Текст книги "Фронт без окопов"
Автор книги: Михаил Ардашев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)
Фронт без окопов
ДОЧЬ НАЧАЛЬНИКА ЗАСТАВЫ
Был полдень. Пограничники обедали. Из открытых окон столовой доносились веселые голоса, взрывы смеха, звяканье посуды.
За низким штакетником, опоясавшим дом начальника заставы, показалась курносая девочка в коротком ситцевом платье. Ветер трепал ей подол, ворошил светлые льняные волосы, делая их похожими на легкие облетающие пушинки одуванчика.
Выпорхнув из калитки во двор заставы, девочка оглянулась. Кому-то назидательно погрозила, юркнула обратно в калитку и тут же выскочила вновь, следуя по пятам за важным дымчатым котом.
– Кис, кис, кис… – щурясь от солнца, ласково звала она его.
Кот, брезгливо отряхивая от соринок словно одетые в белые чулки передние лапы, короткими перебежками продвигался к кухне, откуда шел аппетитный запах жареных котлет и наваристого борща.
– Иринка по следу идет! – выглянув в окно, рассмеялся повар.
Пограничники на минуту оторвались от тарелок. В окнах показались улыбающиеся лица – девочка была любимицей заставы.
– Скомандуй ему: лапы вверх – и сади в сумку! – весело посоветовал кто-то Иринке.
Ира послушалась совета. Она подхватила кота, намереваясь усадить его в болтавшуюся на руке мамину сумочку. Но добродушный кот, видимо, не хотел опаздывать к обеду. Мяукнув, он ловко кувыркнулся и со всех ног бросился наутек от своей хозяйки. А та, зажав поцарапанную руку, с громким плачем побежала домой. На зеленой траве посреди двора осталась лежать черная сумка. Столовая загомонила – пограничники «воспитывали» своего товарища, давшего девочке неразумный совет.
– Ты почему плачешь? – спросила Иру мать.
– Я не плачу. Это слезки сами побежали, – уже успокаиваясь, ответила девочка.
– Ну, хорошо. Иди умойся, будем обедать. Аллочка вон уже давно покушала и спит.
После обеда, когда Ира тоже уснула, Лукерья Самсоновна принялась наводить в доме порядок. Она вымыла посуду, прибрала раскиданные в комнатах игрушки, постирала и вывесила сушить на ветерок распашонки, платьица, пеленки.
За годы жизни на границе Луша постепенно переняла некоторые военные правила и обычаи, перенесла их в быт своей семьи. По субботам на погранзаставе устраивали генеральную уборку: мыли полы в казарме, столовой, канцелярии, подметали двор, заготовляли для кухни дрова, очищали от хлама кладовки. Муж Луши – начальник заставы старший лейтенант Павлов строго следил за тем, чтобы везде было чисто, все было на своем месте. «Без порядка нет дисциплины!» – напоминал он подчиненным.
По субботам и Луша делала у себя такую же уборку. «Заместитель начальника заставы по хозяйственной части», – как в шутку называл жену Василий, – она выросла в деревне и с малых лет была приучена к труду. Луша видела, как сложна и беспокойна у Василия служба, и старалась со всеми домашними делами управляться одна. Пусть в те короткие часы, когда он бывает дома, ничто его не беспокоит, пусть спокойно отдыхает, читает книги или рассказывает Ире ее любимые сказки.
Вот и сейчас, пока девочки еще не проснулись, Луша торопилась закончить мытье полов.
– О, да у тебя тут все блестит! – воскликнул появившийся у раскрытого окна Василий. – Товарищ Павлова, смир-р-но! – неожиданно скомандовал он. – За образцовое выполнение хозяйственных работ в квартире объявляю благодарность!
– Рада стараться, товарищ старший лейтенант! Смотри, не забудь записать благодарность в мой послужной список.
– Не беспокойся, не забуду. Спят? – кивнул Павлов на дочек.
– Угомонились.
– А я тебе новость принес: только что дежурный принял телефонограмму – всех жен комсостава приглашают в Перемышль, там будет завтра отрядное женское собрание. Поедешь?
