Текст книги "Живая память"
Автор книги: Михаил Шолохов
Соавторы: Алексей Толстой,Константин Симонов,Андрей Платонов,Геннадий Семенихин,Леонид Соболев,Иван Стаднюк,Вадим Кожевников,Николай Грибачев,Анатолий Софронов,Константин Лордкипанидзе
Жанр:
Военная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц)
На дороге лежала убитая лошадь.
Капитан присел возле нее на корточки, вытащил нож.
– Знаете, – сказала девушка, приподымаясь, – вы все так ловко делаете, что мне даже смотреть не противно.
– Просто вы есть хотите, – спокойно ответил капитан.
Он поджаривал тонкие ломтики мяса, насадив их на стержень антенны, как на вертел.
– Вкусно! – удивилась девушка.
– Еще бы! – улыбнулся капитан. – Жареная конина вкуснее говядины.
Потом он поднялся и сказал:
– Я пойду посмотрю, что там, а вы оставайтесь.
– Хорошо, – согласилась девушка. – Может, это вам покажется смешным, но одной мне оставаться теперь очень трудно. Я уже как-то привыкла быть вместе.
– Ну-ну! Без глупостей, – пробормотал капитан.
Но это больше относилось к нему самому, потому что он смутился.
Вернулся он ночью.
Девушка сидела на санях, держа пистолет в руке. Увидев капитана, она улыбнулась и встала.
– Садитесь, садитесь, – попросил капитан тоном, каким говорил всем курсантам, встававшим при его появлении.
Он закурил и сказал, недоверчиво глядя на девушку:
– Штука-то какая. Фашисты недалеко отсюда аэродром оборудовали.
– Ну и что? – спросила девушка.
– Ничего, – ответил капитан. – Ловко очень устроили. – Потом серьезно спросил: – У вас передатчик работает?
– Вы хотите связаться? – обрадовалась девушка.
– И даже очень, – сказал капитан.
Михайлова сняла шапку, надела наушники. Через несколько минут она спросила, что передавать. Капитан присел рядом с ней. Стукнув кулаком по ладони, он сказал:
– Одним словом, так: карта раскисла от воды. Квадрат расположения аэродрома определить не могу. Даю координаты по компасу. Ввиду низкой облачности линейные ориентиры будут скрыты. Поэтому пеленгом будет служить наша рация на волне... Какая там у вас волна, сообщите.
Девушка сняла наушники и с сияющим лицом повернулась к капитану.
Но капитан, сворачивая новую цигарку, даже не поднял глаз.
– Теперь вот что, – сказал он глухо. – Рацию я забираю и иду туда, – он махнул рукой и пояснил: – Чтобы быть ближе к цели. А вам придется добираться своими средствами. Как стемнеет окончательно, спуститесь к реке. Лед тонкий, захватите жердь. Если провалитесь, она поможет. Потом доползете до Малиновки, километра три, там вас встретят.
– Очень хорошо, – сказала Михайлова. – Только рацию вы не получите.
– Ну, ну, – сказал капитан, – это вы бросьте.
– Я отвечаю за рацию и при ней остаюсь.
– В виде бесплатного приложения, – буркнул капитан. И, разозлившись, громко произнес: – А я вам приказываю.
– Знаете, капитан, любой ваш приказ будет выполнен. Но рацию отобрать у меня вы не имеете права.
– Да поймите же вы! – вспылил капитан.
– Я понимаю, – спокойно сказала Михайлова.– Это задание касается только меня одной. – И, гневно глядя в глаза капитану, она сказала: – Вот вы горячитесь и беретесь не за свое дело.
Капитан резко повернулся к Михайловой, Он хотел сказать что-то обидное, но превозмог себя и с усилием произнес:
– Ладно, валяйте, действуйте. – И, очевидно, чтобы как-нибудь отомстить за обиду, сказал: – Сама додуматься не могла, так теперь вот...
Михайлова насмешливо сказала:
– Я вам очень благодарна, капитан, за идею.
Капитан отогнул рукав, взглянул на часы.
– Чего же вы сидите, время не ждет.
Михайлова взялась за лямки, сделала несколько шагов, потом обернулась.
– До свиданья, капитан.
– Идите, идите, – буркнул тот и пошел к реке...
Туманная мгла застилала землю, в воздухе пахло сыростью, и всюду слышались шорохи воды, не застывшей и ночью. Умирать в такую погоду особенно неприятно. Впрочем, нет на свете погоды, при которой бы это было приятно.
