Текст книги "Стихотворения"

Автор книги: Михаил Львов

Перерыв

 
В лесу мы дали отдых танкам
И, автоматы взяв с собой,
Стреляли по консервным банкам
И по мишени ростовой.
Ставь автомат на одиночный,
Предохранитель оттяни —
И бей противника заочно.
А где-то бьют тебя они.
Беги к мишеням и обратно,
К исходной группами бегом,
И тонким дымом автоматным
Лес наполняется кругом.
Надолго ль эта «перемена»?
Комбриг, охрипший на войне,
Припав на правое колено,
Приказ подписывал на пне…
 

1944

«Опять отъезд на фронт, и снова…»

 
Опять отъезд на фронт, и снова
Я рву бумаги и дела.
И снова в роскоши пуховой
Метель над городом бела.
Опять в окно гляди устало
И слушай вечную гармонь.
Опять горящие вокзалы,
И снова снег летит в огонь.
Еще не выписан нам отдых.
Бессмертным именем любви
Благослови меня на подвиг,
На мужество благослови.
 

1944

«Будет время – покажут…»

 
Будет время – покажут
Вам о фронте кино.
А пока же, пока же
Это нам все равно.
 
 
Сколько мертвых воскреснет
На экране тогда!
О погибший ровесник,
Оживай без труда!
Удивленно и странно
Из ночей фронтовых
Мы посмотрим – с экрана,
С полотна – на живых.
Будто пули не взяли
Нас, под корень рубя.
 
 
И, печальную, в зале
Я увижу тебя.
Нам уже не обняться:
Мы из разных миров,
Нам уже не прорваться
Сквозь незримый покров,
Для тебя, как виденье,
На экране, в огне,
Я мелькну на мгновенье,
Как в вагонном окне,
И со мной – побратимы,
Все – в закат. На закат.
Это необратимо,
Нет дороги назад.
И – в печали красива —
Боль сожмешь у виска.
И на этом спасибо.
И прощай! На века!
 

1945

Письмо

 
Возможно, будет мрачная погода,
Тебе покажется, что мало строк,
Что я тебя забуду за полгода,
Раз полстраницы написать не смог…
Не доверяй погоде и досаде
И хоть открытку в ящик оброни.
Торопимся к берлинской автостраде,
И письма пишем, не сходя с брони.
 

1945

«Повержены трибуны и глашатаи…»

 
Повержены трибуны и глашатаи.
Повалены железные столбы.
Германию, как в поезде, пошатывает,
И о железо стукаются лбы.
 
 
Часы судьбы отмеривают маятники,
И не вернутся прошлые года.
От памятников не родятся памятники.
Империя не встанет никогда.
 

1945

Скорость

 
Мчится машина
     сколько есть духу,
И, словно свергаясь
     с высоких гор,
То присвистывая,
     то глухо
Ветер хлопает,
     как коленкор.
На неожиданных поворотах,
Где мы влетаем
     почти в вираж,
Львы
     подпрыгивают
       на воротах,
Когда подпрыгивает
     кузов наш.
И обгоняем
     в пути пехоту мы,
И танкистов,
     своих и чужих.
Скорость – не третья,
     скорость – сотая,
Не просто скорость,
     а скорость – вихрь.
Сколько верст
     пролетим мы за день!
Нравится мне
     скоростной этот ад.
Только ветер
     плещется сзади,
Только столбы
     по бокам свистят.
Ждут нас
сегодня в Чехии к ночи,
И, от гибели
     на волоске,
Так мы любую смерть
     проскочим
Без остановки,
     налегке.
 

1945

Первый день

 
Отбоя нет от толи народных
Верст семьдесят подряд,
Как будто здесь не марш походный,
А вышли на парад.
А нам нельзя и раскричаться —
У нас в зубах песок.
А нам нельзя и целоваться —
Песок к губам присох.
Мы отвечали, как умели,
Восторгам шумных сел.
Но только танки все шумели,
Водитель молча вел.
Еще мы павших не забыли,
И больно нам кричать,
Пусть нас простят.
     Мы победили.
Нам можно помолчать.
 

1945

«Чужие сады. Чужие поля…»

И. Дубашинскому

 
Чужие сады.
     Чужие поля.
И детство
     чужих детей.
Но ввек не забудется
     эта земля:
Мы здесь хоронили друзей.
 

