Текст книги "Живая память"
Автор книги: Михаил Шолохов
Соавторы: Алексей Толстой,Константин Симонов,Андрей Платонов,Геннадий Семенихин,Леонид Соболев,Иван Стаднюк,Вадим Кожевников,Николай Грибачев,Анатолий Софронов,Константин Лордкипанидзе
Жанр:
Военная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)
Наварин пришел в свой кабинет, бессмысленным взглядом посмотрел на письменный стол, где лежала развернутая топографическая карта, потом направился в соседнюю комнату и, не раздеваясь, лег поверх одеяла на кровать.
Минут через двадцать пришли генерал Филонов и подполковник медслужбы Рокотов.
– Никого нет? – недовольно спросил Аркадий Маркович, увидев пустой кабинет.
Ему никто не ответил.
Аркадий Маркович придвинул к столу табуретку, уселся верхом на нее и задумался. Рокотов присел на край скрипучего топчана.
– Не принять раненых, – с душевной болью заговорил наконец Филонов, – не поинтересоваться, что стряслось в медсанбате... Боже мой! И все из-за того, что командир медсанбата Михайлов его давнишний недруг... И недруг ли?.. На совещании критиковал... Ну, откуда такая мразь в душе человека?! – Аркадий Маркович повернулся к Рокотову. – Откуда?.. От собственного ничтожества, от неспособности занимать то место, которое он занимает, и от стремления удержаться на нем, от трусости, что распознают его ничтожество... А мы? Где же наши глаза? Почему не хотим разглядеть таких людей, а распознав, почему не спешим указать им их место?..
Аркадий Маркович замолчал и углубился в какие-то свои мысли. Потом, очнувшись от них, снова обратился к Рокотову:
– Простите, дорогой Николай Николаевич. Я, кажется, увлекся грустными размышлениями. Приступим к делу: вам придется принимать госпиталь... Да, да. И немедленно... Наварин пойдет под суд.
В дверях, что вели в соседнюю комнату, послышался шорох. Филонов оглянулся и увидел Наварина. Он стоял бледный, беспомощный, с сухими дрожащими губами.
«Вот и еще одну мину обезвредили, – мелькнула мысль у Аркадия Марковича и тут же с новой болью отдалась в груди. – А ведь мину эту я, кажется, своими собственными руками вытолкнул на дорогу, людям под ноги... А мог же давно убрать ее...»
То ли от этой горькой справедливой мысли, то ли оттого, что ему предстоит еще сказать Наварину о смерти его дочери и о том, что он, Наварин, виновник ее смерти, генерал тяжело вздохнул и устало провел рукой по своему немолодому лицу.
1957
Абдулла Каххар. СИНИЙ КОНВЕРТ
Гвардии сержант Иркабай Мирзаев сидел у окна в госпитальной палате и задумчиво смотрел на улицу. Мимо окна кто-то прошел с полной корзиной персиков. Персики были крупные, спелые, с пушистой желтовато-красной кожицей. Иркабаю страшно захотелось попробовать вкусный плод, и он с сожалением посмотрел вслед обладателю полной корзины персиков. «Эх, подбросил бы штуки четыре!» Он живо представил себе, как осторожно снимает с персика мягкую, бархатистую кожицу, как кладет в рот сочный, мясистый плод и глотает, глотает слегка вяжущий, сладкий сок.
На другой день утром Иркабай сидел у того же окна, и опять тот же самый человек прошел с персиками. Весь этот долгий день Иркабаю мерещились персики и персиковые сады. Даже ночью приснилось, будто он гуляет с девушкой в роскошном саду, а она говорит: «Смотри, какие замечательные персики! Что же ты медлишь? Срывай скорее!..»
Уже пять с половиной месяцев Иркабай находился в госпитале. С некоторых пор он начал испытывать ужасную скуку. Скука переходила в тоску. С товарищами по палате давно обо всем переговорено, со стороны никто не приходит, а выйти самому... Но куда же пойти? Ни одного знакомого в городе нет.
Хотелось поскорее вернуться на фронт. Там лучше: товарищей много, каждый день приносит интересные новости... Кроме того, со всех концов страны совершенно незнакомые люди шлют бойцам письма, подарки. Мирзаев только за один месяц, перед ранением, получил три письма и две посылки.
