Текст книги "Чужие и свои"

Автор книги: Михаил Черненко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)

Глава девятая. «Смерш»

Катят наши машины по ухоженным гладким немецким дорогам.

В грузовой – мы, солдаты, вместе со старшиной-взводным. Впереди на легковых – толстенький подполковник Вдовин «из корпуса», наш гвардии капитан, еще два старших лейтенанта. А Марь-Семенна осталась в Саксонии. Говорят, она поссорилась с начальником и теперь демобилизуется.

Приехали в Потсдам, легко нашли городскую комендатуру. Оттуда прибежал немолодой лейтенант, отрапортовал нашему подполковнику, сел к нему в машину. Взводный объясняет: это наш квартирьер, он будет комендантом отдела. Через пять минут – мы у выбранной лейтенантом резиденции, это красивый особняк на тихой улочке, вокруг такие же богатые дома. Подполковник вылезает из машины, смотрит по сторонам и тут же объясняет лейтенанту, что он лопух: где это видано, чтоб отдел контрразведки размещался у всех на виду? Лейтенант предлагает показать другие помещения. «Завтра! – отрезает Вдовин. – В девять ноль-ноль. До завтра – всем отдыхать. Можете идти!»

Комендант исчезает.

Подполковник с капитаном расположились наверху, в комнатах с роскошной мягкой мебелью и огромным балконом, уставленным кадками с южными растениями. Оба старших лейтенанта ушли в городскую комендатуру с какими-то делами. Взводный поставил часовых у входа и охранять автомашины. На первом этаже, слегка заглубленном ниже тротуара, множество помещений и огромная кухня. Ночевать будем здесь.

Перекусили, вышли на улицу. Осматриваемся. Вокруг богатые дома, ничего не скажешь. А жителей не видно. Выселили их, что ли? Вот на улице появился мальчишка лет восьми, в руках у него старая игрушка. Подошел к нам. У мальчишки нездорового бледного цвета лицо. Темные дуги под глазами. Наверное, у меня были такие весной сорок второго в Харькове. Это от голода. Пацан смотрит на нас, протягивает руку и просит: «Битте, брот...» – Пожалуйста, хлеба!

Взводный Саша – молодец. Тут же достал из продуктового тюка две (!) буханки хлеба и банку с тушенкой. Отдали их парню. Тот стащил с себя рубашку, завернул добычу, прокричал «данке!» и унесся.

Стемнело. Начальство не беспокоит, часовые на посту, солдатский народ, напившись чаю, неторопливо чешет на кухне языки – рассуждает, какая теперь будет жизнь и служба. С улицы заходит поддежурный: «Слышь, старшой, давешний пацан пришел, чего-то лопочет да показывает. Выйдешь?» Саша кивает мне – пошли!

И под каштанами потсдамской улочки, застроенной богатыми особняками, мы выслушиваем замечательное устное послание.

«Мама сказала, что вы очень добрые люди, мы хотим вас благодарить. Я вам покажу место, где что-то спрятано. Мама сказала, что вам это очень понравится!» Старшина берет электрический фонарь, зовет еще одного солдата. «Пошли!» Пацан ведет нас в какой-то двор, там отыскивает узенькую заднюю дверь пристройки. Объясняет, что «hier!», здесь. Дверка закрыта, но легко поддается. За ней лесенка в подвал, фонарь высвечивает какие-то старые стулья, корзины для белья, сундук. И среди этого старья – два деревянных ящика с гнездами, из которых поднимаются запыленные горлышки бутылок. Десятка полтора бутылок, если не все два!

Взводный шепотом командует отход. Уносим трофеи. Мальчик торопливо рассказывает, что тут жил важный эсэсовец, мама сказала, что он украл эти бутылки во Франции. Одна бутылка тут же перекочевывает за пазуху мальчишке: «Передай маме, скажи спасибо, завтра приходи еще!» Мы вваливаемся на кухню. При виде наших трофеев народ приходит в неописуемый энтузиазм.

Но самое интересное начинается дальше.

