Текст книги "Стихотворения"

Автор книги: Михаил Львов

Михаил Львов
Стихотворения

О себе

Я родился в 1917 году в Башкирии, в татарском ауле Насибаш.

Отец мой – сын бедного крестьянина, благодаря своим способностям и настойчивости сумел получить образование, окончил учительскую семинарию. После Октября принимал активное участие в установлении Советской власти в Башкирии. Колчаковцы приговорили его к расстрелу, который был заменен двадцатью годами каторги. Бежал из Александровской каторжной тюрьмы в Иркутске. Партизанил в Сибири.

Мы с братом росли в деревне, у чужих людей (мать умерла, когда мне еще не было года).

Помню, как отец вернулся из Сибири, привез нам баранки. Я боялся их есть: кто-то пошутил, что они «тюремные» и, если притронешься к ним, посадят в тюрьму…

Детство было суровым. С шести лет уже работал. Бороновал. Научился и пахать. Косил. Жал. Пилил дрова.

В деревне – в Лаклах – я окончил начальную школу, в Златоусте – семилетку, в Миассе – педагогический техникум. Там я встретил удивительного человека – преподавателя русского языка и литературы Баяна Владимировича Соловьева, человека высокообразованного, выходца из среды старой русской интеллигенции. Он пригласил меня к себе домой и сказал, что я стану поэтом и он будет со мной заниматься отдельно.

Баян Владимирович составил для меня большой список – на целую тетрадь – главных произведений мировой классики от Гомера до наших дней и посоветовал: после прочтения каждого из классиков обязательно попытаться написать несколько страниц в его «стиле».

Он считал, что этот план я смогу выполнить за три года.

Каждый вечер я уходил из дома Соловьевых взбудораженный, нагруженный новыми книгами.

Я был тогда невыразимо счастливым человеком, для меня открывались века, страны, народы, цивилизации, гении.

Я очень многое запоминал с первого чтения, особенно стихи. Знал на память почти всего «Евгения Онегина». Целые главы из «Войны и мира», «Демона» читал наизусть друзьям в общежитии ровно тридцать одну минуту, положив на стол часы.

Это была учеба и в «узколитературном» смысле слова: я писал гекзаметром целые страницы «под „Илиаду“», писал рассказы и стихи «под Бунина», «под Маяковского», «под Тихонова» и других поэтов, написал повесть – сто двадцать страниц на машинке – о своей юности… Это было что-то в духе «Гимназистов» Гарина-Михайловского.

Так я «прошелся с пером» по векам – от античности до наших дней. Может быть, читателю теперь будет понятно, почему в стихотворении «Дорога на юге» я писал:

 
Как мрамор, облако проплыло.
Стояли боги на пути —
И так, казалось, можно было
До Древней Греции дойти…
 

Для меня и Древняя Греция была реальностью. Как и классическое наследие античного искусства.

Жизнь и современность в мои стихи пришли позднее.

Миасс. Уфа. Челябинск. Казань. Москва. Это города моей судьбы, моей учебы.

Миасс мне как бы «задал в жизни высоту». Там были – мой техникум, мои друзья, мои учителя, незабвенный Баян Владимирович. Первое, напечатанное в многотиражке «Шахтерский натиск» стихотворение. Первое выступление по радио. Мечты и планы. Уезжая учиться в Уфу, решил в Миасс не возвращаться до тех пор, пока не выпущу первую книгу…

В столице Башкирии я учился только один год – в педагогическом институте, но какой это был удивительный и радостный для меня год! Там я выполнял (и выполнил!) свою «трехлетнюю программу» литературной учебы.

На каникулы я поехал в Челябинск, где и остался на долгие годы. Работал на тракторном заводе, на заводе имени Орджоникидзе, в школе № 34 (преподавателем русского языка и литературы), на радио.

Литературный кружок ЧТЗ. Наивность и вера в поэзию. Друзья. Любовь. Мы до утра читали стихи свои, чужие.

В то время литературные кружки были своеобразными маленькими «университетами» – и оттуда вышло в жизнь много достойных людей.

Счастье учебы в Москве! Прекрасные «непримиримые» студенческие споры! Наше молодое соревнование!