Если бы Михайлова прочла три месяца назад рассказ, в котором герои переживали подобные приключения, в ее красивых глазах наверняка появилось бы мечтательное выражение. Свернувшись калачиком под байковым одеялом, она представляла бы себя на месте героини; только в конце, в отместку за все, она непременно спасла бы этого надменного героя. А потом он влюбился бы в нее, а она не обращала бы на него внимания.
В тот вечер, когда она сказала отцу о своем решении, она не знала о том, что эта работа требует нечеловеческого напряжения сил, что нужно уметь спать в грязи, голодать, мерзнуть, уметь тосковать в одиночестве. И если бы ей кто-нибудь обстоятельно и подробно рассказал о том, как это трудно, она спросила бы просто:
– Но ведь другие могут?
– А если вас убьют?
– Не всех же убивают.
– А если вас будут мучить?
Она задумалась бы и тихо сказала:
– Я не знаю, как я себя буду держать. Но ведь я все равно ничего не скажу. Вы это знаете.
И когда отец узнал, он опустил голову и проговорил хриплым, незнакомым ей голосом:
– Нам теперь с матерью будет очень тяжело, очень.
– Папа, – звонко сказала она, – папа, ну ты пойми, я же не могу оставаться!
Отец поднял лицо, и она испугалась. Таким оно было измученным и старым.
– Я понимаю, – сказал отец. – Ну что же, было бы хуже, если бы у меня была не такая дочь.
– Папа, – крикнула тогда она, – папа, ты такой хороший, что я сейчас заплачу!
Матери она утром сказала, что она поступает на курсы военных телефонисток.
Мать побледнела, но сдержалась и только попросила:
– Будь осторожнее, деточке.
На курсах Михайлова училась старательно и во время проверки знаний волновалась, как в школе на экзаменах, и была очень счастлива, когда в приказе отметили не только число знаков передачи, но и ее грамотность.
Оставшись одна в лесу в эти дикие, холодные и черные ночи, она в первые дни плакала и съела весь шоколад. Но передачи вела регулярно, и, хотя ей ужасно хотелось иногда прибавить что-нибудь от себя, чтобы не было так сиротливо, она не делала этого, экономя электроэнергию.
И вот сейчас, пробираясь к аэродрому, она удивилась, как все это просто. Вот она ползет по мокрому снегу, мокрая, с обмороженной ногой. А когда раньше у нее бывал грипп, отец сидел у постели и читал вслух, чтобы она не утомляла свои глаза. А мать с озабоченным лицом согревала в ладонях термометр, так как дочь не любила класть его под мышку холодным. И когда звонили по телефону, мать шепотом растерянно говорила: «Она больна». А отец заталкивал в телефон бумажку, чтобы звонок не тревожил дочь. А вот если враги успеют быстро засечь рацию, Михайлову убьют.
Убьют ее, такую хорошую, красивую, добрую и, может быть, талантливую. И будет лежать она в мокром, противном снегу. На ней меховой комбинезон. Они, наверное, сдерут его. И она ужаснулась, представляя себя голой, в грязи. На нее, голую, будут смотреть отвратительными глазами фашисты.
А этот лес так похож на рощу в Краскове, где она жила на даче. Там были такие же деревья. И когда жила в пионерском лагере, там были такие же деревья. И гамак был подвязан вот к таким же двум соснам-близнецам.
И когда Димка вырезал ее имя на коре березы, такой же, как вот эта, она рассердилась на него, зачем он покалечил дерево, и не разговаривала с ним. А он ходил за ней и смотрел на нее печальными и поэтому красивыми глазами. А потом, когда они помирились, он сказал, что хочет поцеловать ее. Она закрыла глаза и жалобно сказала: «Только не в губы». А он так волновался, что поцеловал ее в подбородок.
Она очень любила красивые платья. И когда однажды ее послали делать доклад, она надела самое нарядное платье. Ребята спросили:
– Ты что так расфрантилась?
– Подумаешь, – сказала она. – Почему мне не быть красивой докладчицей?
И вот она ползет по земле, грязная, мокрая, озираясь, прислушиваясь, и волочит обмороженную, вспухшую ногу.
«Ну, убьют! Ну и что ж! Ведь убили же Димку и других, хороших, убили. Ну и меня убьют. Я хуже их, что ли?»
