Текст книги "Фронт без окопов"
Автор книги: Михаил Ардашев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)
Под дулами пулеметов
Через несколько дней после прибытия Попова и Томашина в Афревиль в лагере произошло событие, взволновавшее всех.
С утра все разошлись на работу по своим участкам. Шестая рота была направлена в лес за дровами. Трем взводам второй роты приказали до обеда сходить шесть раз за камнями к реке. Но они успели сделать лишь четыре «ходки». Их за это наказали – лишили обеда. Два взвода таскали дрова из лесу. Данное им задание они выполнили и должны были получить обед, но в знак солидарности с товарищами отказались от него.
Когда взвод Попова и Томашина прибыл на обед, вся вторая рота уже была выведена из барака на открытую площадку под жгучие лучи солнца. Голодные, усталые, испытывая муки жажды, невольники стояли, окруженные усиленной охраной, под наведенными на них дулами пулеметов.
Увидя это, остальные роты тоже отказались от обеда. Их загнали в барак, вокруг него выставили пулеметы. Послышались пулеметные очереди – это охранники по приказанию коменданта стреляли в воздух для устрашения «бунтовщиков».
Затем заключенных повзводно, под угрозой применения оружия, увели на работы. В их отсутствие в бараке произвели обыск. По возвращении с работ вечером опять всех загнали в барак и строго-настрого запретили выходить из него. А вторая рота все стояла на площадке. Началась гроза, пошел дождь. Он хлестал измученных и обессилевших солдат, которым даже не разрешалось сдвинуться с места.
Так, под солнцем и дождем, без обеда и ужина, под наведенным на них оружием они простояли до позднего вечера, до самого отбоя.
Воззвание
Из лагеря русских солдат посылали работать на фермы. Палатки, в которых они жили, стояли на кромке сада с лимонными деревьями. В полдень, когда все вокруг замерло от изнывающего зноя, от них отделились двое и через табачную плантацию направились к зарослям кустарника.
Это были Попов и Томашин.
– Деньги послал? – спросил Дмитрий друга.
– Да.
– Сколько набралось?
– Двадцать два с полтиной, – ответил Михаил.
– Не богато, но и то поддержка.
Несколько дней назад из лх команды арестовали за «вредную пропаганду» одиннадцать человек и отправили в тюрьму города Медеа, в дисциплинарный батальон. Там их, по дошедшим на ферму Перманжа сообщениям, в самое жаркое время дня заставляли надевать шинели, поверх их скатки из одеял, вместо пробковых касок – синие французские кепки, и во всем этом – бегать по каменистой дороге. Многие при этом не выдерживали, падали от тепловых ударов.
А сегодня туда увезли еще двух человек. Попов и Томашин собрали и послали с ними деньги на дополнительное питание «штрафников», а то совсем загинут от истощения и болезней.
Прежде чем войти в кустарник, друзья осмотрелись кругом и, нигде не заметив ничего подозрительного, двинулись дальше тайной, одним им известной, тропой. Вот и то укромное местечко, куда они приходят уже не первый раз. Дмитрий вытаскивает из тайника сверток, развертывает его и принимается считать исписанные листочки бумаги.
– Сколько? – спрашивает Михаил.
– Мало. Надо, чтобы на все команды хватило, – говорит Дмитрий.
Где-то в стороне слышится шорох. Друзья настораживаются, но, услышав условный сигнал, спокойно рассаживаются поудобнее.
Через минуту-две перед ними предстает Гаврил Елисеев. Он тоже куртинец, но работает не с ними, а на соседней ферме Далез.
Теперь их трое. Каждый берет из свертка листок бумаги, карандаш и начинает переписывать воззвание, с-которым они решили обратиться ко всем русским солдатам, находящимся на каторжных работах в Африке. Дмитрий Попов пишет лежа. Пожелтевшее от хинина лицо его сосредоточенно. Из-под тонкой кожи выпирают скулы, короткий горбатый нос кажется на исхудавшем лице больше. Михаил Томашин положил на колени дощечку и пишет на ней, ссутулившись. Покатые раньше плечи стали у него какими-то угловатыми, сквозь гимнастерку проступают широкие лемеха лопаток. Елисеев долго умащивается, все никак не может по-настоящему пристроиться. В грамоте он не очень силен и ему это дело дается труднее других.