– Конечно, – обрадовалась Луша. – Заодно и по магазинам побегаю. Иринке надо сандальки купить, да и себе, может, что на платье подберу.
– Тогда кончай с приборкой поживее и собирайся. Машина продукты привезла, разгрузят – обратно пойдет. На ней и уедешь.
– А как же ты? Управишься тут с ними? – озабоченно взглянула Луша на спящих дочек.
– Ничего, управлюсь.
Посоветовавшись, они решили все же пригласить на время отъезда Луши дочку знакомого крестьянина из соседнего села – Геню. Настоящее имя ее было Ядвига, родители ласково называли девочку Ядзеней, а Ира переделала на свой лад – в Геню. Так и стали ее звать на заставе.
– Сейчас я кого-нибудь пошлю за Геней, – сказал Павлов, – а позднее сам дойду до Яна.
Через полчаса Луша уже сидела в кабине грузовика. Шофер завел мотор. У Василия вдруг защемило в груди. Но он ничего не сказал жене, а только крикнул вдогонку:
– Завтра, смотри, возвращайся! Не задерживайся!
…Ян Тырда отбивал во дворе старую косу. Увидев Павлова, он прислонил ее к стене хаты и пошел навстречу.
– Здравствуйте, товарищ начальник! – сказал он по-русски, приподнимая над головой выгоревшую на солнце войлочную шляпу.
– Добрый вечер, пан! – произнес Павлов, подавая руку.
– Га, пан! – рассмеялся Тырда. – Проше сядать… А может, и так. Может, и вправду паном стал. Сколько лет я ею, – он показал на отливающую синевой косу, – косил панское поле, а теперь вот уже второй год буду косить свое. А кто мне землю дал? Русские большевики. Выходит, это вы меня паном сделали…
Они присели на завалинку и по-крестьянски, не спеша, повели разговор о земле, о хозяйстве, о видах на урожай. Ян Тырда, вспоминая прошлое, рассказал, как он отбывал панщину, с утра до ночи гнул спину на чужой земле. А что заработал? Мозоли на руках да обидную кличку «быдло»…
В дальнем конце улицы, спускавшейся к реке, запылило возвращавшееся с пастбища стадо. Давно ли сюда, на запад, на Сан, переместилась со Збруча граница – еще и двух лет нет, а у Яна Тырды уже гуляют в стаде корова с телком. Вон она важно несет бледно-розовое вымя, переполненное молоком. В конюшне бьет копытом конь, доставшийся при разделе панского именья. В хлеву хрюкает кабанчик. Наконец-то пришел достаток и в дом Тырды, стали явью мечты, от которых, бывало, не спалось по ночам. И все-таки опять нет покоя его душе, опять донимают, пересиливая сон, думы – тревожные думы о том, а надолго ли это счастье, не вернется ли старая, бессчетное число раз клятая, жизнь?
Ян покрутил в задумчивости прокуренный ус и, кашлянув от смущения, сказал:
– А что я хочу спросить вас, Василий Яковлевич: не придется ли в скором времени нам воевать? Как вы думаете?
– С кем?
– С германом, с кем же больше? Недавно жинки с покоса пришли, сказывают, с той стороны, из-за Сана, им кричали косцы: немцы войска подвозят, по всему Засанью расквартированы их части.
– Если они начнут, будем драться, а там еще посмотрим, чья возьмет!..
Прощаясь, Павлов пообещал Тырде отпустить завтра Ядвигу сразу же, как только вернется жена.
– Добже, добже! – ответил Ям.
Село постепенно затихало, не зажигая огней, укладывалось спать. Павлов спорой походкой шел вдоль плетней по узенькой тропинке, выбитой в траве босыми ногами селянских девчат и ребятишек.
В стодоле, мимо которого он проходил, всхрапнул конь, закудахтали потревоженные куры. Где-то хлопали калитки. От клуба доносился веселый говор и смех – там балагурили с девчатами сельские хлопцы…
Все это, по выработавшейся с годами пограничной привычке, ловил чутким ухом Павлов. Но сколько он ни напрягал слух, среди вечерних звуков не услышал тех, которые в последние дни доносились с той стороны, заставляя погранзаставу быть настороже.
