Текст книги "Том 1. Проза 1906-1912"
Автор книги: Михаил Кузмин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)
Глава вторая
Сырые страницы толстой почтовой бумаги были быстро безостановочно покрываемы мелким неровным почерком. В большой, почти пустой комнате, только с книгами по стенам, с цельного стекла без занавесок окном, под неясным светом двух свечей на небольшом столе, сидели двое молча, и только скрип пера слышался в воздухе, где плавали синие кольца папиросы второго.
Приложив печать с головой Антиноя к лиловому сургучу на запечатанном конверте, писавший продолжал молчать, глядя перед собою.
– Это – кончено? письмо разрыва? – спросил курильщик.
«Это кончено; письмо разрыва», – неуверенно и не сейчас отозвался Демьянов.
– Вы любите делать решительные шаги. Скажите, вы никогда не раскаиваетесь?
«Я не делаю никаких шагов, все делается само, а раскаяние, как египтяне, готов считать смертным грехом».
– А мне очень жаль весны и этого лета!
«Да, – задумчиво проговорил первый, – как это было давно!»
– Это было три месяца тому назад.
– Помните наши путешествия в сад?
«Это когда я временно жил у вас, Налимов был постоянно с нами!»
– Поездка в «Славянку»…
«Однажды мы возвращались чуть не вчетвером на единственном извощике…»
– И купили на мосту роз.
«Они были несколько увядшие и осыпались по всей лестнице, по коридору, по комнате, будто усыпая путь».
– На следующий день вы были в Сестрорецке. «Это было давно, мы два раза купались, но это было без вас».
– Потом и со мной.
«Там мы все пили шабли Mouton Dimoulin».
– Мы часто играли Figaro… «А мой отъезд?»
– Вы очень страдали на Волге?
«Ужасно; помните отчаянные письма, телеграммы, ранний приезд?»
– Вы были очень несносны своим влюбленным эгоизмом.
«Разве вы не предпочитаете меня таким, как я теперь, – свободным и легким?»
– Надолго ли?
«Кто знает? Острота страдания – верный признак конца любви; это какие-то роды, у меня лично, конечно».
– Вы совсем холодны теперь?
«Я сохраняю нежное воспоминание и знаю, что это тело – прекрасно, влюбленности же нет. И потом, я не могу желать невозможного».
– Это рассудочность.
«Это у меня органически. Любовь приходит и уходит помимо меня и вдруг милосердно вынимает стрелу из сердца».
– Это очень поэтично.
«Это очень правда и очень таинственно». Вошедшая после стука в дверь служанка доложила: «К вам, Михаил Александрович».
– Кто? – спросил Демьянов, вставая. «Петя Сметанин».
Гость и хозяин переглянулись, и последний поспешно закрыл только что написанное письмо, где стояло: «Петру Ивановичу Сметанину». Вошедший высокий белокурый молодой человек с прямым, несколько вздернутым носом стал здороваться с неловкой развязностью.
Глава третья
– Если это забавно, когда Матильда вам садится на живот и говорит, что она химера, когда вы в один вечер имеете до десяти глупейших tete-a-tete'ов самого компрометирующего вида, когда вы выслушиваете до двадцати поэтов, – то мы очень забавлялись. Но, между нами, все это в значительной мере приелось.
«Да, очень скучно».
Серый бессолнечный день ровно падал в четыре окна большой сине-зеленой комнаты. У большого рабочего стола наклонившись сидел Андрей Иванович Налимов, составляя сосредоточенно и обдумывая какую-то обложку для новой книги. Демьянов стоял у окна, за которым виделся еще не замерзший канал, редкие прохожие, ряд старых домов на том берегу. На открытом рояле лежала партитура Гретри. Они молчали, как близкие и привыкшие друг к другу, забывши о чае, стынувшем на низком столе.
«Вы неблагодарны, Налимов, вы не умеете жить».
– Это правда, и я очень тягощусь этим, но вы – разве вы счастливы?
«Часто – очень счастлив, теперь нет, потому что не занят».
– Вы удивительно ветреный.
«Я адски верен, покуда верен, но вдруг проснешься с чувством, что то, к чему привязан, совершенно чуждо, далеко, нелюбимо».
