]764
  Как в современных, так и в позднейших отзывах лиц, служивших под началом Кауфмана, – даже тех, кто не питал к нему лично вражды и получал от него льготы, – эта его черта истолковывалась как проявление слабости и внушаемости. Обрусевший латыш И. Спрогис, участвовавший в санкционированном Кауфманом проекте замены латиницы кириллицей в литовской и латышской письменности, так объяснял суровость запрета на латиницу: «Его (Кауфмана. – М.Д.) патриотизмом спешили воспользоваться все званые и незваные, для целей хороших и целей, породивших плачевные последствия» (РГИА. Ф. 970. Оп. 1. Д. 1056. Л. 2–2 об. – копия письма И. Спрогиса Х. Вольдемару от 16 мая 1887 г.; см. подробнее: Долбилов М. Превратности кириллизации. С. 270). Педагог и журналист М.Ф. Де Пуле, приехавший на службу в Вильну при Кауфмане, сообщал в частном письме, что генерал-губернатор – «симпатичный, но слабый, поддающийся влиянию человек. Трепещущие перед Муравьевым вертят Кауфманом» (РГАЛИ. Ф. 46. Оп. 1. Д. 560. Л. 98 – письмо П.И. Бартеневу от 23 марта 1866 г.). Свитский генерал-майор А.Д. Столыпин, занимавший при Кауфмане видное место в виленской администрации, вскоре после его отставки сокрушался: «…из омута чиновничьего всплыла интрига, алчность и обман, противу которых не в силах была бороться честная и добродушная натура Кауфмана!» (ГАРФ. Ф. 109. 1-я эксп. Оп. 38. 1863 г. Д. 23. Ч. 175. Л. 83 об. – 84 – записка Столыпина «Несколько слов о настоящем положении Северо-Западного края», поданная в III Отделение в ноябре 1866 г.).


[Закрыть]. Однако именно эта либерализация, попав в такт с нарастанием националистических настроений и карьеристских аппетитов в пополнявшейся из Великороссии чиновничьей когорте, привела в конечном счете к почти колониальному произволу «обрусителей» под удобным прикрытием генерал-губернаторского авторитета. Антикатолическая составляющая этой активности была одной из центральных.

* * *

В течение 1865–1868 годов виленская кампания по дискредитации католицизма сосредоточивалась в нескольких учреждениях. В августе 1865 года по распоряжению Кауфмана была открыта комиссия «для рассмотрения польских и жмудских книг», в которой председательствовал генерал А.Д. Столыпин, литератор-любитель[765]765
  См. корреспонденцию о постановке в виленском театре его политически злободневной пьесы «София»: Новая пьеса на виленской сцене // Виленский вестник. 1866. № 19. 24 января. С. 1–2. Столыпин был также автором «Писем из Западного края», печатавшихся в «Военном сборнике» и «Вестнике Западной России». В этом цикле выделяется художественно-публицистический очерк, где генерал-губернатор М.Н. Муравьев представлен мистически «подслушавшим» мудрые слова о «польском мятеже», произнесенные простецом-солдатом. См.: Ст. Письма из западного края (IX) // Вестник Западной России. 1864/1865. Т. II. Кн. 7 (январь). Отд. IV. С. 340–346. За сообщение сведений, позволяющих атрибутировать «Письма…» Столыпину, приношу благодарность А.А. Комзоловой.


[Закрыть] и энтузиаст русификации, смущавший своими эксцентричными изречениями о поляках и католиках даже привыкшую к проявлениям ксенофобии виленскую публику, не говоря уж о петербуржцах. В январе 1866 года приступила к работе еще более влиятельная Ревизионная комиссия по делам римско-католического духовенства в Северо-Западном крае. Ее председателем Кауфман назначил чиновника по особым поручениям и тоже литератора, причем более профессионального, чем Столыпин, А.П. Стороженко[766]766
  Послужной список Стороженко см.: Стороженки. Фамильный архив. Киев, 1910. Т. 4. С. 73–78.