Как-то на Западном фронте, когда он был еще рядовым бойцом, командир отделения подошел к нему с маленькой посылочкой и сказал: «На тебе, чернобровый, черноглазый парень!» Иркабай был удивлен словами командира, но, взглянув на посылку, увидел, что эти слова были написаны на ней как адрес: «Западный фронт. Вручить чернобровому и черноглазому парню, наиболее отличившемуся в боях с фашистами».
В посылке было граммов двести хорошего табаку, маленький батистовый платочек красивой расцветки и коротенькая записка, вложенная в синий конверт: «Товарищ красноармеец! Табак курите вместе с товарищами, а платочек сохраните – востребую после войны. Латифа Гулямова».
Иркабай был так взволнован этими строками, что в тот же день написал Латифе сразу два письма. Одно из них состояло из самых изысканных приветствий и благодарностей, а в другом он намекнул на какие-то чувства, о которых можно говорить девушке только на ушко. Прошло месяца два, – ответа на письма не было. За это время разыгрались крупные бои, часть, в которой находился Иркабай Мирзаев, стала гвардейской, и сам он стал гвардии сержантом. Он снова написал Латифе, но она не ответила и на это письмо. Оставалось предположить, что он своими намеками сильно обидел девушку.
Вскоре после этого Иркабай был тяжело ранен и больше месяца лежал в прифронтовом эвакогоспитале. Для окончательного излечения его эвакуировали в глубокий тыл, и он попал в тот самый город, где проживала Латифа. Вспомнив о девушке, Иркабай решил: «Как только поправлюсь, обязательно пойду навестить ее». Но когда он поднялся с койки, получив возможность передвигаться с помощью костыля, эта решимость оставила его. «На что мне надеяться? – думал он. – Письма мои она оставила без ответа, платочек обещала востребовать только после войны, а это значит, что она предупреждала: «Пока не разделаешься со своими фашистами, не показывайся мне на глаза...»
В последнее время Иркабай перестал было и думать о Латифе, но этот странный сон и девушка в персиковом саду, чем-то смутно напомнившая Латифу, снова всколыхнули мысли о ней. Разве обязательно при встрече говорить: «Вот это я самый и есть – Иркабай Мирзаев!» Можно назваться товарищем Мирзаева, передать фронтовой привет от него. Кажется, она умная, хорошая девушка, с ней будет приятно поговорить, может быть, удастся погулять в городском саду или сходить в кино – это уже развлечение.
Так думал гвардии сержант Иркабай Мирзаев и решил, не откладывая, выполнить свое намерение. В первое же воскресенье, принарядившись, он посмотрел в зеркало и остался доволен собой: выданное с госпитального склада обмундирование складно сидело на его стройной фигуре, несколько побледневшее после долгого лежания в палате лицо теперь снова приобрело юношески розоватый оттенок, а пришитая к гимнастерке ленточка двух тяжелых ранений делала почетным и легкое прихрамывание на левую ногу, и даже стандартный, белого некрашеного дерева, костыль в правой руке.
Разыскав дом, где жила Латифа, Иркабай с волнением постучался в калитку. В голове мелькнула неприятная мысль: «А что, если эта Латифа – старая женщина, которая, подобно виноградине, потеряв все соки на ветке, превратилась в кишмиш?» И когда в калитке перед ним показалась сморщенная старушка, он так растерялся, что не мог слова сказать.
Старушка, моргая подслеповатыми глазами, несколько секунд молча разглядывала сержанта и вдруг, обняв за шею, поцеловала в обе щеки.
– Ах ты, голубчик, красавец мой! – заговорила она как с самым дорогим человеком. – Что это у тебя с ногами? Заходи, заходи скорей! Сюда, мой милый...– Шаркая туфлями, она торопливо пошла к низенькому крылечку. – Эй, доченька, где ты там, ставь самовар! Иди сюда, посмотри: вот приехал с фронта...
Сердце Иркабая вздрогнуло при мысли, что сейчас он увидит Латифу.
На крыльцо вышла девушка лет семнадцати, в атласном розовом платье, с длинными черными косами, уложенными в несколько рядов вокруг головы. Она поздоровалась с фронтовиком и вернулась в дом. Иркабай с горечью подумал, провожая ее глазами: «Такую красавицу я отпугнул своим дурацким письмом!»
