Текст книги "Таежный бродяга"

Автор книги: Михаил Демин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Часть 3 ТРЕТЬЯ ПОПЫТКА

Папиросы. Диккенс. Крепкий чай.

Тишина. А за окном ненастье.

В форточку, распахнутую настежь,

хлопья залетают невзначай.

Снег валит!

И вдруг, сквозь свет лиловый,

возникает город тополевый…

Много лет прошло,

а вот – поди же —

до сих пор я мост иркутский вижу…

НА ВОСТОК

От Москвы до Красноярска – трое суток езды. И все это время я провел, валяясь на полке плацкартного вагона (слезая с нее разве что – поесть, и еще – за нуждою). В Москве я пробыл всего лишь полтора месяца, но устал от нее, признаться, так, как порою не уставал даже на севере, в лагерях… И сейчас я отсыпался, отлеживался, помаленьку приходил в себя.

О Наташе я вовсе старался не думать… Старался не думать… Старался не думать – изо всех своих сил! Здесь мне помогали собственные стихи (я перебирал их, перечитывал заново, обдумывал казинские пометки). И еще – книги.

Литературы я захватил с собою немало (сознавал, чувствовал, что отныне мне без нее не обойтись!) Домашняя наша библиотека, каким-то чудом сохранившаяся после отца, была внушительна. В ней имелись, между прочим, первые переводы джойсовского «Улисса», почти весь Пруст, Дос-Пассоо, Фолкнер, Уолдо Френк, которых переводили у нас в двадцатых годах охотно и во множестве. Я отобрал из этих книг кое-что. И прихватил моего любимого Диккенса, а также советских авторов, – современных мне, молодых. Среди них имелся и роман Юрия Трифонова "Студенты".

Юра преподнес мне этот роман сразу, при первой же встрече. Но тогда – под обвалом сложностей и хлопот – читать его было недосуг. Слишком уж был я замотан, напряжен… И вот наконец-то – вспомнил о нем! И лежа на тряской полке, под переборы колес, я не спеша раскрыл Юрину книгу, углубился в нее.

Что ж, я сразу отметил стилевые находки, оценил изобразительность, образность. Тут было немало деталей зримых и запоминающихся. Например: облитый солнцем и от того – словно бы натертый мелом асфальт. Например: грифельное небо над вечерней Москвой. Такой вот особый, дымчатый, лиловато-серый (именно – грифельный!) цвет придают городским небесам электрические огни… Я не замечал этого раньше – и теперь порадовался меткости наблюдения.

Но было здесь также и кое-что иное, такое, с чем я не мог согласиться. Что повергало меня в смущение. Это прежде всего – общий дух повествования, атмосфера, царящая в романе. Автор использовал – весьма наивно, с какой-то простодушной добросовестностью – некоторые агитпроповские идеи. Он во многом шел по схеме стандартного соцреализма. И эта схема, жесткий этот костяк – отчетливо прощупывался, проступал сквозь ткань романа. Читалась книга с интересом, но возвращаться к ней, перечитывать ее заново – как-то не хотелось… Забегая вперед, замечу, что и сам Юра тоже никогда уже больше не возвращался к данной схеме. Вообще после нашумевшей этой книги он вдруг замолчал – и надолго! Став лауреатом, он не развивал успех, не пришпоривал фортуну – нет, наоборот. Перестал печататься. Замкнулся в себе. Ушел в искания… И так продолжалось пять лет. И когда мы встретились с ним снова – после длительного перерыва – это был уже совсем другой, новый писатель, ни в чем не схожий с наивным автором «Студентов». (Впоследствии придет даже момент, когда он откажется от этой книги, публично отречется от нее. Вот этого я бы делать не стал. Зачем? Что было – то было. От прошлого все равно никуда не уйдешь.) Первый юрин опыт, этот его зыбкий шаг – он ведь, в сущности, был не случаен; в нем явственно отразилось время. Отразилось так же, как и во многих других обстоятельствах, как, например, и в моей – сумбурной и сумрачной – личной судьбе.

Время гнуло нас, пригибало к земле. И трудно, очень трудно было тогда разобраться в жизни и в себе. Мы оба с ним метались в исканиях. Конечно, каждый по-своему. И нашли себя не сразу. У него это случилось после успеха и произошло в тиши. Ну а мне с самого начала выпала другая карта – крестовая масть.

Крестовая масть; казенный дом и дальние дороги… Бродяжья тоска и вечная бездомность… О, черт возьми, за что это – мне? И до каких же это пор? Тут действительно можно затосковать.

