Текст книги "Живая память"
Автор книги: Михаил Шолохов
Соавторы: Алексей Толстой,Константин Симонов,Андрей Платонов,Геннадий Семенихин,Леонид Соболев,Иван Стаднюк,Вадим Кожевников,Николай Грибачев,Анатолий Софронов,Константин Лордкипанидзе
Жанр:
Военная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 23 страниц)
В хорошую погоду с этого выступа вся долина видна как на ладони до самого Джалал-Абадэ, даже еще дальше. А теперь город едва различим, и за ним сплошная пелена. На душе у меня стало нехорошо. Я перевел взгляд на деда Жумакадыра и впервые заметил, как сильно исхудал старик, какой он стал сухой, костлявый. Густые брови взлохмачены, старческие выцветшие глаза смотрят из глубины глазниц, скулы выступили вперед, будто под натянутой кожей – сжатые кулаки.
Наконец дед Жумакадыр поднялся.
Солнце уже начало клониться к закату, когда мы вышли на дорогу, ведя свой усталый караван. Животные бредут, поднимая за собой столб пыли, а мы идем следом, окутанные ее густым туманом. И без того воспаленные глаза деда от пыли краснеют еще больше и теперь похожи на необуглившуюся головешку.
На пункте всегда многолюдно, сюда привозят зерно из разных кыштаков. Здесь и совсем малые ребята, и старики, и женщины.
Палящий зной, ни ветерка. Нетерпеливо ожидаем своей очереди. Все хотят быстрее сдать зерно, брички сталкиваются, задевают одна за другую. Верблюд, у которого верблюжонок остался на току, завывает протяжно, будто плачет. За забором кричит, маневрируя, паровоз, вздрагивают вагоны.
А дед Жумакадыр носит мешки, большие, в каждом не меньше центнера. Он садится, взваливает мешок на себя, одной рукой придерживает его, другой рукой упирается в землю и медленно распрямляется, отрывая руку от земли. Из-под короткого дамбала видны худые, грязные ноги и синие вздутые жилы.
Одна из погонщиц в выцветшем, коротко подобранном платье, подпоясанном бечевкой из верблюжьей шерсти, встречая деда Жумакадыра, каждый раз заговаривает с ним, как со старым знакомым.
– А, аке, – начинает она, обнажая черные от пыли зубы, – как самочувствие?
– Сама видишь. Как ты поживаешь? Здоровы ли твои детишки? А муж твой пишет с фронта?
– Вот уже два месяца нет вестей, аке.
Дед Жумакадыр опускает голову.
– Вернется, даст бог, к счастью твоих детишек, – говорит он тихо.
Однажды, придя на ток, мы застали бригадира. Он, как всегда, ругал женщин, но на этот раз не без причины.
– Бригадир, дорогой мой, – умоляюще протягивала к нему руки Бурулча, низенькая старая женщина в мешковатом платье. – Давеча в обеденный перерыв мы насыпали одной бедняжке по горсточке зерна.
– Да ведь я только недавно выдал ей авансом десять килограммов отходов!
– Правильно, аке, спасибо вам, – подтвердила худая, длинная как жердь, будто высохшая на солнце, женщина.
Перед ней стоял чайник, в котором она принесла жарму себе на обед. Он без крышки, и внутри видна пшеница. Женщина вылущила ее на ладони и провеяла, сдувая шелуху ртом.
– Почему твои дети должны есть больше, чем все остальные люди?
– Если бы, как у всех остальных, было у нас хотя бы молоко. Нельзя прожить на одной жарме. Дети плачут... голодные... Теперь все. Больше никогда этого не будет.
– Нет, пойдем, воровка, в контору. Этот хлеб предназначен для фронта, а ты в него запустила свою грязную руку.
При слове «воровка» женщина зарыдала.
Все это время Жумакадыр стоял в стороне, как будто не замечая, что происходит. Вдруг он решительно повернулся и пошел к бригадиру.
– Ой, Абдыкар, хватит! Ты же слышал, что она обещала больше этого не делать.
– А ты не вмешивайся не в свое дело! Занимайся своим, – ответил ему бригадир и направился к оседланной лошади.
– А чтоб тебя разорвало, жулик эдакий! – вдруг крикнул старик. – Когда ты центнерами сбываешь на сторону да пропиваешь, это не считается, что ты запускаешь грязную руку в предназначенное для фронта зерно. А если бедная женщина, которая за день убирает своими руками четверть гектара, налущила себе каких-нибудь полкилограмма, так ты из-за этого поднял бучу и назвал ее воровкой!