Налимов, сняв очки, кончил работать и равнодушно слушал, глядя своими грустными и умными, как у собаки, глазами. Все более и более темнело, и друзья, сидевшие уже на диване, еле виднелись в свете уличного фонаря через окно.
«Какая скука!»
– Вы не видите больше Пети Сметанина?
«Нет, почему? он изредка заходит. Почему вы спросили это?»
– Так. Прежде вам бывало с ним весело.
«Да».
– Вы очень неверны к вашим друзьям.
«Намек на Темирова?»
– Вы обедаете с нами, не правда ли? только отец и я, посторонних никого не будет.
«Не знаю», – откуда-то совсем из темноты был ответ Демьянова.
Громкий звонок заставил повернуть электричество, осветивши ясно и холодно двух вставших навстречу молодому человеку в форме с тонким, чем-то неприятным лицом, узкими глазами, с большими вьющимися волосами.
Поздоровались; слегка картавя, он тотчас опустился на кресло в некрасиво томной позе. Прерываясь, он начал несколько новостей зараз, перескакивая и не оканчивая, торопясь и уставая. Прежние с улыбкой слушали картавый ажитированный говор.
– Откуда ты? – спросил равнодушно Демьянов, – от них? от маленьких актрис?
«Какая пошлость, вовсе нет, я был по делам кружка у Матильды Петровны».
– Какое отношение у Матильды Петровны к вашему кружку?
«Ах, как вы не понимаете? я был сначала по делам, потом у Сакс».
– Что же ты путаешь?
«Ах, ты только придираешься. Знаешь, Мятлев приехал. Ну какая победа, я тебя поздравляю!»
– Какие глупости! но над кем?
«Да, ведь Матильда Петровна же в тебя влюблена как…»
– Как змей?
Глава четвертая
В глубине длинного зала, украшенного камелиями в кадушках, серо-зелеными полотнами и голубыми фонарями, на ложе, приготовленном будто для Венеры или царицы Клеопатры, полулежал седой человек, медлительным старческим голосом, как архимандрит в великий четверг, возглашая:
«Любезная царица наша Алькеста, мольбы бессонных ночей твоих услышаны богами, вернется цветущее радостное здоровье супруга твоего, царя Адмета».
– Зачем вы устроили ему такое поэтическое ложе?
«Я же не знал, какого он вида и возраста».
Сдержанный смех, топот раздавались от двери, где толпились актрисы, не хотевшие надолго засаживаться вперед к почетным гостям.
Повернув свое бледное с лоснящимся, как у покойника, лбом лицо на минуту к шепчущимся, перевернув шумно и неспешно страницу, сидящий на ложе снова начал.
Мимо Демьянова, стоявшего тоже у двери, прошел, слегка расталкивая публику, молодой человек с очень бледным круглым безбородым лицом, темными волосами, несколько англицированного вида; он бегло и остро взглянул какими-то казавшимися незрячими глазами и потом, делая вид, что задержан толпою, еще раз обернул на Демьянова свое круглое, казавшееся смертельно бледным при голубых фонарях лицо.
«Кто это?» – спросил тот у стоявшего рядом Налимова.
«Не знаю, я здесь в первый раз, какой-нибудь актер. Спросите у Темирова».
– Темирова нет, вы знаете.
– «Весну» сыграйте, «Весну»! Михаил Александрович, ваша очередь, – летели какие-то две актрисы с раздувающимися платьями, как ангелы Гирландайо.
Главная актриса сидела, окруженная поэтами, и сочувственно улыбалась, когда не понимала смысла того, что говорил ей высокий розовый, с нимбом золотых волос, человек в пенсне, покачиваясь, то поднимаясь на цыпочки, то снова опускаясь, будто он все время танцевал какой-то танец.
Играя, Демьянов все время видел через головы других бледное круглое лицо с будто незрячими глазами, устремленными на него. Это его смущало и сердило, и, торопливо кончив песенки на свои же слова, чувствительные и фривольные, он спешно вышел в соседнюю залу, где не интересовавшиеся чтением и музыкой закусывали, болтая.
«Можно поздравить с успехом», – кричал еще издали маленький Вольфрам Григорьевич Даксель, жуя бутерброд; Демьянов рассеянно взял что-то на тарелку, не отвечая. Другой не унимался: «Что с вами, вы сердитесь, или имели сегодня эскападу? отчего вы такой absorbi?»