Шел снег, хлюпали лужи. Гнилой снег лежал в оврагах. А она все ползла и ползла. Отдыхая, она лежала на мокрой земле, положив голову на согнутую руку.
Влажный туман стал черным, потому что ночь была черная. И где-то в небе плыли огромные корабли. Штурман командирского корабля, откинувшись в кресле, полузакрыв глаза, вслушивался в шорохи и свист в мегафонах, но сигналов рации не было.
Пилоты на своих сиденьях и стрелок-радист тоже вслушивались в свист и визг мегафонов, но сигналов не было. Пропеллеры буравили черное небо. Корабли плыли все вперед и вперед во мраке ночного неба, а сигналов не было.
И вдруг тихо, осторожно прозвучали позывные. Огромные корабли, держась за эту тонкую паутинку звука, разворачивались; ревущие и тяжелые, они помчались в тучах. Родной, как песня сверчка, как звон сухого колоса на степном ветру, как шорох осеннего листа, этот звук стал поводырем огромным стальным кораблям.
Командир соединения кораблей, пилоты, стрелки-радисты, бортмеханики – и Михайлова тоже – знали: бомбы будут сброшены туда, на этот родной, призывный клич рации. Потому что здесь – самолеты врага.
Михайлова стояла на коленях в яме, в черной тинистой воде и, наклонившись к рации, стучала ключом. Тяжелое небо висело над головой. Но оно было пустым и безмолвным. В мягкой тине обмороженная нога онемела, боль в висках стискивала голову горячим обручем. Михайлову знобило. Когда она поднесла руку к губам – губы были горячие и сухие. «Простудилась, – тоскливо подумала она. – Впрочем, теперь это не важно».
Иногда ей казалось, что она теряет сознание. Она открывала глаза и испуганно вслушивалась. В наушниках звонко и четко пели сигналы. Значит, рука ее, помимо воли, нажимала рычаг ключа. «Какая дисциплинированная! Вот и хорошо, что я пошла, а не капитан. Разве у него будет рука сама работать? А если бы я не пошла, то была бы сейчас в Малиновке, и, может быть, мне дали бы полушубок... Там горит печь... и все тогда было бы иначе. А теперь уже больше никого и ничего не будет... Странно, вот я лежу и думаю. А ведь где-то Москва. Там люди, много людей. И никто не знает, что я здесь. Все-таки я молодец. Может быть, я храбрая? Пожалуй, мне не страшно. Нет, это оттого, что мне больно, потому и не так страшно. Скорее бы только. Ну, что они в самом деле! Неужели не понимают, что я больше не могу?»
Всхлипнув, она легла на откос котлована и, повернувшись на бок, продолжала стучать. Теперь ей стало видно огромное, тяжелое небо. Вот его лизнули прожекторы, послышалось далекое тяжелое дыхание кораблей. И Михайлова, глотая слезы, прошептала:
– Милые, хорошие! Наконец-то вы за мной прилетели! Мне так плохо здесь. – И вдруг испугалась: «Что, если вместо позывных я передала вот эти свои слова? Что же они тогда про меня подумают?»
Она села и стала стучать раздельно, четко, повторяя вслух шифр, чтобы снова не сбиться.
Гудение кораблей все приближалось. Застучали зенитки.
– Ага, не нравится?
Она поднялась. Ни боли, ничего. Изо всех сил она стучала по ключу, словно не сигналы, а крик «бейте, бейте!» высекала из ключа.
Рассекая черный воздух, ахнула первая бомба. Михайлова упала на спину от удара воздуха. Оранжевые пятна отраженного пламени заплескались в лужах. Земля сотрясалась от глухих ударов. Рация свалилась в воду. Михайлова пыталась поднять ее. Визжащие бомбы, казалось, летели прямо к ней в яму.
Она вобрала голову в плечи и присела, зажмурив глаза. Свет от пламени проникал сквозь веки. Дуновением разрыва в яму бросило колья, опутанные колючей проволокой. В промежутках между разрывами бомб на аэродроме что-то глухо лопалось и трещало. Черный туман вонял бензиновым чадом.
Потом наступила тишина, замолкли зенитки.
«Кончено, – с тоской подумала она. – Теперь я снова одна».
Она пыталась подняться, но ее ноги...