– Чего ты мелешь, кусакал?
Тогда дед Жумакадыр рванулся к бригадиру, не успевшему сесть на лошадь, схватил его за шиворот и из всей силы швырнул в сторону. Рядом с ним бригадир казался беспомощным мышонком.
Все бросились к старику и оттащили его в сторону, а то неизвестно, что бы он сделал с бригадиром.
Мне вспомнился тот день, когда бригадир ударил Жумакадыра обухом серпа. Где у старика была тогда эта сила? Сейчас чуть ли не целая бригада еле удерживает его, а он еще вырывается, готов, как лев, кинуться на обидчика.
Бригадир трусливо вскочил на лошадь и поскакал вниз.
– Я еще тебе покажу, старый дьявол! Всем вам будет за хищение зерна, предназначенного для фронта...
Поздняя осень, а хлеба еще не все убраны. И тут еще случилось так, что наш бригадир упал с лошади и сломал себе ногу. Его поместили в больницу. Теперь бригадирствовать пришлось моему отцу.
Как-то, когда мы оба с отцом были на гумне, он взглянул на меня, погладил по давно не стриженным волосам и сказал с сокрушением:
– Похудел ты у меня, сынок. – Ом задумался. – Отдыхай-ка сегодня дома, – сказал он, продолжая гладить мои волосы.
– А на пункт?
– С Жумакадыром я пошлю кого-нибудь другого.
Я взглянул на Жумакадыра. Старик сидел и толстой иголкой зашивал мешки, в которых мы возили пшеницу на ссыпной пункт. Казалось, он так занят своей работой, что никого вокруг не замечает. Мне почему-то очень не хотелось, чтобы дед остался один. Отец меня понял:
– Жумакадыру я дам другого напарника. Иди, иди, а то завтра свалишься, говорю – иди!
На следующий день рано утром я пришел на гумно и сразу заглянул за копны, где обычно отдыхал дед Жумакадыр. Там его не было. Видно, он еще не пришел на гумно, иначе наши мешки лежали бы тут же. Отец мой всю ночь веял зерно и теперь спал, навалившись на пятипалые вилы.
– Эй, мальчик, – обратился ко мне человек, который пас рабочих лошадей, – где вы пропадаете? Ваши волы и ослики разбрелись. Вон пара волов там, на низах.
– Сейчас, – отозвался я. – Сейчас пригоню.– А сам посматривал вокруг: где же Жумакадыр?
Тем временем все, кто спал на гумне, проснулись. Никто из них не видел Жумакадыра.
– Наверно, пошел к себе домой, – заметил кто-то.
Я бегом побежал вниз по дороге.
– Куда? – крикнул кто-то вдогонку.
Мне почему-то не верилось, что старик пошел домой, и меня охватила тревога. «Возможно, – успокаивал я себя, – зерно не приняли, и он остался на пункте».
Пробежав с километр, я увидел деда Жумакадыра. Он лежал немного в стороне от дороги. Наверно, утомился и заночевал тут. Я подбежал к нему. Гляжу, он не спит, лежит с открытыми глазами, глядит в небо...
– Дед Жумакадыр, – пробовал я его расшевелить. Я взял его за руку, но она была тяжелая, холодная, словно окаменела. Я чуть не отскочил в ужасе.
Долго я простоял возле деда Жумакадыра. Неужели, с ужасом подумал я, он умер оттого, что я не пошел с ним? Я вглядывался в его лицо, неподвижное, с едва заметной, застывшей улыбкой.
Он лежал на спине, его седая борода вздрагивала от легкого ветра, и тогда мне казалось, что он начинает оживать.
Я не заметил, как сюда сбежались люди. В кармане у деда нашли записку, которую передали мне, чтобы я прочитал ее вслух. Вот что там было написано:
«Дорогой отец Жумакадыр, Ваш сын Орозбай погиб смертью храбрых, защищая свою родину...
Политрук Иванов.
13 августа 1942 года».
Односельчане Орозбая, впервые услышав эту печальную весть, молча склонили головы... Это извещение дед Жумакадыр получил давно, но не хотел, чтобы об этом узнали люди.
