Текст книги "Собрание сочинений и писем (1828-1876)"

Автор книги: Михаил Бакунин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 30 страниц)

Михаил Бакунин.

16 июня 1858 г[ода]. Г[оро]д Томск.

No 603.-Опубликовано впервые в нашей книге о Бакунине (1920, стр. 359-360). Оригинал находится в "Деле", ч. III, л. 76.

Письмо это написано в тот же день, как и письмо Озерскому. Суть его та же: ссылаясь на свою женитьбу, добиться права свободного передвижения. Разница в том, что в письме к шефу жандармов Бакунин напускает на себя смирение, извиняется за слишком раннее возбуждение аналогичного ходатайства в 1857 г. (вероятно кто-то дал ему знать, что в Третьем Отделении возмущены его "нечувствительностью" и "неблагодарностью") и снова подчеркивает свою политическую лояльность и отказ от всяких революционных помыслов.

No 604. – Письмо А. И. Герцену.

[Лето 1858 года. Томск.]

Я жив, я здоров, я крепок, я женюсь, я счастлив, я вас люблю и помню и вам, равно как и себе, остаюсь неизменно верен.

Et si quelqu'un soupire,

C'est moi! c'est moi! c'est moi! ("И если кто вздыхает, так это я, я, я".)

No 604.-Напечатано в "Голосе Минувшего" 1913, январь, стр. 186. Заимствовано из альбома автографов, принадлежавшего А. И. Герцену. Ему по-видимому и была адресована эта записочка, наклеенная в альбоме в виде очень измятой, затем разглаженной узкой полоски бумаги. Записка была очевидно прислана из Сибири с оказией. Вверху ее почерком Герцена написано "1858". Обращена она ко всей герценовской компании, в частности к нему и Огареву, о совместной работе которых Бакунин был конечно осведомлен.

No 604 бис. – Письмо Адольфу Рейхелю. 15 декабря 1858 года. Томск.

... Когда меня перевозили из Ольмюца в Россию, я взял с сопровождавшего меня офицера честное слово, что он пошлет тебе мой последний привет; исполнил ли он это?..

No 604 бис. – Этот короткий отрывок мы заимствуем из примечания к отрывкам из переписки Бакунина с А. Рейхелем, опубликованным Максом Неттлау в журнале "На чужой стороне" No 7 (1924, Париж), стр. 239. Письмо находится в архиве Рейхелей, который неизвестно где хранится. Неттлау наверно располагает полною копиею этого письма; возможно даже, что оно целиком напечатано в его "Дополнении" к биографии Бакунина, которое он держит под спудом. Пока приходится ограничиться этим отрывком.

Письмо было вероятно переслано с оказией, возможно с каким-нибудь возвращавшимся в Россию поляком.

No 605.-Письмо M. H. Каткову. (Точки обозначают обгорелые края письма.)

21-го января 1859 (В оригинале описка; написано "1858".) [года]. Томск.

После многих, многих лет разлуки пищу я Вам, любезный Катков1 . Что разделяло нас, давно позабыто, осталось только, по крайней мере в моем сердце, живое и приятное воспоминание о том времени, когда мы оба "im Werden waren" ("Только складывались".). Ведь нас, принадлежавших к станкевическо-белинсковскому кружку, теперь не много, и я рад представляющемуся мне ныне случаю возобновить с Вами знакомство 2.

С чего же начну? О себе говорить много не стану: после такого долгого молчания высказать себя в немногих словах невозможно, а писать целые тетради в виде писем, как делывали мы в юности, для того только, чтобы объяснить свое внутреннее существо, нет охоты. К тому ж несовсем еще освобожденный от внешних стеснений, прикованный к месту, от которого надеюсь впрочем скоро освободиться, я менее живу, чем собираюсь жить, мог бы писать только о надеждах и о возможностях, а о них писать не хочется.

Вот Вы – другое дело. Вы славно живете; впродолжение нескольких лет еще в крепости с самого основания Вашего журнала я слежу за Вашим славным делом с живейшим интересом. Называю журнал Ваш делом, и он в самом деле вполне заслуживает это название. Вы создали действительно благородную и умную силу, влияние которой на хаотическую, но жизни и права жаждущую Россию неизмеримо. Россия в настоящее время своим чудес ожидающим настроением напоминает мне пору нашей юности – гак и дышит весною. Многое не сбудется, многое сбудется иначе, чем ожидают, но Россия воскресла и не умрет более. Весело в ней теперь жить и действовать. Ведь не шутка: около 10 миллионов бессмертных душ, призванных впервые к жизни! 3

Как я был рад, когда, бросив неуместное в политическом делании беспристрастие – неуместное потому, что в экономии политического .......... од [на] страсть всегда уравновешивается другою прот [ивною]. ....... когда Вы перестали ман. . .