1945

После атаки

 
Кто раз прошел пробег короткий
На поле боя по ничьей,
Врага увидел пленным, кротким,
А полосу ничью – своей,
Тот не отдаст врагам оружье,
Не сдастся в жизни он живьем.
От века скидок нам не нужно,
Свой век, как нужно, проживем.
И славы не попросим даром,
Но если, ненависть храня,
Воспрянет враг и под ударом
У танка выгнется броня, —
Как в молодости, встанем рядом,
Не зная, долго ли нам жить,
Окинем расстоянье взглядом —
И все сумеем повторить.
 

1945

«Как будто я за веком следом ездил…»

 
Как будто я за веком следом ездил,
Его дыханье трогало меня,
И спал, и стыл я на его железе,
И обжигался у его огня.
Я с ним узнал и тишину и грозы.
Мне от него ни душу, ни глаза,
Как руку от железа на морозе,
Без крови оторвать уже нельзя.
 

1945

«Не музеев, не древних ценностей…»

 
Не музеев, не древних ценностей,
Не архивных веков гонцы —
Нержавеющей современности
Мы служители и бойцы.
Нас ведет по полям сражений
Через тысячу рвов и рек
Век, не терпящий возражений,
Повелительный, резкий век,
Нетерпимый и нетерпеливый,
Весь в полете, в прыжке, в рывке,
Не с плакучею веткой ивы,
А с горящим древком в руке.
Он у славы не просит денег,
У судьбы не молит куска,
И железом своих убеждений
Он прорубится сквозь века.
 

1945

Снимки

 
В отцовском доме за стеклом, как
   в дымке,
Висят мои мальчишеские снимки —
От года к году старше и суровей
Лицо, улыбка, сдвинутые брови,
Как будто я, старея на ходу,
Сквозь галерею мальчиков иду.
 

1946

Учитель

 
Клинок согнул он, как дугу,
И отпустил. И просвистело
Стальное кованое тело
На устрашение врагу.
Тот мастер был учитель мой,
И если я начну сгибаться,
То, вспомнив прежний путь прямой,
Со свистом буду распрямляться.
 

1946

Поэзия

 
Жизнь каждый день кипит для нас.
От этой неохватной жизни
Ни на чужбине, ни в отчизне
Не отрывайся ни на час.
Да, не всегда поэт под крышей
Сидит над грудами стихов,
Пока сквозь фортку не услышит
Предупрежденья петухов.
Не просто чертит он рукою
Строку, лишь только бы писать, —
За каждой маленькой строкою
Большая жизнь должна стоять.
 
 
Поэзия, так жить учись —
Не загораживая жизнь,
Не замораживая жизнь,
Не обезболивая боль,
Не обессоливая соль.
Поэзия – такое поле,
Где нет гарантии от боли,
Где те же страсти и бои,
Где есть болельщики свои.
Сама века живешь на свете,
Способность к смерти потеряв.
Люблю твой мускулистый ветер
И деспотический твой нрав.
 
 
В поэзии прогулов нет.
Но в чьем же веденье поэт?
И в чем он волен, в чем неволен?
Кому он в жизни подконтролен?
И перед кем он на колени
Упал бы, сам себя поправ?
 
 
Он подотчетен поколенью
И правде века – правде правд.
Он сам вошел в нее крупицей
И потому готов опять
В ее приказах раствориться,
В ее салютах вспышкой стать.
И он не может быть в обиде
На век, на жизнь, и потому
Уже в мозгу в печатном виде
Стихи являются ему.
 
 
Ты с этим веком насмерть связан,
И только веку одному
Ты соответствовать обязан
И поступь строить по нему.
Не для стремительных прочтений,
Коротких вспышек и хлопков,
Не для мгновенных впечатлений
Мы ищем точности стихов.
И нас к высотам выносила
Не побрякушка и зола —
Командующей мысли сила
Нас поднимала и звала.
Век боя, мысли и работы —
Воюй, и мысли, и пиши.
Пусть не наступит на высотах
Обледенение души.
А станем говорить цветисто —
Век-реалист поправит нас,
Сто миллионов реалистов
Придут на выручку тотчас.
Век, поднятый над пьедесталом
Всех предыдущих лет и дней,
Век-победитель, век металла,
Век сильных судеб и страстей…
 

1946

«Мне нелегко. Но легче мне не надо…»

 
Мне нелегко. Но легче мне не надо.
Пусть будет тяжелее нам вдвойне,
Кто не забыл о вьюге Сталинграда
И о друзьях, убитых на войне.
И за себя отныне жить нам надо,
И за погибших сверстников своих.
А легкость жизни, легкость слов
   и взглядов
Была бы оскорблением для них.
 

