Текст книги "Тойота-Креста"

Автор книги: Михаил Тарковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

5

Он звонил и просил вернуться, и сквозь шелест колёс, гудко изукрашенный телефоном, отзывалась и отвечала некая посредница между ним и его любимой. Так же ответственно брала она трубку и дома и даже спросила «Ну как ты?», и он любил эту чуть странную, чуть грустную секретаршу, похожую на спутник, верно стоявшую на дозоре, в то время когда главная планета находилась в гордом и горестном далеке.

На второй день переговоры продолжились… На третий ещё потеплело в космосе и где-то на далёкой орбите произошло слияние, и снова заговорила с ним прежняя Маша, только галактически спокойная, остывшая. И после долгих заходов совершила посадку на полосу. И вошла в сером пальто с поднятым воротом, с чёрным обручем вкруг головы, со снежной звездой в волосах. Улыбнулась быстро и холодно, еле раздвинув губы… Сидела за столиком, листала журнал, быстро, резко и не задерживая взгляда:

– Я с банкета… Ну как ты?

– Как-как… Переживал… как ещё?

– Я тоже… А ты думал, я паузу выдерживаю? Ты знаешь, я не занимаюсь такими глупостями… Да уж… Незабываемый вечерок… Споры про литературу, и я такая, с сапогом…

– Хочешь вина?

– Да… Чуть-чуть… Глоток… Давай выпьем за то, чтобы не обвинять друг друга в том, что кто-то чего-то не слышит… или не видит…

Звякнули бокалы. Маша отпила задумчиво и медленно. Внизу вспела сигнализация, и Женя, притушив свет, подошёл к окну. Когда он обернулся, сзади стояла Маша, лицо её светилось тихой улыбкой. Она подставила губы:

– Я соскучилась… Я побуду с тобой… и поеду… ладно? Просто у меня такая тяжёлая работа, – говорила она уже в прихожей у зеркала, прилаживая чёрный ободок. – Что мне нужно обязательно ехать из дома, ну чтобы собраться… Понимаешь… – она подняла брови и вытянула вперёд губы, – что такое собраться… – мизинцами она чуть натянула кожу под глазами, – ужас… когда ты заработаешь денег, мы сделаем мне подтяжку? Да? Что у тебя завтра? Мне нужно поехать в… разные места… Я хочу тебя познакомить со своей подругой, Викой. А то мы всё время говорим только о твоих родственниках и знакомых…

– А что нужно будет делать?

– Забрать кое-что… А её надо познакомить с твоим братом… когда-нибудь… Она работает в салоне… Ты меня проводишь? Там так сыро…

На другой день шёл дождь. К салону они пробирались по узким проулкам в центре, долго искали место…

Дверь отворила миловидная девушка с муравьиным выражением карих и чуть выпуклых глаз. Впечатление усиливали тончайшие очки с овальными стёклами, все на лапках и усиках:

– Вика. Очень приятно. Хотите кофе? Маша про вас столько рассказывала. Вы посидите пока здесь… или вы хотите посмотреть?

– Да. Мне интересно.

В небольшой комнатке всё было бледно-зелёным – стены, стеклянные столики, стеллажи с немыслимым обилием флаконов и тюбиков. В этом же зелёном террариуме сидела замершей игуаной девушка с голой ступнёй и сушила лак на ногтях. Между пальцами была вставлена специальная полиуретановая лапка-гребёнка.

– Что у неё с ногой?

– Это называется разделитель, – шепнула Маша.

– Надеюсь… она так не пойдёт? А это что?

– Палитра цветовых нюансов.

– В общем, карта волос. На меню похоже…

– Вот здесь будет душевая. А здесь у нас массажка…

– Здесь их гладят? – спросил Женя Машиным говорком.

– Здесь их гладят и главное… слушают… Они же за этим ходят.