Она их не чувствовала совсем. Что случилось? Потом она вспомнила. Это бывает. Ноги отнимаются. Она контужена. Вот и все. Она легла щекой на мокрую глину немножко отдохнуть. Хоть бы одна бомба упала сюда! Как все было бы просто. И она не узнала бы самого страшного.
«Нет, – вдруг сказала она себе, – с другими было хуже, и все-таки уходили. Ничего плохого не должно случиться со мной. Я не хочу этого».
Где-то ворчал автомобильный мотор, и белые холодные лучи несколько раз скользнули по черному кустарнику, потом прозвучал взрыв, более слабый, чем разрыв бомбы, и совсем близко – выстрелы.
«Ищут. А лежать так хорошо. Неужели и этого больше не будет?»
Она хотела повернуться на спину, но боль в ноге горячим потоком ударила в сердце. Она вскрикнула, попыталась встать и упала.
Холодные твердые пальцы дергали застежку ее ворота.
Она открыла глаза.
– Это вы? Вы за мной пришли? – сказала Михайлова и заплакала.
Капитан вытер ладонью ее лицо, и она снова закрыла глаза. Идти она не могла. Капитан ухватил ее рукой за пояс комбинезона и вытащил наверх. Другая рука у капитана болталась, как тряпичная.
Она слышала, как сипели полозья саней по грязи.
Потом она увидела капитана. Он сидел на пне и, держа один конец ремня в зубах, перетягивал свою голую руку, и из-под ремня сочилась кровь. Подняв на Михайлову глаза, капитан спросил:
– Ну как?
– Никак, – прошептала она.
– Все равно, – сквозь зубы сказал капитан, – я больше никуда не гожусь. Сил нет. Попробуйте добраться, тут немного осталось.
– А вы?
– А я здесь немного отдохну.
Капитан хотел подняться, но как-то застенчиво улыбнулся и свалился с пня на землю...
Он был очень тяжел, и она долго мучилась, пока втащила его бессильное тело на сани. Он лежал неудобно, лицом вниз. Перевернуть его на спину она уже не могла.
Она долго дергала постромки, чтобы сдвинуть сани с места. Каждый шаг причинял нестерпимую боль. Но она упорно дергала за постромки и, пятясь, тащила сани по раскисшей, мокрой земле.
Она ничего не понимала. Как это может еще продолжаться? Почему она стоит, а не лежит на земле, обессиленная? Прислонившись спиной к дереву, она стояла с полузакрытыми глазами и боялась упасть, потому что тогда ей уже не подняться.
Она видела, как капитан сполз на землю, положил грудь и голову на сани. Держась за перекладину здоровой рукой, сказал шепотом:
– Так вам будет легче.
Он полз на коленях, полуповиснув на санях. Иногда он срывался, ударяясь лицом о землю. Тогда она подсовывала ему под грудь сани, и у нее не было сил отвернуться, чтобы не глядеть на его почерневшее, разбитое лицо.
Потом она упала и снова слышала сипение грязи под полозьями. Потом услышала треск льда. Она задыхалась, захлебывалась, вода смыкалась над ней. И ей казалось, что все это во сне.
Открыла она глаза потому, что почувствовала на себе чей-то пристальный взгляд. Капитан сидел на нарах, худой, желтый, с грязной бородой, с рукою, подвешенной к груди и зажатой между двумя обломками доски, и смотрел на нее.
– Проснулись? – спросил он незнакомым добрым голосом.
– Я не спала.
– Все равно, – сказал он, – это тоже вроде сна.
Она подняла руку и увидела, что рука голая.
– Это я сама разделась? – спросила она жалобно.
– Это я вас раздел, – сердито сказал капитан. И, перебирая пальцы на раненой руке, объяснил: – Мы же с вами вроде как в реке выкупались, а потом я думал, что вы ранены.
– Все равно, – сказала она тихо и посмотрела капитану в глаза.
– Конечно, – согласился он.
Она улыбнулась и сказала:
– Я знала, что вы вернетесь за мной.
– Это почему же? – усмехнулся капитан.
– Так, знала.
– Ничего вы не могли знать, – сказал капитан.– Вы были ориентиром во время бомбежки, и вас могли убить. На такой аварийный случай я разыскал стог сена, чтобы продолжать сигналить огнем. А во-вторых, вас запеленговал броневичок с радиоустановкой. Он там всю местность прочесал, пока я ему гранату не подсунул. А в-третьих...
– Что в-третьих? – звонко спросила Михайлова.