Воззвание они сочинили сами, а сейчас размножают на все рабочие команды. В негр они вложили все самое сокровенное, самое наболевшее. Скоро год, как кончилась война в Европе, ходят слухи о подписании мира, а о них, сосланных сюда на каторжные работы русских солдатах, как будто все забыли. Об отправке домой никто и не заикается. В каждое слово, в каждую строчку они вкладывали все свои горести и муки, унижения и издевательства, тоску по отечеству.
Выводя убористым почерком букву за буквой, Михаил Томашин вспоминал о том, как им жилось на ферме Мезон Блянш. На работу выводили под усиленным конвоем. По десять – двенадцать часов в сутки рыхлили на полях кирками землю, таскали на спине тяжелые баки, наполненные купоросом, опрыскивали виноградники, жали серпами рожь и пшеницу. На ночь, словно скот, их загоняли в конюшню и двери ее запирали на замок. Спали на соломе. Стоило только на нее лечь, как со всех сторон набрасывались тучей земляные блохи и начинали донимать изнуренных людей. Одежда у всех – рванье, с рук не сходят мозоли, а в награду – окрики да ругань француза-надсмотрщика.
Истощенных людей косил испанский грипп. В одной лишь ихней команде за несколько дней умерло 26 человек. Умершие лежали под арбами, а живые с состраданием говорили о них: «Отмучались! Отстрадались!» И, предавая их чужой земле, вздыхали: «Эх, сердечные, никто из родных не придет на вашу могилу и не будет знать, где вы спите вечным сном…»
Рука Дмитрия Попова бегала по бумаге быстро. Что ни говори, а две зимы учительствовал в школе. Он вкладывал в строчки воззвания все, что у него накопилось за эти годы. А накопилось много…
На ферме Газан, владелец которой постоянно жил в Париже, вершил суд и расправу управляющий. Он никогда ничем не был доволен. Однажды Попов и Томашин пожаловались ему на скудное питание и на плохое освещение в бараке. На второй день он прислал офицера с солдатами. Офицер кричал на русских: «Анархисты, социалисты!» Затем, вызвав из строя шесть человек, приказал им забрать вещевые мешки и следовать в Мондови. Там, в канцелярии, «анархистов» проверили по списку. Попова в списке не оказалось, и его отослали обратно. Штрафников направили ремонтировать железнодорожные пути на станцию Сен Жозеф. Дмитрий Попов посылал им туда французские газеты.
Плохо было на ферме Газан, а на станции оказалось еще хуже. Даже кипятку на всех не хватало. Даже соломы на «постели» не давали. Томашин пожаловался на это старшему команды фельдфебелю Кулешову, агитировавшему их записываться в иностранный легион (теперь уже для борьбы против большевиков). Тот недовольно ответил:
– На свои деньги я вам солому покупать не буду!
Всякому терпению бывает конец. Кончилось оно и у Томашина. Вдвоем с солдатом Бабушкиным они самовольно уехали в Мондови. Подпрапорщик Аджюдан приказал им ехать обратно. Они не подчинились. За отказ их арестовали на десять суток и посадили на полуголодный паек.
Кончилось терпение и у Попова. После прибытия Михаила из-под ареста они решили поднять всех русских в Алжире на забастовку. Для этого и составили воззвание и размножали его сейчас тайком в зарослях кустарника. Они написали его так, как будто оно пришло сюда из метрополии – от имени русских эмигрантов-большевиков, находящихся в Париже. Воззвание начиналось с обращения к соотечественникам: «Товарищи!»
А дальше в нем говорилось:
«Настало время… когда вы должны более чем когда-либо требовать вашей отправки в Россию. Теперь более уверенно вы можете потребовать это потому, что война закончена и мир уже подписан, дорога безопасна, и пароходы свободны, к тому же самое важное это то, что вы вполне можете надеяться на опору французских рабочих, которые уже давно требуют отправки вас на родину и всегда будут готовы поддержать вас…
Для того, чтобы предъявить эти требования, нужно тесно сплотиться между собою… Правда, в настоящий момент вы лишены всякой организации благодаря вашей разбросанности по разным частям, а без организации, без связи невозможно предъявить никаких требований. Дабы помочь вам в пользу вашей отправки в Россию, мы делаем громкий призыв ко всем командам русских солдат, находящихся в Африке, разбросанных по разным частям на протяжении десятков и сотен верст, утомленных от непосильных трудов и изнывающих от знойных лучей палящего солнца.