Бутылок много, все разные, некоторые выглядят очень старыми. Взводный Саша долго чешет в затылке. «В чем дело, старшой? – теребят его. – Заначь себе, сколько требуется, а так – чего же? Надо пробовать!» Шофер легковой машины Смирнов, он на фронте с 42-го года, урезонивает молодых: «Поспешишь – людей насмешишь! Прежде надо начальство угостить, тогда и самим можно. Вот взводный и маракует – как да сколько. А ты – пробовать! Разогнался...»

Взводный, Смирнов и сержант Тихомиров еще довольно долго «раскладывают» добычу так и этак. Много отдашь – самим мало останется. А мало – не похвалят. Наконец Смирнова отряжают наверх с четырьмя бутылками (из почти двух десятков). Возвращается не сразу, хмыкает. «Что такое?» – «Замечание заработал!» – «За что?» – «Он спросил: а сколько достали? Докладываю – семь бутылок, товарищ начальник! Три бутылки солдатам оставили, взводный разрешил! А подполковник: неправильно поступили! Должны были все представить. Начальство само вам укажет, сколько кому. Делаю вам замечание!». – «А ты что?» – теребят Смирнова. «Ясно что! – подмигивает шофер. – Слушаюсь, мол, товарищ подполковник! Так и сделаем в следующий раз».

...Три бутылки выставили на кухонный стол, остальные спрятали подальше, доставали по одной. На второй или третьей я стал задремывать. А напитки были действительно редкостные. Коньяк, старинные красные вина. Какая-то водка, пахнувшая, как я тогда решил, одеколоном... (Лет через тридцать догадался – джин.) Попировали крепко...

Если кто скажет, что похоже на святочный рассказ, то что ж поделаешь. Мало ли что бывает «похоже». А тому славному мальчишке сейчас, должно быть, шестьдесят с хвостиком.

Утром лейтенант пришел с офицером из городской комендатуры. И подполковник, взяв с собой капитана и для разговоров с немцами меня, поехал смотреть «другие помещения». Подходящее нашлось быстро: двухэтажный дом с садом на отдаленной улице, идущей вдоль задней ограды парка Сан-Суси. Вывеска у входа: «Издательство имярек». Позади участка – насыпь железной дороги. Неподалеку четырехэтажный жилой дом, который комендатура обещала тут же освободить под квартиры для офицеров. А под издательским домом – большой глубокий подвал.

Он тоже очень понравился подполковнику.

Лейтенант-комендант быстро освоился. Подправляемый коллегами из городской комендатуры, добывает и привозит все необходимое. Две большие комнаты превратились в казарму для нас – хорошие кровати с сеткой, матрацы, новое постельное белье. В пристройке к жилому дому оборудовали кухню и столовую, комендатура города выделила нам телегу с лошадью, на которой возят продукты и прочее.

Один из наших солдат был повар, настоящий или самоучка, не знаю, но кормили нас сытно. Суп, каша, в ней немного мяса. Если пшенная – совсем хорошо, если перловая («шрапнель» на солдатском языке) – хуже, но все равно порции хорошие, нарезанный большими кусками хлеб на столах. Иногда соленая рыба, бывают макароны по-флотски. Каждую неделю привозят на телеге запас продуктов со склада и, кажется, еще из какого-то уже заведенного нашей военной администрацией подсобного хозяйства.

И я продолжаю отъедаться. На фотографии того времени – уже округлившаяся физиономия, без особых признаков мысли, если по правде.

А в подвале издательства началось строительство камер, там споро орудуют два немецких каменщика, солдат ставят им помогать. Скоро появятся и первые подневольные помощники: те, кого привели сюда в первые осенние месяцы 45-го, а отсюда не отпустили, тоже строили камеры в нашем подвале. Для себя...

Подвал был весь заставлен большими деревянными ящиками с книгами. А в одном из них обнаружились красиво напечатанные грамоты военных наград. Незаполненные, без имен награждаемых, но уже подписанные. Очень крупным размашистым почерком: «А.Гитлер». (Наверное, это были все же факсимильные отпечатки, но мне до сих пор кажется, что я видел и жирные чернильные линии пера «рондо».)