– А в третьих, – серьезно сказал капитан, – вы очень хорошая девушка. – И тут же резко добавил: – И вообще, где это вы слышали, чтобы кто-нибудь поступал иначе!
Михайлова села и, придерживая на груди ворох одежды, глядя сияющими глазами в глаза капитану, громко и раздельно сказала:
– А знаете, я вас, кажется, очень люблю.
Капитан отвернулся. У него побледнели уши.
– Ну, это вы бросьте.
– Я вас не так. Я вас просто так люблю, – гордо сказала Михайлова.
Капитан поднял глаза и, глядя исподлобья, задумчиво сказал:
– А вот у меня часто не хватает смелости говорить о том, о чем я думаю, и это очень плохо.
Поднявшись, он опять сурово спросил:
– Верхом ездили?
– Нет, – сказала Михайлова.
– Поедете, – сказал капитан.
– Гаврюша, партизан, – отрекомендовался заросший волосами низкорослый человек с веселыми прищуренными глазами, держа под уздцы двух костлявых и куцых немецких гюнтеров. Поймав взгляд Михайловой на своем лице, он объяснил: – Я, извините, сейчас на дворняжку похож. Прогоним оккупантов из района – побреюсь. У нас парикмахерская важная была. Зеркало – во! В полную фигуру человека.
Суетливо подсаживая Михайлову в седло, он смущенно бормотал:
– Вы не сомневайтесь насчет хвоста. Конь натуральный. Это порода такая. А я уж пешочком. Гордый человек, стесняюсь на бесхвостом коне ездить. Народ у нас смешливый. Война кончится, а они все дразнить будут.
Розовое и тихое утро. Нежно пахнет теплым телом деревьев, согретой землей. Михайлова, наклонясь с седла к капитану, произнесла взволнованно:
– Мне сейчас так хорошо. – И, посмотрев в глаза капитану, потупилась и с улыбкой прошептала: – Я сейчас такая счастливая.
– Ну еще бы, – сказал капитан, – вы еще будете счастливой.
Партизан, держась за стремя, шагал рядом с конем капитана; подняв голову, он вдруг заявил:
– Я раньше куру не мог зарезать. В хоре тенором пел. Пчеловод – профессия задумчивая. А сколько я этих фашистов порезал! – Он всплеснул руками. – Теперь я злой, обиженный.
Солнце поднялось выше. В бурой залежи уже просвечивали радостные, нежные зеленя. Немецкие лошади прижимали уши и испуганно вздрагивали, шарахаясь от гигантских деревьев, роняющих на землю ветвистые тени.
Когда капитан вернулся из госпиталя в свою часть, товарищи не узнали его. Такой он был веселый, возбужденный, разговорчивый. Громко смеялся, шутил, для каждого у него нашлось приветливое слово. И все время искал кого-то глазами. Товарищи, заметив это, догадались и сказали, будто невзначай:
– А Михайлова снова на задании.
На лице капитана на секунду появилась горькая морщинка и тут же исчезла. Он громко сказал, не глядя ни на кого:
– Боевая девушка, ничего не скажешь, – и, одернув гимнастерку, пошел в кабинет начальника доложить о своем возвращении.
1942
Емилиан Буков. МОЛЧАНИЕ
«Опускается, опускается все ниже. Куда? Как она может погружаться в самое себя? Землетрясение? Нет. И все же опускается... Бред!
– Остановите ее!»
Этот возглас был только мыслью.
Но земля опускается. И никого кругом. Никого? Где же люди? «Я возродиться лишь на людях в силах». Кто это сказал? Молчание. Значит, порой и молчание обретает голос...
– Прошу тебя, прошу, молчанье, не молчи!..
В спутанных ресницах расцветают маки.
– Маки!.. Скажите слово хоть вы.
Странно. Молчат маки. Значит, не все красивое красноречиво... А маки по-настоящему красивы...
Опускается, снова опускается земля...
По стенам носятся зеленые жеребята. Зеленые кони на стенах. Как тогда, в степи, под Орхеем. А что в Орхее сейчас? Может, он лежит в руинах. Земля ведь опускается...
Голубеют заросли камыша, ходят под ветром волнами.
– Не брызгайся, Михаил! Вода холодная!.. Бессовестный, съел все маки с моих губ! Стыдись!..
А теперь мне тепло. Утро родило день. И целых пять солнц согревают его.