Услышьте голос этого призыва, наши братья по трудовой неволе, наши ныне загнанные под знойные лучи африканского солнца, обреченные болезням и смерти, братья! В глубине ваших сердец, истомленных печалью, найдите отклик на этот зов возмущенья, на этот благовест гордой надежды. Приступите же скорее к делу, организуйтесь, сплотитесь тесно и крепко для совместной работы, посылайте надежных людей в другие соседние команды и роты, совместно и дружно требуйте отправки на родину, совместно и дружно – долой работу!
С 21 июля вы покинете работу и этим докажете французским рабочим, на поддержку которых вы вполне можете рассчитывать, что вы не есть волонтеры, то есть работающие по своему желанию. Мы не сомневаемся в том, что вы не останетесь равнодушными к этому. Неужели же вы настолько пали духом, что не сможете сплотиться и подойти друг к другу, тогда как в России миллионы объединились в одно для совместного действия и мужественно защищают правое дело».
Из рук в руки, из команды в команду, из роты в роту пошли листочки с воззванием. Их читали тайно. Тем, кому не удалось прочесть, пересказывали содержание. И забастовка вспыхнула. Дружно. Повсеместно. 21 июля все команды русских солдат, расположенные в окрестностях порода Бон, бросили работу. Требование – одно: «Отправьте нас на родину!»
Французское командование и колониальные власти были ошеломлены неожиданным, хорошо подготовленным выступлением. На него откликнулась пресса, откликнулись трудящиеся Франции. Социалистическая газета, выходившая в городе Бон, в тот же день писала, что русские солдаты содержатся в Алжире в страшно тяжелых условиях, что французское правительство не проявляет о них никакой заботы и ничего не делает для их скорейшей отправки на родину. Газета назвала районы, в которых были прекращены работы.
Через своих прислужников власти узнали, что ядро зачинщиков забастовки находится в команде, работающей в районе местечка Мондови. На второй день рано утром сюда прибыл отряд алжирских солдат во главе с капитаном-французом. Забастовщики лежали на нарах: кто спал, а кто, проснувшись, еще не успел подняться.
– Встать! – подал команду офицер.
Никто не пошевелился.
– Встать! – закричал капитан.
Но это не помогло. Тогда в помещение был введен взвод солдат. Угрожая штыками, а кое-где и пуская их в ход, солдаты стали поднимать и выгонять людей на площадку. Попов не подчинился. К нему подскочил офицер и несколько раз ударил кулаком по голове.
Всю команду построили. Капитан потребовал выдачи зачинщиков. В ответ прозвучало прежнее требование: «Отправьте нас в Россию!»
А их отправили… на окраину Мондови, заключили в стены разрушенного каменного здания, где даже невозможно было укрыться от лучей палящего солнца. Вокруг этой полуразвалившейся тюрьмы выставили усиленную охрану. Вещевые мешки, ремни и все, что имелось из продовольствия, отобрали. Оставили только ложки, кружки и фляги для воды.
Затем в одних гимнастерках перевели в сырой подвал без окон. Дверь наглухо закрыли. Ни свежего воздуха, ни света. Ни табаку, ни спичек. Восемь суток держали их в этом подвале на полуголодном пайке. На девятые сутки в полдень посадили на поезд и повезли на юг страны.
Бледные, исхудавшие, с заросшими щетиной лицами, Попов и Томашин были не похожи сами на себя. Но это сейчас их мало заботило. Их беспокоило одно: куда везут?
– Да уж, конечно, не к теще на блины! – старался приободрить шуткой товарища Михаил.
– Я готов все вынести, только бы от нашей забастовки была польза! – убежденно произнес Попов.
Друзья еще не знали, что забастовка всколыхнула весь Алжир и Францию. В защиту ее участников выступили видные прогрессивные деятели, писатели. Правительство Франции вынуждено было пойти на первую уступку, русским солдатам в Алжире улучшили питание.
В песках Сахары
Высланных в бесплодную пустыню высадили возле города Бискра и повели в лагерь Тольга. Они шли среди раскаленных песков Сахары, обливаясь соленым потом, задыхаясь от горячего воздуха. Перед глазами струилось марево, вставали миражи с голубыми морями, плещущими прохладной волной.
В лагере им показали на длинный барак-землянку:
– Здесь будете жить!
Барак оказался без окон, для входа имел овальное отверстие. Высота его была менее полутора метров.