– Вы не знаете, кто этот бледный господин, что стоял у второго окна, когда я играл?
«Ведь я не был в зале. Который? Вот не этот?» – спрашивал, вертясь и поводя носом, Даксель, указывая на пробиравшегося между людьми молодого человека с круглым бледным лицом, темными волосами, серыми, будто незрячими глазами.
– Мы с вами не познакомились. Мятлев – большой ваш поклонник, – сказал он, будто задыхаясь, подходя к Демьянову.
«Да? очень рад – Демьянов», – несколько бледнея, ответил тот.
Глава пятая
Только что выпавший снег таял, и теплый, обманно весенний день делал впечатление поста на кладбище.
На крыльце большой церкви толпились нищие, и из открываемой входящими двери неслось тихое печальное пение. Демьянов шел за двумя женщинами по узким мосткам между сплошными памятниками направо, налево к неизвестной ему могиле, как вдруг был остановлен знакомыми голосами, доносившимися из поперечной дорожки. Три актрисы в уже зимних платьях, преувеличенно громко говоря, неловко пробирались в сопровождении двух мужчин. Михаил Александрович, скрытый большим памятником, слышал их разговор, бессвязный и аффектированный.
«Я так люблю „Верую“ Чайковского».
– …и с тех пор они все время проводят в мастерской вдвоем.
«Может быть, это сплетни».
– Маня милая, не сплетни, уверяю тебя, не сплетни.
«Но давно ли он приехал! и такая уже близость».
– Я думаю, нужно совсем не знать репутации Мятлева, чтобы видеть в этом опасность, – добавил мужской голос проходившего куда-то налево.
Демьянов отыскал своих дам уже за решеткой могилы. Раиса ела на развернутом платке просвирку, Татьяна же Ильинишна тихо несколько, нараспев говорила: «И что, Раечка, тут произошло, скажу я тебе». Увидев подошедшего, она, не прерывая рассказа, улыбнулась ему, подбирая платье, чтобы очистить место. Раиса равнодушно, как известное, слушала, сосредоточенно жуя просвирку, худенькая и некрасивая с острым носом.
– Всего больше она Маргариту Ивановну, Аркадия Ильича вдову, любила и ласковей всех к ней была, и вот в утро, как ей помереть, сижу я в спальне, шторы спущены, лампады одни теплятся; входит Маргарита с ласкою, спрашивает о здоровье, о том, о сем – ничего в ответ, смотрит во все глаза, а ничего не говорит. Маргарита взывает к ней: «Что вы, тетя милая, или меня не узнаете? Я – Маргарита, Аркадия Ильича покойника вдова. Или вы разлюбили меня?» Та вдруг отвечает, с тихостью: «Я вижу, что ты – Маргарита, Аркадия Ильича покойника вдова, и слышу, что ты говоришь, а любить я тебя, по правде сказать, не люблю». Маргарита к ней ринулась: «Что же это, тетя? что я сделала, чем провинилась?» – «Ничего ты не сделала, ни в чем не провинилась, а любовь от Господа; как приходит, так и уходит, как тать в нощи. Люблю я теперь Семенушку». Мы ушам своим не верим. Никакого Семена, кроме лавочного мальчика, у нас не было, а его бабинька, помнится, и не видела. Вечером позвали Сеньку к бабиньке, она и не взглянула на него, а ночью померла.
Раиса, помолчав, заметила: «Вот тоже Клавдия Губова вдруг разлюбила, разлюбила жениха и видеть его не может, а прежде не могла насмотреться. Но я думаю, что это одна иллюзия, разве можно так вдруг, в одно прекрасное утро, разлюбить?»
– Я думаю, что это не так уж невозможно, как кажется, – заметил Демьянов, до сих пор молчавший.
«Вы, Михаил Александрович, справьте день вашего Ангела у нас вместе с Мишенькой, – право», – добавила старуха Курмышева, поднимаясь, чтобы уходить.
– Благодарю вас, только я хотел бы позвать кое-кого из приятелей.
«Так что же? Наш дом – ваш дом, так и считайте».
Глава шестая
Снова раздавшийся звонок по коридору заставил понизить голоса и без того говоривших вполголоса четверых людей в узкой уборной с цветами на некрашеном столе. Олег Феликсович беседовал с каким-то человеком в острой бороде и вихрах, бархатными брюками напоминавшим уже вышедший из моды тип художника.