Книги куда-то увезли, а грамоты наше начальство велело уничтожить. Мы их сожгли на заднем дворе.

«Мы» – это теперь отдел контрразведки «Смерш» Советской военной администрации провинции Бранденбург. Ее начальник – генерал Шаров, он был замполитом корпуса, в который входила наша бригада. Подполковник Вдовин – начальник контрразведки, Полугаев – его заместитель. Капитан Мирошниченко – старший следователь, капитан Петровский – старший оперуполномоченный при комендатуре города. Приезжают и другие офицеры, капитаны и лейтенанты, есть даже один майор. Они будут уполномоченными в округах, из которых состоит провинция. А мы, солдаты, называемся взводом охраны. Наша задача: охранять, не допускать проникновения, проявлять бдительность... В общем, все, что полагается.

...Солдату полагается нести караульную службу в течение суток. Через равные промежутки времени (по два или три часа) он проходит по очереди три состояния: стоит на посту, бодрствует, отдыхает. (Во втором из них солдат ничего не делает, но спать не имеет права и должен быть готов немедленно заменить стоящего на посту или выполнить иной приказ.) Не очень приятно, но ведь всего одни сутки, когда еще пошлют в следующий раз!

А теперь представьте себе, что так – все время.

Именно это и происходило с нами. Пошли приказы о демобилизации, старшие по возрасту уезжали – на сборный пункт, а оттуда в Союз, домой. Пополнение не приходит, или же уезжают трое, а новенького присылают одного. И мы трубим непрерывный караул. Это значит, что через каждые шесть часов надо три часа стоять на посту.

Вот что это такое на практике.

Сегодня мне на пост – в шесть утра. Отстоял до девяти, после чего до трех часов дня свободен. (Поскольку «непрерывка», то ничего другого от нас не требуют; нет ни занятий, ни шагистики, ни «политики». Лишь бы оружие было в порядке, это и так все соблюдают, автоматы чистят исправно.)

Пока все очень хорошо...

Дальше. В три часа дня опять заступил на пост, отстоял до шести вечера. До полуночи свободен. Ничего страшного.

Простоял на посту с нуля до трех часов ночи. Ложусь спать, однако же в девять утра мне опять на пост, а до этого надо успеть позавтракать... Стою с девяти до двенадцати, свободен до шести вечера. Сменяюсь в девять, галопом в столовую на остатки ужина и – спать, к трем ночи вставать: на пост! Сменился в шесть утра, голова гудит. Часок поспал. Позавтракал. В двенадцать дня на пост. Сменился в три, пообедал; в девять вечера – на пост до двенадцати ночи. С нуля до без четверти шесть сладко спал...

А теперь сосчитайте: прошло трое суток. Можете попробовать этот режим и убедиться, что через две-три недели такой жизни человек, даже молодой и здоровый, превращается в машинку. Стоит на посту, таращится, ест, спит. Больше ничего. Со мной было еще хуже, потому что я хоть и солдат взвода охраны, но при первой же необходимости – еще и переводчик.

А стоять на часах лишний раз не хочет никто, да это при таком раскладе и невозможно.

Одно из первых поручений подполковника было: ищите портного, надо шить гражданское. «Вам, Черненко, тоже. Такая будет работа...»

И мы поехали с шофером Смирновым искать портного, нашли на большой улице в центре вывеску «Мужская одежда на заказ, Koniglicher Hoflieferant». Поставщик королевского двора, вот так!

Хозяин оказался невероятно старым, едва держался на ногах. Еще человек пять стариков сидят на столах с шитьем, тетка под шестьдесят что-то ворочает у здоровенной гладильной доски. Старики сначала нас испугались, потом ничего, успокоились. Привезли главного старика к Вдовину. Портной снял с подполковника мерку, показал образцы шерсти, Павел Петрович выбрал материал и пригласил портного с собой позавтракать. Потом еще снабдил его продуктами.