Но что ж поделаешь? – вот и опять я оказался в проигрыше. Очутился за бортом… И снова меня несло куда-то в глушь, на Восток, в неизвестность.

Я ехал в ссылку – и маялся, и не знал: какие новые бедствия мне уготованы? В том, что бедствия – будут, я ни на миг не сомневался. И ничего другого, в общем-то, и не ждал.

Да ничего другого впереди и не было. А позади… Там остались рухнувшие надежды, осталась Наташа – но о ней я старался теперь вовсе не думать!

* * *

Поезд подошел к Красноярску вечером, в сумерках. За синими окнами затеплились, промелькнули, струясь, огни предместья. (Того самого, где я – помните? – когда-то провел свою первую ночь на свободе.) В вагоне началась обычная суматоха. Загомонили, суетясь, пассажиры. Пришел проводник – раздавать билеты и собирать плату за постели.

Роясь в карманах – в поисках мелочи – я вдруг нащупал смятый, скомканный конверт.

Это было письмо, врученное мне Юрой в Москве, на вокзале. Я спрятал его впопыхах, а потом забыл о нем, запамятовал… И теперь – с любопытством разглядывал его.

Адресовано оно было некоему Владимиру Шарору, проживающему в Иркутске. Автор письма – Поженян – просил посодействовать молодому, начинающему (московскому!) поэту… Тогда, на вокзале, Юра сказал мне: "Хочешь, отправь по почте, хочешь – явись по адресу сам. Во всяком случае, в Сибири у тебя, считай, уже есть зацепочка".

И тотчас же я подумал:

"А что? Может, и в самом деле, стоит – явиться по адресу? Это ведь и вправду «зацепочка». А если уж зацепляться – то по-деловому, по-настоящему… Попытаюсь еще раз – рискну! Вдруг там-то все и получится? Тем более, что и поезд идет туда же, по адресу, прямо в Иркутск!"

Проводник еще не ушел – сгребал с полок постельное белье… Я сказал, вертя в пальцах письмо:

– Послушай, браток. Мне вообще-то слезать надо было здесь, но я передумал. Хочу – до Иркутска… Теперь – как быть с билетом? Научи! Деньги есть.

– Научить можно… – Проводник задумчиво поскреб шерсть на подбородке. – О чем разговор? Побудешь у меня, в служебном купе – и все дела! Ну, конечно, подбросишь сколько-нибудь… Да я дорого не возьму. Сойдемся. – Он мигнул глазом. – Лады?

– Что ж, – сказал я, – лады…

– Тогда держи ключ.

Он протянул мне вагонный ключ – трехгранную поездную отмычку. И потом добавил скороговоркой:

– Там у меня уже есть одна пассажирочка… – Корявое, щетинистое его лицо внезапно расплылось и перекосилось в сумасшедшей ухмылке. – Но она до Тайшета едет. Это недалеко – ночью сойдет. Тогда уж отоспишься. А пока потеснитесь как-нибудь… Ну, да ничего! Ты, я думаю, в обиде не будешь.

И когда я, подхватив вещи (рюкзак с книгами и чемодан), пошагал вдоль вагона, он крикнул вдогонку:

– Только дверь, смотри, открытой не оставляй, ни на секунду! Как взойдешь в помещение – запирайся сразу! Понял?

Я кивнул. Но, в общем, не понял… Что это еще за конспирация? – подумал я недоуменно. И понял все, уяснил лишь потом, когда взошел в каморку проводника.

* * *

Там было душно и полутемно (горела одна ночная лампочка). На откидном столике мутно поблескивали бутылки. И пахло спиртом и табаком, и еще чем-то – приторным, сладковатым.

Едва я запер за собою дверь, женский сонливый протяжливый голос проговорил:

– Ну, чего, ну, чего? Невтерпеж, что ли? Ох, мужики, беда с вами. А я было вздремнуть собралась…

Я обернулся на голос. И только сейчас – в полумраке – разглядел "пассажирочку".

Она сидела на верхней полке, в углу, – подтянув колени к подбородку и небрежно прикрывшись кончиком простыни. Отсюда, снизу, мне была видна голая, стройная ее нога, округлая линия бедра и – выглядывающая из-за простыни – небольшая, острая грудь, чуть подрагивающая от хода поезда.

"Ого! – изумился я, – вот так служебное купе!"

И пробормотал оторопело:

– Здравствуйте…

– Здравствуй, – сказала она. – Ты кто? Что-то я тебя не знаю.