Тихо было в раскинувшемся за Саном старинном украинском городе Ярославе. Тихо было и в соседних с Ярославом селах Жемове и Добче, откуда с позавчерашнего утра и до сегодняшнего полудня пограничным нарядам слышалось гудение танковых и автомобильных моторов, ржание лошадей.
Не знал Павлов, что на его заставу уже наведены стволы орудий и минометов; что в районе Ярослава и прилегающих к нему сел и хуторов заняли исходные позиции для наступления танковая дивизия и конный корпус семнадцатой армии генерала фон Штюльпнагеля, приготовилась к внезапному прыжку вся группа армий «Юг», а на дальних аэродромах замерли в ожидании сигнала тяжелые бомбовозы четвертого германского воздушного флота.
Не знал Павлов и того, что на одной из застав округа задержан перебежчик – немецкий солдат Альфред Лискоф и что, по его словам, командир взвода лейтенант Шульц уже объявил солдатам: завтра на рассвете непобедимая немецкая армия начнет наступление против России. О сообщении солдата, в прошлом рабочего из города Кольверка, сына коммуниста, было немедленно доложено командованию погранвойск. Перебежчика приказали направить во Львов.
«Почему же на той стороне притихли? – думал Павлов. – Закончили учения и отдыхают? Ведь завтра воскресенье. Или это затишье перед бурей? Вон и Ян Тырда говорит: немцы готовятся к войне». Разговоры об этом Павлов слышал от местных жителей не первый раз. А дыму без огня не бывает… Но почему от командования никакого предупреждения нет?..
Павлова беспокоила смутная тревога. «Эх, не стоило Луше уезжать в Перемышль! Зря отпустил!» – вздохнул он и прибавил шагу.
На заставе дежурный доложил ему: на границе происшествий нет, возвратившиеся наряды ничего особого не заметили. Все спокойно. Но это-то и тревожило Павлова, вызывало у него подозрения.
Он заглянул на минутку домой. Спеленутая Аллочка начмокивала во сне пустышкой. Ира лежала на кровати в обнимку с куклой, а Геня прикорнула на диване. Пусть спят… На столе что-то было закрыто скатеркой. Павлов поднял уголок, усмехнувшись, поглядел на приготовленные для него Геней яичницу и стакан молока; есть не стал, только выпил молоко и, выйдя на цыпочках из дома, ушел проверять наряды.
С границы он вернулся после полуночи. Не раздеваясь, лишь расстегнув ворот гимнастерки и ослабив ремень, прилег на кушетку – через час нужно было вставать, чтобы выслать на границу новые наряды.
Короткий сон оборвал внезапный взрыв. Тугая волна ударила по окнам, со звоном посыпались стекла. Павлов вскочил. Вскрикнула и заплакала Ира. Перепуганная Геня взметнулась, не зная, что делать.
«Артналет! Снаряд… Куда он попал? Заставу – в ружье… в окопы! Детей… что делать с ними?»
– Геня, беги с девочками к себе домой! – крикнул на ходу Павлов.
Через минуту, между взрывами, на дворе заставы раздался его повелительный голос:
– Застава – к бою! Занять оборону по боевому расчету!
*
…Разбуженные артиллерийской канонадой и перестрелкой у моста через Сан, женщины метались по комнатам в Доме приезжих. Слышались испуганные, взволнованные голоса:
– Да что ж это такое делается?
– Ой, батюшки, пожар!
– Уж не штаб ли горит?
– Штаб, штаб!
– Неужто война?
Луша сидела на койке у окна. Все, что творилось вокруг, казалось ей не настоящим, похожим на страшный сон. Вчера съехавшиеся с застав женщины видели, как над Перемышлем прошел самолет со свастикой на фюзеляже. Вечером, когда Луша возвращалась с концерта из гарнизонного Дома Красной Армии по набережной Сана, ей показалось странным, почему заречная, немецкая, часть города почти полностью затемнена. Странным и жутким. Сейчас женщины опасливо выглядывали в окна. Отсюда было видно, что делается в городе. Там, на улицах, в утренней мгле вставали темные фонтаны разрывов. На берегу Сана, у моста, в городском парке уже кипел бой. С запада на восток, завывая моторами, одна за другой прошли три группы самолетов. Но Павлова словно ничего не видела. После первого же артиллерийского залпа она как будто окаменела.