– Трудная у вас работа…

– Ещё бы… Ребята, я сейчас закончу, и мы пойдём поужинаем, здесь рядом. И там поговорим…

– Мы тебя там и подождём.

Педикюрная дева завернула ногу в пакет, вставила в сапог и, одевшись, бодро вышла на улицу. Через несколько минут Женя с Машей сидели в кафе у окна, за которым с бесшумной периодичностью проплывали, светя фарами, машины.

– Как тебе салон?

– Здорово… Мне понравилось, как дивчина в пакете устрекопытила… хе… Я знаешь, что подумал… Вот столько всего в человеке можно подправить – и запахи, и мягкость кожи, и упругость даже отдельных некоторых мест, цвет глаз, взгляд, вкус губ… Но одну очень важную вещь забыли… Знаешь какую? Го. Лос. А это важно. Особенно когда говоришь издалека… Вот у тебя очень много разных голосов. То такая прохладца, и голос будто остывает… прямо шужкой берётся… иногда зачехлённый, залитый в полиэтилен, когда звонишь из магазина, и тебе слово не вставь, всё равно срикошетит. Но не все так… талантливы… А тут представь: такой… тембр-салон «Нежный голосок». Там тебе голосовые связки парят, жарят, настраивают по камертончику…

– …и язык подстригают, чтоб глупости не говорил…

– Совершенно верно… Палитра звуковых нюансов… и такой баллончик – попрыскал на связки – и пожалуйста тебе… «тихая сапа» или, допустим, новейшая коллекция «вечерняя кошка»… Ну и, конечно, целые отделы… звуковой косметики… Женщины приходят в магазин: «Э-э-э… бюдьте добры… мне нужны э-э-э… «жидкий дым», а мне «холодная сварка» для любовника и «шершавый асфальт» для пьяного мужа».

– А с мужчинами проще, на все случаи одно: аэрозоль «заткнись, дура». Вика идёт. Мы здесь!

Маша листала меню. Женя рассуждал о питкости водок. Вика слушала, приоткрыв рот в улыбке, чуть рассеянно глядя сквозь стеклянные овалы из-под лапок-проволочек. Часы на её руке тоже были овальными с овальным стеклом, и такие же овальчики, только поменьше, висели в ушах. И поблескивало овальным камешком золотое колечко на её пальце.

– А мы с Барковцом поссорились, – говорила Маша светским щебетком, – мы говорили про литературу… Представляешь, такой… разговор… утончённый… и Женя говорит… он говорит, что я неправильно вижу, слышу, и тут я такая с сапогом, представляешь, влетаю… и говорю, мол, я лучше тебя во всём разбираюсь… и главное, всё так серьёзно! И мы так и не выяснили, кто виноват.

– Конечно, он. Кто же с женщиной про литературу говорит? Женя, а где вы остановились?

– У брата.

– А почему его с вами нет?

– Он в отъезде. И в отлёте. И в отплыве. Его нужно как-то… пришвартовать… Он то плавает, то летает. – Маша легкомысленно показала рукой. – Он оператор, вообще-то.

– Это, наверно, опасно.

– Да уж не то слово. Расскажи, как вы снимали полёт гуся.

– Гусь очень крепкий, и перо у него такое красивое, резное… и он очень осторожный. И летит на профиля.

– Как это?

– Ну чтоб на него… поохотиться… ставят такие силуэты… Чтоб он пошёл на посадку.

– А сам он не захочет на неё пойти?

– Сам не захочет. Поэтому нужны ненастоящие гуси, как будто они сидят и ждут… Остальную стаю… их делают из фанеры и втыкают на колышке. В снег… А те, которые летят, они думают, что это настоящие гуси, а когда подлетают, уже поздно…

– Знакомая картина… – задумчиво сказала Вика. – Я тоже всё время лечу на профиля…

– Да уж, Вика, особенно твой последний мужчина был, извини… такой гусь… Как его звали? Как-то необычно…

– Марк.

– Два? – быстро спросил Женя.