Главный портной остался знакомством очень доволен и перестал стесняться, так что дальше мы уже были у него желанные гости. Вдовина он сразу стал звать полковником – «герр оберст». Васю Смирнова – «герр фельдфебель», а я стал «герр лейтенант». Смирнов был старшим сержантом (не раз переписывался в рядовые, опасаясь, что младших командиров могут задержать в армии, когда начнется демобилизация), так что самая большая прибавка – на семь воинских званий – досталась мне...

Куда большее место, чем в «нормальной» жизни, занимала там выпивка. Фронтовики смершевские офицеры или, кто-то может посчитать, тыловики, но пробыли – кто год-полтора, а кто почти четыре года – не дома. На войне. Теперь война кончилась, людям бы домой; солдат старших возрастов уже демобилизуют. А они?

Фронтовые «сто грамм» давно кончились, но спиртное откуда-то все время бралось. А потом открылся Военторг, и «денежное довольствие» стали выдавать оккупационными марками (они были похожи на настоящие деньги, но не очень). Так что возможности появились.

У Михаила Филипповича, как я скоро узнал от него самого, была язва желудка, с которой он старался «не соваться», чтобы не загудеть в госпиталь и на демобилизацию. И вообще, к питью он особого пристрастия не имел. Выпьет большую рюмку водки, грамм сто двадцать, и все. Пьяным не видел его за все три года службы с ним ни разу. А подполковник Вдовин – другое дело. Мог после обеда на работу прийти с некоторым запахом. Мог поздно вечером, а то и ночью явиться проверять дежурного и посты в состоянии некоторого, мягко говоря, возбуждения. В общем, бывало с ним то, что зовется «дуреет от выпитого». И однажды дурение это сыграло с нашим начальником довольно неприятную шутку.

В выходной день Павел Петрович возвращался на машине из гостей; навещал в Берлине сослуживца по штабу корпуса. Кроме водителя-сержанта, которому скоро было уезжать по демобилизации, был с ним его неофициальный адъютант, старший сержант. Они уже въехали в Потсдам, дело шло к ночи, на улицах пусто. И тут подполковник заметил – неподалеку от служебного здания нашей Советской военной администрации, СВА, мужчину в офицерской форме, обнимающегося под деревом с женщиной. Приказал шоферу остановить машину и – к ним. Шофер и старший сержант пробовали начальника удержать – куда там! Женщина, понятно, моментально исчезла, укрепив пьяную уверенность начальника «Смерша», что офицер миловался с немкой. Подполковник на него и набросился...

Стал совать офицеру под нос свое удостоверение, требовал, чтоб шофер с адъютантом «забрали» того в машину. Офицер пробовал объясниться, что-де я вас, товарищ подполковник, не знаю и вам не подчинен, вы к тому же в нетрезвом виде. А я не на службе...

Вдовин полез его хватать. Тот вырвался и пропал в темноте. А когда машина подъехала «к дому», то оказалось, что у подполковника пропало удостоверение личности. Что значит для особиста потерять служебное удостоверение, объяснять не надо.

Вызвали меня и поехали искать то место, «того мерзавца»...

Наметанным глазом шофер Ананьев сразу определил зловредное дерево. Стали искать под ним и вокруг. Сначала в полной темноте; потом шофер отвел машину чуть в сторону и подсвечивал фарами. Подполковник нервничал, дергал нас: ночь, в любую минуту может нагрянуть комендантский патруль, которому придется предъявлять документы...

На счастье Вдовина, удостоверение нашлось, хоть и с явными следами битвы Амура с Зевсом – изрядно затоптанное. Там под деревом, ночью, я в первый раз держал в руках этот грозный документ и прочел, что на нем написано. Запомнилось так: «НКО СССР (это Народный комиссариат обороны, министерство по-нынешнему). Главное управление контрразведки Красной Армии...», а ниже огромными буквами: «СМЕРШ».