[Закрыть]. Уже появлявшийся на страницах настоящего исследования, Стороженко, малоросс по происхождению, был неординарной личностью: в начале 1860-х годов он активно сотрудничал с украинофильским журналом «Основа», публикуя в нем художественные произведения на украинском языке. Наиболее известна его поэма «Марко Проклятый» – романтическая стилизация под казацкий фольклор. Закрытие «Основы» по подозрению в сепаратизме сильно обескуражило Стороженко: «…я перестал писать, какое-то равнодушие к “рiднiй мовi” выказалось повсеместно… охладели настолько мои порывы, что я потерял всякую охоту к тому занятию, которое доставляло мне немалое наслаждение…»[767]767
  Стороженки. Фамильный архив. Киев, 1902. Т. 1. С. 458 (письмо Стороженко В.И. Белому от 13 декабря 1873 г.). См. также: Екельчик С. Человеческое тело и национальная мифология: Некоторые мотивы украинского национального возрождения XIX века // Ab Imperio. 2006. № 3. С. 48, 50–51.


[Закрыть]. Назначенный тогда же на службу в Вильну, он открыл в русификаторских мероприятиях, в противоборстве с «полонизмом» и новый источник литературного вдохновения, правда, сильно политизированного[768]768
  См., напр., его опыт полонофобской готики – аллегорический рассказ «Видение в Несвижском замке»: Вестник Западной России. 1864/1865. Т. II. Кн. 6 (декабрь). Отд. IV. С. 224–233. Символом безнадежного состояния польской аристократии выступают призраки, сошедшие со старинных портретов в заброшенном замке князей Радзивиллов.


[Закрыть], и возможность самоутверждения в льстившей ему роли наследника славных казацких традиций (чему способствовала и внешность хрестоматийного Тараса Бульбы). Как отмечено А.И. Миллером, власти, даже опасаясь эволюции украинофильства в проект построения независимой нации, были не прочь эксплуатировать полонофобию украинофилов на государственной службе вдали от Юго-Западного края[769]769
  Миллер А.И. «Украинский вопрос». С. 132–135.


[Закрыть], и как раз таким оказался случай Стороженко.

По меморандумам и донесениям Стороженко хорошо видно, что порученная ему «ревизия» местного католицизма не просто увлекла его как инициативного чиновника и горячего националиста, но и затронула творческую струну в душе: обнаружение бесчисленных «ксендзовских интриг», незнакомых сторон обрядности и прочих особенностей религиозного обихода католиков уподоблялось развертыванию литературного нарратива, по мере которого читатель не перестает удивляться всё новым открывающимся в персонаже чертам[770]770
  В начале 1870-х годов, проживая после отставки в имении под Брестом, Стороженко дописал начатый еще в годы службы роман под названием «Былое не минувшее. Записки русского землевладельца». Посылая рукопись А.А. Краевскому (который оставался еще номинальным редактором «Отечественных записок»), он пояснял: «Сюжет романа из польской революции 1863 г. …Прослуживши в крае с самого начала мятежа и до окончания, я был посвящен во все таинства польской интриги и имел возможность собрать все факты, относящиеся к мятежу. Кроме того, 40 лет изучаю я шляхту и, признаюсь, вызубрил польскую натуру в совершенстве. Описывая проделки (польских. – М.Д.) патриотов, я не подводил их, по обыкновению, к одному знаменателю, а отмечал и другие личности, которые были исключением из общей массы юродивых. …По случаю годовщины (100) первого раздела (Речи Посполитой. – М.Д.) шляхта славно хорохорится. Время для напечатания романа весьма удобное». Вопрос о публикации не был решен до смерти автора в 1874 году. В 1875-м знакомый покойного Л.Н. Антропов, исполняя пожелание, высказанное ранее Краевским, сократил рукопись романа, дабы «выделить то, что сверх литературного интереса заключает в себе интерес исторически-этнографический», и предложил его к публикации в газете Краевского «Голос» (Стороженко О. Твори. Т. 4: Повiстi, оповiдання i биографичнi та бiблiографични матерiялi. Вiд. 2 / Ред. А. Шамрай. Харкiв, 1931. С. 209–210 – письмо Стороженко Краевскому от 25 февраля 1872 г.; РО РНБ. Ф. 391. Ед. хр. 159. Л. 1–2 об. – письма Антропова Краевскому от 20 сентября и 24 октября 1875 г.). Роман так и не был напечатан. Мне не удалось обнаружить в архивах ни его автографа, ни списков. Судя по реакции Краевского, роман представлял собой графоманское сочинение, но в качестве исторического источника он мог бы помочь в поиске ответа на некоторые исследовательские вопросы о самосознании русификаторов.