– Нет, один. А почему?…

– Не слушай его, это машина.

– Какая машина?

– Вика, не важно.

– Да, Женя, ну так что с гусем?

– Надо сначала рассказать про брата… У меня ещё брат…

– Он охотник, очень опытный и крепкий, – защебетала Маша, – и такой весь растакой, и любит… всё основательное… и жена у него такая полная… и ест рожки…

– Мария Александровна, вы так часто говорите про рожки, может, вам заказать? Порцию. Девушка, у вас есть рожки?

– Простите? – замерла девушка.

– Девушка, он шутит.

– Женя, не отвлекайтесь, вы про брата рассказывали…

– Жень, ну хватит, расскажи серьёзно…

– О серьёзном человеке и рассказывать надо серьёзно… Женя потеребил телефон.

– Ну, вообще-то трудно о нём говорить… Он такой человек, который никогда не спорит с жизнью, а наоборот – всё время соглашается и так её правила поддерживает, что… ну как сказать-то… что ей самой… тошно становится. В общем, надо было снять с дельтаплана… как выглядят с воздуха эти профиля и скрадок с охотником и как этот охотник стреляет… и… как уже поздно…

– А что такое скрадок?

– Это такая засада.

– Такая засада… – негромко повторила Вика, – хорошо. И как вы снимали?

– С дельтаплана.

– У вас был дельтапла-а-ан? – Вика почти задохнулась. – А кто же на нём летал?

– Мой брат Андрей. И специальный пилот. Данилыч. Который вдобавок ещё и писатель.

– Ты придумываешь! – вскрикнула Маша. – Вика, не верь ему!

– Как это я придумываю? Ты разве не знаешь? Известный писатель Валерий Данилыч Татарских.

– Ну и что он написал?

– Сборник рассказов «Собаки винтов не видят». И роман «Точка невозвращения».

– Как это не видят? – ахнула Вика.

– А так. Знаете, Вика, сколько на севере собак гибнет. Под винты попадают. Была собака – и нет. Один лай…

– Правда? Какой ужас! А… «Точка»?… – спросила Вика совсем тихо.

– Невозвращения. Это про любовь. Ну когда на посадку идёшь, есть определённая высота, с которой… в случае чего, уже… обратно нельзя. Только вниз.

– В общем, когда уже ничего не вернёшь… – вздохнула Вика. – Какие-то у него аварийные названия.

– Он и сам аварийный. Поэтому всегда с собой берёт шестик.

– Какой шестик? – Вика насторожилась.

– Ну, такой небольшой. Облака густоватые, а моторчик у него изношенный, и, бывает, в облаке засядет, завязнет, лопастями, и… назад-вперёд, назад-вперёд, – Женя изобразил попытки маневров, – бесполезно. Ну и шестиком удобно очень толкаться. От облаков… Да и гуси… – он огляделся и просипел: – не так уж… безобидны… Одного бортмеханика до смерти защипали…

Когда подталкивал… С тучки… Мы тогда «гуси-лебеди» снимали…

Вика замерла, распахнув глаза и открыв рот:

– Вы мне голову морочите! Вообще весело с вами. Ну так что там с гусем? Вообще, где это всё происходит? В лесу? В поле?

– Какие поля? На острове. Такой остров в Осиновской системе, Сковородка называется, не смейтесь, он в лоции есть… Так и написано: Осерёдыш и Сковородка… Вампеевский перекат…

– Да-да, я в курсе… – закивала Вика. – Сковородыш – он сразу за Кастрюлькой…

– Не верите… В общем, надо было показать выстрел глазами гуся… иногда надо смотреть на Землю… другими глазами…

– Думаю, гусь ужаснётся… Да, а вы не боялись… подстрелить дельтаплан?

– Ещё бы… Поэтому всё сто раз продумали… Михалыч сидит в… засаде, и у него два ружья. Одно обычное, из которого он бьёт по гусям, а другое заряженное холостыми патронами со специальным порохом. Чтоб дыма больше, когда он пальнёт холостыми по налетающей камере.