в ......................

когда Вы решительно подняли знамя непримиримой, разрушения ее жаждущей, вражды к Австрии или вернее к Австрийской империи. Рад также, что громите ничтожество и постыдную пошлость настоящей Франции и противопоставляете ей великую и благородную Англию, не будь которой, не было бы свободы а Европе, а может быть и в целом мире4.

Только, любезный Катков, преклоняясь перед бессмертным принципом английской общественной и политической жизни, не слишком ли Вы увлекаетесь своею артистически-философскою, а потому и несколько догматическою натурою? Я говорю "слишком" nie pod wzgledem ("Не под углом зрения" (по-польски).) абсолютной истины, а в видах успешного практического действования. Мнение у нас еще не выработалось, и как полуневежественное оно гораздо более доступно ярким краскам, чем тонким оттенкам. Вы, как артист по душе, Вы находите особенное удовольствие в изыскивании тонких. профанам незаметных черт, составляющих как бы душевные нервы предмета, в них угадываете его существо и жизнь, как артист находите в таковом разрабатывании предмета неизъяснимое наслаждение и до того увлекаетесь своим тонким анализом, удовлетворяющим эпикурейско-эстетические требования Вашей художнической натуры, что не замечаете, что вокруг Вас Вас перестают понимать, потому что немногие в состоянии за Вами следовать и забываться в отвлеченном созерцании тонкостей жизни и красоты предмета. В Вас иногда художник мешает политику. К тому же Вы, как и я, прошли через немецкую школу и любите обдумывать свои живые убеждения и передавать [их в сис]тематическом виде.

Но эстетическая окру[глен]ность и философская систематичность ........ высокого знания всегда меша[ли]

. . . . . . . . . . . . В[спо]мните Эра[зма]

мысль живущей в них силы как бессознательная необходимость, принуждающая их действовать так, а не иначе, и проявляющаяся в целом ряде живых, по-видимому друг от друга независимых, но в сущности обыкновенно между собою связанных фактов, – система остается у них внутри, редко сознанная ими самими и никогда не проявляется сознательно наружу. Это, по моему мнению – тайна их силы. Они увлекают как жизнь, в то время как от систематической, хоть и вполне истинной мысли душа цепенеет. Вот почему немцы – такие худые деятели на политическом поприще: "Man merkt die Absicht, und man wird verstimmt" ("Когда разгадаешь намерение, то пропадает настроение".).

Заставьте нас уважать высокий принцип, представляемый Англиею, принцип личной и социальной свободы, принцип политического самоуправления, но действуйте так, чтобы Вас не прозвали профессором англомании, а то мнение отделается от Вас, поместив Вас для собственного успокоения в тесные рамки категории, и отнимет у Вас возможность, силу на него действовать.

Вы призваны быть политическим деятелем, и потому берегитесь теоретического уединения и самоуслаждения, купайтесь чаще в волнах общественной жизни, для того чтобы из нее самой извлечь силы и уменье на нее действовать – пишите менее для себя, а более для публики. Пожертвуйте своим собственным наслаждением для общей пользы.

Вы способны к такой жертве, Вы доказали это, отказав в месте в своем журнале эстетическим и философским этюдам, к которым Вы преимущественно перед другими имеете особенное призвание. Нелегко Вам было отказаться от них, однако, поняв несовременность да и относительную бесполезность философии и эстетики в России в наст[оящее время], Вы имели силу ....

.............................................................

Вашим противникам не удалось; решительным поворотом и победою над своими собственными наклонностями Вы обманули их расчеты. Обманете и теперь, неправда ли? Не позволите назвать себя англоманом, почитанию своему к английскому благородному величию не позволите перейти в идолопоклонство, зная, что выше всех оседшихся форм, как бы почтенны они ни были, ток жизни, их порождающий и их разрушающий, и что ток жизни всякого народа индивидуален, недоступен для подражания и только может пробудить в другом народе его собственную творческую деятельность.

Простите, любезный Катков, что я по старой привычке сам рассуждаю с Вами таким догматическим тоном, как будто бы не протекло почти двадцать лет со времени нашего последнего свидания!