– Луша, Луша! – вздрагивая от взрывов, теребила ее за рукав Елена Елютина. – Очнись! На тебе лица нет!
К Елене испуганно жалась дочка-школьница. Она приехала с матерью в город, чтобы сходить на концерт, посмотреть кино, а увидела, как рушатся дома от снарядов.
– Ох, Лена, – вырвалось у Лукерьи, – что там с моими? Уж кляну себя, кляну: дура я, дура, зачем поехала!
– Да ты подожди, не казнись! – попыталась подбодрить ее Елена. – Может, у наших спокойно. Может, они только здесь налетели – на штаб, на город. Давай-ка позвоним на заставы.
Луша бросилась в соседнюю комнату к телефону, но коммутатор штаба не отвечал. Откуда было знать женщинам, что вражеские диверсанты из фольксдойче перерезали телефонные провода. Да если бы они и не были перерезаны, штаб все равно не смог бы ответить. Первыми же снарядами немцы вывели из строя станции – радио и телефонную. Штаб не мог связаться с заставами, с полевыми армейскими частями, гарнизонами укрепрайонов, не мог доложить о нападении управлению пограничных войск, расположенному во Львове.
Над городом вставали клубящиеся косые столбы пожаров. Горели вокзал и вагоны на железнодорожных путях, склады, нефтехранилище, электростанция. Часа через три после начала обстрела артиллерия перенесла огонь на загородные тыловые дороги. Стала явственнее ружейная и пулеметная стрельба на ближних и дальних улицах. Только в городском парке она уже утихла. Просочившаяся сюда рота «бранденбуржцев», переодетых в гражданскую одежду, – со специальным заданием посеять в городе панику, – к тому времени была полностью уничтожена пограничниками.
О женщинах, съехавшихся в Перемышль, в первые часы забыли. О них вспомнили, когда перестрелка приблизилась почти к самому Дому приезжих. Начальник пограничного отряда подполковник Тарутин вызвал интенданта Гончарова.
– Жен комсостава и штабные документы эвакуировать в тыл, в Нижанковичи! – приказал он ему.
Гончаров напрямую к дому прорваться не смог: подъезд находился под пулеметным обстрелом. С двумя пограничниками он проник сюда окольным путем.
Женщины вылезали в окно, на крышу какого-то сарая. С крыши спускались во двор. Перебирались через забор в крепость. По двору ее бежали до ближней улочки. Там их ждали грузовики. Эвакуация проходила быстро – все были без вещей, лишь с маленькими чемоданчиками или сумочками.
Павлова и Елютина держались вместе. Лукерья помогала Елене выводить дочку, принимала девочку из окна, поддерживала на лестнице, когда спускались с сарая.
– Держись за меня! Не бойся, не уроню! – подбадривала она девочку.
Когда машины выскочили на львовское шоссе, женщины увидели: Перемышль горел. Горели пограничные заставы, украинские и польские села и хутора, расположенные по правому берегу пограничной реки. На дороге и по обочинам валялись разбитые машины, повозки, мертвые лошади с оскаленными зубами, убитые люди в военной и гражданской одежде. Над шоссе, словно стервятники, кружили немецкие самолеты. Они гонялись даже за отдельными пешеходами.
В Нижанковичах, в тридцати километрах от Перемышля, вывезенных и пришедших с границы женщин и детей набралось около сотни. И хотя каждая из жен командиров в душе не допускала даже мысли, что ее муж погиб в первой схватке с врагом, многие к этому времени уже стали вдовами. Это были первые беженцы войны.
Ночью их эвакуировали во Львов.
И в Нижанковичах, и по пути во Львов, везде, где только представлялась возможность, Павлова спрашивала у каждого встречного красноармейца и командира в зеленой фуражке, не знают ли они чего-либо о судьбе ее мужа и дочек. Ей отвечали одно: «Нет, не знаю. Ничем обрадовать не могу».