– Нет, десять!
– Чудак!
– Десять солнц. Это точно.
– Ну и силен ты в арифметике.
– Без пяти минут математик...
– Перестань есть маки...
Опускается, снова опускается...
– Держи его крепче, отец! Цепляй постромки! Смотри-ка, теперь и телки тянут лучше. Видишь, борозда стала глубже?! Будут добрый хлеб и сладкие куличи на пасху!
– Будут!
– Оставьте отца в покое! Не бейте его!.. Ой, что мы будем делать теперь? Вставай, отец!.. Дьякон поет так жалобно, что хоть плачь. И не выплачешь всех слез до кладбища.
– Лес мой, кедры милые...
– Кто это поет? Деревья?
– Да, лес надвигается на меня, как зеленое половодье. Видишь, как качается осенний лес?..
– Вижу... «Что ты, лес, качаешься?..» [4]4
Стихи Михаила Эминеску «Что ты лес качаешься?..» и «Тоскую лишь о том…». Приводятся в переводах Г.Петрова и Ю.Кожевникова.
[Закрыть]
– Откуда ты это знаешь?
– Ты читал, когда мы купались в Днестре. Помнишь? «И не в бурю, и не в дождь до земли ты ветки гнешь».
– Никогда я этого не читал...
– Мне нашептала земля. Но она опускается! Останови ее, Михаил! Я боюсь.
– «Мне ль не гнуться до земли, если дни мои прошли?»
– Твои дни никогда не кончатся... Прошу тебя, Михаил, останови, удержи землю! Не знаешь как? Пожалей землю, твою и мою.
– «Тоскую лишь о том...» [5]5
Стихи Михаила Эминеску «Что ты лес качаешься?..» и «Тоскую лишь о том…». Приводятся в переводах Г.Петрова и Ю.Кожевникова.
[Закрыть]
– Их тоже... Но почему так носятся зеленые пятна по стенам?
– Хочешо сказать – зеленые кони?
– Пропали. Их больше нет... Мне холодно...»
...Когда агент сигуранцы опрокинул третье ведро, Вероника открыла глаза. И тотчас закрыла – не хотела видеть это красивое наглое лицо.
– Ты жива или притворяешься живой? – слышала она как во сне.
– Тупица! Лей еще ведро.
– Ладно, только глотну цуйки...[6]6
Цуйка – сливовая водка.
[Закрыть]
«Молчание... Как жаль, что молчание безголосо с тех самых пор, как стоит этот свет. И вдобавок в нем таится какая-то бездна
Если человек не чувствует рук, разве он мертв? «Мыслю, следовательно, существую?» Живу. Вздор! Я умерла? Попробуй, рассуди! Рассуди... Значит, я существую... Чьи это слова! Кант такого не говорил, потому что это сказал Декарт... «Гаудеамус игитур...»
– Михаил, успокойся! Греби к берегу – нас настигают черные лебеди.
– Белые.
– Нет, черные...» Не выкручивайте мне руки!
– Ты у меня заговоришь!
«Нет! Я умерла. По цементу скачут зеленые кони. По стенам. Скачут. Видите?»
– Как будто плачет кто-то...
– Тупица. Она мертва. Плесни еще!
– Воды?
– Ты полный дурак и еще половина! Посмотри, под столом должна быть бутылка...
«– Что это – земля опускается или поднимается молчание? Земля горяча. Накалено молчание. Но может ли молчанье накаляться?
Холодно...
Что это – снег идет или небо плачет белыми слезами? Нет, это не слезы. Это многоцветные улыбки. Приземляются парашюты. Их сотни. Тысячи. Похоже, будто дети несут цветы – движущийся цветник... Да, я помню тот год, год, исполненный особого смысла.
Чертова память! Она будит воображение. На его призрачном полотне угадывается июнь сорокового...»
– Эй, ты!
Эти два грубо сочлененные слова ударили по барабанным перепонкам. У неё был такой тонкий и чистый слух!..
– Эй, ты! Жива еще?
«Кто это вздыхает? Палач? Видно, и палачи иногда вздыхают...
Идет снег… Нет, опускается земля...»
«...Ключи соскальзывали в карман серого пальтишка, купленного мамой в «Галери Лафайет»[7]7
«Галери Лафайет» – универмаг в Бухаресте
[Закрыть].
– Ты красиво его носишь, Ника.