– Понятно… и что?

– А вот что. Три дня подготовки. Плёнка в камере. Аккумулятор заряжен. Дельтаплан заправлен. Татарских с Барковцом нервничают и ждут… когда пройдёт тучка, и включают камеру, и взмывают в небо, и летят на профиля, и вот уже близко… совсем близко… – Женя поднял указательный палец. – А как раз перед этим завернули настоящие гуси, и Михалыч промазал, и так взбудоражился, что, когда ребята налетели, перепутал ружья и к-а-а-ак дал по дельтаплану двумя нолями…

– ?

– Это дробь такая. В общем, он жахнул настоящими, дельтаплан полетел, как показалось Михалычу, падать, и лицо его стало таким же белым, как маскхалат, который он своровал у своей старшей дочки, которая работала фельдшером, к которому…

– Ну ладно, ребята, хватит… – рубанула ладошкой Вика.

– Вика, если честно… про шестик он… при… как бы сказать… при…

– …сочинил?

– Да. А остальное – как ни странно – правда, оно даже в фильме есть… в этом ужасном…

– Наверно, шестик помог. Да всё ясно с вами: «В фильме есть»… ха-ха!… И ещё скажите, в газете заметка была. Знаменитый летчик и автор увлекательных рассказов…

– Про слепошарых собак…

– Мой живот! – зашлась Маша.

– Благодаря… благодаря меткому выстрелу местного охотника попадает в точку невозвращения и… – еле докончила Вика.

– Больше никогда не напишет повесть «Полёт гуся над Сковородкой»! Если серьёзно, мы очень переживали. Когда сильный и умный человек попадает в нелепое положение, есть в этом что-то… ужасающее. Хорошо, что Михалыч не стал целить в человека и взял чуть… в бочок… В крыле, правда, пятнадцать дыр насчитали. Так что кончилось всё хорошо. А главное, Андрею все-таки удалось побывать в гусиной шкуре.

– И что он понял?

– Он понял, что если захочешь посмотреть на Землю другими глазами, то тебя… тут же попытается сбить родной брат.

– Н-ну, это верно… Что ж, спасибо, было ужасно интересно…

– Нам тоже пора. Ещё надо купить еду для кота.

…Он уже так не боялся, но на всякий случай перебежал в другую комнату, правда, когда Женя сидел за столом, вернулся и осторожно прогладился о его ногу.

– По-моему, ты разошёлся. Как тебе Вика?

– Хорошая, живая… и колечко у неё такое красивое, но сама она, по-моему, никак не найдёт… своё золото…

– Да. Что-то никак… Надо её с Андреем познакомить. Но, боюсь, после твоего рассказа она не решится…

– Не знаю… Может, наоборот… Но вообще она слишком хочет… его найти… А тут одного хотения мало… и я точно знаю одно.

– Что ты знаешь? – спросила Маша крадущимся голосом.

– Если ты не против, я отвечу историей. Знаешь, как староверы делают? Берут лосячую шкуру, кладут в речку на дно, ворсом вверх по течению, и… идут заниматься своими делами. А осенью вытряхивают из неё золотой песочек.

– Это ты меня так нашёл? Я не знала, что меня… вытряхнули из шкуры.

– Никто тебя не вытряхивал! Просто это значит, что когда золото видит, что его слишком хотят найти, оно замирает… и надо спокойно замочить шкуру и подождать осени.

– А если женщины не любят… ждать осени? Кстати, Вика спросила, надолго ли ты приехал.

– И что ты сказала?

– Что ненадолго. Ещё она спросила, почему ты не можешь работать водителем здесь. Да… Она сказала: «Мне кажется, что здесь для него намного больше работы. Здесь же больше машин». Она сказала: «Если, как ты говоришь, он такой и умный, и необычный, и трудовой, то что же такое его там держит? Был бы он… лесник какой-нибудь, и лес без него бы засох. Или геолог. А он водитель. Во-ди-тель. Какая разница, где во-дить?»