Она наклонилась, разглядывая меня – уперлась ладонями в край вагонной полки. Теперь она стояла на четвереньках. Простыня сползла с нее, соскользнула – и вид у «пассажирочки» был занятный…

– Ты из поездной бригады? – спросила она.

– Нет, просто – пассажир. Мы тут договорились с проводником…

– А-а-а, – протянула она. И потом: – Ну, что ж. Если договорились… Чем ты хуже других? Пошарь-ка там, на столике, может, что-нибудь осталось в бутылках?

Я пошарил. В одной из бутылок было еще водки – на треть. Я разлил ее по стаканам; подал один «пассажирочке», другой – принял сам.

Выпив и помолчав немного, она сказала:

– Ладно… Лезь сюда, мостись! Раз уж всем – так всем… Давай. Только – быстро! Быстро!

– Но… чего ж торопиться-то? – отозвался я, в полной растерянности, не зная, собственно, – что говорить.

– А чего ж тянуть? Давай! Или я, что ль, не нравлюсь?

Я старался эти дни не думать о Наташе… Но тут поневоле подумал. И первая мысль была – мстительная. "Все вы – такие! Все такие! Все…" А вслед за этим пришла новая мысль: стало жалко себя. Я загрустил безотчетно.

Вытряс изо всех бутылок остатки – слил в стакан и выпил залпом. И уселся у столика, пригорюнясь.

Стало жалко себя. И отчего-то вдруг – и Наташку. Да и эту пьяную дуреху – тоже.

– Тебя хоть как зовут? – спросил я.

– Людмила. А – тебя?

– Михаил.

– Ну, вот и познакомились, – закуривая, сказала она.

– Н-да… А скажи-ка… Ты что же, все время – вот так?..

– Да почти, – кивнула она беззаботно.

– Со всеми?

– Ну – кто придет…

Была она молода (лет двадцати пяти – не больше) и очень недурна собою, с прямыми белыми волосами, со вздернутым носиком и крупным пухлым ртом. Немного портила ее только общая печать усталости – некоторая одутловатость лица, синие тени под глазами.

– Утомилась, наверно? – посочувствовал я, все-таки – нелегко…

– Да нет, ничего, – лениво, с хрипотцою, ответила Людмила, – даже как-то забавно… такое приключение! Будет хотя бы что вспомнить на старости.

И загасив окурок – потянулась, зевнула звучно.

– Одна только беда: выспаться, кобели, не дают. Только задремлешь – кто-то сразу наваливается. Среди ночи проснешься – тебе уже ноги в потолок задирают… Прямо – смех! – При этих словах она улыбнулась медленно, и была в ее улыбке какая-то наивная, непобедимая, первобытная простота. – Я всю дорогу так и пролежала – ногами в потолок…

– А ты откуда едешь-то?

– Да из Москвы.

– И куда же?

– В Тайшет.

– По работе?

– Да нет… к мужу. Домой.

– К мужу? Вот как! – Я удивленно поднял брови. Хотел еще сказать, но – сдержался, промолчал. В конце концов, что ж… Бывает, очевидно, и так… В безумном этом мире – чего только не случается!

Все же, погодя, я спросил – с осторожностью:

– Он кто же – твой муж?

– Лейтенант.

– Служит, что ли, в Тайшете?

– Ну, да. В местном управлении.

– Это в каком же управлении – в лагерном?

– Ага, – сказала она. – Он у меня – чекист. Так мы толковали какое-то время. И я узнал ее жизнь. И эту – вагонную – историю. Суть ее вот в чем: возвращаясь из отпуска, с Юга, Люда остановилась в Москве (решила побродить по магазинам), и там у нее – в толкучке – украли все вещи и деньги. Надо было как-то устраиваться с билетом… И Людочка быстро нашла выход из положения; проникла на вокзал, разыскала проводников и сразу обо всем с ними договорилась. Они согласились провезти ее, но с одним условием: платить она будет – натурой… Что ж, Людочка условие это приняла охотно, легко. (Вообще она, судя по всему, была большой любительницей приключений!)

В вагонах дальнего следования проводников – как правило – двое. Работают они в переменку. Пока один бодрствует, другой отдыхает. В служебном купе, таким образом, всегда есть свободное место. Его-то и заняла Людмила… И в первую же ночь притащив в купе водки и закуски – проводники напоили ее до изумления. Полежали с ней оба – по очереди. А затем пригласили товарищей… И так началась любопытная эта поездка.