– И таким парням, как ты, война все еще не дает строить свой угол и исполнить свое желание, – между тем говорила старушка, готовя для Иркабая место на супе[10]10
Супа – глинобитное возвышение во дворе или в садике, служащее местом отдыха в жаркое время.
[Закрыть] в тени. – Ох, времечко! А все из-за этого безумного Гитлера, – гореть бы ему в огне на этом и на том свете!.. А Латифа, наверно, тоже с вами, сынок?
Из дома опять вышла девушка со скатертью в руках. Услышав последние слова матери, она улыбнулась:
– Вот с этого бы и начинала, мама... Вы с какого фронта? – обратилась она к Иркабаю. – Моя сестра на Центральном.
– Как? – удивленно воскликнул Иркабай. – Латифа на фронте? Почему она там?
– Медсестрой пошла. Уехала отсюда в мае прошлого года.
– Вот око как!
– Да, сынок, так... – снова заговорила старушка-мать. – Сколько я говорила ей: «Не можешь ездить на коне, не умеешь стрелять из пушки, – что будешь делать на фронте?» Нет, не послушалась. Храбрая уж очень. Только и думала о войне. Писала письма красноармейцам и командирам, посылала маленькие подарки. Вот уж больше года прошло, как уехала, а письма все идут и идут для нее со всех фронтов. Доченька, сколько ты переслала ей писем-то? Да, помню: сто два письма.
Иркабай даже испугался: «Три моих... и еще девяносто девять!»
– И все с фронта?
– А с теми, кто в тылу, она и знаться-то не хотела. Уж такая... Иди принеси, доченька, ее карточку, пусть наш гость посмотрит... Некоторые письма дочка прочитала мне. Так рады, так благодарят ее все эти красноармейцы и командиры... Два письма написаны каким-то озорным парнем... Да уж ладно, пусть живет долго!
Иркабай густо покраснел.
Девушка вынесла из дому несколько фотографий Латифы.
– Это она снималась еще здесь, – сказала она, протягивая Иркабаю одну из карточек.
С фотографии, чуть потупясь, застенчиво смотрела молоденькая девушка. «А ну вас, молчите!» – словно говорила ее смущенная улыбка, предупреждая всякие похвалы ее красоте. Иркабай недоумевал: такая тихоня – и отправилась на фронт!
– Посмотри на эту, сынок, – указала старушка-мать на другую карточку. – Это она снималась в Москве.
«Как идет ей военная форма!..» – У Иркабая даже зарябило в глазах. Здесь Латифа была совсем другая. Она стояла с гордо вскинутой головой, глаза ее задорно поблескивали, и весь ее вид как бы говорил: «Эй, парень, поберегись!»
Иркабай задумался. Машинально он повернул карточку и увидел фронтовой адрес Латифы.
– Вы узнали ее? – спросила старушка.
– Мамаша! – дрогнувшим голосом обратился к ней Иркабай. – Дайте мне эту карточку. Одна из посылок Латифы досталась моему близкому другу. Он раненый, лежит в госпитале, а ему очень хотелось познакомиться...
– Как его зовут?
Иркабай растерялся.
– Из тех писем, которые вы получили, – стал он объяснять, словно оправдываться, – три письма – от него. Но он не тот озорной парень, о котором вы говорили... Он... – Иркабай совсем смутился и замолчал.
– Хорошо, возьмите, – сказала сестра Латифы и улыбнулась, как будто разгадав, кто этот «он».
Иркабай положил карточку в нагрудный карман и встал. Как ни уговаривали его хозяйки остаться пить чай, он распрощался и ушел, боясь выдать себя.
Вернувшись в госпиталь, Иркабай до самого вечера составлял письмо. Написав его наконец набело, он взял синий конверт – точно такой, в каком прислала ему свое письмо Латифа, – и сделал на нем четкую надпись:
«Действующая армия. ППМ 19640-Б. Если вынесла с поля сражения более десяти раненых, вручить чернобровой и черноглазой Латифе Гулямовой».
На этот раз Иркабай сумел многое сказать в своем письме девушке, но пересказывать здесь содержание этого письма было бы, пожалуй, нескромно.