Лишь один штабной командир, ехавший во Львов, очевидно, для связи, несколько утешил ее:
– Дерутся ваши, крепко дерутся! Стрельба на вашем участке не утихает ни на минуту. Да вы не волнуйтесь. У них там двадцать два станковых пулемета и батальон из укрепрайона, так что голыми руками их не возьмешь!..
Так она и уехала из Львова, ничего не узнав о своей семье.
В вагоне, переполненном эвакуированными, было тесно и душно. Поезд шел не по расписанию, а как придется, подолгу стоял на станциях и разъездах, уступая дорогу воинским эшелонам. Лукерья Самсоновна, казалось, ничего этого не замечала. Всеми своими мыслями она была там, на заставе.
Миновали Киев. Осталась позади Украина. Началось Поволжье. Чтобы попасть на родину, в Кировскую область, Павловой давно бы надо сделать пересадку на Москву, но она все ехала и ехала в том же вагоне, словно ей было все равно, куда ее везут.
В поезде она близко сошлась с женой командира-пограничника Екатериной Бакаевой. Так вместе с ней и доехала до ее родного города – Мелекеса. На родине Екатерину ждало письмо от мужа, в котором он сообщал, что жив и здоров, продолжает воевать. Лукерья Самсоновна, не медля ни минуты, послала Бакаеву телеграмму: «Прошу сообщить о судьбе Павлова». И вот, – нескоро, но пришел короткий ответ:
«Мужа не жди глубоко сочувствую Бакаев».
*
Была у Яна Тырды одна дочь, а стало три. У кого война убавила семьи, а ему прибавила. Глядя на плачущих девочек, он задумчиво теребил висячие усы и тяжко вздыхал.
Трехлетняя Ира протяжно тянула:
– Маму на-до-о-о! Ма-а-му на-до-о-о!
– Не плачь, не плачь! – уговаривала ее Геня. – Вот скоро прогонят германа, и мама приедет.
Часто плакала Ира, а еще чаще – двухмесячная Алла. Сморщив носишко, она чмокала губами, искала материнскую грудь. Ей подливали в рожок коровьего молока.
Тырда не мог спокойно смотреть на детские слезы. Он уходил из хаты, искал себе какое-нибудь дело во дворе. Но чем бы ни были заняты руки, думы о судьбе девочек не покидали его. «Скоро прогонят германа, и мама приедет», – вспоминал он слова дочери и опять сокрушенно вздыхал: нет, видно, не скоро. Немцы во всю трубят о победах, фронт уходит все дальше на восток. Хватит ли у России сил повернуть его вспять?..
Не успел Ян Тырда определить, что ему делать с девочками, как на него обрушились новые беды.
Без материнского молока Аллочка заболела. Она судорожно корчилась в люльке. Почти круглые сутки Геня качала ее, носила на руках – малютка плакала день и ночь, забываясь сном на короткие минуты. Она таяла на глазах, в ней еле теплилась жизнь. Через две недели она погасла.
«Иезус-Мария! – сокрушался Ян, строгая доски для гробика. – Приедет Лукерья Самсоновна, как в глаза ей буду смотреть? Скажет: не уберегли дочку. Что я отвечу?»
Чужое горе стало его горем. Крепкий, не знавший устали в работе, Тырда как-то сразу сдал, постарел.
Ира держалась в семье Яна отчужденно. Все ей здесь было незнакомо: люди, обстановка, язык. Но от Гени она не отходила ни на шаг. И та относилась к ней, как к младшей сестренке, делала все, чтобы девочка не чувствовала своего одиночества, меньше тосковала о матери. Шла Геня сено грести – Иру с собой, в огород грядки полоть – Ире первая морковка, корову доить – Ире чашка парного молока.
Со временем девочка привыкла. Подражая Ядвиге, она уже называла Яна «тату», а ее мать – «маму». Она стала в семье как родная. «То добже!» – удовлетворенно думал Ян.