Люда отрабатывала ее старательно, активно, без передышки. Отдавалась делу самозабвенно. (Халтуры она здесь не терпела!) И за трое с лишним суток пути успела обслужить всю поездную бригаду – вплоть до машиниста и кочегара…

И вот так, "с ногами в потолок", она и доехала, в конце концов, до дома.

На перроне встречал ее муж – щуплый, молоденький лейтенант, в опрятном кителе и новеньких милицейских погонах. Она обняла его, прильнула с нежностью. Потом обернулась к поезду и прощально помахала рукой…

И удалилась – в обнимку с мужем – больше уже не оглядываясь.

Провожать Люду вышла вся обслуга экспресса. Железнодорожники выстроились, как на параде. И машинист – отправляясь – дал неположенный по правилам протяжный, мощный, торжественный гудок.

В эту ночь я уснул не скоро, долго еще сидел с проводниками. Мы пили водку, вспоминали «пассажирочку» и рассуждали о жизни – о ее зигзагах и чудесах…

Задремал я под утро, когда уже сочилась меж шторами бледная заревая прозелень. И во сне явилась ко мне Наташа – почему-то нагая, слегка прикрытая простыней… Но видение это тут же заслонилось другими. Выплыло и угасло лицо Юры. И я снова увидел себя в отделении Московской милиции. И голос капитана Прудкова сказал – грозно и явственно:

– Закон – наш Бог. А Бог любит Троицу… И потому прощения тебе теперь не будет. Ты снова схитрил, увильнул от ссылки. В третий раз нарушил закон. В третий раз! В третий раз!

Я очнулся с трудом и не сразу; кто-то крепко тряс меня за плечо, приговаривая:

– Эй, вставай. Третий раз уж бужу – приехали… Иркутск!

ВСЕ БУДЕТ «О'КЭЙ»!

Сойдя с поезда, я сразу же направился в гостиницу. Побрился и принял душ. Потом разобрал вещи. Уложил стихи в небольшую кожаную папку (подарок кузена), на которой золотым тиснением было выведено: «Второе Всесоюзное совещание молодых писателей». И не спеша пошагал по городу, отыскивая нужный адрес.

Сибирь меня встретила ласково… Странно: в Москве, когда я уезжал, уже вовсю пахло осенью. Дышали сыростью зори, перепадали частые дождики. А в Иркутске царила сушь и прозрачная ясность. Здесь, за четыре тысячи верст к востоку – в самом сердце Азиатского материка – лето еще не ушло, не угасло. И вдоль иркутских улиц еще кружился и застилал тротуары белесый тончайший тополиный пух. (И город этот с тех пор таким и остался в моей памяти – тополевым!)

Я брел по белой этой, пушистой пороше – размахивал папкой, посвистывал, с любопытством поглядывал по сторонам. Денек был веселый. По улицам с криками носились мальчишки – поджигали спичками пух. Он вспыхивал сразу же, легко. И по обочинам тротуаров – змеясь, перекрещиваясь – бежали зыбкие синеватые огоньки.

Возле углового дома (того самого, что указан был в адресе) стоял у калитки какой-то долговязый парень – сутуловатый, с унылым профилем – и тоже смотрел на мальчишек. Я спросил его: не знает ли он некоего Шарора… И парень, сощурясь, сказал:

– Это – я сам.

И потом – прочитав письмо:

– Ну, здавствуй. Я о тебе уже знаю. За это время еще одно письмо пришло. Ребята просят – помочь… Что ж, я готов. Только – как? Ты вообще-то что намерен делать?

– Не знаю, – замялся я, – может быть, что-нибудь – в здешней газете?..

– Попробуем, – пробормотал он. – Но учти, я вообще-то работаю ведь не здесь, не в городе, – а в строительной многотиражке, на Братской ГЭС… Слышал об этой стройке? Это под Иркутском – недалеко.

– Еще бы! – воскликнул я (хотя, признаться, никогда о ней и не слыхивал). – Разумеется!

– И живу я тоже – там. А здесь, дома, бываю редко, наездами… Тебе, старик, повезло – что мы так сходу встретились.

Ага! – подумал я, – вот оно, начало везения – первый сигнал!..

Шарор сказал, одернув пиджак и поправляя галстук:

– Что ж, пойдем. Представлю. У меня, кстати, тоже есть там дела… Сегодня понедельник, день тяжелый, я обычно предпочитаю другие дни. Но – ради такого случая!..