Помню, в октябре 1939 года несколько студентов Литературного института – Михаил Кульчицкий, Александр Кременской, Григорий Цуркин, Юрий Окунев, я и другие сняли комнату на станции Перловская, по улице Вокзальной. По вечерам мы долго сидели с Мишей Кульчицким за столом, писали стихи. Потом мы читали написанное. Учились друг у друга. Миша Кульчицкий мне говорил: «Из всех „неоклассиков“ в нашем институте я признаю только тебя…» Пишущих ямбами он называл «неоклассиками»…

Мы тогда еще не знали нашего будущего. Наших будущих судеб. Мы только хотели стать поэтами.

Через тридцать лет я встретил его имя в Пантеоне на Мамаевом кургане. Поэт и солдат – он навсегда вошел в историю Родины. В поэзию.

Теперь много пишу о погибших и о ветеранах. Эта тема приходит сама, как боль, живу и работаю как бы между двумя полюсами: Прошлым и Настоящим, Воспоминаниями и Действительностью.

Наше поколение училось, росло, утверждалось в жизни и литературе в нелегких условиях, но любовь к жизни преодолевала все трудности.

Главные события эпохи мы всегда воспринимали как обязательные факты и этапы своей личной жизни, а время как свое. Не любить свое время считали нечестным…

Поиски безошибочного пути в жизни и в поэзии шли одновременно как единая творческая работа. Какой смысл писать «хорошие стихи», если будешь побежден в жизни! Надо писать стихи времени.

Когда я впервые поднялся на вершину домны в Магнитогорске, я был поражен этим грандиозным сооружением и открывшимся индустриальным пейзажем. Подумал: «Кругом металл – и ни одного соловья…» Эта мысль, казалось, осветила мне многое. В жизни. В железной реальности века. Может, потому – потом – я много писал о металле.

Великий смысл нашей индустрии мне раскрывался все больше с каждым годом. На фронте я видел наши танки, растянувшиеся на десятки километров, грозную технику – и с гордостью думал о родном Урале.

Без Урала, Челябинска, без уральских друзей и танкистов, с которыми я прошел немалый путь на броне, без героизма и доброты своих земляков я не смог бы стать поэтом.

В 1972 году мы отпраздновали 50-летие образования СССР. Это был юбилейный год Дружбы Народов! Для меня эта дружба не абстракция, а ежедневная чудная реальность. Это – тепло родных душ в Казани и Уфе, Казахстане и Якутии, на Урале и на Украине. В этот сборник я включил большую подборку стихов, посвященных теме братства наших народов.

Из любви к друзьям я стал и переводчиком, лет двадцать назад начал переводить стихи татарских, казахских, якутских поэтов.

Независимо от того, сколько и что ты написал, нам, поэтам, дает высшее счастье само служение поэзии, сама наша работа.

Порою мне кажется, что я вполне могу себя считать счастливым человеком.

И тогда думаю о жизни словами Шекспира: «Удивительно, удивительно, удивительнейшим образом удивительно и еще раз удивительно!»

Москва

1972

Михаил Львов

Стихотворения

Пропеллер

 
Как сабля, вскинутая грозно,
Пропеллер солнцем освещен.
Одним концом он рвется в воздух,
Другим – к могиле обращен.
Тут он лежит, упавший сокол.
Его не вызвать из земли.
К нему, летавшему высоко,
Его товарищи пришли
В одеждах синих, цвета неба.
Они клянутся: что есть сил
Туда стремиться, где он не был,
Куда он крыл не доносил.
Они спешат – им в небо нужно:
Закончить сорванный полет.
Умру – так пусть мое оружье
Вот так на бой людей зовет.
 

1939

Прощание

 
Уже за дымом паровоза
Не видно белых рук твоих.
Мне горе выдавило слезы,
Мне горе высушило их.
 
 
Стеклянный мраморный вокзал
Уже вдали за степью скрылся.
А я не все тебе сказал,
А я не так с тобой простился.
 
 
Не так, не так. Я был не тот,
Не так я губ твоих коснулся.
И я б назад еще вернулся,
Но поезд движется вперед.
 

1939

Волны

 
Лето солнечное. Полдень,
Через плотик из досок
Перекатывались волны,
Выбегали на песок.
 
 
Погружая в волны плечи
Я далеко заплывал.
Набухающий, навстречу
Переваливался вал,
И меня с огромной силой
Вал высоко поднимал.
 
 
(Так вот молодости сила
По годам меня носила.)
Там, где волны закипали,
В легком платье голубом
Ты ходила у купальни,
Чтобы сниться мне потом.
 