– И что ты сказала?

– Я сказала, что ты очень любишь свою реку, и что твоя машина переводится как вершина горы, и что мне… не хватает… бинокля… и ещё, что меня всё устраивает. А Гришу вдвойне.

– Как это вдвойне?

– А так. Его очень устраивает. Что ты где-то там, совсем далеко, и мне никто не нужен, и он за меня спокоен.

– Может, мне поехать в Японию? Чтоб его совсем успокоить? Сесть на кавасачку и уехать в Немуро…

– Что такое… кавасачка? – быстро переспросила Маша.

– Такой катер с дизелем…

– Она хорошая? Ты мне купишь… кавасачку?

– Да. Когда мы снимем фильм…

– Какой фильм? Мы уже снимали фильм…

– Ты не помнишь? Фильм… где все стали другими… Ты не представляешь, как там могло бы… быть всё интересно… Я даже знаю, как он начинается.

– И как он начинается?

– Он начинается так. Засыпанное снегом лобовое стекло, включаются дворники и открывают лицо главного героя. Он везёт машину откуда-нибудь совсем с острова… Почти с того места, где они водятся. На пароходе. Со знакомыми рыбаками. По пути их арестовывает пограничный катер, потому что у них полные трюма…

– Трюмы.

– Трюма…

– Хорошо, трюма…

– Хорошо, трюмы… незаконного гребешка. Их ведёт конвой, а они берут и просто-напросто топят свой пароход там или шхуну… Вместе с гребешком и машиной… Просто дурят этих погранцов. И его машина тоже тонет. В прозрачной сине-зелёноватой воде… Белая машина… Очень красивая… Так начинается фильм… И тогда непотопляемый хозяин шхуны добывает ему по-настоящему отличную машину. Потому что, как ты знаешь, у любого хорошего дела трудное начало… А дальше они привозят её на материк, и он едет на ней через всю страну. К той девушке… Если бы кто-то занялся этим фильмом, я бы помог… Я действительно много знаю… Надо как-то попытаться… Тогда бы у нас… всё и решилось… с кавасачкой…

– Это очень сложно…

– Это очень интересная работа.

– Работа – это работа. Она не может быть интересной. Это детский сад какой-то. Вы как дети. Даже твой Михалыч. Я очень хочу, чтобы ты посмотрел на жизнь по-взрослому… и на наш город особенно.

– Ты знаешь… я уже не могу на него смотреть. Я наловил зайцев. В вашем городе…

– Ты… работаешь контролёром?

– Маша, так говорят, когда варят сваркой. Бывает, заденешь электродом за железо или из-за щитка выглянешь не вовремя… и это называется схватить зайца.

– И ты схватил зайца?

– Я схватил зайца в твоём городе. В какой-то момент у меня правда настало… какая-то усталость и ослепление, сухое, едкое… и самое плохое, что какая-то привычка к этой едкости появляется, и даже начинает казаться, что она почти нужна. Потому что у вас очень трудный город…

– Потому что ни на что не надо смотреть без щитка.

– Даже на тебя?

– Даже на меня. На меня особенно. Да. А я рада.

– Чему ты рада?

– Наконец-то у нас появилось что-то общее. У нас у обоих не в порядке с глазами. И поэтому нам пора обменяться подарками. Я подарю тебе щиток, а ты мне… бинокль. Я хорошая?

– Ты самая лучшая.

– А что там было дальше? Или тебя всегда интересует только начало? Ты мне расскажешь? Только потом… Сейчас я буду спать…

– Я расскажу…

* * *

Утром Женя нашёл в ящике письмо от Насти:

«Дорогой Женя! Я не жду ответа на своё письмо. И ты можешь прочитать его полностью, можешь дочитать до половины или вообще не читать и сразу выбросить в окошко. К сожалению, память не письмо, и её в окошко не выбросишь, поэтому я и пишу.