[Закрыть]. «…Католичество, латинство в западном крае мы узнаём лишь со вчерашнего дня во всех его особенностях, и каждый день приносит нам дотоле неведомые, поразительные подробности учений, положений, средств, обрядов», – писал в 1867 году П.А. Бессонов, участвовавший в 1866-м в работах комиссии[771]771
  [Бессонов П.А.] Из Москвы // Виленский вестник. 1867. № 109. 19 сентября.


[Закрыть]. Конспирологические предубеждения против католического духовенства выводили фантазию «ревизоров» на широкую дорогу. Авансом выскажу предположение, что по-своему изощренная драматизация Ревизионной комиссией католической угрозы отчасти навеяна этим «творческим» подходом председателя.

Многие из членов обеих названных комиссий печатались под своими именами или псевдонимами в официозной газете «Виленский вестник», а также и в столичных газетах (Стороженко, в частности, в «Голосе»). В течение почти всего 1866 года, когда «Виленский вестник» после увольнения А. Киркора редактировал А.И. Забелин, деятель из круга попечителя Виленского учебного округа И.П. Корнилова, его страницы полнились публикациями, которые могли бы составить целый раздел в антологии фобий русского национализма, возьмись кто-либо собрать таковую. «Латинство», разумеется, было одной из центральных тем в газете, наряду с еврейским вопросом. Экстремизм забелинского «Виленского вестника», обуславливавшийся отождествлением русскости и православной веры, вызвал беспокойные отклики в столь разных по направлению органах печати, как «Московские ведомости» и «Весть»[772]772
  С.А. Райковский, один из ближайших сотрудников Кауфмана, писал в июне 1866 года Каткову, что Забелин «на казенный счет только ссорит нас с жидами да проповедует фанатизм против латинства» (ОР РГБ. Ф. 120. К. 22. Л. 47). Сам Забелин в августе того же года в письме М.П. Погодину выставлял гонимой стороной себя. Он жаловался на то, что «из угождения» Каткову («Московскому Папе») «нам здесь [т. е. редакции “Виленского Вестника”] не позволяли высказываться о всей гибели введения русского языка в латино-польское богослужение и постоянно меня преследовали за разоблачение жидовского царства» (ГАРФ. Ф. 109. Секр. архив. Оп. 1. Д. 2030. Л. 3). Интересно, что спустя пятнадцать лет Забелин, тогда служивший цензором в Петербурге, достаточно либерально курировал русско-еврейский журнал «Рассвет» и оказывал помощь начинающему публицисту и историку, впоследствии патриарху историографии российского еврейства С.М. Дубнову. См.: Дубнов С.М. Книга жизни. Воспоминания и размышления. Материалы для истории моего времени. СПб., 1998. С. 95.


[Закрыть].

Комиссия А.Д. Столыпина произвела инспекцию местных типографий и книжных складов, после чего подвергла пристрастной экспертизе значительное количество светских и религиозных изданий на польском и литовском языках. Попутно была расследована деятельность Виленского цензурного комитета: местным цензорам, в особенности П.В. Кукольнику, пришлось давать показания о книгах, пропущенных ими в печать еще в 1850-х годах, а теперь признанных «вредными» по их вкладу в «латино-польскую пропаганду»[773]773
  Не вполне качественные публикации некоторых докладов комиссии см. в: Корнилов И.П. Русское дело в Северо-Западном крае. Материалы для истории Виленского учебного округа преимущественно в муравьевскую эпоху. Изд. 2-е. СПб., 1908. С. 463–471, 487–493. Подлинные материалы комиссии см.: LVIA. F. 378. PS. 1865. B. 442; материалы члена комиссии В.П. Кулина: РГИА. Ф. 970. Оп. 1. Д. 882.


[Закрыть]. На основе выработанных комиссией предложений Кауфман издал в июне 1866 года циркуляр губернаторам о запрете на издание в Северо-Западном крае польскоязычной литературы, об уничтожении в типографиях польского шрифта и о немедленном изъятии из мелочной торговли польских букварей и календарей, «учебных и народных книг» и др. (исключение делалось для молитвенников)[774]774
  Корнилов И.П. Русское дело. С. 496–499.


[Закрыть].