Рад я также, что в великом вопросе крестьянского освобождения Вы требуете совершенной и безотлагательной эманципации крестьян, требуете для них земли, предлагаете устройство посредствующих банков и против нелепого романтично-коммунистического и патриархально-гнилого общинного права поставили право чистой и безусловной собственности как краеугольный камень высшего блага и достоинства в мире: свободы 5.

Наконец, есть еще один вопрос, о котором мне хотелось бы много поговорить с Вами, но к несчастью рамки письма, особливо же спешного письма, тесны; ограничусь несколькими намеками. Зачем оставляете Вы монополию славянского вопроса своим противникам-славянофилам, которые портят и уродуют его [по сво]ему образу и подобию? В этом вопросе есть [без со] мнения много романтичного вздору, миража, [не заслужи] вающего серьезного взгляда, славян. ..............

кокетничанье с неопределенностями. ......

. . . . . . . . . гнил. ..... .серьезная сторона,

которой ......... игнорировать не должен; это

вопрос будущн[ости южной] и юго-восточной Европы, пробуждение к жизни миллионов соплеменников, к которому, мы, русские, если хотим соблюсти собственную пользу и исполнить священный долг самопроявления – признак жизни, – равнодушны быть не можем (всё, что живет, вмешивается, а потому система невмешательства всегда казалась мне верхом нелепости или притворства). А в пробуждение жизни в славянах мы вмешаться должны, потому что это-вопрос пограничный, который должен разрешиться в нашу славу и ли против нас, – к тому же вопрос серьезный, действительный, нисколько не выдуманный филологами, как уверяют иные, а поставленный в настоящее время самим движением истории.

В славянском движении [18] 48-го года было много романтически-детского, искусственно-возбужденного и направленного австрийскою политикою, но оказались вместе с тем два огромные и несомненные факта: во-первых сознание всех славян без исключения, что им пришла пора жить, сильная потребность организироваться между собою, для того чтобы создать общеславянскую силу, а во-вторых общее инстинктивное ожидание спасения от России.

Славянский вопрос это – положительное выражение видимо предстоящего великого отрицания Австрийской и Турецкой монархий. Нужно же приготовить мнение в России, тем более нужно, что в славянской среде легче всего разрешается трудный русско-польский вопрос, а этот вопрос для внешней жизни России то же, что вопрос о крестьянах и об эманципации всех классов– для внутренней. Польша-наша Ирландия, мы пара[ли]зированы ею во всех наших внешних начинаниях, и система ее притеснения становится необходимо системою нашего собственного рабства. Польша для нас хуже и опаснее Ирландии, во-первых, потому, что она обширнее, и большая половина ее не в наших руках, а во-вторых, потому, что в нас далеко нет над нею того нравственного, умственного и материального преобладания, каким пользуется Англия в отношении Ирландии. Ирландцы– наивно-мифический, Польша – исторический великий народ, индивидуальность которого мы не сотрем никогда, – в этом было время нам [убедиться] ............. .го,

сделается мессианическим народ[ом] нашего времени, к чему к несчастию он стал [высказы]вать некоторую склонность. Но носить та [кой] ядовитый камень в своем организме в высшей степени опасно. Помните слова Jean-Jacques Rousseau (Жан-Жак Руссо.) к князю Радзивилу 6: "Si vous ne pouvez empecher la Russie d'avaler la Pologne, faites de sorte que jamais elle ne parvienne a la digerer" (Если вы не можете помешать России проглотить Польшу, устройте так, чтобы ей никогда не удалось ее переварить".). Желудок наш до сих пор не сварил и никогда не сварит Польши.

Между нами вопрос историею поставлен так тесно, что мы будем всегда или страстными и непримиримыми врагами и будем есть друг друга до тех пор, пока оба не рушимся, или должны сделаться тесными друзьями и братьями на равных правах свободы и независимости. Поэтому мы для собственного блага должны признать их право и подать им дружескую руку; они на том же основании должны принять ее: это– объективная необходимость как для нашей, так и для их стороны, и никакие субъективные чувства и сюсептибельности (Щепетильность.) не могут помешать осуществлению того, что внутренне необходимо. Мы должны сделать первый шаг и потому, что в настоящее время мы – виновные, мы – торжествующие, и потому, что нам хорошо, и головы наши свободнее, мы должны сделать первый шаг и не смущаться первыми неудачами, а они неминуемы: слишком много законного гнева и раздражения против нас с польской стороны. Мы, как свободные головою и сердцем, должны нежно и почтительно помочь им освободиться от польской idee fixe (Навязчивая мысль), которая, устремляя все их помышления на единую цель польского восстановления, делает его невозможным, должны помочь им избавиться от этой мессианической окаменелости, которая теснит их головы и души.