– Как свинарник! – сказал Попов, влезая в него, согнувшись в три погибели.
– Интересно, долго ли нам придется лазить в эту дыру? – произнес Томашин.
В потемках они расстелили на земле соломенные маты. От горячего сухого воздуха перехватывало дыхание. Откуда-то наносило гарью. Прогорклая чечевица, которую им выдали на ужин, жгла внутри. Хотелось пить. Попов вылез из барака, но не успел встать, как наткнулся на штык охранника.
– Воды… пить хочу, – Дмитрий показал, что ему надо.
Охранник, богатырского сложения негр-сенегалец, помедлил, очевидно, обдумывая, как ему поступить, а потом кому-то крикнул в темноту. Через минуту пришел другой негр и повел Попова к роднику, который тихо струился в двухстах метрах от лагеря.
У родника Дмитрий обмылся, досыта напился, набрал воды во флягу. Но когда вернулся в барак, здесь ему показалось еще более душно и жарко, чем раньше. Он почувствовал, что задыхается, что ему совершенно нечем дышать. Рубашка на теле до нитки пропиталась потом.
Не прошло и часа, как фляга его опустела и он опять стал испытывать жажду. Но вторично выйти за водой не решился. Надо как-то привыкать!
А привыкать было неимоверно трудно. Их привезли в Сахару в такое время года, когда солнце в полдень стоит над головой, пески и камни так накаляются, что даже те успевают остыть за ночь.
Лагерь Тольга был с трех сторон обнесен высокими глухими стенами. С четвертой, западной, стороны его ограждала колючая проволока. У ворот единственного прохода, сделанного в заграждении, день и ночь стояли часовые-негры.
Вокруг лагеря простирались унылые голые пески. Не на чем задержаться глазу. Днем, в жару, невольники пустыня сидели в тесных конурах в одном нательном белье, изнемогая от зноя. Покидать барак разрешалось только вечером, и то на очень короткое время.
Как-то – это случилось в начале сентября – пленники услышали среди бела дня громкие и тревожные крики часового. Попов и Томашин вылезли из барака и увидели, что часовой, покинув пост, бежит от ворот к караульному помещению.
– Что случилось? С чего это он задал стрекача? – промолвил Дмитрий.
– А кто их разберет, – отозвался Михаил.
Но скоро обоим стало понятно странное поведение часового. На лагерь стремительно надвигалось темное облако поднятого высоко над землей песку. Оно затмило солнце, росло и ширилось на глазах. И вдруг на друзей обрушился шквальный ветер, принялся сечь их раскаленным песком, проникал повсюду: под одежду, в уши, глаза, скрипел на зубах. Они поспешили в укрытие и, схватив, кому что попало под руку – кто рубашку, кто полотенце, – и поспешно закутали себе головы. А на дворе свирепствовал самум. С завыванием и свистом он все крушил на своем пути. Он поднимал с земли тонны песку, мусор, стебли сухой травы, и все это, покрутив и основательно перемолов в своих воронках и завихрениях, яростно швырял во все стороны.
Закончился самум коротким ливнем.
А на второй день русские невольники хоронили своего товарища – рядового Грибанова, скоропостижно скончавшегося от апоплексического удара. Гроб, сколоченный из деревянных ящиков, опустили в могилу, вырытую в полкилометре от лагеря. Могила была неглубокая, всего полметра – под верхним слоем песка оказался сплошной камень. Прежде, чем предать тело земле, пропели: «Вы жертвою пали…» Сверху на могилу насыпали небольшой песчаный холмик. Конвоиры молча наблюдали за ними.
С похорон Попов возвращался задумчивый и сумрачный. Через два-три дня никто не сможет найти могилы товарища. Пески пустыни не лежат на одном месте, они кочуют, движутся. И там, где сегодня холмик, завтра будет голое место, а послезавтра бархан. Из тридцати двух человек, прибывших в Тольгу, похоронили уже пятерых. И впервые за все годы пребывания за пределами родной земли Дмитрию стало жутко от мысли, что им не выбраться отсюда. Так же вот зароют в каменную яму и никто не будет знать, где ты похоронен…
Кто сеет шипы, тот не соберет винограда
День шел за днем. В конце декабря команду русских невольников из Тольги перевели в город Сук-Арас. Оттуда направили на работу сначала к одному владельцу виноградных плантаций, затем – к другому. И опять Попов и Томашин поливали, окучивали, рыхлили, удобряли… Изможденные от недоедания, почерневшие от жгучих лучей Сахары, они еле таскали ноги.