1947

«Ты помнишь бой за жизнь, за мир…»

 
Ты помнишь бой за жизнь, за мир,
В сорок четвертом Сандомир —
Как трудно было отражать
На пятачке удар,
Как трудно было удержать
Зависленский плацдарм,
А надо было удержать —
Для рывка – плацдарм;
Как ты по суткам был в огне
В броне и на броне
И как Покрышкин над тобой
Летел в воздушный бой;
Как нависал над головой
Воздушный бой, воздушный вой
И как Покрышкин в небеса,
Где снова бой крепчал,
Друзьям, творившим чудеса,
По радио кричал:
– А ну-ка, Миша, пикани!
 
 
И – как работали они!
Учись у тех людей.
У тех великих дней.
У жизни вновь учись.
За труд, за творчество – за жизнь,
Как за плацдарм, держись.
 

1950

Счастье

 
Я хотел быть счастливым,
Это мне удавалось,
Хоть порой с перерывом
Это счастье давалось.
 
 
Как мечтал я о счастье
Безошибочно точном —
Не разбитом на части,
Постоянном и прочном.
 
 
Но порой мне бывало
Не до этого все же, —
Счастье нас забывало,
Да и мы о нем тоже.
 
 
На тяжелых дорогах,
В дни войны боевые,
В ежедневных тревогах
За дела мировые,
 
 
В дни всеобщих усилий,
Острых схваток и споров:
– Счастлив? – если б спросили —
Не ответил бы скоро.
 
 
Я не думал об этом —
Был я занят борьбою,
Целым миром и светом
И совсем не собою.
 
 
Вот когда победили,
Все мы счастливы были —
Все селенья и семьи,
Все полки и все части.
 
 
Быть счастливым со всеми —
Это высшее счастье!
 
 
Есть отдельно – квартиры,
И кровать, и посуда…
Нет отдельного мира.
Быть со всеми повсюду
Всей душою, всей страстью —
До минуты предельной!
Нет отдельного счастья.
Нету правды отдельной.
 

1957

«Мне жалко чувств, за давностью забытых…»

 
Мне жалко чувств, за давностью забытых,
Не год назад забытых и не два,
Как занавесом, временем закрытых,
В тумане лет лишь видимых едва.
Мне жалко их, как тех друзей хороших,
Погибших на переднем рубеже,
Кто в жизни больше встретиться не может
И с вечностью сливается уже.
Лишь редко-редко кто-нибудь прохожий
Вдруг в городском кипенье промелькнет,
На одного из тех друзей похожий, —
И острой болью душу всколыхнет.
Как тех друзей неповторимых, милых,
Мне жалко чувств, растаявших, как снег,
До времени схороненных в могилах,
Гвоздями заколоченных навек.
От них воспоминаний не осталось,
Они в стихи не перенесены.
И все труднее вспоминать их стало,
Как осенью сияние весны.
И, лишь когда навстречу, торжествуя,
Пройдет живая чья-нибудь любовь,
Хорошей, чистой завистью волнуя,
С тоской и болью я их вспомню вновь.
Мне жалко чувств, за давностью забытых,
Не год назад забытых и не два,
Как занавесом, временем закрытых,
В тумане лет лишь видимых едва.
 

1953

«Мы стольких в землю положили…»

 
Мы стольких в землю положили,
Мы столько стойких пережили,
Мы столько видели всего —
Уже не страшно ничего…
 
 
И если все-таки про войны
Я думать не могу спокойно
И если против войн борюсь —
Не потому, что войн боюсь.
А если даже и боюсь, —
Не за себя боюсь – за тех,
Кто нам теперь дороже всех,
Кого пока что век наш нежил
И кто пока еще и не жил,
Кто ни слезы не уронил,
Кто никого не хоронил.
 

1956

Жены погибших

 
Я их на улице встречаю
В год раза два, а то и раз —
Среди забот своих, случайно,
Куда-нибудь по делу мчась.
 
 
Мгновенно схватишь перемены
И увядания черты,
А я их помню довоенных,
Роскошных, майских, как цветы,
С друзьями под руку своими
У институтского жилья.
Навек остались молодыми,
Двадцатилетними мужья.
А им – тоска о них навечно.
И даже дети не у всех.
Другая молодость беспечно
Проносит мимо шум и смех…
 
 
Пойдешь замедленной походкой
И горько думаешь про то,
Что им – мужей, тебе – погодков
Не возвратит уже никто.
 