Во взводе тоже случалось спиртное. Где его доставали – точно не помню. Может быть, покупали в открывшемся в городе магазине офицерского Военторга. Жидкость пониженной крепости, градусов тридцать, чаще всего была чем-то подкрашена, Напиток этот, нечто промежуточное между водкой и ликером, вкус имел ужасающий, сладковато-сивушный. (Зато можно было догадаться, что немецкая промышленность понемногу как бы возрождается, во всяком случае в этой части.) Однажды в казарме несколько человек в дневное время заспорили, верно ли, что есть такие лихие «питухи», что могут выпить не отрываясь, прямо из горлышка, целую бутылку. Мнения сходились к тому, что есть, конечно, да только у нас никто сам этого не умеет.

И тогда солдат Мальков, парень лет двадцати пяти, сказал: «Наверное, я смогу!» Произошел спор, кто-то притащил нераскупоренную бутылку. Составились партии спорящих, в конце концов согласились на такие условия: если не выпьет, то остаток – на всех, а хозяину бутылки проигравший «поставит» другую. А если выпьет, то и быть по сему: хозяин подопытной бутылки ее проиграл, а испытателю – даровое удовольствие...

Вспомнили, что бутылку надо для такого дела раскрутить, чтоб жидкость лилась струей, не булькая. Открыли бутылку, Мальков понюхал – не обман ли. Сел на свою койку, покрутил бутылкой в воздухе, запрокинул голову, разинул рот. (Кажется, перед этим еще сказал: «Ну, с Богом!») Струя полилась довольно аккуратно ему в горло, Мальков крепко держал бутылку над собой, горло его слегка дергалось, а лицо прямо на глазах делалось бурым. Все! Мальков нетвердой рукой поставил пустую бутылку на пол. Произнес заплетающимся языком: «Братцы, на пост, меня подмените...» – и в ту же секунду заснул.

Следующее его стояние на посту проспорившая партия разыграла в жребий. И начальство так ничего и не узнало об удавшемся опыте.

Скоро наш подполковник уехал – первым из всех – на полтора месяца в отпуск домой, куда-то на Украину. Главным остался гвардии капитан Полугаев. Его теперь чаще называют зам. начальника или еще проще – «замнач». Офицеры иногда даже обращаются: «Товарищ замнач...» Проходит неделя или две, и у нас начинают поговаривать, что Вдовин не вернется. То ли его увольняют в запас, то ли куда-то переводят с понижением. (Мы с шофером Ананьевым переглядываемся – может, на него донесли за ту историю с офицером и женщиной? Или прицепились к пострадавшему удостоверению?) Еще через несколько дней гвардии капитан зовет меня в свой кабинет и предупреждает: «У нас, Миша, будет комиссия. Из фронта! (Значит – из самого штаба фронта, теперь это правильно называется: Группа советских оккупационных войск в Германии. А может быть, уже Советская военная администрация в Германии. Когда это переподчинение произошло, точно не знаю.) Тебя тоже проверять будут!» При чем же тут я, солдат? «При том, – объясняет М.Ф., – что твоя подпись на протоколах допроса: «допросил через переводчика...». Смотри, лишнего не болтай!»

И в один, как говорится, прекрасный день они прибыли. Главный – моложавый подполковник без орденов; наш зам. начальника с ним явно знаком. Еще два майора, одна не очень молодая женщина-лейтенант и совсем юный младший лейтенант. Розовое почти детское лицо; мундир новенький, а сидит плохо, сразу видно, что военную форму надел человек совсем недавно.

Они все собрались в кабинете начальника, и там что-то происходило. Наших офицеров туда вызывали, а младший лейтенант Зина, секретарь-машинистка, таскала туда и обратно папки с делами. Часа через два вышел приезжий младший лейтенант, спросил, кто Черненко, и позвал меня в тот кабинет. Я представился, как полагается, старшему по званию – приезжему подполковнику, он улыбнулся и кивком показал на младшего лейтенанта: «Вам – с товарищем имярек...» Мы вдвоем отошли подальше от стола, за которым сидело начальство, к окну. Младший лейтенант назвал свою фамилию и сказал, что закончил институт иностранных языков, сюда его прислали недавно. Он теперь инспектор по переводу и должен меня проверить. Спросил по-немецки, откуда я знаю язык, потом – расскажите биографию, коротко... Я рассказал, и дальше разговор продолжался уже о переводческой работе. Мне было немного неловко, потому что у лейтенанта было какое-то учебное, а не настоящее немецкое произношение. Он этого нисколько не стеснялся, похвалил меня и, спросив у подполковника разрешения доложить, сказал, что язык я знаю хорошо. «Пригоден для использования в качестве переводчика». Женщина-лейтенант, которая приехала с ними и теперь сидела в стороне на диване, поморщилась.