1944
Николай Камбулов. РУБЕЖ ГРИГОРИЯ БУРМИНА
Генералы 11-й немецкой армии гнали без остановки свои войска в бой. Но теперь, после семидневных непрерывных сражений, их дивизии и полки уже не кидались проворно вперед, как в первые дни наступления, а как бы ползли, тычась окровавленными мордами в огненную кипень советских войск.
...Утром, едва появились на небе первые мазки рассвета, на КП к майору Бурмину пришел политрук Бугров.
– Молчат? – спросил он, всматриваясь через проем каменной стены в мглистую даль, изорванную во многих местах пожарами. – Полковник Кашеваров принял решение: создать узел сопротивления. – Бугров вытащил из сумки карту и, подсвечивая фонариком, показал на красный кружочек. – Вот здесь... Я ведь теперь, Гриша, как тебе известно, у Кашеварова порученец, в курсе всех дел. По приказу командующего фронтом сюда стягиваются артиллерия, бронебойщики, кавполк майора Кравцова. Так что, Гриша, назад можешь не оглядываться, твой тыл надежен... В крайнем случае есть куда отойти.
– Отойти? Нет, Саша, хватит, не могу...
– Ну, ну, смотри сам, но есть такой приказ.
– Хватит, говорю, отходить! – выкрикнул Бурмин. – Вчера они листовки разбрасывали с самолета. Сукины сыны, что пишут! Улепетываете, как зайцы-де, мол, в панике и страхе бежите. Вот брехуны!
– А что ты думаешь, Гриша, – подхватил Бугров. – Кончится война, и какой-то недобитый фашист напишет о нас: бежали, как зайцы, обросшие, с бородами до колен и разутые. – Он достал суконку, старательно почистил сапоги. – Как сороки, застрекочут...
Бурмин схватил телефонную трубку и, мигая вдруг вспыхнувшими глазами, потребовал:
– Шатров, что там у тебя?.. Так. Понятно. А у соседей справа? Тоже? Без шума, наш тыл обеспечен.
Бросил трубку и – к Бугрову:
– Ты у меня останешься или к себе пойдешь? Сейчас начнется, и ты посмотришь, как Бурмин драпает. Останешься?
– Останусь, Гриша.
– Хорошо. У меня есть танк, трофейный, поработаем напоследок, Саша? – предложил Бурмин. – Еще не разучился стрелять из орудия?.. В танковом полку, помню, стрелял ты хорошо.
– Что ты предлагаешь?
– Я ведь не намерен оставлять этот рубеж. Хочешь, покажем сорокам, как мы драпаем? – Лицо Бурмина сделалось землистым. – Гаджиев, что там, почему не докладываете? – крикнул он лейтенанту, наблюдавшему за боем через пролом стены. – Санечка, комиссар ты мой сердечный, скоро начнется.
«Ну, завелся Гриша, – подумал Бугров, – теперь не остановишь. Сегодня он какой-то особенный. Придется задержаться здесь».
Через час после начала боя над землей, еще зябкой от холодной росы, повис тяжелый желто-черный полог пыли и дыма. Его рвали снаряды с треском и грохотом, дырявили взрывы бомб, полосовали взахлеб пулеметные очереди, но пробоины и окна тут же вновь оплывали, затягивались, и желтый полог не пропускал ни солнечного луча, ни струйки свежего воздуха. Это была жаровня, в которой люди, обливаясь потом и кровью, молотили друг друга, не зная ни страха, ни усталости. Немцам нужно было выйти к проливу, выйти для того, чтобы увидеть край земли, за дни наступления показавшейся им бесконечной, выйти на этот край, чтобы вздохнуть наконец без тревожного ожидания смерти, которая так густо вихрилась на их пути...
Посланный в роты для уточнения обстановки лейтенант Гаджиев возвратился только в полдень. Лейтенант как бы выдавился из черно-желтого массива белозубым чертиком, весь продымленный и пропитанный гарью. Он доложил:
– Капитан Шатров просит поддержки. Он со своей ротой все еще в садах. Ему требуется поддержка, иначе немцы обойдут нас слева.