1957

«Порой приходит по утрам…»

 
Порой приходит по утрам
Такая вдруг неуязвимость,
Такая вдруг непобедимость
Порой приходит утром нам.
 
 
Ведь утро – это юность дня,
И – словно в юности – сегодня
Я с новой силой к жизни поднят,
И юность в сердце у меня.
 
 
А вечер – старость, и, устав,
Ты уязвимее под вечер,
Уже «кладешь язык на плечи»,
Верст двести за день пробежав.
 
 
Не вечер утра мудреней,
А утро, думается все же, —
Оно сильнее и моложе,
Еще на солнце нет теней;
Мне по утрам не тридцать семь,
Мне по утрам намного меньше,
Еще ни жизни и ни женщин,
Еще я юноша совсем;
Все раны сердца заросли,
И снова руки окрылились,
И снова зеленью покрылись
Холмы могильные земли.
 
 
Порой приходит по утрам
Такая вдруг неуязвимость,
Такая вдруг непобедимость.
Пишу я утром песни вам!
 

1956

«Я ввергнут в жизнь, в волненья, в страсти…»

Н. С. Тихонову

 
Я ввергнут в жизнь, в волненья, в страсти,
В огонь, и в воду, и в цветы,
В твои, двадцатый век, ненастья,
В твои заботы и труды,
В клубок твоих противоречий,
В слепящий солнечный клубок,
В твои парады, встречи, речи,
В твой страшный атомный рывок,
В ночную пляску тьмы и света,
И все ж подвластен нам твой бег:
Земля – корабль, а не комета.
Я твой матрос, двадцатый век.
 

1956

В госпитале

 
На миг в недавнее заглянем.
…Челябинск.
     Госпиталь.
       Концерт.
Как будто слушает с вниманьем
В халатах зал и с пониманьем.
Аплодисментов нет в конце…
Ты этим смутно был встревожен,
Но раненый поднялся вдруг:
– Простите —
     хлопать мы не можем:
У нас
     нет
       рук.—
Мгновенье это походило
На замешательство в строю;
Искусство слов не находило
И молча, медленно склонило
Пред жизнью голову свою.
 

1957

«Иль оттого, что жизнь меня щадила…»

 
Иль оттого, что жизнь меня щадила
и никогда за горло не брала,
иль оттого, что молодость и сила
несли сквозь время, будто два крыла,
я многих бед не ощутил всем сердцем,
мне кажется нередко —
     до сих пор
как надо, не почувствовал Освенцим,
Дахау не рассматривал в упор.
 
 
А чем же от тебя я отличаюсь,
кто у Дахау встал на пьедестал?
Ведь это только чистая случайность,
что пеплом я в Освенцимах не стал.
 
 
Нельзя, нельзя за скоростью, за бытом,
за злобой дня, подвижною, что ртуть,
считать тот ужас снятым и забытым,
людская память! Вечным стражем будь!
 
 
Не спи, людская память, дни и ночи,
напоминай, приказывай, гуди —
пусть ветер из Дахау веет в очи,
в беспечном сердце бдительность буди!
 

1960

«Опять за неполные сутки…»

В. Дементьеву

 
Опять за неполные сутки
Из Владивостока – в Москву.
Мешаются сутки в рассудке.
Со скоростью звука живу.
Детали в пути пропадают —
Земля, как макет, собралась.
Машина к земле припадает —
И снова земля разрослась.
Опять появились тропинки,
Мосты, и кусты, и листы.
Опять закачались травинки.
Опять я увидел цветы,
Плакаты на зданье вокзала,
Купальщиц загар на пруду —
Все то, что на скорости малой
Заметишь, на тихом ходу.
 
 
Такая на свете погода,
И надо за краткие годы
Так много объять и понять —
Мне скорость бы пешего хода
Со скоростью звука спаять.
 

1957

«В таежном утреннем тумане…»

 
В таежном утреннем тумане,
В дорожном громе быстроты,
В стекле окна, как на экране,
Мелькнуло чудо красоты
Без всякого предупреждения,
Успело только ослепить,
И не сумел я то мгновенье
Ни удержать, ни закрепить.
Мелькнули очи голубые
И растворились вновь вдали
В великой красоте России,
В цветенье неба и земли.
Оставив боль мне, и смятенье,
И образ красоты в душе,
Исчезло чудное мгновенье,
И не вернуть его уже.
 