Ради бога пишите о них в своем журнале, отыскивайте в польской истории, Вам не менее известной, чем польский язык, отрадных для них явлений и фактов, не пропускайте ни одного случая сказать им доброе слово, чтобы они почувствовали что мы, русские, хотим уважать и любить их. Теперь и для Польши. ............. исходу.

В Томске, впродолжение этого [времени] я [успел] познакомиться с несколькими весьма замечательными людьми, возвращавшимися из ссылки на родину: в них всех без исключения заметил я решительную перемену. Они решительно убедились в бесплодности конспирации и понимают теперь, что если для Польши есть возрождение, то на пути нормального, широкого, основательного и разумного развития как в нравственном, так и в материальном отношении, и что, оторвавшись от старых традиций, убедившись в их совершенной несостоятельности, им нужно создать новую жизнь и искать новых путей для достижения любимой цели. Они поражены пробуждением новой жизни в России, смотрят на нее с поразительным недоумением, и хотя не находят еще в себе силы [чтобы] поверить в действительность этого явления и чтобы подойти к нему ближе, ощупать его, как Фома осязал Спасителя, но сознаются, что фиксированные, стереотипные предубеждения, составившиеся в их головах о России, сильно пошатнулись. Состояние душ и умов их смутно, они все находятся как в угаре: переход от окаменелого в текучее состояние-славное время для того, чтобы для взаимной пользы нашей на них действовать.

У Вас, любезный Катков, под руками огромная возможность сближаться с поляками и на них действовать. Всякий год приезжают в Москву и поступают в университет сотни молодых людей: я познакомился и подружился с одним из таких, с доктором Маткевичем, учившимся под влиянием Грановского, Кудрявцева и под Вашим влиянием. Ваши имена для него священны: вот Вам доказательство, что поляки способны признавать и любить русских.7 Беседуя с ним, я убедился также, как благодетельно действует московско-университетская умственная атмосфера на польский ум: она расширяет его, расширяя вместе с тем и сердце, а это – первое условие, соnditio sine qua nоn (Основное условие ) польского возрождения. От Вас зависит расширить и упрочить это благодетельное влияние на поляков, последствия которого для них, равно как и для нас, неисчислимы. ........

..................лучшим полякам, пусть пер......................................................................

холодность. Постоянство и выдержка в. ....... – залог политической силы-и Вы увид[ите], сколько выйдет из этого добра.

Ну, теперь о политике и об общих предметах довольно. Не надоел ли я Вам, и какое впечатление произведет на Вас мое письмо? Я писал его с неизъяснимым удовольствием, с открытым сердцем, с высоким уважением к Вам и с горячим желанием, чтоб оно было началом новой и крепкой дружбы – виноват, порядочные люди говорят "приязни" – между нами.

Я женился три месяца тому назад (5 октября 1858 года.) и вполне счастлив8. Теперь жду разрешения оставить Томск и вступить в Амурскую компанию, где cousin (Кузен.) Муравьев-Амурский9, благородный, деятельный, энергический и во всех отношениях замечательный человек, солнце Сибири, с исчезновением которого все здесь погрузилось бы в мрак и неподвижность, нашел для меня место 10. Надеюсь, что месяца через два начнется для меня деятельная жизнь. Бездействие меня давит, а тогда я буду вполне доволен своею судьбою и, если позволите, узнав получше край, буду посылать Вам статьи о Сибири и об Амурском крае.