1939

Дорога на юге

 
У самых волн мы пировали,
Мы югом руки обожгли,
И на холодном перевале
Мы к небу близко подошли,
Где вровень с солнцем, с небом рядом
Белело зданье и кругом
Крошились камни колоннады;
Травой заполнило пролом,
Как мрамор, облако проплыло,
Стояли боги на пути —
И так, казалось, можно было
До Древней Греции дойти.
 

1940

Маяковский за границей

 
Чужая речь.
Чужие лица.
Продажа. Купля. Джаз и сквер.
И он ходил по загранице,
Как раздраженный Гулливер.
И проходил у самых окон,
Как солнце резкое, слепя,
И небо Мексики высокой,
Как шляпу, мерил на себя.
Он сквозь дворцы увидел горе
И нищету – сквозь тонкий шелк.
Как наступающее море,
Он к ним из будущего шел.
Он возвышался над врагами
Монументально-тяжело,
И где-нибудь его шагами
Асфальт на Западе прожгло.
Он так глядел кругом крамольно,
Как будто прибыл к ним за тем,
Чтоб выбрать здание под Смольный
И выбрать крепости под Кремль.
 

1941

«Еще штыками обернутся песни…»

 
Еще штыками обернутся песни,
Еще придут и отшумят бои.
Придет домой седеющий ровесник,
Придут не все ровесники мои.
Оставшимся – счастливо оставаться.
Но с этим миром в утреннем дыму
Договорились мы не расставаться —
И мы вернемся бронзою к нему.
У вас сады. У вас цветенье лета,
И юноши по мрамору идут
В сияющие университеты,
И холодно быть памятником тут…
 
 
Когда ты выйдешь с лекций на закате,
О наших размышляя временах,
Навек ушедших в толщи хрестоматий,
О наших запыленных именах,
Ты обернешься —
И увидишь рядом
Тех,
Кто отвел и от тебя беду,
Товарищ мой,
Бредущий тихим садом
В трехтысячном немыслимом году.
 

1940–1944

Волга

 
Набросив на плечи шинели,
Скрипучие качая нары,
В теплушке вечером мы пели —
Грузины, русские, татары,
И песни были долги, долги…
А в песнях девушки красивы,
И за окном открылась Волга
Широкая, как путь России.
 

1941

Песня

 
Ребята песню запевают,
На нарах лежа, в тишине,
И песня-то невесть какая,
А сердце разрывает мне.
Все в песне можно и уместно,
И стоит захотеть друзьям —
В теплушку царская невеста
Войдет и тихо сядет к нам…
Но мы поем, поем до ночи
О том, что позабыть нельзя:
«Последний нонешний денечек
Гуляю с вами я, друзья».
И, как далекое наследство,
Пробившись через столько дней,
Твоя судьба сожмет мне сердце,
И я забуду о своей.
 

1941

«Надломилась пшеница русая…»

 
Надломилась пшеница русая
Возле станции Лебедянь,
Словно хлещут ефрейторы Пруссии
Пулеметами по лебедям.
 

1941

Степь

 
Березок тоненькая цепь
Вдали растаяла и стерлась.
Подкатывает к горлу степь —
Попробуй убери от горла.
 
 
Летит машина в море, в хлеб.
Боец раскрыл в кабине дверцу,
И подступает к сердцу степь —
Попробуй оторви от сердца.
 

1941

Василию Вохменцеву[1]1
  Василий Вохменцев – молодой поэт, член литературного объединения Челябинского тракторного завода. Погиб в бою в 1942 году.


[Закрыть]

 
Эти дни позабыть нельзя,
Нам со многим пришлось расставаться,
Но когда погибают друзья,
Неудобно в живых оставаться.
Ты ведь знаешь, мой друг, я не лжив —
Мне б хотелось быть рядом с тобою
И, как ты, не вернуться из боя…
Ты прости мне, что я еще жив.
 

1942

Златоуст

 
Ты сегодня дымишься за дальнею далью,
За снегами, которым не видно конца,
Златоуст! Златоуст! Нержавеющей сталью
Это имя нам детство вписало в сердца.
И Закаменки камень, и малинники Голой,
И запруженный Ай, и седой Таганай —
Это детство мое. Это юность и школа.
Это в горы и сосны оправленный край.
Город детства и стали,
   город стужи и зноя,
За оградой резною, за сосной вырезною —
Весь ты в зренье моем, весь ты в сердце моем,
Словно только вчера я покинул свой дом.
Мы идем сквозь огонь, позабыв о покое,
И в родительский дом я не скоро вернусь.
Как любовью своей, как отцовской рукою,
Ты прикрой меня сталью в бою, Златоуст!
 