Обсуждение проблемы религиозной литературы послужило толчком для экскурса столыпинской комиссии в область католической религиозности как таковой. Антикатолический настрой членов комиссии уже в начале ее работы передает записка инспектора Виленского учебного округа В.П. Кулина от 22 октября 1865 года. Признавая, что «совершенно запретить продажу польских молитвенников… было бы неудобно, [ибо] такая мера имела бы вид религиозного преследования» (всего лишь «имела бы вид»!), Кулин заключал это рассуждение ободряющим прогнозом: «…все эти сделки с польщизною в латинстве могут быть только терпимы временно, пока положительная православно-русская деятельность не порешила еще с латинством окончательно…»[775]775
  РГИА. Ф. 970. Оп. 1. Д. 882. Л. 49 об. – 50.


[Закрыть]. Но так как полное торжество русского дела еще не наступило, католическую религиозную литературу надлежало держать под неусыпным контролем «специалистов», как выражался Кулин.

Вероятно, по причине многочисленности и разнородности находившихся в обращении польскоязычных молитвенников, комиссия на первых порах решила ограничиться критическим разбором не столь обширной литовской религиозной литературы. Как показала З. Медишаускене, местная цензура еще в 1850-х годах, при генерал-губернаторе И.Г. Бибикове, делала попытки «декатолицизации» литовских религиозных книг, изымая из них упоминания признанных в католицизме, но не православии догматов, празднеств, святых и т. д.[776]776
  Medišauskienė Z. Censorship in Lithuania: A Tool of Russian Policy, 1831–1865 // Lithuanian Historical Studies. 2002. Vol. 7. Р. 43–66.


[Закрыть] (Едва ли, впрочем, за этим стояла надежда обратить литовцев в православие.) Теперь аналогичная задача описывалась в терминах деполонизации и ставилась на более широкую основу. Комиссия выискивала в молитвах, песнопениях (кантычках), церковно-исторических сочинениях на литовском языке политические аллюзии, упоминания значительных событий из истории Речи Посполитой и Великого княжества Литовского, пассажи и отдельные фразы, обличающие, по оценке «специалистов», религиозную нетерпимость католиков. Попечитель Виленского учебного округа И.П. Корнилов еще в конце 1864 года, ознакомившись с первыми результатами работы по переводу на русский язык литовских молитв, делился возмущением со своим подчиненным Н.Н. Новиковым:

Надо всеми мерами искоренять вредные польско-католические книжонки: это хуже опиума и белены. Надо, чтобы народ [читал то], что не восстановляет явно против православия и русских. Католическая книжная пропаганда опасна; она держит народ в фанатизме и ослеплении. Прочтите-ка в переводимом… рожанчике (сборник песнопений, по-литовски Rožančius. – М.Д.), стр. 29, 30 и 31, 346. Надо из рожанчика выпустить всю кантычку о Казимире, патроне Польши и Литвы, особенно конец скверен, где говорится об утеснениях, о истреблении схизматиков. Это чисто фанатизующие воззвания, не в духе христианском. Стр. 29–31 об отпущении грехов – также нелепость, суеверие. …Нам непростительно поддерживать нелепости, хотя бы и папские[777]777
  РО РНБ. Ф. 523. Ед. хр. 711. Л. 86–86 об. (письмо от 12 декабря [1864 г.]).


[Закрыть].

К услугам комиссии Столыпина имелся эксперт, поднаторевший в выискивании «опиума и белены» в литовском молитвословии и гимнографии. Им был Антоний Петкевич (Антанас Пяткявичюс), литовец по происхождению, в прошлом католический священник. Перейдя в православие с сохранением сана, Петкевич еще в 1850-х привлекался Виленским цензурным комитетом для рассмотрения литовских изданий[778]778
  О роли Петкевича в кампании по кириллизации литовской письменности см.: Subačius G. Development of the Cyrillic Orthography for Lithuanian in 1864–1904 // Lituanus. 2005. Vol. 51. № 2. Р. 39–41.


[Закрыть] и с тех пор накопил немало «компромата» на тельшевского епископа М. Волончевского (Валанчюса), который готовил сам или курировал все богослужебные, церковно-исторические и прочие религиозные книги на литовском. Петкевич снабдил комиссию подборкой наиболее крамольных, по его разумению, фрагментов в переводе на русский. Прежде всего это восхваления Святого Казимира[779]779
  Сын короля Польши Казимира IV Ягеллончика, ревностный католик, умерший молодым и похороненный в Вильне в 1484 году. Канонизирован и объявлен патроном Великого княжества Литовского в начале XVII века. Виленские ревизоры католицизма считали культ королевича Казимира политическим вызовом российскому господству. См., напр.: А.Р. [Рачинский А.В.] О памяти в Вильне королевича польского Казимира // День. 1865. № 21. 22 мая. С. 488–491.