 
Я видел свет. Нигде на свете
Не повторился облик тот,
И лишь в душе десятилетье
Мгновенье краткое живет.
 

1957

Голос

 
Мой голос записан на пленку
И сложен в сверкающий круг.
Его отложили в сторонку
И нас усадили вокруг.
Его от меня отделили,
Как будто кору от стволов,
На стержень стальной накрутили
И стали раскручивать вновь.
Свой голос на магнитофоне,
Свидетелей многих в кругу,
Я слушаю, как посторонний,
И – странно – узнать не могу.
А мне он казался приятней,
А мне он казался другим —
Красивее, лучше, понятней,
Не столь уж глухим и плохим.
Но, видимо, было неверно
Мое представленье о нем,
Я тут ошибался, наверно,
Как часто во многом другом.
А люди сказали: – Похоже! —
Твой голос узнает любой…
Не веришь? Бывает, ну что же,
Такое не только с тобой —
Не думай, что плохо со слухом:
Свой голос – не то что чужой, —
Ведь слышим мы «внутренним ухом»
Не так, как услышит другой…
 
 
Что голос свой собственный верно
Нам слышать вовек не дано,
Что знаем его лишь примерно —
Обидно.
     Но это одно.
Но что, если голос свой строчечный,
Которым сильней дорожу,
Я слышу вот так же неточно,
Не так, как до вас довожу?
 

1953

«Сколько нас, нерусских, у России…»

С. Хакиму

 
Сколько нас, нерусских, у России —
И татарских и других кровей,
Имена носящих непростые,
Но простых российских сыновей!
 
 
Пусть нас и не жалуют иные,
Но вовек – ни завтра, ни сейчас —
Отделить нельзя нас от России,
Родина немыслима без нас!
 
 
Как прекрасно вяжутся в России,
В солнечном сплетении любви,
И любимой волосы льняные,
И заметно темные твои.
 
 
Сколько нас, нерусских, у России —
Истинных российских сыновей,
Любящих глаза небесной сини
У великой матери своей!
 

1957

Соловьи Салавата

 
Жил я в детстве когда-то
На земле Салавата —
Соловьиного края,
В переливах курая,
За Лаклами, у Ая,
Там, где реки сливались,
Где луга заливались,
Где вовсю заливались
Соловьи Салавата.
 
 
Там заря занималась
Нашей жизни когда-то.
Там я жил маловато —
Только детства кусочек,
Только школы чуточек,
Только детские годы.
 
 
Там уральские горы.
Там такое есть место —
«Соловьиное горло».
Соловьям там аж тесно,
В «Горле» – детские горны.
Соловьиною песней
Перехватывай горло!
 
 
Там давно в Насибаше
Люди добрые наши
Двух сирот нас увидели,
Без родных, без родителей,
Накормили досыта
И меня и Рашита.
 
 
Это мной не забыто.
 
 
О крестьянские мамы,
От болезней и бедствий
Ваши древние средства
Нас спасли.
     Как я мало
Спел вам песен – за детство
Благодарного слова
Не сказал вам покамест.
Я приеду к вам снова,
Поклонюсь и покаюсь.
 
 
Я еще не на пенсии,
Это мне рановато.
Поучусь у вас песне,
Соловьи Салавата.
 

1960

«Опять увидел я лаклинские поля…»

 
Опять увидел я
     лаклинские поля,
Башкирские края,
     и плыл по Аю я,
И молча, не спеша,
     шел берегом его,
И плакала душа,
     не знаю отчего.
И видел
     детства дом,
Грустил я возле дома.
И, грустный, шел потом
     с Мустаем возле Демы;
Я вспоминал свой край,
     свой Салаватский край.
Давай, мой друг Мустай,
     со мною дни листай.
Ты знаешь ведь:
     я – есть,
     какой ни есть – а есть!
А где
     имел я честь
      =на свет явиться? Здесь!
Да, здесь я начинался.
Здесь образ ранний мой
     впервые начертался.
Я где-то здесь возник
     по зову Бытия.
Я вечный твой должник,
Башкирия моя!
Здесь бегал босиком
     и звонко голосил.
Твой чудный чернозем
     здесь хлеб мне колосил.
Раскрыла мир мне вдруг,
     как сказочный цветок, —
На север и на юг,
     на запад и восток,
Ко всем дорогам ключ
     ты в руки мне дала.
И навсегда свой луч
     над головой зажгла.
 