1944

«Чтоб стать мужчиной, мало им родиться…»

 
Чтоб стать мужчиной, мало им родиться.
Чтоб стать железом, мало быть рудой.
Ты должен переплавиться, разбиться.
И, как руда, пожертвовать собой.
Какие бури душу захлестнули!
Но ты – солдат и все сумей принять:
От поцелуя женского до пули,
И научись в бою не отступать.
Готовность к смерти – тоже ведь оружье,
И ты его однажды примени…
Мужчины умирают, если нужно,
И потому живут в веках они.
 

1943

Дождь

 
Я должен ежедневно жить,
В грозу, в листве дрожащей жить,
И в ночь арктическую жить,
И в поворотах мира жить.
В пургу не стыть. Под ливнем быть.
Мы присягали вечно жить.
…Где тонет танк – там ставим шест.
(Могила танка под шестом.)
И их уже не пять, не шесть.
(Мы откопаем их потом.)
Завязли мы в грязи болот,
И по железу дождь идет,
По плащ-палатке хлещет дождь.
То, поскользнувшись, упадешь —
Поднимешься и вновь идешь.
По плащ-палатке хлещет дождь.
Как веткой, по лицу сечет.
Под орденами пот течет.
И ни привалов, ни еды.
И хочешь пить – и нет воды.
(В болоте только труп воды.)
Неделю дождь без берегов,
Болотный дождь в тылу врагов,
И – холод, голод, ливень, грязь,
И так легко упасть, пропасть,
И стать рабом в стране рабов,
И гробом стать среди гробов…
Но нам приказывали жить,
Мы будем мужеству служить,
Год под дождем кружить, но жить,
Идти вперед!
     Иди, живи,
Пока не дождь в твоей крови,
И мы прошли болота…
 

1944

«Есть мужество, доступное немногим…»

Есть мужество, доступное немногим, —

 
Все понимать и обо всем молчать,
И даже в дружбе оставаться строгим,
А если боль – о боли не кричать.
И, как металл, лететь в сражений гущу,
Чтоб в дальность цели, как в мишень,
   войти —
Железу, как известно, не присущи
Лирические отступы в пути.
Вычерчивая линию красиво,
Чтобы над целью вырасти в дыму,
Снаряд в пути не делает извива
И в гости не заходит ни к кому.
Так ты пойдешь немедленно и гордо,
Как полководец, сквозь железо лет,
И станешь безошибочным и твердым —
Но тут уже кончается поэт.
 

1943

«Я нынче страшным расстояньем…»

И. Эренбургу

 
Я нынче страшным расстояньем
От мирной жизни отдален,
И вспомнить я не в состоянье
Театра свет, ряды колонн,
И лебединые страданья,
И лебединую беду,
Я только слышу тут рыданья,
И только вижу лебеду,
И вспоминаю об искусстве,
Как о далекой старине,
Как о любви, о первом чувстве.
К ним не вернуться больше мне.
И, снова зубы сжав до хруста,
Иди вперед и в грязь и в ров.
И кажется, что нет искусства,
А есть железо, хлеб и кровь…
 

1941

Высота

М. Г. Фомичеву

 
Комбату приказали в этот день
Взять высоту и к сопкам пристреляться.
Он может умереть на высоте,
Но раньше должен на нее подняться.
И высота была взята,
И знают уцелевшие солдаты —
У каждого есть в жизни высота,
Которую он должен взять когда-то.
А если по дороге мы умрем,
Своею смертью разрывая доты,
То пусть нас похоронят на высотах,
Которые мы все-таки берем.
 

1944

Сон

 
Мне ночью снились мирные года,
И дачи, от которых нет следа,
И крупные июньские цветы,
Которыми в меня кидала ты.
Приснились довоенные друзья,
И, как ребенок, был растроган я.
 
 
Так мало ласки выпадает мне,
Что рад я ласкам, встреченным во сне.
И я проснулся, снова полный сил,
И я друзей за сон благодарил.
За ясный взгляд, за поцелуй во сне
Спасибо вам, приснившиеся мне.
 