* * *

В редакции было людно, шумно, накурено. Тут царила особая атмосфера деловой суеты и веселого беспорядка… Шарор поминутно задерживался, окликая знакомых, здороваясь с ними. Он знал всех, был своим здесь, чувствовал себя уверенно, свободно и я ему завидовал…

Возле двери с табличкой: "Зав. отделом литературы и искусства" он остановился. Мигнул мне заговорщически. И толкнув дверь – посторонился, почтительно пропуская меня вперед.

И я вошел, неся перед собою – как щит – кожаную папку с золотым тиснением.

– Привет, Ирина! – сказал мой спутник, обращаясь к женщине, сидевшей за столом в глубине кабинета. – Вот – гостя привел. Московский поэт.

– Очень рада, – сказала Ирина.

Она что-то читала и теперь распрямилась, подняла голову. Внешность у нее была впечатляющая: седые, коротко стриженные волосы – и бледное нежное лицо. Большие, серые, с влажным отливом глаза. Папироска, дымящаяся в кончиках пальцев. Белая шаль – на хрупких плечах.

– Заехал в наши трущобы и хочет познакомиться с тобой, – продолжал Шарор, – стихи вот принес…

– Что ж, посмотрим, – проговорила Ирина. И улыбнулась мне: – Проходите, пожалуйста, садитесь… И затем – подняв глаза к Володе:

– Ну, а как – ты? Как жизнь?

– Да как всегда. Заботы, хлопоты, ни минуты покоя. – Он быстро глянул на часы: – Извини, Ирочка, потреплемся в следующий раз. Мне в типографию надо, я там срочное клише заказывал для своей газеты. А потом – в промышленный отдел… Еще кое-куда… Побегу! Значит, о друге моем позаботишься?

– Не беспокойся, – усмехнулась Ирина. – Ох, Володя, какой-то ты стал суетливый…

– А что поделаешь? – Он развел руками. – Се ля ви!

И уже уходя – торопливо похлопал меня по плечу:

– Значит так, старик. Когда освободишься, ищи меня у Сазонова. Ирина объяснит – где… Мы еще увидимся! Если ты, конечно, не застрянешь тут надолго.

Я не застрял тут надолго – но все же поговорили мы хорошо; Ирина была приветлива, мила. Между прочим она поинтересовалась причиной моего приезда, и я (небрежно раскинувшись на стуле) объяснил ей, что – утомился от Москвы, от пустой суеты столицы; что ищу теперь новых свежих впечатлений, и приехал в Сибирь за ними – за романтикой!

– За романтикой! – повторила она, раскрыв мою папку и шурша листами. – В общем-то, судя по вашим стихам, это так… Вы действительно отчетливый романтик. Дай вам Бог! – Ирина посмотрела на меня. – Может, сыщете. – Сквозь папиросный дым блеснули влажные ее глаза. – Может, что-нибудь и найдете… Она отобрала несколько стихотворений – спрятала их в стол. И мы простились, условившись, что я загляну сюда снова в конце недели.

* * *

У Сазонова (редакционного фотографа) меня уже ждали. Здесь собрались приятели Шарора из разных отделов. И когда я вошел, Володя воскликнул нетерпеливо:

– Наконец-то! Ну, теперь пошли.

– Куда? – спросил я.

– Предаваться чувственным наслаждениям, – внятно выговорил человек с подбритой шкиперской бородою и гнутой трубкой. (Как выяснилось – газетный фельетонист.)

И другой журналист, Лева, – толстощекий, в очках, с реденьким детским пушком на голом черепе – добавил:

– В злачное место – куда же еще?

И выразительно щелкнул себя пальцем по горлу. Мы вывалились из газеты шумной гурьбой и вскоре уже сидели в ресторане, за длинным банкетным столом. Пили перцовку. Закусывали балыком. Я разглядывал журналистов и с удовольствием прислушивался к их болтовне. И невольно как бы примерял себя к этой публике. Что ж, – думал я, – если все пойдет хорошо, почему бы и мне не стать таким? Понравились мне эти ребята, – что говорить! – понравились. Была в них какая-то беспечность, артистичность, что ли, какая-то размашистость. И выражались они языком не простым – весьма затейливым и своеобразным.

Мы крепко здесь выпили. И затем перекочевали в другое "злачное место". По дороге Шарор исчез куда-то, испарился незаметно. Но взамен его тут же появились новые лица. Я вдруг обнаружил рядом с собою парня, который держал такую же, как у меня, стандартную кожаную папку, принадлежащую участиикам "Второго Всесоюзного совещания молодых"… И испугался на миг, что этот – настоящий, всамделишный участник – заговорит со мною о Москве, о совещании, начнет искать общих знакомых, углубится в детали… Но нет, все обошлось! Как и обычно, по пьяному делу, разговор пошел совсем о другом.