Прошло немало лет. Я узнал многое, побывал среди людей, но до сих пор помню деда Жумакадыра, помню так, будто мы только что расстались. Я вижу, как он лежит у холма, как ветер колышет его седую бороду, я вижу на его лице доверчивую улыбку и глаза, устремленные в самую глубь утреннего неба.
Был ли ты на войне? Видел ли ты солдата, бегущего в атаку впереди отряда, видел ли, как, пораженный вражеской пулей, упал он навзничь? А я... я видел. Это дед Жумакадыр. Он – солдат...
1964
Кузьма Горбунов. ВЕСТНИК ДОБРЫЙ
Коренному россиянину о многом скажут названия сел и деревень на Псковщине и Новгородщине: Княжья охота, Красный бор, Светло-озеро, опять же – Выползай-Выдра. Так вот, в прифронтовой деревушке Круглые Миронушки, расположенной в каких-нибудь восьми километрах от передовой, проживала одинокая старуха Ольга Мироновна Миронова. В середине ноября, по первому снегу, к ней наведался снайпер, старший сержант Анкудин Суровегин. Он не сразу зашел в избу, – постучал из сеней, потом осторожно приоткрыл дверь и громко спросил:
– Можно?
– Почему же нельзя? – откликнулась бабка. – Если с добром, к нам всегда можно.
Гость не удивил и не испугал ее. Мало ли перевидела она военных – пеших и конных, на машинах и на лыжах, с винтовками и саблями. Одни шли и ехали к передовой, откуда днем и ночью доносилась пальба, другие направлялись в тыл – кто на отдых, кто долечивать рану. Иные попросятся ночевать, а то просто – выпьют кружку воды и побегут догонять своих.
Маленькая, сутулая бабка Ольга подошла к порогу и, запрокинув голову с узелком жиденьких седых волос на затылке, пытливо разглядывала старшего сержанта прищуренными глазами, еще сохранившими остроту и живой блеск.
– Попотчевать тебя, молодчик, нечем. Хочешь отдохнуть, садись, сделай милость. Можно и кипяточку согреть. Сахарок небось найдется у тебя. А я душистых листьев заварю. По-здешнему, капорский чай называется. Сама в лесу собирала. Китайскому не уступит.
Рослый, разрумяненный ноябрьским морозцем, Суровегин поправил ремень самозарядки на плече.
– Чайком, бабушка, мы следующий раз займемся. А сейчас сильно некогда мне. Опоздаю – начальство заругает. Я к вам по делу. Вернее, с докукой.
– Что же у тебя за докука случилась к старухе?
– Курочки у вас водятся? – без обиняков спросил сержант.
Мироновна на несколько шагов отступила от порога, глаза у нее сделались колючими.
– Нашел чего сказать, – сухо усмехнулась она.– Какие могут быть курочки, если война совсем рядом. Люди – и те кто куда разлетелись. Во всей деревне только и жителей что я да старик, Парамон Шестипалый. У него на руках пальцев-то одиннадцать, а ума в голове меньше, чем у той же курицы. «Никуда, говорит, я из Миронушек не поеду, хоть из пушек бей, хоть из мимолетов стреляй». И меня, одинокую, не пустил. Глядя на нас, еще две семьи остались. Вот и весь народ. Избенок уцелело меньше десятка. Остальные от бомбов, а то от страха развалились... А ты – курочек. Чем их кормить-то? Сами около солдат питаемся. Кто горбушку даст, кто сухарь. Ты бы, вояка, о другом подумал: на чем ей, птице, пастись, коль земля-то здешняя почитай вся под немцем.
Суровегин кашлянул, переступил, половица слегка скрипнула под ним.
– С землей, бабуся, недосмотрели. Это произошло еще до того, как мой год призвали. Землю мы вернем. Что касается курочки, мне ведь не стадо нужно, а всего одна штучка.
– Пера куриного не найдешь, не то что штучки, – сердито сказала Мироновна.
– Как же не найдешь, если сам видел.
– Где же ты видеть мог?! – вскинулась старуха.
– Предположим, в сарае, – улыбнулся старший сержант.
Бабка забегала по горнице, обдергивая пожелтевшие занавески на окнах, старенькую скатерку на столе.
– Уже выглядел?
– А чего не выглядеть? Иду мимо сараюшки, вижу через дырку – копошатся в навозе...
– И не куры вовсе, а цыплята ранние! – перебила бабка. – Подросли – курочками кажутся. Всего три молодочки да петушок. Загадала я до конца войны их сохранить, больно хороша порода.