[Закрыть] за чудесное избавление им «литовской земли» в годину, когда «тысячами из народа закованных пленников в рабство погнал швед и москаль». Петкевича возмущало как описание в этом песнопении зверств и кощунств «москалей», так и тема общности политической судьбы Польши и Великого княжества Литовского: «Святый Казимир с неба прибыл и в воздухе воинами был видим, / За ним следовавшие москаля покорили, плачущий народ из неволи освободили. / Пресвятая Дева, шведов устрашая, от Ченстохова в бегство их обратила. / Посрамленные оставили свободным наше государство»[780]780
  Корнилов И.П. Русское дело. С. 473. Из виленских деятелей, враждебных к католицизму, А.В. Рачинский особенно пылко ратовал за полный запрет культа католических святых, как-либо связанных с историческими преданиями о польско-литовском государстве. См.: А.Р. Из Вильна // День. 1864. № 17. 28 апреля. С. 12–13; А.Р. Из Вильны // День. 1865. № 22. 29 мая. С. 521–522.


[Закрыть]. В текстах, вышедших из-под пера самого Волончевского, комиссия при помощи Петкевича искала политические аллюзии в тонкостях семантики. Так, в книге «Жемайтская епархия» («Zemaičių vyskupystė») – одном из первых опытов литовского этноцентричного нарратива[781]781
  Merkys V. Bishop Motiejus Valančius. Р. 74.


[Закрыть] – епископ изображал закрытие католических монастырей после восстания 1831 года как варварское истребление, что подчеркивалось выбором особенно сильного глагола. В эту же подборку были включены моления о наказании врагов католической церкви, включая канонически установленную молитву папы Пия IX об ограждении церкви от еретиков[782]782
  Корнилов И.П. Русское дело. С. 474–476; РГИА. Ф. 970. Оп. 1. Д. 882. Л. 3 об., 69 (черновики доклада Петкевича).


[Закрыть].

Трактовка Петкевича попадала на уже хорошо удобренную почву: к 1866 году догма о «религиозном фанатизме» литовцев имела широкое хождение среди виленских администраторов. Литовцы – в подавляющем большинстве крестьянское население – представляли собой более удобный, чем поляки, объект для применения общеевропейского стереотипа католицизма как веры «темной», «тупой» и «суеверной» толпы. Если католицизм поляков в русском восприятии оставался, хотя бы косвенно, связан с идеей аристократической утонченности, то на литовцев русификаторы чувствовали себя вправе смотреть с безусловно элитарной позиции, подобно тому как германские националисты-протестанты взирали на компатриотов – плебеев католического исповедания.

В портрете литовца-«фанатика», который усиленно создавали русификаторы, католицизм сближался с язычеством, формальным основанием для чего служили лишь отдельные наблюдения над литовскими обычаями и празднествами. Само применение этнографических аргументов акцентировало культурную, колониальную дистанцию между обрусителями и подлежащими обрусению. У виленских администраторов было в ходу насмешливо-презрительное выражение «Святая Жмудь» (эпитет контрастировал с обиходным и звучащим несколько комично этнонимом/топонимом). Статью под таким названием опубликовал в 1865 году в местном пропагандистском журнале «Вестник Западной России» Н.И. Соколов, выпускник Петербургской духовной академии, этнограф-любитель, участвовавший в деятельности Виленского учебного округа по разысканию «русских древностей» в Северо-Западном крае[783]783
  Святая Жмудь // Вестник Западной России. 1865. Т. 3. Кн. 8. Отд. II. С. 222–253; Кн. 9. Отд. II. С. 1–21. Об авторстве см.: Корнилов И.П. Русское дело. С. 224–225. Письма Соколова Корнилову, в том числе по вопросу об этнографических обследованиях Северо-Западного края, см. в: РО РНБ. Ф. 377. Ед. хр. 1122. В письме от 29 января 1867 года (л. 4–5 об.) пересказывается и комментируется речь М.О. Кояловича на совместном заседании Статистического и Этнографического отделений Русского географического общества: «Вопрос вероисповедный – существенно этнографический, ибо в католике жмудине и приемах его набожности узнаются легко остатки языческих его воззрений. Ныне также должен быть особенно принят во внимание вопрос еврейский, ибо евреи – то же, что бывшие иезуиты; евреи – тайные общества, разбросанные по всему краю; в последнее же время евреи вступают в союз с поляками». Заметим, в сколь тесной связи находилась подобная «прикладная» этнография с конспирологическим сознанием русификаторов: этнограф, обнаруживая дотоле неизвестные практики и порядки, оголял тем самым «корни» мятежа.