«…нужно почувствовать аромат этой вещи, ее серо-синий тон женской страдающей души… а? Мы это все обдумаем, не так ли? Это может выйти неплохо».
Тот, тряхнув кудрями, заговорил: «Я имею некоторые мысли для костюма Варвары Михайловны! Цвета грязноватой раздавленной земляники, так: юбка, потом другая ниже колен того же цвета, на ней расходящаяся грязно-кирпичного, сверху tailleur ярко-зеленого веронез, белый жилет… а? Жалко, что действие происходит в Норвегии, а то у меня есть дивный проект с пальмами».
– Это ничего, главное – аромат вещи. Действие можно перенести – вы покажите ваши пальмы. У Комиссаржевской перенесли же «Зобеиду» из Персии в Тифлис и вместо персидских дали еврейские платья.
«По-моему, там второе действие перенесено даже не в Тифлис, а в отдельный кабинет покойного „Альказара“…» – заметил Демьянов улыбаясь.
Давши художнику уйти, Темиров обратился к сидевшему озабоченно за столом режиссеру.
– Это не будет нескромностью, любезный Олег Феликсович, спросить у вас, что у вас идет, это скандинавское чудодействие с пальмами или «Отчий дом» Зудермана?
«„Отчий дом“? от кого вы слышали?» – встрепенулся тот.
– Успокойтесь, от своих, от Васи-маляра, который, кажется, ставит Зудермана. В обществе же только и говорят о скандинавском.
«Это – тактика, Николай Павлович, нужно возбуждать интерес… Вы этого не поймете…»
– Да, но ведь предвыборный прием уток едва ли действителен несколько раз…
Вошедший Валентин прервал разговор, со вздохом опустившись на скамейку после рукопожатий.
– Томишься? – спросил Демьянов. – Ну, как вчера? Я не знаю, в кого именно ты влюблен, но ведь вчера были все претендентки, помнится?
– Мы возвращались уже утром, зашли в собор купить просвиру и ели ее с молоком в сливочной. Она – прелестна, у нее дивные глубокие глаза и ангельская улыбка. Ну, я не стану продолжать, – рассердился он, заметив улыбку слушавших.
– Я слушаю с живейшим вниманием, – бросил вдруг как-то омрачившийся Демьянов, закуривая папиросу. – Скажите, Темиров, не будет ничего иметь Мятлев, если я посвящу ему свою последнюю вещь? При работе я все думал о нем… об его искусстве: это будет заслуженно.
«Ах, он будет в восторге, он бредит вами и только ищет, где бы познакомиться».
– Это так легко сделать, – промолвил Михаил Александрович, – он не согласился бы поехать с нами завтра четвертым?
«Я передам; наверное да. Ну, мне пора», – простился Темиров, уводя режиссера под руку.
После молчания, Валентин тихо заметил, будто про себя: «Говорят, нельзя верить словам Мятлева».
Демьянов вопросительно посмотрел на юношу.
«Говорят – он тщеславный, суетный».
– Что за выпад? какая муха тебя укусила? Он – твой соперник у Овиновой, что ли?
«Нет».
– Ну, так что же? ты его не знаешь.
«Отчего ты волнуешься? разве ты мог его знать? может быть, я забочусь о тебе».
– Обо мне! вот идея!
«Мне не совсем все равно видеть тебя одураченным».
– Знаешь, это – очень пошло, то, что ты говоришь, это – плохая французская пьеса.
«Может быть, мне все равно».
Они замолчали оба, и снова раздавшийся звонок по коридору не заставил их изменить поз рассерженных и сосредоточенных курильщиков.
Глава седьмая
Было приятно – после долгой езды, то быстрой, то шагом, после длинных снежных дорог мимо заколоченных дач, покинутых старинных театров, замерзших речек, после мороза, лунной ночи, пустынных полян на краю островов – было приятно, проехав сквозь дворников на узковатый двор, войти в запорошенных шубах и шапках в широкие светлые теплые сени, куда из залы неслись визгливые звуки румын.
– Ведь мы спросим сухого? не правда ли? Пипер Гейдсик brut? – проговорил Демьянов, опускаясь рядом с Петей Сметаниным против Мятлева, сидевшего около Те-мирова.