– Эх, бабу сейчас бы хорошую, – проговорил писатель с папкой.

– У меня, вообще-то, есть две знакомые курочки, – отозвался фотограф Сазонов, – две сестренки. Дают безотказно, принимают обе вместе… Такие номера выделывают! Но – надо позвонить сначала. Может, они сейчас заняты.

И он начал поспешно рыться в карманах, бормоча:

– Черт, где же телефон? Не могу отыскать. Вот так всегда, – запишешь на бумажке, а потом теряешь… Жалко!

– Да ты успокойся, не суетись, – сказал бородатый фельетонист. – Баб полно… Вон, глядите, братцы, сколько их!

Он встал, пошатываясь и щурясь, и указал концом трубки на противоположную сторону улицы. Там размещался детский садик. На тротуаре, возле ограды, резвились и прыгали пятилетние девочки… Лева протер очки. И сказал – разочарованно и совершенно серьезно:

– Они же еще, вроде, маленькие…

– Ничего, – попыхивая трубкой, ответил невозмутимо фельетонист. – Мы посидим, покурим. Подождем – пока подрастут!

Дальнейшее мне уже видится, как в тумане; мы снова где-то пили. Расплачивались, скидываясь по червонцу. И опять куда-то брели, галдя. И очутились, уже вечером, в дымной, замусоренной, базарной пивной. И Лева спросил меня – перегибаясь через столик:

– У тебя еще осталось что-нибудь святое?

– Святое? В каком смысле?

– В самом прямом, – сказал Лева. И потом – видя мою непонятливость: – Ну, башли, хрусты… – Он сложил щепотью пальцы и пошевелил ими многозначительно. – Благородные госзнаки… Есть?

– Есть, – сказал я, – но мало, ребята, мало…

– Не жмись, – усмешливо протянул Сазонов. – Ты ведь хочешь, чтобы у тебя в газете все получилось хорошо? Ну, вот. А для этого надо постараться. Ты нас уважишь, мы – тебя… От нас, учти, многое зависит. Вон Левка, к примеру, он у Ирины в отделе работает!

– Ага, – кивнул Лева, – твои стихи, так или иначе, через мои руки пройдут. Так что – сам понимаешь…

– Я ведь, ребята, не возражаю, – с тоской сказал я, – но у меня, действительно, осталось мало! Почти – ничего…

Я видел, чувствовал: они нагло вытряхивают меня, раздевают – как фрайера… а фрайером я быть не любил, да и не был им никогда! Но здесь, сейчас, я оказался в положении беспомощном, нелепом. Что, в конце концов, я мог поделать? Ссориться с ними мне не хотелось – приходилось уступать, смиряться…

Я достал, кряхтя, последнюю тощую пачечку ассигнаций. Отделил от нее половину – и вручил Леве. Он осклабился и зычным голосом кликнул официанта.

– Вы ведь все устроены, – хмуро проговорил я, – имеете службу, жалованье, дома… А я – один. Болтаюсь, как дерьмо в прорубе. И ничего неизвестно. Хорошо, если стихи пройдут. А вдруг – нет? Что тогда?

– Брось паниковать, – сказал Лева, – не трепещи. Все будет – о'кэй!

И он принял из рук официанта графинчик водки. Осторожно (боясь пролить каплю) наполнил рюмку. И медленно, со вкусом, выпил ее.

Фельетонист проворчал, выгребая из шкиперской своей бороды хлебные крошки и перышки лука:

– Ну, в крайнем случае – если уж в самом деле подопрет, – придешь ко мне домой. Накормлю. О чем разговор?!

– И к нам, – дружно подхватили Сазонов и Лева, – и к нам тоже! Всегда!

Они были радушны; приглашали наперебой… Но домашнего адреса почему-то так мне никто и не дал.

Я никогда не был фрайером… Да Господи, какая чепуха! Сто раз я им был на своем веку – сто раз, не меньше. В общем-то, весь мой немалый опыт (блатной, босяцкий, лагерный) так ни разу и не пригодился мне в мирном быту, так и не научил ничему. И вот об этом-то я и думал теперь, – добредя на мягких ногах до гостиницы и с трудом отыскивая свой номер… Я думал об этом и изнывал от жалости к себе. И единственным утешением была мне мысль, что, может, и впрямь – все в свое время наладится, образуется. Все будет – о'кэй!