[Закрыть]. Статья должна была объяснить причины столь беспокоивших администрацию после 1863 года почтения и покорности литовской католической паствы своему единоплеменному клиру. Выводя каждый рассматриваемый элемент католической религиозности напрямую из предполагаемого языческого субстрата, автор демонстрировал позитивистски-механистическое понятие о соотношении языческих и христианских верований. Язычество характеризовалось как «внутренняя» суть религии литовцев, а христианская обрядность – как не более чем «внешняя» форма, ложный лоск. Например, о распространенном (впрочем, отнюдь не только у литовцев) обычае установки крестов на полях, у дорог и проч. в память о каких-либо событиях Соколов писал, что он «возбужда[ет] какую-то искусственную религиозность, которая преследует жмудина во всех углах и однообразием впечатлений подавляет наконец мысль его. Нет спора, что это способствует образованию как бы некоторой нравственной атмосферы, но нет спора и в том, что эта атмосфера – туманная, удушливая. …Папизм и в этом обычае, как в других, пленяет мысль… множеством внешних впечатлений, – зато и здесь только внешним слоем латинское христианство ложится над внутренним язычеством народа».

Действительным антиподом «папизма» было, по этой логике, не язычество, а сознательная, непоказная христианская вера. Для закрепления данной оппозиции Соколов сопоставлял католицизм литовцев с привычным для бюрократического сознания антагонистом синодального православия: «В настоящее время жмудин – христианин, но по своим понятиям о сущности и значении христианства – язычник. …Существенная, внутренняя сторона христианской религии еще не затронула и не дала движения народной мысли. Но жмудин – последователь обряда, старого обряда, старообрядец»[784]784
  Вестник Западной России. 1865. Т. 3. Кн. 9. Отд. II. С. 5; Кн. 8. Отд. II. С. 225.


[Закрыть]. Аналогия между католицизмом «Святой Жмуди» и русским расколом имела у Соколова отвлеченный характер. Другие местные чиновники шли дальше и характеризовали особенности литовской набожности через сравнение с конкретными группами старообрядцев, проживавших по соседству в Ковенской губернии. Так, инспектор Кейданской гимназии Д.Ф. Каширин, занимавшийся в 1864 году открытием народных школ в литовских селениях, фактически отказывал литовцам в той доле сознательной религиозности, которую готов был признать в старообрядцах: «…фанатизм литовского крестьянина не есть фанатизм наших раскольников: последний основан на убеждении, хотя и ложном, а первый на одном терроризме (без всякого личного убеждения) ксендзов»[785]785
  РО РНБ. Ф. 523. Ед. хр. 265. Л. 20–22 (отчет от 10 декабря 1864 г.).


[Закрыть]. В менее неприязненном тоне, но с тем же ударением на обезличенность религиозного чувства описывал молящихся литовцев анонимный корреспондент газеты «День» (вполне возможно, один из чиновников Виленского учебного округа):

В праздники костелы бывают постоянно наполнены; опоздавшие бесцеремонно проталкиваются через толпу, топча по ногам близ стоящих, но зато с молитвой на губах и с каким-то сосредоточенным взглядом, беспредметно устремленным вперед. Перед богослужением и после, молитвы поются целым народом, попеременно, то мужчинами, то женщинами, с энергией и довольно согласно… Во время проповеди, обыкновенно на жмудском языке, при известных воззваниях ксендза, раздаются, как бы по команде, единодушные завывания, и потом опять все умолкает. Вообще заметно, что народ превосходно дисциплинирован духовенством, любит его и привязан к нему искренне[786]786
  Из Жмуди // День. 1864. 28 апреля. № 17. С. 10–12 (подпись – «Корреспондент»).


[Закрыть].

«Дисциплинирующий», отдающий «команды» и даже «терроризирующий» ксендз в такого рода описаниях и зарисовках был реминисценцией трафаретной фигуры языческого жреца или главы раскольничьей секты. Иными словами, даже если тезис о языческой природе религиозности литовцев не артикулировался, он подразумевался риторикой или соответствующей контекстуализацией.