– Может, уступите, бабуся, все же одну штучку?– ласково попросил снайпер и сделал шаг вперед. – Не обязательно молодочку, можно и петушка.
– Ну да! – язвительно заметила Мироновна.– Горшок не разбирает, что варит.
– Да мне и не в горшок...
– На племя, значит? – еще ядовитей спросила бабка.
– Нет, не на племя... Вроде как убивать.
Мироновна развела руками.
– Не в горшок, не на племя... все же убивать... Ты чего мне, парень, огород до небес городишь?
– Право, не вру, бабуся, – уверял сержант. – Дело такое... Если хорошо обойдется, я вам курочку могу и обратно доставить.
– Живую?
– Вряд ли. Скорее всего – мертвую.
Бабка оторопела, опустилась на табуретку.
– Ничего не пойму... Ты не из госпиталя? Может, голову тебе миной сконфузило?..
– Головой я вполне здоров, – без всякой обиды сказал старший сержант. – И контузий у меня не было. Ранение, правда, испытал.
– Куда? – смягчилась Мироновна.
– В левую ногу. Если долго на ней стоишь, колотья поднимаются.
– Чего же ты топчешься передо мной? Я тебя в часовые не ставила. Садись да расскажи толком. Сам-то ты откуда произошел?
– С Дальнего Востока, бабуся, охотничал там. За меткость стрельбы – в снайперы произвели... Вы не беспокойтесь, я за молодку отблагодарить могу. Хотите – гречневым концентратом, хотите – гороховым. И сахарку подброшу, и кубиков кофейных. Их можно прямо в кипяток бросать и ложечкой помешивать. Очень сытно получается... – Он выкладывал на стол и промасленные пачки концентратов, и кубики.
Бабка прикинула на глаз товар. Мена получилась как будто сходная.
– Какого же пера тебе нужна молодка, белая аль пестренькая? – помолчав, спросила она.
– Лучше потемнее. Чтоб на снегу от нее видимость была.
– А при чем тут снег, объясни на милость?
Снайпер присел к столу, напротив хозяйки, поставил между коленями самозарядку, сторожко огляделся.
– Тут прежде всего такое дело: сможете ли вы, бабуся, держать язык за зубами? Военная тайна моя не такая уж важная, а все-таки желательно сохранить полную секретность.
– Кому мне болтать? – вполголоса проговорила Мироновна. – Парамону, что ли? Так я его сколько уже не видела: то на пчельнике сидит, то рыбалит.
– Тогда ладно, слушайте...
Старший сержант достал было кисет, собираясь закурить для аппетита, но хозяйка остановила.
– Вот этого нельзя. Мы в Миронушках все по старой вере.
– Понимаю, – кивнул Суровегин, мельком глянув на кивот древнего киноварного письма. – Можно уважить...
Вполголоса Суровегин начал рассказывать. Увлекаясь, он пристукивал об пол винтовкой. Мироновна слушала, понимающе кивала. Жиденький узелок распустился у нее, седые пряди лежали на плечах. Она ничего не замечала, иногда говорила коротко: «Вон как! Ишь ты!»
Суровегин уходил не с пустыми руками. У него через локоть была перевешена корзинка, завязанная сверху тряпицей. В корзинке слышалась возня и сонное бормотание курицы.
Несколько дней никто не навещал Мироновну, а в конце недели заявился военный, тоже с нашивками сержанта, с винтовкой через плечо, только ростом ниже Суровегина, черный, как жук, остролицый, речистый.
– Здравствуйте! – зычно крикнул он от порога, словно не в избе находился, а в чистом поле, и вытянул из просторного ворота шинели тонкую шею, ожидая ответа.
– И ты будь здоров, – чинно сказала Мироновна.
– Приказано передать вам привет от гвардии старшего сержанта Суровегина Анкудина Никифоровича,– рапортовал чернявый. – И, помимо того, вручить вот эту историю...
Громко стуча сапогами, он подошел к столу, за желтенькие лапки выдернул из сумки пестренького курчонка, положил на скатерть. Курочка смерзлась, стала еще меньше, чуть крупнее галки.
Бабка погладила холодные слежавшиеся перья, тронула безжизненно раскрытый клюв.
– Зашибло ее или как?...