Бурмин бросил взгляд на танк, приткнувшийся к заводской каменной ограде. Резервы были исчерпаны, остался только этот трофейный танк. Бурмин крикнул водителю, чтобы тот заводил. Из башни высунулся рыжеголовый боец, с досадой в голосе бросил:
– Нет же его, товарищ майор, еще вчера раненого отправили...
– Да, да, Сазонов ранен, – вспомнил Бурмин. – Как же быть! Гаджиев, где твоя гвардия?
– Там! – махнул рукой лейтенант в сторону садов, объятых огнем: тягучее пламя свисало с веток, кровавыми каплями падало на землю, с треском пожирало остатки плетней ограды.
– Там разведчики, – повторил Гаджиев.
– Понятно! – Лицо Бурмина стало совсем черным.– Саня, ты как, стрелять из танка можешь? – Он, схватив бурку, подбежал к танку. Теперь, после Сазонова, только он мог управлять трофейным танком.– Бугров! И ты, Гаджиев, садитесь! Шатрова поедем выручать... Бежать не будем, Санечка, – сказал Бурмин, когда Бугров занял место наводчика, а Гаджиев устроился возле пулемета. – Не мазать, бить только наверняка, – выговорил Бурмин жестким, приказным голосом.
Бугрову стало не по себе: «Понесет его сейчас безумная натура, никакая вожжа не остановит».
Танк крутнулся на месте и, ревя, сиганул через кювет, ходко пошел, огибая огненный омут садов. Длинные, жилистые руки Бурмина сразу срослись с рычагами управления: он, как бы неся тяжелую машину, вертел ею с упоением и страстью, бросал танк на такие препятствия, на которые в условиях тактических учений никогда не осмелился бы послать.
Обогнув горевшие сады, Бурмин вывел машину на небольшую равнину, по которой шли немецкие пехотинцы, шли во весь рост, уперев в тощие животы автоматы.
– Гаджиев, Бугров! – закричал Бурмин. – Огонь!
Но они уже стреляли, и Бурмин видел, как гитлеровцы, роняя автоматы, разбрасывали руки, падали то сразу плашмя, то, спотыкаясь, клевали головой землю, то, словно опьянев, делали круги и уже потом, приседая, ложились тихо, без крика.
Бурмин пропахал танком вдоль вражеских цепей, развернулся, чтобы проложить вторую борозду, и увидел в ста метрах на пригорке гнездовье вражеских орудий. Хоботки орудий покачнулись, и он понял, что сию минуту ударят по танку не одним, а несколькими снарядами, и что Бугрову, который уже открыл по ним огонь, не справиться с вражеским гнездовьем, и что только он может спасти экипаж и машину. Решение созрело мгновенно: бросить танк в гущу бежавших назад немецких пехотинцев. Выжав предельную скорость, он нагнал обезумевшую толпу, вошел в нее и некоторое время вел машину тихим ходом. Немцы бежали спереди и сбоку, недоверчиво оглядываясь на свой танк, Бурмин видел их лица, искаженные и страхом и беспомощностью. Один верзила в очках, с засученными по локоть рукавами, все пытался сцепить связку гранат, но Бурмин прибавлял скорость, и немец, оглядываясь, что-то кричал, показывая на танк.
Вражеская пехота все же залегла, и танк скова оказался один-одинешенек. Немцы взяли его под прицельный огонь. Разрывы снарядов гонялись за ним, но никак не могли догнать: Бурмин бросал танк то вправо, то влево, то мчался по прямой.
– Григорий! – кричал Бугров. – Поворачивай. Сумасшедший, куда прешь!
Бурмин не отзывался. В смотровую щель он опять увидел знакомое гнездовье орудий, понял, что зашел с тыла, что немцам потребуется немало времени, чтобы развернуть свои орудия в сторону танка, и, наконец, что он может опередить их.
– Санечка, смоли!
Бугров выстрелил раз, другой. Прислуга метнулась, посыпалась в щели. Григорий поддал газу, и танк, преодолевая щели, ударил лбом в хоботистое, похожее на какую-то птицу орудие. Бурмин лишь увидел полет колеса, прочертившего желтое небо. Тут же вновь развернул танк; орудие надвигалось быстро и на какое-то мгновение закрыло собой и землю и небо. Танк содрогнулся, высек гусеницами огонь, и опять Григорий увидел землю, выскочил на маковку взгорья и, не задерживаясь там, повел машину в очередной таран, теперь уж на орудие, успевшее развернуться стволом в его сторону.