Российские чиновники и публицисты не были оригинальны в этой «паганизации» католического простонародья: в современных европейских государствах одним из ходячих упреков по адресу католической церкви было то, что она, как считалось, потакает суевериям и низменным инстинктам плебса[787]787
  Специального исследования заслуживает вопрос, оказали ли прямое влияние на российскую практику надзора за католической церковью в Западном крае французские литературные стереотипы демонического иезуита. О внедрении иезуитами в католицизм языческих культов, мертвящих истинный религиозный дух, об изобретении ими же новых, чувственных, обрядов и практик для «овладения» женскими душами (и телами) и т. д. писали такие достаточно популярные в России середины века авторы, как Э. Сю, Стендаль, Ж. Мишле. См.: Леруа М. Миф о иезуитах. С. 104–105, 112, 183–185, 206–209, 428–431 и др.


[Закрыть]. Феномен поглощения народным католицизмом некоторых анимистических верований (анализ которого цитированный выше Соколов подменял метафорой «внешнего слоя», утверждающей неизменность и неподвижность дохристианских «остатков») отнюдь не ограничивался «Святой Жмудью» и не был непременным атрибутом замкнутой, безэлитной этнической группы. Другое дело, что литовский случай явился в известном смысле моделью для виленских администраторов, отрабатывавших приемы дискредитации католицизма.

Докладная записка, представленная Петкевичем в комиссию Столыпина в октябре 1866 года, стала в русификаторской политике в Вильне одним из первых опытов обоснования опасности религиозной экзальтации как таковой. Первая часть доклада посвящена доказательству политической неблагонадежности епископа Волончевского. Петкевич, питавший к епископу, как видно из текста, самые злобные чувства[788]788
  Зависть к Волончевскому прорывается в периодических упоминаниях о его крестьянском происхождении и «из-грязи-да-в-князи» карьере: так, Петкевич обличал епископа в «величайшей неблагодарности своему Государю, воздвигшему его из ничтожества и из серого кафтана облекшему в фиолетовую мантию» (Корнилов И.П. Русское дело. С. 478). Эта цветовая трансформация явно бередила воображение Петкевича, судя по всему, перешедшего в православие в поиске не истинной веры, а материальных благ.


[Закрыть], усматривал в его просветительской и пастырской деятельности единственную цель – помочь полякам расшатать российскую государственность. Волончевский ставился чуть ли не на одну доску с Каракозовым: ведь он, возмущался Петкевич, отказался допустить в костелах возглашение предписанной православным Синодом благодарственной молитвы по случаю «чудесного спасения» Александра II 4 апреля 1866 года. (То, что для католического иерарха в принципе неприемлемо исполнять распоряжение, исходящее от православного духовного ведомства, в расчет, конечно, не принималось.) При этом Петкевич хорошо знал и признавал, что Волончевский издает религиозную литературу для своей в подавляющем большинстве крестьянской паствы только по-литовски, более того, много заботится о распространении литовской грамотности[789]789
  Merkys V. Bishop Motiejus Valančius. Р. 77–78.


[Закрыть]. Но и это обстоятельство ставилось ему в вину:

…он …обратил все свое старание на поддержку и умножение жмудских книг… с целию поддержать католицизм и национальность страны, сам новые сочинял и старые с ужасными противозаконными пороками для прессы одобрял… Но во всех, как в новых, так равно и старых сочинениях, всегда был замечаем до сумасбродства доходящий польский революционный патриотизм, во главе которого всегда видим был епископ Волончевский с целою его духовною ватагою[790]790
  Корнилов И.П. Русское дело. С. 481–482.


[Закрыть].

Как совмещались в одном лице поборник «национальности страны», т. е. отдельной литовской идентичности, и сумасбродный польский патриот? Ответом на этот вопрос и должно было стать тенденциозное, но не лишенное наблюдательности описание ряда поощрявшихся Волончевским религиозных практик. Все они, как нетрудно увидеть, сходны с теми современными новшествами в религиозности европейских католических сообществ, которые охватываются концепциями народного католицизма и ультрамонтанского религиозного возрождения. По сведениям Петкевича, под эгидой Волончевского существовало отделение братства Красного наплечника Страстей Господних, учрежденного Пием IX в 1847 году при ордене Лазаристов после того, как сестре Общества милосердия св. Винсена де Поля явился Христос, показавший соответствующую эмблему[791]791
  Scapular // The Catholic Еncyclopedia: An International Work of Reference on the Constitution, Doctrine, Discipline and History of the Catholic Church. New York: Robert Appleton Company, 1907–1912 (электр. версия: http://www.newadvent.org/cathen/13508b.htm – последнее посещение 2 мая 2010 г.).