 
Возврата в детство нет
     (хоть ездим, мы домой) —
Но в сердце – детства свет
     и милый образ твой!
 
 
И Белая и Ай
     мне ближе, чем моря!
Спасибо, добрый край,
     Башкирия моя!
 

1965

Отцу

 
Мой отец с лицом колониальным,
С бородою белой – аксакал,
Сын твой рано – в детстве давнем,
     дальнем —
Из степей башкирских ускакал.
 
 
С каждым годом жизнь его чудесней,
От родного Ая вдалеке
Он от счастья сочиняет песни
На великом русском языке.
 
 
И в народе русском гениальном
Миллионы у него друзей.
 
 
Мой отец с лицом колониальным,
Как мне жалко юности твоей,
Юности без песен и без счастья
И без ласки детства твоего.
Пусть мое душевное участье
Не изменит в прошлом ничего,
Но покамест старость не накинет
На меня сияющий парик,
Голоса покамест не отнимет —
Буду петь и за тебя отныне,
Дорогой, родной до слез старик.
 

1957

Впадали реки в реки

Мустаю Кариму

 
Был пароход наш белый,
Шел пароход по Белой,
     Еще водой не бедной.
     Давал гудок победный.
И всматривались люди
     в поселки и холмы.
Мы палубу по кругу
     измерили ногами.
Уснули мы на Белой —
     проснулись мы на Каме.
…Уснули мы на Каме —
     на Волге встали мы.
Впадали реки в реки,
     как будто руки в руки…
Из рук да в руки реки
     передавали нас!
Мы так и представляли!
     Скульптурные, как греки,
      =(гомеровские греки),
Мы солнцу подставляли
     то профиль свой, то фас.
И Волга нас качала.
И нас Казань встречала
И говорила очень
     приятные слова.
И Горький с нежным Нижним
     встречал нас у причала.
А впереди скучала
     уже о нас Москва.
И влажная купальщица
     махала нам с мостка.
Махали наши реки
     волнистыми платками.
Как крылья за спиною —
     их ситцевый туман.
И вот уже ни Белой,
     и вот уже ни Камы.
Идем Московским морем
     в Москву, как в океан!
Впадали реки в реки,
     и воды прибывали.
И люди приготовились
     к последнему броску.
С ладони на ладони
     меня передавали
Родные реки наши.
     Вот так я «впал» в Москву.
 

1965

В Казани

 
Народ, мне давший жизнь и душу,
Свою нестынущую кровь,
Не замерзавшую и в стужу,
Твой сын к тебе вернулся вновь.
И после долгих лет разлуки,
В порыве счастья и любви,
Целует ласковые руки
Тысячелетние твои.
 

1957

«Слышу древние песни…»

Анджеле

 
Слышу древние песни,
Песни волжских булгар.
А понятнее если:
Песни древних татар.
 
 
За вином ли, за чаем ли —
Всюду слушать готов
Эти песни отчаянья,
Безысходных годов.
В них такая пронзительность,
Так в них много всего,
Простоты поразительность,
И, как рана, родство:
Из бездонных столетий
Мой народ и родня
Шлет страдания эти,
Окликает меня:
– Не забудь эту землю,
Улетев за моря…
 
 
Я «туземец», «туземец»,
Дорогая моя.
Никуда я не денусь
От такого родства.
Я «российский индеец»,
Ты, наверно, права…
Где теперь мои «кони»,
Средь каких скоростей?
Не в лесах, не на лоне
Первозданных степей.
Я «индеец» в нейлоне,
В стане белых друзей.
 

1965

Мой татарский язык

 
Я по-татарски говорю в Казани,
Но мой словарь пока что не богат,
Хоть в мир пришел с татарскими глазами,
Хоть звался в детстве именем Рафгат.
 
 
Еще не бравший в руки даже книги,
Я с детских лет был в город увезен —
В другой язык, как океан, великий,
Безбрежный, титанический, как он.
 
 
И на просторах этих океанских
Не первый год я моряком служу
И свой корабль среди судов гигантских
В словесные сражения вожу.
 
 
Но здесь, у берегов татарской речи, —
Как будто не моряк, а фронтовик —
Стою, боясь с морским простором встречи, —
Простит меня татарский мой язык:
 
 
Ведь для него я мальчиком остался
И совершеннолетья не достиг —
Лишь только-только с букварем расстался
И не писал ни песен и ни книг.
 

1956