– Гаджиев, огонь!
Пулемет рыкнул короткой очередью и тут же захлебнулся.
– Кончились боеприпасы, – сообщил Бугров.– Гони под гору! Григорий, не теряй разума!
Хобот вражеского орудия дохнул огоньком. Снаряд чиркнул по башне. Бурмин отметил: «касательный»– и, не сбавляя скорости, опрокинул орудие: оно, став на дыбки, повалилось набок, потом, перевернувшись раза три, легло на «спину» и шибко засеменило резиновыми лапками. Григорий дал крутой разворот, намереваясь расплющить чудище, подергивающее короткими ножками, но в это мгновение полыхнуло впереди, процокали осколки по покатому лбу танка. Григорий налег на правый рычаг, и танк ринулся в сторону. Он шел ходко, и оттого, что машина бежала, утрамбовывая под собой землю, Бурмин понял, что взрыв не повредил гусеницу, что «бегунки» исправно бросают тралы и мотор по-прежнему несет стальную махину. И оттого что все было в порядке, ему страшно захотелось вернуться и начисто доконать, разорить проклятое гнездо немецких артиллеристов. И он повернул бы, несмотря на то что Бугров, трезво оценив обстановку, настойчиво требовал выйти из боя, но как раз в то мгновение, когда Бурмин напружинил правую руку, чтобы развернуть танк, из-под земли брызнули огненные фонтаны. Снаряды ложились вокруг, и уйти из этого опасного ожерелья было почти невозможно. Но Бурмин все же нашел подходящую щель, направил исхлестанный осколками танк в щербатинку, узкой улочкой выскочил на захламленный пустырь. Бурмин выключил мотор, вышел из машины. Позади, там, где маячил прибрежный поселок, стрекотали пулеметы, звонко тюкали пушки, а здесь, на пустыре, и вокруг было тихо и безлюдно, похоже, что этот кусочек земли противник обошел. Из танка вылезли и Бугров с Гаджиевым. С минуту они смотрели на Бурмина, как на диковинку, не зная, что сказать этому хмельному от боя человеку.
– Орудие заклинило, нельзя вести прицельный огонь, – робко доложил Бугров. – Придется пешочком выбираться отсюда.
И опять Григорий Бурмин слился с танком. Обогнув кружным путем горевшие сады, он вывел машину на равнину, жадным взором окинул пространство. В поле зрения попалась дымящаяся походная кухня, возле которой толпились немцы. Он мог бы их обогнуть, проскочить небольшой лощиной, но пронеслась мысль о том, что «враг спокойненько ужинает» в то время, как он, Григорий, задыхается в нагретом танке, задыхается потому, что думает о тех, кто сейчас осваивает узел сопротивления, чтобы здесь окончательно остановить врага. Григорий направил танк на таран, влетел в живую гущу, легко, словно консервную банку, сплющил кухню и помчался дальше, оставляя за собой кровавую рябь следа. Но Бурмин этого не видел, он лишь догадывался, что проехался прочно, что под гусеницами ничто не уцелело – ни кухня, ни немцы, попавшие под раскаленный и тяжелый танк.
В душе кипели и радость, и отчаяние, и злость. Злость брала верх, как бензин, вспыхивала, раскаляла, мгновенно слизывала мысли об опасности и осторожности. Бугров кричал ему изо всех сил:
– Григорий, не кидайся! Бери правее. Слышишь, правее держи!
Бурмин скрипел зубами, выдавливая из себя:
– Правее, левее – одна сатана!
Он узнал позиции капитана Шатрова – картофельное поле и прилепившаяся к нему черной кляксой сгоревшая делянка садов, – они надвигались сбоку. И он бы проскочил знакомый рубеж, но возле черной кляксы, там, где уцелела от огня низенькая дощатая оградка, заметил жерла шестиствольного миномета и прислугу, копошившуюся у ящиков, сложенных штабелем. Вражеский наводчик крутанул механизм наводки, и жерла миномета огромным револьверным барабаном уперлись в лоб танку. Григорий понял: если чуть отвернуть – вся тяжелая обойма миномета влепится в борт. Бурмин не свернул, танк взревел, смял ограду. Шесть темных, круглых глазищ миномета стремительно надвинулись и где-то там, выше смотровой щели, разлетелись, со скрежетом пробороздили по округлой башне. Это видел сквозь щель наводки Бугров, он также заметил вздыбленные остатки миномета и бежавшие в разные стороны темно-зеленые комочки людей. Ярость завладела и им, цепко схватила за душу, и он закричал сорвавшимся голосом:
– Гриша! Дави их! Гаджиев, огонь!