Я еще гадал – надо ли спросить «разрешите идти?» или ждать, пока прикажут, когда приезжий подполковник отодвинул папки с делами и сказал, что с замечаниями комиссии оперативный состав ознакомит новый начальник отдела майор Зубов. «Прошу, товарищ майор!»

Один из двух майоров, очень немолодой по моим тогдашним представлениям, поднялся, криво улыбнулся и слегка кивнул присутствующим. На лице у М.Ф. была заметна какая-то напряженность.

Чем занимался «Смерш»?

Еще в разбитом Берлине хотели ловить чуть не каждого члена НСДАП. Многие оперуполномоченные, наверное, не понимали, что в фашистской партии состояли чуть не все. Не знали толком ее устройства. А найти «целленляйтера», это что-то вроде секретаря парткома по месту жительства, было трудно – они все, ясное дело, сбежали на Запад. (А «ортсгруппенляйтера» – секретаря райкома, если по-нашему, я за все время службы «в органах» не видел своими глазами ни одного.)

К концу лета в Потсдаме появилось у нас понятие «американский агент», их кинулись искать чуть не на каждом шагу. И еще, естественно, искали (и нередко находили) эсэсовцев, военных преступников. И опять же искали «вервольф».

Откуда что узнавали? Оттуда же, откуда любая спецслужба любой страны, все разведки и контрразведки. Святая инквизиция, сигуранца, гестапо, КГБ, ЦРУ и прочие во все времена. Называется это некрасивыми словами, особенно на профессиональном жаргоне. Ничего не поделаешь.

Из документа 1947 года, показанного на выставке «Именем народа! – Юстиция в ГДР». Лейпциг, 1996 год:

«Крестьянин (такой-то) в соответствии с Приказом Советской Военной администрации № (такой-то) и по статье 58 (пункт такой-то) УК РСФСР... за саботаж, выразившийся в сокрытии посевной площади в размере 13 гектар земли с целью укрывательства сельскохозяйственной продукции от обязательной сдачи государству, приговорен к высшей мере наказания – расстрелу с конфискацией имущества...»

Еще цитата – из брошюры «Из Потсдама в Воркуту», Берлин, 1997 год:

«Герман Ш., 1930 года рождения. Упорно уклонялся от участия в занятиях по русскому языку и вместе с тремя одноклассниками был 18 декабря 1945 года арестован советской секретной службой НКВД...»

Ш.:

«...В пять часов утра в дверь позвонили, отец пошел открывать. Перед нами стояли советский офицер и переводчик. Они сказали, что им надо говорить с Германом Ш. и отвезли меня... (в тексте – наш адрес). Там начались допросы. Нас били. От нас добивались признаний, а признаваться было не в чем, потому что мы ничего не сделали... Уверяли, что мы хотели создать подпольную организацию, и все время повторялось слово «вервольф». Когда дело дошло до приговора, нас приговорили за нелегальную организацию и враждебное отношение к Советскому Союзу – этого было тогда достаточно – к расстрелу...»

Там же:

«...Четверо несовершеннолетних школьников были осуждены на смерть. Три месяца спустя Герман Ш., единственный из этой группы, был помилован. Приговор был заменен 20 годами трудовых лагерей. По случаю первой годовщины образования ГДР 7 октября 1950 года 20-летний к тому времени заключенный Ш. был амнистирован Министерством внутренних дел ГДР и освобожден...»