Старый гобелен изображал Приама в палатке Ахилла, стены в темной дубовой обшивке напоминали столовые в старинных домах, старые слуги с лицами евнухов молча созерцали группу почти единственных посетителей. Уже ели сыр, и на соседнем незанятом столе синий огонь лизал бока фарфорового кофейника. Петя подпевал матшиш музыкантам, беря рюмку двумя пальцами, жеманно отставив мизинец. Вспоминали прошлые поездки, смешные случаи, мелочи, собеседников, марки вин; зала несколько наполнялась поздними гостями, музыка неистовствовала; Демьянов не спускал глаз с бледного лица Мятлева, стараясь в беглых, будто незрячих взглядах, бросаемых тем временем, найти какой-то ответ. Замолкли, истощивши разговор, выкуривши последние, уже без аппетита, папиросы.
Снова прямая дорога, мелькавшие дачи, снег на деревьях наводили сон, и Петя спал, слегка прижавшись к плечу Демьянова. В лунном свете странно темнели глаза на преувеличенно бледных лицах.
– Я в таком состоянии, что готов отвечать правду на какие угодно вопросы, – заявил Мятлев, будто с вызовом, – и первое, что я скажу, что ничье искусство меня так не волновало, как ваше!
«Ну, а любишь ты Михаила Александровича?» – спросил Темиров.
– О, да.
– «Как?»
– Как угодно. «Всячески?»
– Всячески.
«А я, вы думаете, люблю вас?» – осмелился спросить уже сам Демьянов.
– О, да.
«Когда вы это подумали?» – как-то трепеща, продолжал спрашивающий.
– С первой встречи.
«Вы не думали, что я вам это скажу?»
– О, нет, если бы вы не сказали, я бы это сказал.
«Первый?»
– Первый.
«Вы будете помнить завтра слова сегодня?»
– Вы думаете, я пьян?
«Вы знаете, как важно то, что мы говорим?»
– Да.
«Какая гибель или какая заря искусства, чувств, жизни может выйти из этого разговора?»
Мятлев, бегло улыбнувшись, снова повторил:
– О, да!
«Как это странно, будто во сне, вам не кажется вся эта поездка, весь этот разговор чем-то фантастическим?» – вмешался до сих пор будто дремавший Темиров.
Уже ехали по набережной, Петя проснулся и зевал, что-то силясь напеть, другие молчали чем-то занятые. Поцеловавшись на прощание с Петей и Темировым, Демьянов ограничился рукопожатием с Мятлевым, смотревшим на него в упор своими будто незрячими глазами.
Глава восьмая
Звон разбитой чашки выдал волнение Раечки, когда она заметила входящих Мятлева под руку с Демьяновым в комнату, уже наполненную разряженными девицами, двумя, тремя студентами и розовыми молодыми людьми в пиджаках. Покрасневшая девушка так и осталась с протянутой рукой, из которой выпала чашка, между тем как Татьяна Ильинишна, качая головой, говорила:
«Ах Раечка, как же это ты – такая неосторожная!»
– Вот, тетя, друг мой – Мятлев, художник, – говорил Демьянов, подводя кланяющегося юношу.
«Очень рады, очень рады, Михаила Александровича друзья – наши друзья. Дочь моя – Раиса», – добавила старуха Курмышева, указывая на все еще не оправившуюся девушку.
– Много о вас слышала от брата, от Валентина… я никак не думала… я так рада видеть вас здесь… – бормотала она, опуская бегающие глаза.
«Оракул! оракул! ваш фант, Валентин Петрович, нечего скрываться, пожалуйте», – щебетала стая до смешного похожих одна на другую барышень в светлых платьях, показываясь на пороге соседней большой комнаты.
«Подойдемте и мы», – шепнул Мятлев Михаилу Александровичу, направляясь к сидящему под большим пледом Валентину. «Двое», – пискнул кто-то, когда они с разных концов приложили осторожно по пальцу к голове изображающего оракул.
И они смотрели внимательно и с улыбкой друг на друга под пытливыми взглядами присутствующих, пока раздавался измененный, шуточно-торжественный голос прорицателя: «Эти двое будут скоро принадлежать друг другу».
Громкий смех, встретивший предсказание, не был разделен только Раисой, с трепетом, затаив дыхание, следившей за происходившим.