А теперь пора мне сказать Вам несколько слов о молодом человеке, подателе сего письма. Он принадлежит к казацкому сословию в Западной Сибири и насилу и несовсем освободился от обязательств, налагаемых этим странным николаевским средневековым, а у нас совершенно нелепым созданием. Григорий Николаевич Потанин 11 учился в Омском кадетском корпусе, где в нем пробудилась редкая и благородная любознательность, и, дослужившись до чина поручика в казачьем войске, с большим трудом выхлопотал себе отставку с целью ехать в Петербург и учиться там при университете. Он сам лучше меня расскажет Вам, как и чему он хочет учиться. Он – человек дикий, неопытен и наивен часто до детства, но в нем есть ум действительный и ориги[на]льный, хотя и не всегда проявляющийся, благородное стремление ко всему лучшему, жажда знания и редкая между русскими способность трудиться, редкое равнодушие ко всем внешним удобствам и наслаждениям жизни, есть также и упорное постоянство, залог успеха. Эти качества заставляют меня думать, что из него может что-нибудь выйти, несмотря на настоящую, впрочем при неведении его довольно естественную неопределенность и неясность стремлений. Он очень горд и лучше согласятся голодать, чем быть кому в тягость, хотя и не всегда догадывается, когда он в самом деле бывает в тягость. Он собрал довольное количество интересных сведений о Сибири, которые могут служить материалом для журнальных статей, и Вы их примете у него, неправда ли? Деньги ему очень нужны. Мы собрали для него здесь всё, что могли – очень немного, – и отправляем его с серебряным караваном.

Надеюсь, любезный Катков, – помня наше древнее московское участие ко всему, что стремится к лучшему и высшему, – что Вы примете в нем участие и, сколько будет возможно, поможете ему советом, рекомендациями в Петербург и делом, т. е. денежным сбором, который вероятно окажется необходимым, потому что у него нет [ни] гроша. Или Москва очень изменилась, или Потанин не пропадет между вами. Он труда не боится и сам хочет и будет зарабатывать хлеб свой, лишь бы ему дали работу, и лишь бы эта работа оставляла ему время на слушание университетских лекций. Пожалуйста, обласкайте нашего сибирского Ломоносова ..........

Сейчас пере [чел] мое письмо, которое написано так, ..............................

.......................

шности, чем бы следовало; но мысли высказаны довольно ясно, и потому переправлять и переписывать его [не стану]. В старину Вы мою руку разбирать умели, может быть сумеете и теперь., Захотите ли Вы отвечать мне и примете ли дружескую руку, которую я Вам так искренно и с таким истинным уважением к Вам протягиваю?

Если вздумается Вам писать мне, то, не называя меня, пишите прямо моему другу Герману и адресуйте Ваше письмо так: в г[оро]де Томске, его благор[одию] Бертольду Ивановичу Герману, г-ну ветеринарному врачу в г[оро]де Томске", и подчеркните фамилию Германа: тогда письмо нераспечатанное получится мною. Этот путь совершенно безопасен и нисколько Вас не компрометирует; к тому же у нас обоих совесть чиста: ни Вы, ни я не предпринимаем ничего такого, что бы нам скрывать надлежало.

Прощайте, Катков, спешу.

Истинно Вас уважающий

[М. Бакунин] 12.

No 605. – Напечатано с ошибками и неточностями в журнале "Печать и Революция", 1924, книга 4, стр. 78-88. Там сказано, что печатаются четыре письма, тогда как их сохранилось только три (они находятся в б. Пушкинском Доме Академии Наук СССР, где мы с ними и познакомились в 1922 году); кроме того там делается возражение Каткову, правильно отнесшему первое письмо к 1859 году, и утверждается, будто оно относится к 1858 г.

Письма Бакунина к Каткову (которых, как видно из их содержания, было возможно и больше) дошли до нас в весьма поврежденном виде, сильно обгоревшими и с каждым днем все более разрушаются. Сейчас в них можно разобрать уже меньше строк и слов, чем 10 лет тому назад, а через несколько лет они разрушатся совершенно. Такие исторические документы обязательно должны быть фототипированы, что при нынешней

технике стоит недорого.

В тот момент, когда Бакунин писал эти письма Каткову, последний еще не успел сделаться тем глашатаем самой оголтелой и бесшабашной дворянско-бюрократической реакции, каким он стал через несколько лет. Но если бы Бакунин был в то время несколько более проницателен в политическом отношении, если бы он сам во многих пунктах не стоял на дворянски-либеральной и буржуазной, а подчас и прямо завоевательной позиции, то он сумел бы и в англомане Каткове разглядеть довольно явственно выраженный зародыш реакционно-дворянского идеолога. Дело объясняется не одною политическою неразборчивостью Бакунина, но и его несомненною в то время политическою наивностью, неопределенностью его воззрений, которые не только не были крайними, но напротив в ряде пунктов мало чем отличались от воззрений умеренных слоев общества, стоявших в лучшем случае за мирное и постепенное буржуазное развитие России. Лишь изредка в нем прорывались взгляды более решительные, присущие крестьянскому социализму, от которого в рассматриваемое время он был вообще весьма далек.