Если бы только «уклонялись от русского языка» да «враждебное отношение»!

Все было гораздо хуже: мальчишки собирали брошенное оружие – в конце войны и еще довольно долго после оно валялось всюду. Находили и прятали у одного из них дома.

А что тут, собственно говоря, такого удивительного? В «гитлерюгенде», а то и дома или в школе им сколько лет вбивали, что покорят весь мир. А тут – на тебе, русские пришли. Это же враги, оккупанты! Не все станут сразу слушать чужую, да еще военную, власть. (Большинство, конечно, смирно слушалось, так ведь и у нас не везде была «Молодая гвардия»...)

...Мы в тот дом явились уже с ордером на обыск, подписанным военным прокурором, потому что знали результат заранее: один из этих шестнадцатилетних мальчиков в конце концов все выложил на допросе.

Отец его был врач-венеролог, богатый человек. Он бросился к нам – спрашивать, что с сыном? Ему сказали, что сын находится у нас, он арестован. Покажите его комнату; вам известно, что там спрятано? – Полагаю, что ничего. – Сейчас проверим...

Пригласили понятых из соседнего дома. Попросили стремянку. По ней я поднялся к потолку, поднял крышку люка, влез на чердак. Там под старой шинелью и было попрятано оружие – все, как парень рассказал. И я вытаскивал по одной и подавал вниз винтовки – немецкие и одну советскую, с красноармейским штыком. Несколько гранат, приржавелый «панцерфауст». Разное.

На лицах понятых был просто ужас; хозяин, отец того мальчика, еле держался на ногах. Можно было понять...

А вот что жителей чужой страны, ее граждан, в том числе несовершеннолетних, судят по советскому Уголовному кодексу – это понять было трудно.

Были пойманные дезертиры. Были солдаты, сбежавшие со сборного пункта демобилизуемых и образовавшие банду, грабившую немецкие дома. У них было оружие, и жили они то в одном, то в другом немецком городке или в усадьбе – выгоняли хозяев, приглашали (или тащили силком) молодых женщин и веселились... Потом двигали дальше, пока их не взяли военной силой. Провели следствие, допросили немецких свидетелей. Военный трибунал присудил этой компании большие сроки.

Был офицер, о котором дознались, что у него – чужая фамилия. В начале войны он сидел в советском лагере. Сумел оттуда бежать, сумел сменить документы и был призван в Красную Армию. Воевал, повышался в звании, заслужил орден и медали. Стал командиром части.

Все равно его не простили, трибунал приговорил его к сроку, который он не отбыл, и еще за побег из-под стражи...

Был немецкий крестьянин, бауэр, у которого работал, как и во многих других хозяйствах, русский парень, «остарбайтер». И у этого парня завязался роман с хозяйской дочкой, а спустя какое-то время бауэр застал их, что называется, на месте преступления. Совершенно осатанел и учинил самосуд: дочку избил до полусмерти, так что она потом лежала в больнице, а того парня – до смерти. И потом повесил на дереве во дворе своей усадьбы.

К слову – жители той деревни от него отвернулись. Они же его и выдали, когда пришла Красная Армия. Нетрудно догадаться, какой был приговор военного трибунала этому бауэру.

А в один прекрасный день поздней осенью 1945 года дотошный оперуполномоченный отыскал странного гражданина средних лет, очень выраженной еврейской внешности, явно нашего соотечественника, но проживающего почему-то в городе Потсдаме на квартире немецкой фрау, не состоящей с названным гражданином ни в родственных, ни, по ее утверждению, в каких-либо иных близких отношениях.