– Навылет прострелена немецкой пулей, – с готовностью доложил сержант и сделал сокрушенное лицо, словно рассказывал не о курице, а о хорошем артиллерийском коне, ходившем в корню орудийного уноса. – Можете убедиться... – Он отогнул жесткое крыло, под которым темнела подмерзшая кровь.
Старуха отодвинула курицу на край стола.
– Вижу. А сам ты кто такой?
– Гвардии сержант Игнат Пряхин, напарник Анкудина Никифоровича. Это значит – в одной паре на охоту с ним ходим. На фрицев вместе охотимся. Происходит наша охота следующим образом...
– Знаю, – остановила хозяйке. – Объяснял мне твой Анкудин. А почему сам он не явился?
– В этом вся и загвоздка, – озабоченно сказал сержант. – Одним словом, подранило нашего Анкудина.
– Ай, батюшки! – всплеснула руками Мироновна.– Как же это?.. – Она прошлась мелкими шажками по избе, сняла с гвоздя полотенце, приложила к глазам. – Что вы там не бережете себя? Не видите, что ли, куда пуля летит?
– Не видим, – кивнул Пряхин. – Разрешите присесть...– Он начал чертить ногтем по скатерти. – Тут вот, обратите внимание, мой окопчик, тут – Анкудина. А напротив, знаем, немецкий снайпер засел. Невозможно нам голову приподнять, впору охоту бросить. Ну, Анкудин Никифорович и придумал эту ловушку. Все, как по плану, шло. Затемно привязал он вашего курчонка длинной тонкой веревочкой за лапку, выпустил на бугорок. Хлебных крошек понасыпал. Другой конец веревочки к ноге прикрепил... Фриц разве утерпит перед курицей. Высунулся – бац! И не дрогнул цыпленок – мгновенная смерть. В этот момент Анкудин тоже – хлоп! Порядок! Промахов у нас не бывает. Накрылся фриц. Только не сообразили мы, что немец тоже с напарником ходит. Тянет Анкудин мертвую курочку и, должно быть, выставился немного. Тут его и зашибло. Я, конечно, того фрица тоже угадал. Только Анкудину-то не легче.
– Где он теперь? – спросила старуха, помолчав.
– В госпитале.
– Это в палатках, за лесочком?
– В точности. Вчера благополучно пулю вынули из правого плеча.
– Напиши-ка ты мне на бумажке полностью его имя, фамилию, возраст, – требовательно сказала бабка. – Я эту писульку в поминание вложу, за здравие. Службы-то церковной хоть и нет у нас, да уж я сумею не хуже службы.
– Можно написать, – согласился сержант, доставая откуда-то из шапки карандаш. – Хотя уход в госпитале вполне приличный, я сам проверял, и вряд ли Анкудин нуждается в дополнительных молитвах.
– Это уж мне лучше знать – нуждается или не нуждается, – отрезала бабка.
– В таком случае, извольте, – протянул Пряхин бумажку.
– Спасибо.
– Значит, никаких больше вопросов?
– Никаких. Остальное сама знаю. Будь здоров, соколик.
Сержант встал, стукнул каблуками сапогов так, что бабка вздрогнула.
Закрыв дверь, Ольга Мироновна села у окошка и загляделась на пустую, безотрадную улицу, где не только знакомый человек не показывался, но даже кошка и собака не пробегали. Сараи – без крыш, мертвые избы наглухо заколочены – сердце обмирает. Только из одной трубы слабо тянет дымок. И все-таки – своя, с детства ненаглядная деревенька. Миронушки. Кругом на десятки верст тянутся глухие леса да болота. А в тех лесах – круглые зеркала озер. Дичи, рыбы, грибов и ягод полно в дебрях. На свете нет места краше Ильменских берегов.
Смеркалось. Посыпался снежок. Белые частые стружки роились за окнами, словно живая мошкара. Старуха затеплила лучину. Положила оттаявшую курицу в решето, села на пол и принялась ощипывать, вздыхая, бережно стряхивая с пальцев прилипающие перья.
Утром, по нетронутому снежку, Мироновна в больших мужских валенках шла к лесу. Зимняя тропинка, точно стежок по холсту, легла вдоль заброшенных огородов, через выгон. Если кто и натоптал ее, так все те же солдаты, населившие теперь весь свет. На лесной просеке грозно окликнул часовой, – боец из команды выздоравливающих, в тулупе, с косматым звериным воротником, широкий, грузный.
– Стой! Кто идет?