О существовании писем Бакунина к Каткову мы знали из статьи Каткова в No 4 "Московских Ведомостей" за 1870 год. Вот что там писал Катков, желавший в лице Бакунина и Нечаева опорочить всех "нигилистов": "В 1859 г., когда Бакунин еще проживал в Сибири я служил по откупам (это неверно: Бакунин служил у Бенардаки по делам Амурской компании, а не по откупам. – Ю. С.), мы получили от него неожиданно. письмо, в котором он припоминал о нашем давнем знакомстве и которое показалось нам искренним. Мы предложили ему попробовать писать в наш журнал ("Русский Вестник", который тогда был умеренно-либеральным " аристократическом вкусе. – Ю. С.) из его далекого захолустья, которое для ума живого и любознательного должно представлять много новых и интересных сторон. В течение 1861-1862 гг. (это – ошибка: Бакунин в конце 1861 г. бежал из Сибири, хотя могло случиться, что письмо, отправленное Бакуниным с оказией в 1861 г., дошло до Каткова а 1862 г.– Ю. С.) мы получили от него еще два-три письма через ссыльных из поляков, которые, быв помилованы, возвращались на родину. Оказалось, что он жил в Сибири не только без нужды, но и в избытке (?), ничего не делал и читал французские романы, но на серьезный труд, хотя бы малый, его не хватало. Русскую литературу он не обогатил своими произведениями. В письмах его к нам проглянул прежний Бакунин: от них веяло хотя благонамеренным, но пустым и лживым фантазерством. Местами он заговаривал тоном вдохновения, пророчествовал о будущих судьбах славянского мира и взывал к нашим русским симпатиям в пользу польской нации. Переписки со своей стороны мы не поддерживали. Последнее послание мы получили от него уже в эпоху варшавских демонстраций (так как последние имели место в 1860 и начале 1861 г., то этим опровергается вышеприведенное указание Каткова, будто последнее письмо от Бакунина он получил в 1862 г.-Ю. С.). Прежний Бакунин явился перед нами во всей полноте своего ничуть не поврежденного существа. Он потребовал от нашей гражданской доблести присылки ему денег, по малой мере 6000 рублей. Дабы облегчить для нас это пожертвование, он дозволил нам открыть в его пользу подписку между людьми, ему сочувствующими и его чтящими, которых по его расчету долженствовало быть немало. Зачем же вдруг и так экстренно понадобилась ему вышеозначенная сумма? Вот зачем: однажды его осенило сознание, что он получал даром жалованье от откупщика, у которого состоял на службе, ничего не делая; он вдруг сообразил, что откупщик выдавал ему ежегодно впродолжение трех лет по две тысячи рублей единственно из угождения генерал-губернатору, которому Бакунин приходился сродни. Сознание это не давало ему де покоя и он решился во что бы то ни стало возвратить откупщику всю впродолжение трех лет перебранную сумму. Благородный рыцарь, он хотел подаянием уплатить подаяние и из чужих карманов восстановить свою репутацию во мнении откупщика (ясно, что речь идет об январском письме 1861 г., и что по словам Каткова оно было последним.-Ю. С.). Мы не могли ему быть полезны, и письмо его осталось втуне".

В настоящее время нам известны три письма Бакунина к Каткову;

1) от 21 января 1859 г. из Томска, печатаемое здесь; 2) от 21 июня 1860 г. из Иркутска;

3) от 2 января 1861 г. оттуда же. Указания Каткова, как мы видели, не отличаются особою точностью. Есть указание Бакунина, которое может быть истолковано в смысле признания наличия большего числа писем. Так в начале второго письма он говорит, что написал Каткову несколько писем, не получая на них ответа. Таким образом можно допустить, что между первым и вторым письмом имелось еще несколько, на которые Катков не отвечал, не желая, как он говорит, поддерживать переписку. Но возможно также, что ничего подобного не было, а что Бакунин, когда ему понадобилось послать второе письмо, просто придумал рассказ про оставленные без ответа свои письма, для того чтобы смягчить факт своего долгого молчания на ответное письмо Каткова.

Письмо это по ошибке датировано Бакуниным 1858-м годом. Это – ошибка, довольно обычная в начале года, когда рука машинально пишет привычную цифру года истекшего. Действительная дата устанавливается всем содержанием письма, в частности словами Бакунина в середине письма: "я женился три месяца тому назад", а женился Бакунин в октябре 1858 г. Значит письмо относится к январю 1859 г.