1943

Пехотинцу

 
Ты прошел от Польши до Волги,
И от Волги обратно до Польши,
И дальше,
И ты видел, сколько земли на земле,
Ты шел усталый,
Опираясь порой на винтовку,
Плечи резал ремень.
Мешок вещевой
К спине прирастал, словно горб.
И когда ты снимал мешок перед сном —
Спина еще долго
Чувствовала его.
Ты наклонялся к земле
И комьями брал снег
И ел его,
Тоскуя о дальнем тепле и доме.
А если не было снега,
Ты ветер холодный пил, как родник:
Откроешь рот —
     и ветер гудит во рту.
Грязь прилипала к сапогам,
Вода проникала к ногам.
Сколько дорог намотал ты
На кирзовые свои сапоги.
Если тебе удавалось
     к танкистам подсесть —
Ты спал на танке.
И танк тебя, словно дом,
Окутывал драгоценным теплом.
Ты заходил в украинские хаты,
И девушка лет восемнадцати
Снимала тебе сапоги.
И ты долго
В хате чужой перед сном,
Как в детстве,
Играл с мурлыкавшей кошкой
     в полоску,
И звал ее «тигрой»,
И давал ей консервное мясо,
И засыпал на соломе
С безмерной тоскою о доме.
Ты проходил танковые поля,
Где распластанные гусеницы
Лежат,
Как перебитые позвоночники.
Ты ел хлеб,
Обстрелянный из пулемета.
Алюминиевая трофейная фляга
На боку у тебя висела.
С лицом простым, как шинель,
Ты прошел от Польши до Волги
И обратно
И дальше до Вислы,
До Шпрее —
И ты понял,
Что нет ничего
     лучше отчего дома,
Который
     как родина в родине,
И ты научился
     не отдавать его другому.
 

1944

«Я смотрел на твою фотокарточку…»

 
Я смотрел на твою фотокарточку
     при каждом удобном случае:
Стоя на танке,
Кладущем клетчатые следы
     на чернозем,
Сидя на тюке сена
     на летящей на запад платформе,
В госпитале
     у переднего края,
Где раненые
     лежат на соломе
       кругом,
Где я выходил на воздух
     плакать о человеческой жизни.
В полях, где мы
     убивали врага
И жалели сады под огнем,
В краях, где мы танками
     землю вспахали,
Где половина наших друзей
   полегла,
Где освобожденные полонянки
     посылали нам поцелуи,
А бандеровцы стреляли
     из-за угла.
В домах, где матери божии,
     окруженные сиянием,
Мне казались
     похожими на парашютисток.
На марше, в пути,
когда мы переходили границу
(Это было в полдень.
Дождь
     на асфальте кипел,
Мы протирали стекла кабин
     рукавицами,
Чтобы лучше видеть
     Европу,
И перед въездом туда
     я опять на тебя посмотрел).
И там, где лежали
     под ногами
       немецкие артисты
     из немецких журналов,
Где ветер шумит,
     чужую листву
       в чужих садах шевеля,
Где два потока крови
     (немецкой и русской)
       текут не сливаясь,
Где смотрит на нас
     из гранита
       чужая земля…
Твоя фотокарточка
     всюду была
       со мною.
Так будет и дальше —
     до самого дня
       окончанья войны.
Легкие нам наполняя
     воздухом
       танкового боя,
Приходит решительное лето,
     и встретиться
       скоро мы должны.
 

1944

«Ревя на повороте и подъеме…»

 
Ревя на повороте и подъеме,
Идет наш танк. Пока вдали враги,
Мы ночью спим на танке, как на громе.
На жалюзи мы сушим сапоги.
Согревшись, засыпаешь на мгновенье,
И вновь со дна, куда его ты вверг,
Не досмотрев рисунки сновиденья,
Сознание карабкается вверх,
И хочется уснуть наполовину,
Прислушиваясь к грохоту лавины,
Чтоб сонного бомбежка не застала
(Так можно, не проснувшись, умереть,
И, значит, надо встать, забыв усталость,
Чтоб собственную смерть не просмотреть.
И мы, конечно, правы, и поверьте,
Обидно будет умереть во сне.
И я хочу присутствовать при смерти, —
Тогда еще поборемся мы с ней.
И, может быть, поборем – мы упрямы.
И будем жить, чтобы врага добить).
И вдруг сквозь сон ты слышишь: воет
   «рама» —
Выходит «юнкерс» сны твои бомбить.
И сны бегут. В убежище. Теснятся.
Проснулся, смотришь – бомбы не видны,
Так даже сны военные нам снятся —
Воздушные и танковые сны.
 