А в селе хозяйничали немцы. Они отобрали у Тырды лошадь, оставив взамен ее старую, с избитыми плечами и потертой холкой, клячу. Ни пахать на ней, ни возы возить. «Теперь все хозяйство пойдет прахом!» – махнул рукой Ян, взглянув на вислогубую коняку. За Саном, в Ярославе, стоял немецкий гарнизон. Для него то и дело требовали масло, сало, птицу. По селам и хуторам Присанья шныряли немецкие прислужники и холуи – украинские националисты. Они вылавливали в лесах и тихих хуторах оставшихся раненых пограничников, партийных и советских работников, местных активистов, измывались над женами командиров.
Как-то Ядвига прибежала из села в слезах и бросилась к отцу с мольбами, чтобы он спас Иру. От подружки, дочки корчмаря, она узнала, что пьяный немецкий офицер грозился утопить девочку в колодце: говорит, чтобы и духу большевистского не было!
Долго в ту ночь, ворочаясь с боку на бок, не мог уснуть старый Тырда – вспоминал прошлое, думал о том, как поступить с дочкой Павловых.
Всю жизнь ясновельможные паны разжигали у Яна чувство вражды к русским. И устно, и печатно твердили изо дня в день: он живет бедно потому, что земли мало; а землю, говорили они, захватили русские и украинцы. Вот когда Польша раздвинет свои восточные границы от Балтийского моря до Черного, тогда Тырда разбогатеет и тоже станет паном. Но для этого надо разбить русских большевиков, этих красных комиссаров, которые согнали всех крестьян России в коммуны, обобществили их жен, заставили спать под одним одеялом. Они, эти русские большевики, и здесь не прочь бы создать такую же коммуну…
Нельзя сказать, что Ян сильно верил этому, но и сказать, что совсем не верил, – тоже нельзя. А когда пришли на Сан «русские большевики» в зеленых фуражках, тогда он окончательно убедился, что все эти разговоры выеденного яйца не стоят. После прихода Красной Армии ему дали землю, от панского поля отрезали – ее оказалось вполне достаточно для всех крестьян села; и скотом обзавестись помогли, и налоги сократили. Он считал себя в большом долгу перед большевиками, потому и приютил у себя русских девочек. И сейчас, когда Ядвига сказала, что немец грозится убить Иру, Ян решил удочерить ее. Но не это лишило его сна и покоя, а сомнение в том, правильно ли он поступит, если окрестит дочь советского офицера, коммуниста, в костеле…
А утром, неся на руках принаряженную Иру, он шел вместе с Ядзеней по улице села. Удивленные селяне смотрели им вслед.
– Проше ойченьку, – обратился Тырда к ксендзу, – окрестите ее и запишите на мое имя.
Так Ираида Павлова стала католичкой Ириной Тырда, а по семейному просто – Ирця. Ириной ее нарекли потому, что в семье Тырды никто, даже Ядвига, не знал ее полного имени – Ираида.
А о судьбе Лукерьи Самсоновны не было никаких вестей. Где она, жива ли – ни слуху, ни духу. От дальних знакомых узнал Тырда, что будто бы всех жен комсостава в первый же день войны отправили из Перемышля на машинах во Львов. А что с ними дальше сталось, никто сказать не мог. Может, погибла Лукерья где-нибудь на дальней дороге от вражеской бомбы, может, скончалась от лихой болезни или увезли на каторжные работы в Германию. А может, и жива-здорова.
Неизвестна была и судьба начальника заставы. Среди убитых пограничников, стойко оборонявших заставу в первые дни войны, как сказали Тырде, Павлова не нашли…
Время шло. Ядвига из голенастого и угловатого подростка превратилась в стройную, красивую паненку, а Ирина вытянулась, окрепла под крылом своей заботливой нянечки. Вот уже снова прокатился через село Шувско фронт, на этот раз с востока на запад, и, грозно громыхая пушками, ушел за Ярослав. Вот уже те пушки, с опущенными стволами, молчаливые, зачехленные, плавно катятся через село в сторону Львова, и на кумачовых полотнищах, прикрепленных к бортам грузовиков, написано: «Встречай, Родина, своих сыновей с великой Победой!» Вот уже минуло первое послевоенное лето, а от Лукерьи Павловой по-прежнему ни писем, ни телеграмм…
Однажды Ира играла у завалинки в куклы с соседскими девочками.