Они видели, что местные, коренные жители не меньше их страдают от французских колонизаторов. Арабы за гроши гнули спину с утра до вечера. И в жару, по раскаленной, как сковородка, земле, и в холодную, дождливую тору алжирцы-феллахи ходили босые. На них жалко было смотреть. За малейшую провинность нарядчики били их палками. А попробуй, заступись! И тебе попадет, и вдвойне – пострадавшему.
Наступила страда. Алжирцы с русскими на одном поле жали хозяйскую пшеницу. Среди жнецов у Михаила Томашина вызвал сострадание пожилой араб. Он был страшно худой – кожа да кости, и в каких-то жалких рубищах – почти совсем голый. Солнце нещадно жгло тело араба, а ему нечем было его прикрыть. Михаил сжалился над ним и отдал свое запасное белье. Это так обрадовало несчастного, что тот не знал, как отблагодарить Томашина. Прикладывая руку к сердцу, алжирец кланялся и что-то взволнованно говорил на своем языке.
– Ладно, носи на здоровье! – добродушно хлопнул его по плечу Томашин.
Этот дружеский жест и сам подарок вызвали у наблюдавших сцену арабов возгласы одобрения.
Арабы знали, что белые невольники сосланы в Алжир за отказ воевать, за неповиновение царским генералам, и сочувствовали русским солдатам. Но многие из них даже боялись мысли, чтобы самим подняться против французских хозяев и изгнать их из страны. Правда, некоторые алжирцы во время войны уклонялись от воинской повинности, уходили в горы, но это был очень пассивный протест. При всяком удобном случае и Томашин, и Попов старались растолковать им, почему они плохо и бедно живут и что надо делать, чтобы жизнь «стала лучше.
Именно в одну из таких бесед и произошел у Попова тот разговор с туарегом Ахметом, когда Дмитрий выразительным движением ноги показал, как ему следует поступить с хозяином. Погонщик верблюдов Ахмет не сразу понял, что советует русский. А потом, когда догадался, в чем дело, стал испуганно оглядываться по сторонам.
– Ну, и забили вам головы! – горячился Попов и снова принимался объяснять, что хозяину надо дать пинка, а землю его забрать в свои руки.
– А-ля-ля! А-ля-ля! – причитал Ахмет и растерянно хлопал себя по бедрам.
«Учу Ахмета, как выгнать хозяина, а сам тоже работаю на хозяина. Неладно получается», – размышлял вечером Дмитрий, укладываясь спать. Он легонько толкнул в бок задремавшего Михаила:
– Слышь, Миша, нужно что-то делать!
– Что? – встрепенулся тот.
– Надо как-то выбираться отсюда. Сколько же можно терпеть эту каторгу?
– Надо-то надо, а как?
В ту ночь они долго не спали, горячо шептали что-то друг другу. А через несколько дней управляющий имением вдруг завопил на всю плантацию. Он обнаружил кем-то вырубленные виноградные лозы. И не на шутку перепугался: «Эти варвары могут вырубить все, и тогда уж не жди поблажки от хозяина». Управляющий сразу же отказался от русских солдат, добился того, чтобы их отправили в другое место, подальше от его имения.
Прощаясь с Ахметом, с которым он уже успел по-настоящему подружиться, Дмитрий Попов, показывая на вырубленные лозы, растолковал ему новый смысл старой арабской пословицы:
– Кто сеет шипы, тот не соберет винограда!
От берегов Африки
Наконец-то пришел долгожданный день! В тот день Алжир был «полонен» русскими солдатами. То там, то тут в арабскую речь вплетались певучие русские слова, среди черно-агатовых глаз мелькали голубые, светло-серые…
Михаила Томашина и Дмитрия Попова снова разлучили. То машин ожидал отправки на родину, в казармах, расположенных на самом берегу Средиземного моря. К их команде еще должна была присоединиться большая партия из Мезон Карре. Настроение у всех было приподнятое. Коротая время, солдаты веселились, как могли. Откуда-то появились балалайка, гитара, и под их несложный дуэт начались танцы, зазвучали русские песни.
Приставленный для «поддержания порядка» взвод зуавов, оставив в гнездах пулеметы, толпился тут же, наблюдая за весельем русских. Зуавы разбегались по местам, как только кто-нибудь давал им знать, что идет офицер проверять посты. Офицер уходил – и они опять оставляли пулеметы.