Соломона Ц. притащили в «Смерш», засадили в кутузку и стали выяснять обстоятельства его присутствия в Германии. Пострадавший уверял, что, насмотревшись в родном Житомире на бесчинства оккупантов, он ушел в партизанский отряд, а потом надумал насолить оккупантам еще крепче: убить Гитлера. И с этой целью вернулся в город и завербовался в Германию, представившись украинцем («я ж чорнявый!»). Здесь, естественно, попал в лагерь, работал на заводе и старался быть «ударником». Тем обратил на себя внимание немецких начальников. И стал обращаться к ним, все выше «по инстанции», с покорнейшей просьбой: разрешить ему увидеть своими глазами драгоценного фюрера Адольфа Гитлера. В продвижении с этой просьбой Соломон Ц. дошел якобы до самого большого эсэсовского начальника, в котором признал самого Гиммлера. И тот его поблагодарил за добрые слова о фюрере, чем-то наградил и велел идти работать дальше; фюреру же он, эсэсовский начальник, скажет все сам...

Поразительным образом, наше начальство отнеслось к этой байке (которую вскоре весело обсуждали чуть не все) если и не с доверием, то, во всяком случае, довольно мирно. Вскоре Соломона из кутузки выпустили и определили в кухонные мужики. Месяц или два был он на птичьих правах – не арестованный, но и не вполне свободен. Ночевал при кухне. Потом его и вовсе отпустили, и он отправился на квартиру к своей фрау. Время от времени появлялся в отделе, заходил к начальству, общался по старой памяти и с солдатами. Приносил и продавал (для нас получалось – вроде бы недорого) разные вещицы. Часы, например, авторучку или бритву.

И в конце концов запропал где-то в Западном Берлине, в то время еще не отгороженном стенкой. Может, и не сам по себе, не знаю.

А случались и вовсе несусветные истории.

Ясным осенним днем, в воскресенье, когда из офицеров в отделе полагалось быть только дежурному, позвонил по телефону уполномоченный из дальнего района: готовьтесь, сейчас в войсках могут объявить тревогу – в нашем районе приземлился самолет «люфтваффе»... (Чуть не через полгода после конца войны!) Это недалеко отсюда, выезжаю на место...

Зам. начальника был у себя в кабинете – зашел, как всегда заходил на службу по выходным дням. Он сразу позвонил на квартиру майору, тут же вызвали машину, и мы с Полугаевым, как были, покатили в тот отдаленный район. Нашелся для этой неожиданной поездки только хилый трофейный «опель-кадет» (предшественник самого первого – в то время еще будущего – «Москвича»). Ехали долго, заехали в никогда еще не виданную нами в Германии глушь, там была даже грунтовая – не асфальтированная! – дорога; переправлялись через какую-то протоку на крохотном паромчике, на котором машина едва поместилась, а тянули его на канате к другому берегу руками...

Никакого большого начальства на месте происшествия не оказалось. Самолет – правильнее было бы называть его самолетиком, двухместная легкая машина с открытой кабиной – стоял посреди убранного поля. Выглядел он, что называется, по всей форме: защитная окраска, знаки германских воздушных сил – кресты на крыльях. А экипаж сбежал, отчего оперуполномоченный «Смерша», да и комендатурские офицеры, суетившиеся на месте происшествия, чувствовали себя явно не в своей тарелке. А выяснить на месте удалось только то, что деревенские жители видели двух убегающих с поля мальчишек. Примерно старшего школьного возраста.

Больше ничего.

С тем мы и отбыли обратно в Потсдам. А комендатура, уполномоченный «Смерша» и еще, может быть, какие-нибудь назначенные для выяснения загадочного дела люди дознались через сколько-то времени, что было оно в общем-то довольно просто. Самолетик был оставлен летчиками в конце войны за ненадобностью. Кто-то закатил его в свой амбар, где он и простоял до этого воскресенья. А тут нашлись умельцы, которые его завели, выкатили и попробовали поднять в воздух. (Может быть, учились до этого в летной школе. Так или иначе, а самолетик взлетел. Говорят, на легких машинах это довольно несложно.) Горючее кончилось у них почти сразу. Вот что посадили машину и не разбились – это здорово...

Про дальнейшее ничего не знаю. Очень может быть, что за эту историю каким-нибудь военным начальникам все равно сильно влетело.

Понятно и без объяснений, что в «Смерш» человека приглашали, если можно так сказать про это учреждение, не по его воле. Однако же были и такие, кто пришел сам.