1944

У входа в Скалат

А. Б. Лозовскому

 
Полковник, помните Скалат,
Где «тигр» с обугленною кожей
И танк уральский, в пепле тоже,
Лоб в лоб уткнулись и стоят?
Полковник, помните, по трактам
Тогда и нас водил сквозь смерть
Такой же танковый характер —
Или прорваться, иль сгореть.
 

1944

Разбитый танк

 
Металлу, наверное, снится,
Что снова он стал рудой,
Лежит на горе Магнитной,
Бесформенный и молодой;
Что снова идет он в домну,
И снова проходит прокат,
И движется танком огромным,
И пушкой глядит на закат;
И снова он давит бронею
И гонит врага вон.
Раскинулось поле боя,
И снится металлу сон.
 

1944

«Я был убит приснившимся осколком…»

 
Я был убит приснившимся осколком.
Моя невеста плакала вдали.
Она еще не выплакалась толком —
Уже за ней охотники пришли.
 
 
Нет, я тебя, о жизнь, не обвиняю
За то, что ты недолго помнишь нас.
Такой, как есть, тебя я принимаю
На год, на день, на молодость, на час.
 
 
Меня любила девушка, наверно.
Меня любила девушка. Она
Была, наверно, мне до смерти верной,
А после смерти верность не нужна.
 
 
Прости меня, далекая, живая,
Что я тебя при жизни ревновал,
Опасности везде подозревая,
Ступить тебе и шагу не давал.
 
 
Но в шесть утра горнисты Измаила,
Как ангелы, трубящие в раю,
Солдата вновь подняли из могилы,
И я опять ревную и люблю.
 

1945

«Был холод декабрьский, и я возле танка…»

 
Был холод декабрьский, и я возле танка
На польском асфальте плясал сербиянку,
Чтоб только согреться на зимнем ветру,
Пронзительном, злом, и, увидев славянку,
 
 
Бойцу подносившую в рюмке сливянку,
Тебя вспоминал на далеком юру.
И думал с тоскою: «Теперь хорошо бы,
Как после работы и после учебы,
К тебе возвратиться домой на Каштак».
И мой экипаж согласился: еще бы!
Давно бы зазноба спасла от озноба,
И рюмку она поднесла бы не так.
И мой экипаж согласился. Конечно,
И танки не вечны, и войны не вечны,
И мы возвратимся когда-то домой,
Родных и друзей расцелуем, обнимем,
 
 
И сядем за стол, и чокнемся с ними.
Но путь наш домой
Лежит через бой.
…Со мной ничего не посмеет случиться,
Я должен любить еще, жить и учиться,
Об этом я знал и за крайней чертой,
Когда ничего уже не оставалось:
Ни сил, ни патронов, лишь только
   усталость,
Когда я держался на хватке одной.
Я с детства учился
Так в жизни держаться,
Так впутаться в жизнь,
Так с нею связаться,
Так крепко ее привязать у седла,
Чтоб жизнь от меня не могла отвязаться,
Чтоб жизнь от меня не могла отказаться,
Чтоб жизнь без меня обойтись не могла.
Да, верю я в жизнь,
И не ставь мне в вину ты
Ни это пристрастье, ни эти минуты.
Мальчишкою тоже меня не зови.
Ведь молодость хочет быть абсолютной —
И жизнь принимать от салюта к салюту,
 
 
И хочется верить тебе и любви.
Опять протяни мне далекие руки
Сквозь версты разлуки,
Сквозь горькие муки,
Подругою верной, порукою будь.
Затянута жизнь пулеметною лентой,
Как зимы снегами,
Как ливнями лето.
Благослови.
Мы выходим в путь.
Далеко-далеко от скал Таганая,
Военную славу свою обгоняя,
Уралец-танкист на битву спешит,
Покинув землянку, выходит он к танку,
А вьюга рисует на окнах землянки
Булатный рисунок его души.
Над нами полощет военное знамя,
Опять пулеметными очередями
В бою измеряется жизни длина.
И утро в сиянии артиллерийском
Встает над Малькове, над Вельке-Лазиском,
Над Польшею. Доброе утро, война.
 

1944