Ольга Мироновна раскутала верхнюю толстую шаль.
– Русские идут. Гляди, коль сумнительно.
– Стой, говорю, на месте, старуха! Оружие к тебе, что ли, применять? – Солдат тяжело перебросил винтовку на руку. – Куда тебя несет? Что у тебя за узелок спрятан под шалью?
– Об этом, милый, главному твоему командиру доложу.
– Главному, – передразнил часовой. – Нет тебе прохода. Жди тут караульного начальника. – Он надул сизо-багровые щеки и так пронзительно свистнул, что у бабки искры брызнули из глаз.
Караульный начальник помещался за соседним деревом, в еловом шалашике. Он подбежал на вызов, с одного взгляда прочитал бумажку, которую показала Мироновна.
– К Суровегину Анкудину?.. Это, кажется, в третьей палатке. Кто он вам доводится?
– Внук, – коротко ответила Мироновна, а сама посмотрела вверх: серенькая белка, на миг распластавшись в воздухе, перемахнула с вершины на вершину.
Палатка была из двойного, толстого, одеревенелого на морозе брезента. В брезенте ловко прорезаны маленькие окошки. Внутри – сухие, свежевыструганные дощатые полы. От железных печурок лилось тепло, пахнущее хвоей. Вслед за дежурной сестрой бабка осторожно шагала по узенькой дорожке между коек.
Суровегин, похудевший, лицом одного цвета с бязевой наволочкой, лежал в дальнем углу. Место у него хорошее – под слюдяным окошечком, возле печурки. Он сразу узнал Мироновну, приподнялся на локте, но радости не показал, словно бы недоволен остался:
– Вы-то, бабуся, зачем сюда? Здесь место для военных.
Она опустилась на низенькую скамейку.
– Я сама стала – хоть шинель надевай. Сказывай, куда тебя ранило?
– В правое плечо.
– Это уже второй раз. А раньше-то куда – позабыла я?
– Раньше было – в левую ногу. Это еще в начале войны.
– Видишь! То в ногу, то в плечо. Издырявят всего насквозь. Неужто уберечься нельзя?
У нее вдруг затряслось сморщенное лицо, плечи. Крупные слезы стали падать на концы шали, серебрясь на темном ворсе.
– Вот это ни к чему, – помрачнел Анкудин. – Гляди, сколько раненых, один я, что ли. Если к каждому начнут приходить да плакать...
– Часовой-то тут у вас сердитый... Закричал на меня, затопал, ружьем замахнулся, – всхлипывая, оправдывалась старуха, а сама развертывала дрожащими руками узелок. Сморщенный жареный курчонок выпал у нее из рук, едва успела подхватить. Она потянулась к дверце тумбочки. – Сюда, что ли, прикажешь положить?..
Суровегин быстро захлопнул дверцу.
– Вы эти глупости, бабуся, оставьте. Самой пригодится скушать.
– Я не голодная. Да и зубов нет, чтобы косточки грызть.
– Ну, а для моих зубов слишком тонка цыплячья кость. Перестаньте конфузить меня перед остальными ранеными.
Но никакого конфуза не было. Правда, на них смотрели со всех коек; лица были любопытные, отражали молчаливую душевную ласку.
Как бы отвечая на эти взгляды, Мироновна улыбнулась покорной старушечьей улыбкой, сказала Анкудину, словно малому:
– Ну, давай пополам. Вот я на свою, долю крылышко отломаю, а для тебя – ножку. Давай вместе закусывать.
Склонив голову набок, она с трудом жевала обломками зубов.
– Гляди-ко, как хорошо. Бери.
И Суровегин, неуверенно усмехнувшись, потянулся за едой. Вытирая губы полотенцем, он говорил:
– Закончим, бабуся, войну, – как домой вертаться буду, обязательно загляну к тебе: по хозяйству кое-что укомплектую за всю твою заботу.
– И долго ждать тебя?
– Теперь уж, думаю, скоро. Победой пахнет в воздухе. Это не один я чую.
– Примета, что ли, какая есть?
– Есть, бабуля, много всяких примет.
Помолчав сколько надо, Ольга Мироновна проговорила тихо:
– Вестник ты мой добрый. Все-то ты знаешь, на все ответ найдешь... Сбылись бы скорее твои слова.
Старший сержант кивал круглой, коротко стриженной головой:
– Если весь народ говорит, непременно сбудется эта правда, куда же ей деваться.