Я тут вспомнила, как мы с тобой ехали в Кызыл на твоей «хонде» («Какой «хонде»?!» – фыркнул Женя) к моей тётке. Я снова пережила эту дорогу и удивилась, что не сумела увидеть всего того, что мне тогда было открыто. Когда я это поняла, я чуть не умерла… И я долго сомневалась, говорить ли тебе – выдержишь ли ты или нет то, что я хочу сказать. Я всегда считала, что тебя надо беречь от этого, но потом подумала, что никогда не прощу себе, если не расскажу, хотя не уверена, что ты готов воспринять то, о чём я хочу сказать. И что это тебе действительно нужно. («Да что ж такое! Невозможно…» – Женя покачал головой.) Но, я думаю, ты взрослый человек и в состоянии сделать правильные выводы. Так вот, мы ехали с тобой в Кызыл к тёте Лиде (у меня две тётки, одна в Кызыле, другая в Козульке…), и ты очень хорошо рассказывал про места, которые мы проезжали, а когда поднялись на Ойский перевал, у меня перехватило дух. Я посмотрела на твоё лицо: ты так верил в меня, так ждал, что я увижу эту красоту, высоту… И мне стало так больно за тебя. Я вдруг подумала, что наверняка многие люди не понимают твоей дороги, твоего рассказа. Я только тогда узнала, как ты переживаешь её, как выстраиваешь, как даже музыку специально подбираешь под повороты и перевалы… Иначе бы почему наш разговор всё нарастал, становился всё, что ли, высотней (во завернула!) с каждым подъёмом? Когда до меня это дошло, я уже перестала смотреть на дорогу и переживала только за тебя.

Как, должно быть, по-разному ты открываешь то, что видел десятки раз. Я бы даже сравнила тебя с артистом в театре, если бы не было в тебе ещё какого-то покоя, какой-то мудрости. Мне всегда казалось, что ты знаешь о жизни что-то такое, от чего тебе и трудно, и счастливо, и что от большинства людей тебя отличает какая-то врождённая благодарность.

Я сейчас на работе и сама оформляю это письмо. В этом есть что-то странное. Трудно выразить это ощущение, но я уверена, ты понимаешь, о чём я говорю… Хотя, если честно, в моей работе мало странного, и часто она кажется мне постылой и скучной, но я говорю себе: терпи – ведь ты отвечаешь за письма, которые связывают людей и их судьбы. Я вдруг поняла, что мы с тобой очень похожи. Что своей белой машиной ты, как иглой, сшиваешь куски нашей земли. Ты как ветер, дующий из области повышенного давления в область пониженного. Давления разлук, обстоятельств, всего того, что гонит людей из одного края в другой, всего того, что ты так честно делишь со своими… хотела сказать пассажирами, а скажу попутчиками. Хорошее слово. От слова путь.

(Женя больше не фыркал и читал всё внимательней.)

Давно известно, что каждый выбирает путь по силам, и испытаний посылается ровно столько, сколько ты можешь выдержать… И я не знаю, готов ли ты воспринять то, что я тебе скажу дальше, но сказать я должна… Женя! Последнее время ты стараешься поделить свою душу на слишком много километров, и мне кажется, что тебя может не хватить. В пространстве надо искать покой, а не гонку. И вообще, там ли ты ищешь? И думал ли ты о том, что в человеке, который тебя понимает, может быть такая бесконечность, что не сравнится с самой прекрасной дорогой? И ты не представляешь, как это интересно…

И ещё… Большинство людей считают, что всё это умение жить очень по-взрослому, но на самом деле они как дети. Потому что совершенно не понимают и не хотят знать, что будет дальше. Они ничего не хотят сделать для этой Земли, они ничему не учатся ни у неё, ни тем более у неба, а только кормятся с руки у таких же, как они, и чувствуют себя прекрасно.