– Называй меня Вероника. В имени «Ника» есть что-то юношеское.
– Ты у меня красивая. Большие глаза горят, как фонари над Каля Викторией.
– Нет, как свечи на погребении.
– Ты глупенькая… Свечи зажигают накануне.
– Я этого не знала, мама…
– А тебе и не нужно... На твоем веку еще не раз вздыбится земля и родятся горы...
– Сколько мне лет, мама?.. Пожалуйста, не целуй меня так... Ты у меня славная и все же не целуй меня так крепко... Глянь, здесь я и учусь, против статуи Михая Витязя. Видишь, как он держит скипетр? Грозит меня ударить...
– Почему ты не хочешь быть хозяйкой Чишмиджиу?
– Я никогда не выйду замуж, мама...»
– Что-то сказала?
– Не понял. То ли шевельнула губами, то ли вздохнула.
– Тупица, одно у тебя на уме? А ей должно быть известно много секретов, бычок ты этакий.
– Так точно, господин плутонер мажор![8]8
Плутонер – старшина (р у м ы н.).
[Закрыть]
– Так-то. Она знает всех здешних партизан, но...
– Видать, потеряла голос... Жаль. Пела, как соловей.
– Не ты ли прижег ей язык вонючими спичками?..
– Мне ж было приказано, господин плутонер...
– Не умеешь чисто работать – получай по заслугам, бык!
– Ой-ой-ой! Мне больно!.. Не бейте меня... Я ведь не она...
– Ее больше нет. Ну и достанется нам обоим. Марш отсюда!..
«Опускается земля... Падает. Куда? До каких пор?
И сколько может извергаться этот бесконечный вулкан? Кого пожирает этот огонь?
Меня предал Иорга. Костры. Галилей, Бруно... Это история».
– Послушай меня, девушка... Я доктор. Я не враг тебе. Не будь глупой. Ты живешь один только раз. Еще бьется сердце. И дышит теплом грудь. Какая у тебя красивая грудь!.. Шприц!
– Готово, господин доктор.
«Комариные укусы. Пустяки. А что, если попробовать поднять веки?.. Невозможно!
Мертвое молчание. Земля все еще рушится? Она свихнулась, земля...
Падают враги. И снова снег, и те же июньские парашюты. Как хорошо!
– Кто-то плачет... По ком?
И снег, снег...»
Вероника знала, что она красива. Ей это говорило зеркало. Правда, она обращалась к нему редко, лишь в тех случаях, когда нужно было кое-как усмирить свои черные непокорные волосы. Но отражение в зеркале – только плоская копия продолговатого лица Вероники, заслоненного неуловимой улыбкой, блуждающей в глазах, на щеках и на губах. Что красивые девушки неумны – это старая ложь, придуманная уродами...
Веронике нравился немецкий язык. Еще с тех пор, когда она посещала лицей в Крайове... Как бессарабка из-под Оргеева оказалась в этом олтенском городе? Просто ее родители, мелкие коммерсанты, переселились сюда в поисках более счастливой доли.
Время от времени Вероника наезжала к своим родственникам. И теперь ее считали здесь румынкой.
Получив аттестат зрелости, дочка Думитру Сырбу отправилась в «маленький Париж», как самонадеянно называл себя Бухарест. Поступила на факультет литературы и философии.
Немецкий преподавал строгий и педантичный профессор Мындреску. Вероника слушала еще и лекции француза Дебрена. Усердная студентка, она всегда получала высшие баллы. Отличалась не только в учебе. Ее выделяли самые переборчивые сердцееды из числа будущих светил науки. Но Вероника ни на кого не обращала внимания. Многие недоумевали: «Странная девушка! Почему-то не хочет замуж... Кокетничает?»
...Она жила, как все. Проходили годы, непохожие друг на друга. Вдруг – взрыв. Война выбила из наезженной колеи. И надо же такому случиться – тогда-то Вероника встретила своего суженого. Он был сильный, а люди о нем говорили: «Красивый парень, жизнерадостный». Его звали Михаил, как ее любимого поэта. И от этого он был еще дороже. Часто, оставаясь одна и воображая их мирное будущее, Вероника пыталась складывать стихи в подражание Эминеску.
Календарь войны пестрел багряными днями. Но это не были праздники. На листках как будто алела пролитая кровь.
Получив задание подпольного райкома, Вероника постриглась под мальчика, вырядилась в эсэсовскую форму, отправилась в лес, где строился большой склад гитлеровского оружия.