[Закрыть]. Наплечник, на котором изображались Сердца Иисуса и Девы Марии, почитался верующими как залог неослабевающей веры, надежды и милосердия, его ношение обеспечивало щедрые папские индульгенции[792]792
  Позднее А.П. Стороженко в специальной записке, посвященной разбору польских молитвенников и религиозных брошюр, объяснял возникновение скапулярных («шкаплерных») братств исключительно подготовкой восстаний: «…oни (наплечники; у Стороженко – “шкаплеры”. – М.Д.) изобретены в 1846 г.; вследствие чего поляки приняли их как эмблему восстания 1846 года, хотя неудавшегося. Они служили удобным средством к распространению революционных прокламаций; они точно так же служили эмблемой братства миссионерского, и у нас начали распространяться после 1856 г.» (LVIA. F. 378. BS. 1866. B. 1453. L. 41–41 ap.).


[Закрыть]. В свою очередь, опекавшиеся Волончевским братства трезвости, куда в конце 1850-х годов вошло множество литовских крестьян, были посвящены провозглашенному Пием IX культу Непорочного Зачатия Пресвятой Девы. Многие прихожане имели медальоны («заграничной чеканки», как уточнял Петкевич) в память этого вновь установленного догмата. Подобно практике современной католической церкви в других странах, Волончевский ввел празднество «месяца Марии», длившееся в течение всего мая. Наконец, вопреки правительственному запрету епископ, по словам Петкевича, «тайно… совершал по некоторым костелам миссию… вероятно, с намерением, чтобы народ подготовить к следующей революции; тут другой побудительной причины к совершению оной миссии не имеется». Между тем миссии были одной из универсальных форм ревитализации католической набожности, причем распространение их как во Франции, так и в Пруссии происходило в постреволюционные периоды, будучи отчасти реакцией на предшествующие социальные и политические потрясения.

Особое возмущение у Петкевича вызывало схожее с миссией ежегодное богослужение в одном из наиболее чтимых местными католиками святых мест – Кальварийском монастыре[793]793
  Вообще «кальвария» – название центров особенного почитания Св. Креста, символизирующих Голгофу.


[Закрыть] (Тельшевский уезд), с чудотворной иконой Пресвятой Девы – покровительницы Жемайтского княжества. Цитируемый ниже фрагмент из описания этого действа передает не просто отчуждение, но отвращение, испытываемое наблюдателем (и внушаемое им читателям) по отношению к массовым католическим ритуалам:

Здесь совершаются несметным числом народа процессии к станциям (т. е. остановкам для молитвы, символизирующим крестный путь. – М.Д.) или часовням, на тамошних горах построенным; во главе сего народа всегда ксендз с крестом в руках предшествует. Пение народа, не пение, но дикий рев повсюду слышен; несутся необыкновенной величины хоругви, иконы да кресты; на этих горах в это время проповедуются крикливые проповеди призванными на это торжество, отличающимися даром слова проповедниками; бубны да барабаны, трубы да органы, все идет в действие… Десятки проповедников угрожают грешникам вечным огнем; духовники, повсюду рассевшись, на исповедях простолюдинам глаголют глаголы безумные; народ, слыша это, плачет, рыдает; суще там представляется кончина вселенной или антихристово уже последовавшее шествие…[794]794
  Корнилов И.П. Русское дело. С. 482–483, 484–485. Петкевич не проводил прямых параллелей между литовским католицизмом и новшествами в католической народной религиозности в европейских странах. Между тем М.Н. Муравьев, видимо, подразумевал именно это сходство, когда говорил чиновнику Виленского учебного округа Н.Н. Новикову, напутствуя того перед отбытием в Ковно: «Ковенская губерния совсем неизвестна нам; я даже не знаю, кому она принадлежала более, Российской или Французской империи» (РО РНБ. Ф. 523. Ед. хр. 185. Л. 1; это высказывание, относящееся к августу 1864 года, приводится Новиковым в позднейшей служебной записке о местном католическом духовенстве).


[Закрыть]