Бурмин развернул танк. Теперь и он видел, как бежали немцы по опаленной земле, будто зеленые катушки, подхваченные тугим порывом ветра.
– Вот так мы отступаем! – прошептал иссушенными губами Григорий.
Он повел танк вдогонку. На пути выросли огненные всплески. Они, эти всплески, выхватывали землю, швыряли в поднебесье черные комья. А он, Бурмин, прилипший к рычагам и сиденью, никак не мог свернуть, объехать, и всё гнал и гнал по страшному частоколу, гнал, пока не дотянул танк до зеленых катушков. Теперь немецкие пехотинцы были рядом, как и во время бешеного гона по вражеским позициям. Он видел их сгорбленные спины, вобранные в плечи головы с торчавшими, как у дикобразов, волосами, видел, уже не чувствуя никакого желания уничтожить или пожалеть. Они бежали, а он вел танк, стараясь не отстать. В душе образовалась пустота.
– Это черти! – вдруг закрутил Григорий опьяневшей головой. – Черти... Ха-ха-ха! Черти... Смотри, Санечка...
На пути выросла стена, изодранная и избитая взрывами и осколками. Григорий остановил танк, клацнул крышкой люка, не спеша вышел из машины. Бугров подбежал к нему и начал хвалить за то, что вывел танк из-под огня и привел к расщелинам и скалам, почти к месту командного пункта Кашеварова. Бурмин смотрел на него каким-то отсутствующим взглядом.
– Гриша! – с дрожью в голосе крикнул Бугров.
– Куда делись черти! Ха-ха-ха! Они провалились сквозь землю. Ха-ха-ха!
– Гриша!
– Ха-ха-ха!
– Бурмин!
– Вон их сколько пляшет на косогоре. Вон сколько их, чертей-то, – протяжно вывел Бурмин и вдруг, надломившись, рухнул на землю.
И только тогда Бугров заметил: низ живота у Бурмина в крови, Гаджиев и Бугров положили Григория на бурку и понесли вниз по расщелине.
А танк еще некоторое время стоял у обрыва. Немецкие артиллеристы видели его, продымленного, исполосованного осколками, и он казался им живым, страшным.
Немцы гадали:
– Вряд ли наш. Неужели Отто свихнулся и давил своих?
– Все может быть в этой круговерти.
– Надо этот танк расстрелять, а потом определим, чей это.
– Отто может свихнуться, он лунатик.
И танк расстреляли.
Выстрелы пробудили Бурмина. Он потребовал, чтобы поставили его на ноги. Острая боль полоснула по всему животу, перед глазами поплыли красные круги. Потом эти круги растаяли, и Григорий увидел горящий танк.
– Может, отсюда и начнется, – прошептал Бурмин. – Поворот в событиях, говорю, пойдет отсюда.
Гаджиев посмотрел на Бугрова.
– Я верю. – Бурмин выше поднял голову, отсветы огня заиграли на его бледном лице.
Бугров ответил:
– Все будет, как ты сказал. А теперь ложись на бурку, к врачу понесем.
Бурмин покорно лег, увидел на небе звезду: она мигала живым, ярким светом. Лучик улыбки тронул его пересохшие губы. Гаджиев заметил это, с облегчением проговорил:
– Понэмаешь, у нас, в Осетии, все улыбаются и поэтому живут долго-долго... Вэк живут, два живут...
Но Григорий этих слов уже не слышал – улыбка была последней: что-то холодное вдруг подкатилось к груди, липким охватило горло... Он еще увидел звезду, потом рука дрогнула под буркой... И лишь Бугров почувствовал, как отяжелел Григорий Бурмин.
– Понэмаешь, – хотел было еще что-то сказать лейтенант Гаджиев, но тут же умолк.
А звезда мигала и мигала своим вечным таинственным светом...