Здесь работало много бессарабских парней. Новая надзирательница была сурова. Ее хвалило начальство из специального отряда СС, особенно Паулюс, который, слава богу, не был родственником известного немецкого фельдмаршала, взятого в плен под Сталинградом.
– Откуда у тебя такая ненависть к бессарабцам? – спросил как-то Паулюс.
– Я жила среди этих скотов, но по матери я немка. Да, настоящая немка. Пюр-сан.
– В таком случае, почему ты так холодна со мной? Ведь я ариец и красивый мужчина...
– У меня есть жених. Он храбрый офицер, герой. Бьет русских на фронте.
Теперь Вероника всегда ходила с длинной, как арапник, плетью. Время от времени она поднимала ее и опускала на плечи рабочих. В маленьких красивых руках надзирательницы удары бичом – это было не так уж больно. Но бессарабцы ее ненавидели. Ненавидели смертельно. «Сволочь, немка, курва», – называли они ее между собой.
Со склада все чаще пропадало оружие. Подозрение пало на нескольких рабочих и инженеров-бессарабцев. Их долго пытали. Вероника присутствовала на допросе.
– Эти бандиты способны на всякое, – сказала она палачам.
А когда девушка дотащилась поздним вечером до своей каморки и задвинула за собой засов, долго сидела, окаменев, в старом кресле. Смотрела в пустоту и видела лица бессарабцев. И вспоминала родного отца, который умер в нищете накануне войны.
Много раз сидела Вероника вот так, неподвижно, до самой зари. И снова Паулюс говорил:
– Опять исчезло три пулемета. Пришлось расстрелять столько же бессарабцев...
– Справедливое решение! – восклицала Вероника. – Не зря я твержу, что эти бандиты способны на всякое...
Пулеметы попали к партизанам. Мозолистые руки молдаванина издавна быстро приучались к любой работе на земле. Теперь они косили оккупантов, как это делали дружинники Стефана Великого, гайдуки, вроде Кодряну и Урсу.
Бывало, идет Вероника с плеткой вдоль рядов бессарабцев-рабочих, толкающих тяжелые металлические тачки, доверху груженные камнем. Сквозь грохот можно расслышать приглушенные ругательства: «Продажная немка... извалялась со всеми гитлеровцами... Ну ничего, придет ее час..»
«Дорогие мои, – шепчет про себя девушка, – если бы вы знали, как я вас люблю!.. Так нужно, понимаете, нужно. Вечером умерло трое наших, а фашистов перебито три сотни. Что делать дальше? Научите меня!»
Если бы могла Вероника умереть вместо любого из расстрелянных!..
Лес безмятежно спал. Вероника ступала по сухим опавшим листьям. Какая странная судьба! Раньше они укрывали своей тенью, радовали людей. Теперь те же люди топчут их ногами...
Холодный ветер раскачивал вековые дубы и клены. Что ты качаешься, лес?.. А тебе, поэт, доброй ночи... Я люблю своего Михаила...
– Ты что здесь делаешь?
Девушка едва успела спрятать в карман тяжелые ключи от склада, мило улыбнулась.
– Что делаю, дорогой Паулюс? У меня разболелась голова, вот я и решила немного прогуляться...
– Я слышал дребезжание телеги.
– Верно, верно, сейчас подъедет партизанская кэруца... [9]9
К э р у ц а – подвода (р у м ы н.).
[Закрыть]
– Мне нравится, когда ты шутишь.
– Как не шутить, когда ключи от склада в моем кармане...
– Не поцелую – умру на месте...
– Доставь такое удовольствие...
Порыв ветра подхватил звук выстрела и унес. Куда унес?..
Вот и подвода. А в ней – два партизана. Сколько раз принимали они оружие из нежных рук Вероники! Следы ее хрупких пальцев чуть ли не на каждом партизанском курке...
И вдруг навалились фашисты. Схватка была короткой.
И когда мертвая девушка распласталась на цементе в камере пыток, ее изуродованные каленым железом руки были как лист виноградный. Желтый лист на поздней осенней лозе...
И сегодня поздняя осень. Я опустился на колени перед небольшим аккуратным холмиком. Смотрю на простой дубовый крест. Его поставили здесь по просьбе матери моей героини. А Вероника, как и все мы, совсем не верила в бога.
1967