– Ирцю! – окликнула ее из окна Ядвига.
– Цо?
– Ходь ту, прэнтко!
Когда Ира прибежала в хату, Ядзеня усадила ее на стул, принесла в тазике теплой воды и принялась мыть ей с мылом ноги. Затем вытерла насухо и стала надевать белые-белые гольфы с пушистыми кисточками на шнурочках. Надела и новенькие туфли, платье, причесала пушистые волосы, вплела в них ленту, и отошла, любуясь и словно спрашивая: ну, как?
– Добже! – удовлетворенно сказал Ян.
Ира смотрела на них радостно-удивленно.
– Завтра в школу пойдешь! – объяснила ей Ядвига.
А на другой день они шли по улице к сельской школе, держась за руки, как две родные сестры…
Село, в котором жила Ира, после войны отошло к Польской Народной Республике. Так бы, наверное, и продолжала жить русская девочка в семье польского крестьянина Яна Тырды, если бы не один случай.
В начале второго послевоенного лета служебные пути-дороги привели в Шувско советского офицера. В разговоре с селянами он неожиданно узнал об Ираиде Павловой – дочери своего бывшего сослуживца, и тут же решил наведаться к Тырде.
– Отдай девочку мне, – сказал майор Яну. – Если отца и матери нет в живых, я разыщу родственников, а то и сам удочерю ее.
– Не обижайтесь, пане майор, не отдам. Вдруг у нее мать объявится? А не приедет Лукерья Самсоновна, пусть Ира растет у меня – я ее поважаю лучше родной!
*
На военной машине в сопровождении офицера-пограничника Лукерья Самсоновна спешила в Шувско. Уже давно осталась позади государственная граница, под колеса автомобиля стлалась знакомая дорога на Перемышль, на Ярослав, а Лукерья все молчала. Так она не проронила ни слова до самого Шувска. Разные в ней боролись чувства: боязливая радость сменялась сомнениями – ее ли это девочка? А вдруг это дочь какого-нибудь другого погибшего офицера? Нет, нет, такого не может быть! Довольно с нее того, что она испытала.
С тех пор, как по этой дороге ее увезли пять лет назад на восток, у нее не было радостных дней. Даже праздник Победы принес ей слезы – она еще раз с горечью почувствовала свое вдовье одиночество, еще раз пожалела, что не осталась в тот субботний вечер дома. «Лучше бы уж встретить беду вместе с ними – с мужем, с дочками…» А что все они погибли, она в этом не сомневалась. Все эти годы, где бы она ни работала – в колхозе, на льнозаводе, на маслозаводе, – она сама и через советские органы писала и просила военные штабы и ведомства сообщить ей о судьбе Василия, Ираиды и Аллы. Ответы приходили по форме разные, а по сути одинаковые: точных сведений нет, пропали без вести… И вдруг нежданно-негаданно одна знакомая сообщила ей, что Ира жива, находится в Шувске у Яна Тырды, и будто бы ее даже видел какой-то майор, возвращавшийся из Германии на родину. Майор сообщил об этом одной жене командира, та знакомой Лукерьи – так и дошла эта весть по цепочке до далекой деревни Верхне-Березово, затерявшейся среди лесов на северо-западе Кировской области. Не откладывая ни дня, ни часа, Павлова добралась в путь.
По обочинам шоссе стояли задумчивые яблони с набивающимися плодами, мелькали узкие полоски кое-где еще не сжатой пшеницы, ровные рядки окученного картофеля. До чего же жарко в машине. И этот резкий залах бензина, просто дышать нечем! У Лукерьи ломит виски, обсохли губы. Будет ли конец дороге? Скорей бы уж доехать, узнать…
Вот, наконец-то, и Шувско. И дом Тырды.
С замирающим сердцем Лукерья Самсоновна торопливо переступила порог хаты. За столом – она видела только ее одну – сидела чем-то очень знакомая и в то же время совершенно незнакомая светловолосая девочка с голубыми бантиками в косичках и, болтая босыми ножонками, пила из эмалированной кружки молоко.