– Нельзя ли мне пройти вымыть руки куда-нибудь? – несколько задыхаясь, обратился Мятлев к Демьянову.
«Сейчас! Пройдемте в спальню Татьяны Ильинишны, ближе всего».
«Вот», – сказал он, указывая на ясно видный при свете лампад у почти целого иконостаса старинных икон умывальник.
– Мне он не нужен, – прошептал Мятлев, запирая дверь на ключ. – Разве вы не понимаете?
«Неужели это правда? почему сейчас? здесь?» – бормотал Демьянов, как подкошенный опускаясь на кровать Татьяны Ильинишны.
– Так нужно, так я хочу, – сказал другой, вдруг крепко и медленно его целуя.
Демьянов широко перекрестился и, опустясь на пол, поцеловал ботинку Мятлева.
– Что вы делаете? – несколько смутился тот. «Благодарю наши иконы, что они вас послали сюда, и целую ваши ноги, приведшие вас на мое счастье, на мою радость».
Глава девятая
Чтоб покончить счеты с жизнью,
Архитектором я стал
И черчу черчу черчу —
Все сердечки я черчу.
Женщины, встретившие громким смехом и рукоплесканиями чувствительную и нелепую песенку, были, по уговору, в разноцветных однофасонных костюмах из тонкой бумаги, перевязанных тоненькими же цветными ленточками, в полумасках, незнакомые, новые и молодые в свете цветных фонариков. Танцевали, кружились, садились на пол, пели, пили красневшее в длинных стаканах вино, как-то нежно и бесшумно веселясь в полутемной комнате; в темных углах сидели пары, вежливо и любовно говоря. Выйдя в соседнюю комнату, Демьянов увидел сидевшего Валентина с закрытым руками лицом. Он встал около юноши, положив руку ему на плечо.
– Это глупо; зачем мучиться? зачем страдать? разве не радость – любовь? – как-то деланно начал он.
«Зачем ты говоришь пустые слова? Ты сам знаешь, что это неправда», – не отнимая рук, ответил тот.
Помолчав, Демьянов снова начал:
– Это Овинова – та, которую ты любишь? Валентин молча кивнул головой.
«Ты ей говорил об этом?»
«Нет».
– Отчего? ты не смел? – хочешь, я поговорю с ней?
«Нет… а вот если хочешь мне сделать добро, поговори лучше с Мятлевым».
– С Мятлевым? о чем?
«О ней же».
Демьянов сдержанно проговорил:
– Мне кажется, ты ошибаешься, считая его имеющим какое-то отношение к ней.
«Поговори, прошу тебя, ему все равно, а ей, а мне это так важно».
– Хорошо, я поговорю; пустяки какие-нибудь, наверно.
«Тише, они идут в переднюю», – прошептал Валентин, и они замерли, меж тем как голоса вошедших в переднюю ясно слышались на фоне тихой музыки из залы.
– Знаете, – слышался голос Нади Овиновой, – когда вы уедете, я уйду из театра, потому что единственно вы меня здесь интересовали. Это очень глупо говорить вам, вы так последнее время со мной обращались, холодно, сухо, почти не говорили, что я решилась теперь в последний день сказать вам это.
Голос Мятлева, несколько задыхающийся, отвечал: «Надежда Васильевна, вы сами избегали встреч, я не изменился к вам нисколько».
– Зачем обманывать, – горестно воскликнула девушка, – разве я не вижу? разве я не чувствую? И я скажу вам, с каких пор вы стали таким и почему. Хотите? сказать?
«Скажите», – с ужимкой отвечал Мятлев.
– Хорошо! – И она тихо сказала что-то, не долетевшее до ушей взволнованных слушателей.
Несколько секунд длилось молчание, не нарушаемое даже шепотом, затем Мятлев, еще более задыхающимся голосом проговорив: «Знаете, если бы это сказал мне мужчина, я бы дал пощечину!», ушел, хлопнув дверью. Долгое вновь наступившее молчание прервал Демьянов.
– Ты видишь, что я был прав.
«Я вижу, как она его любит, и вижу, что ни ты, ни Мятлев, ни я, никто ничего тут сделать не могут».
– Зачем принимать все так трагически? «Я просто говорю, что есть».
И Валентин, не глядя на оставшегося Демьянова, быстро вышел в залу, где Темиров снова начинал ту же нелепую и чувствительную песенку.