28 августа 1920 года на судне «Австрия» непокоренные русские революционные солдаты отплыли от берегов колониального Алжира. В числе тысячи семисот человек находился и Томашин. Когда судно отчалило, Михаил заметил, как несколько солдат подошло к борту. Вывернув карманы, они выкидывали что-то в море.
– Ну его к черту! – воскликнул один из них.
«Хинин выбрасывают», – догадался Томашин. Он посмотрел на товарищей и словно впервые заметил, что у всех у них лица и белки глаз покрыты налетом желтизны. Это от хинина. По два раза в день принимали его, как средство, предостерегающее от тропической малярии. Но многим и это не помогло. Десятки, сотни русских солдат никогда уже не вернутся к родным очагам, не обнимут своих матерей, не приласкают ждущих их жен и детей. Они остались лежать под сиротливыми холмиками в песках Сахары, на равнинах Константины, на плантациях Телля.
Михаил вспомнил, как в Сук-Арасе, куда их перевели из Сахары на ремонт железнодорожных путей, они устанавливали с Дмитрием на собранные деньги скромный памятник пятидесяти умершим товарищам. При открытии его Дмитрий Попов сказал:
– Наши товарищи мечтали вернуться на родину, но подневольная каторжная работа и гнет довели их до того, что они преждевременно лишились жизни, умерли здесь, на чужой земле, вдали от отчизны. Будем вечно хранить о них память в наших сердцах!
И, глядя затуманенными глазами на удаляющееся побережье, Томашин снял с головы фуражку. Вслед за ним сняли головные уборы и другие. На палубе воцарилась тишина…
Дмитрия Попова перед отправкой на родину упрятали в Оранскую крепость: в наказание за то, что в Сук-Арасе он связался с группой местных социалистов, участвовал в их нелегальных собраниях и вел агитацию среди русских солдат и арабов. Колониальные власти настолько опасались горстки заключенных в крепости русских мятежников, что через каждые две недели полностью заменяли охрану, состоявшую из солдат-алжирцев.
Но на этом злоключения Попова не кончились.
Команду, в которую он был включен для отправки домой, перед самой посадкой на пароход разместили в полуверсте от города Алжира и лишили горячей пищи. Солдаты требовали объяснить, за что их напоследок подвергли такому наказанию. Но те, кто занимался репатриацией, только разводили руками или отговаривались тем, что, дескать, выдадут продукты сухим пайком. Однако подоплека была, видимо, иная. Команда шла к Алжиру с красными флагами, с революционными песнями. А это пришлось не но вкусу французской администрации.
– Дайте нам горячую пищу! – стали требовать русские солдаты у французского офицера.
Дело запахло скандалом. Через несколько минут в лагере появился губернатор Алжира. Он миролюбиво сказал:
– Мы дадим вам горячую пищу и все необходимое на дорогу, только ведите себя тихо, не скандальте. Поезжайте спокойно в Россию.
«Отчего это они такие ласковые и обходительные?» – ломал голову Попов. Он не знал тогда, что их меняют на французских пленных. Всякая задержка с отправкой русских солдат из Алжира могла вызвать задержку отправки пленных французов из Советской России и повести к международным осложнениям.
Пароход «Батавия», на котором отправлялся Попов, был забит до отказа. На него посадили две тысячи четыреста человек. Все были одеты в обмундирование царской армии. Но группа наиболее революционно настроенных солдат, в числе которых находился и Дмитрий Попов, была одета в черные арестантские шинели. Эту группу упрятали в трюм и не выпускали оттуда до самой Одессы.
Это последнее наказание не могло омрачить радостного настроения Попова. Он и все его товарищи жили одним – встречей с родиной, не с той, какую они покинули по велению царя четыре года назад, а с новой, молодой, революционной, какую предсказывал им Балтайс. «Где-то он сейчас? Остался ли жив или сгноили его царские прислужники – генералы во французских тюрьмах? Или так же, как мучались они, где-нибудь мучается еще на каторжных работах?» Лишь через год, уже на родине, Дмитрий Попов встретится с Михаилом Волковым и узнает от него, что Янис Балтайс возвратился в Россию, побыл сначала в Петрограде, затем в Москве. А вскоре он уехал к себе в Латвию на партийную работу.