Ты другой. Но даже ты как-то сказал: какое облегчение знать, что твоя душа бессмертна… Меня поразила твоя наивность. На самом деле это такая ответственность, ведь если ты действительно знаешь, что за каждый шаг придётся ответить, то так почти невозможно жить.

Женя, ты очень хорошо чувствуешь всё огромное и далёкое и ради него относишься к обыденному, ежеминутному как к чему-то временному, случайному, не достойному внимания. И если что-то не получилось, не расстраиваешься, потому что знаешь, что по отношению к огромному это пустяк. Но это, Женя, большая ошибка, потому что огромное и бесконечное – только ответ за наши пустяки.

Я хочу, чтобы тебя хватило на ту жизнь, которую ты себе выбрал, о которой так хорошо говорил, когда мы подымались на Ойский перевал. И чтобы тебе хватило сил держать слово. Ведь оно как мост между помыслом и делом, и неважно, кому мы его дали – реке, человеку, собаке.

Я не пытаюсь лезть с советами или чему-то поучать. У меня у самой сейчас столько вопросов, что хочется прийти на берег Енисея и спросить, как жить. Но оттого, что придётся выполнить то, что обещано, становится страшно, и я никогда этого не сделаю. Ещё раз извини, что пристаю к тебе со всякими… пустяками. Надеюсь, не очень тебя замучила. Пожалуйста, береги себя и будь счастлив.

Настя».

Женя медленно отложил двускатный листок: «Я не жду ответа на своё письмо»… прямо стихотворение какое-то… и адрес узнала… Странно…»

Настя часто писала такие письма. Однажды он долго не отвечал, а потом соврал, будто простыл, и она переживала, что виновата, что заболел он именно после её письма, к которому «оказался не готов», и что она «как раз этого и боялась». Как-то после бессонной ночи он сидел в машине на автовокзале и, борясь со сном, тупо пялился в панель. Настя и писала: «Я шла на работу. Ты сидел в машине, никого не замечая. У тебя было такое страдание в глазах, что всё во мне перевернулось».

Прозрачно и одиноко жила Настя… и внутри было как в родничке, и оттуда растекалось светлой дымкой желание помочь, быть нужной, и в тумане казалось ей, что все – как она, и не бывает поступков от избытка сил и желаний. И столько света жило в этой маленькой женщине, что Женя верил ей и чувствовал себя многожильным и грешным в её чутком соседстве.

Маша спасалась другим – широко и свободно стыли её тылы, и законно лежала в них густая и великая плоть жизни, уча холодку, ледку и пощаде к себе, уча выбирать, где уступить, а где устоять, не поддаться простому, невыгодному, душезатратному. Разборчиво и тонко чуяла Маша породы, оттенки этой массы, и завоевать её было не легче, чем понять и приручить эту слоистую толщу, от которой столько зависело.

Женя уже перестал ощущать себя чем-то отдельным меж двух этих женщин. Его оставалось всё меньше, он испарялся, тончал, сходя в линию, и сам с одного берега гляделся нитью, с другого – нагорьем…

И снова было чувство двух берегов, двух сторон света, и каждая налегала, требуя участия, решения, союза, а он лежал меж ними пластом, и голова стыла от нагорных ветров, а ноги оплёскивало арктической солёной влагой, и вставали горы по правую руку, и лежала по левую равнина с болотняками…

И то зыбь, то туман шли по телу… и то согревался он, то стыл… То замирал зеркалом, то тяжко вскипал волной… и седел к осени, берясь тихим сальцем, а потом, отгрохотав угластыми полями, встревал в берега, замирал под снегами… А потом, вскрываясь, уходя от себя со льдом, возвращался дождями и, ощупывая родные берега, оживал в парком тумане и спрашивал: ну почему, почему же так трудно быть Енисеем?