1 Катков, Михаил Никифорович (1818-1887)-журналист и политический деятель реакционного направления; сын мелкого чиновника и грузинки; в молодости примыкал к кружку Станкевича и Белинского, но уже в молодые годы выказал эгоизм и карьеризм; по окончании словесного факультета Московского университета в 1838 г. слушал в 1840г. лекции Шеллинга по философии в Берлине; в 1845 г. представил диссертацию "Элементы и формы славяно-русского языка"; до 1850 г. был адъюнктом по кафедре философии в Московском университете, но принужден был отказаться от места после того, как вышло распоряжение о поручении чтения лекций по философии преподавателям закона Божия. Сделался в 1851 г. редактором университетских "Московских Ведомостей" и чиновником особых поручений при министерстве народного просвещения, а затем, когда после разгрома царизма во время Крымской войны повеяло либерализмом, Катков начал с 1856 г. издавать журнал "Русский Вестник", в котором развивалась весьма умеренная консервативно-либеральная программа в английско-аристократическом духе. Это доставило Каткову, обнаружившему некоторый журналистский талант, немалую известность в умеренных кругах. Но Катков недолго удержался на позиции даже умеренного либерализма. В начале 60-х годов он резко выступил против радикалов-разночинцев, уже тогда не останавливаясь перед литературными доносами на своих противников, а в 1863 г. с началом польского восстания выступил в роли главного идеолога дворянски-полицейской реакции, придав "Московским Ведомостям" роль органа дворянской диктатуры, направленной против всех элементов, не принимавших самодержавия без оговорок.

2 После истории с дракой и предполагавшейся дуэлью (см. подробно в томе II настоящего издания) Бакунин вряд ли мог питать действительную симпатию к грубому и черствому Каткову. И если тем не менее он решился вдруг написать ему письмо да еще в столь дружеской и хвалебной форме, то это могло произойти лишь потому, что Бакунин намеревался использовать Каткова и приобретенное им влияние для своих личных и общественных целей, в частности для поддержки польских требований, которым Бакунин сочувствовал с середины, а может быть и с начала 40-х годов. Возможно, что он надеялся даже проводить свои политические взгляды руками Каткова в редактировавшемся последним "Русском Вестнике". Неумеренные похвалы Бакунина по адресу Каткова и его журнала производят особенно неприятное впечатление в связи с резким отзывом о литературной деятельности самого передового тогда в России кружка "Современника", которую Бакунин в письме к Герцену характеризовал через два года как сплошную болтовню.

3 Речь идет о подготовлявшемся освобождении крепостных крестьян, которых насчитывалось около 11 миллионов ревизских душ.

4 Разрушение Австрийской империи было всегдашним коньком Бакунина, хотя он здесь и дальше приписывает Каткову свои бакунинские взгляды на этот предмет. Тогдашняя императорская Франция возбуждала омерзение во всех революционно и даже просто прогрессивно настроенных людях. Равным образом английские вольности при всей своей ограниченности и классовом характере, не говоря уже о северо-американской демократии, представлялись тогда тем же людям чем-то особенно положительным ввиду царившей в то время повсюду политической реакции.

5 Здесь Бакунин выступает уже не в виде крестьянского социалиста, а в виде либерального дворянина, восхваляющего частную собственность и выкуп крестьянами земли за деньги. Мы готовы были бы принять эту солидаризацию с программою Каткова, т. е. умеренного дворянства, за сплошное притворство Бакунина, за его подлаживание к Каткову, которого он в глубине души быть может презирал, если бы не имели ряда других доказательств поправения Бакунина в рассматриваемую пору (как например. ниже печатаемые письма к Герцену). Правда Бакунин всегда (за ничтожными временными исключениями) относился отрицательно к русской крестьянской общине, усматривая в ней главную причину нашей всесторонней отсталости, но отсюда до восхваления дворянской программы "Русского Вестника" – дистанция огромного размера. Позже, как мы увидим из его писем к Герцену 1866 и 1867 гг., он умел сочетать отрицание патриархальной общины с не менее решительным отрицанием дворянской программы и в частности права помещиков на крестьянский выкуп. В данном месте Бакунин высказывается за западно-буржуазный панславизм против восточно-патриархального панславизма славянофилов.