– Ира, дочурка моя родная!.. Кровинушка ты моя! – ринулась мать к девочке.
– Цо то? Я не вем тэй пани, – отстранилась удивленная Ира.
Лукерья не поняла слов дочери, но сердцем почуяла, что та не признает в ней мать. Вот и гостинцы не взяла, отвела назад руки. Какое материнское сердце может выдержать это! Лукерья Самсоновна разрыдалась.
– Доченька, милая, ведь я твоя мама, мама… – повторяла она.
Ира насупленно молчала. С немым состраданием наблюдали эту сцену и старый Ян, и Ядвига, и офицер-пограничник, и собравшиеся у открытого окна хаты соседи.
…Долго пришлось Лукерье Самсоновне уговаривать дочь поехать с ней, объяснять, как и почему она осталась тут без матери. Ира, уцепившись за Ядвигу, прильнув к ней, говорила:
– Никуда я от вас не поеду!..
Только после того, как Ядвига сказала, что поедет вместе с ними, Ира согласилась сесть в машину.
Нет, пожалуй, таких слов благодарности, которых бы не сказала Лукерья Самсоновна Яну Тырде за воспитание дочери. Она хотела было вознаградить Яна, но тот остановил ее на полуслове: «Ничего не возьму! Забудьте об этом и думать».
На прощанье старый Ян крепко поцеловал Иру и произнес дрогнувшим голосом:
– Ну, будь счастлива, дочка!
Хлопнула дверца. Машина, разгоняя кур, запылила по улице села. Ядвига проводила Иру и Лукерью Самсоновну далеко в поле. Тяжело было и ей расставаться с сестричкой.
Машина остановилась. Геня прижала Иру к груди:
– Прощай, сестричка! Расти счастливой, люби маму. Не забывай и меня…
Сорвав с головы платок и уткнув в него лицо, чтобы заглушить рыдания, она метнулась с дороги в высокие подсолнухи.
*
В тот же день мы сидели с Лукерьей Самсоновной в номере офицерской гостиницы во Львове, на площади Перемоги – Победы. Слабый ветерок колыхал на окнах тюлевые занавески. В комнате было тихо, прохладно.
Окна ее выходили на затененный пятиэтажным зданием двор, и ни летний зной, ни шум машин, проносившихся по площади, почти не проникали сюда.
Лукерья Самсоновна сбивчиво рассказывала мне о дочери, о себе. Она была полна радости, что ее дочь теперь с ней, и полна тихой скорби от посещения тех мест, где лежит в земле ее маленькая Аллочка и где стойко сражался с врагами ее муж. О судьбе Василия ничего определенного узнать от жителей Шувска ей не удалось.
Перед нами посреди комнаты играла уже освоившаяся в новой обстановке, живая, подвижная девочка лет восьми, в белом платьице и белых, домашней вязки, гольфах с завязанными у колен кисточками. У нее были такие же светлые и пушистые волосы и такие же серые глаза, как у Лукерьи Самсоновны. Подбрасывая голубой шар, она что-то тихонько напевала по-польски. Вдруг шар выскользнул из рук и плавно поплыл в дальний угол комнаты. Девочка кинулась за ним вдогонку и нечаянно натолкнулась на стоявшую поблизости кровать.
– Ирочка! – взметнулась с места Лукерья Самсоновна. – Больно? Ушиблась?
Девочка отрицательно покачала головой.
– Горемычная ты моя… Как же называть-то меня будешь? Зови меня – мама. Хорошо?
– Ма-ма, – повторила девочка протяжно.
Лукерья Самсоновна подхватила ее на руки и принялась целовать.
– Вы уж извините меня, – обратилась ко мне Павлова, опуская Иру да пол и вытирая глаза. – Ведь она – единственное, что оставила мне война.
Мы вернулись к прерванному разговору. Но я видел, что Павловой сейчас не до меня, и попрощался с ней…
Прошло пятнадцать лет после этой встречи. По заданию редакции я приехал в село Черновское Кировской области. Ездил по полям, беседовал с механизаторами, льноводами. И вдруг в мимолетном разговоре услышал знакомые названия деревень: Большая Медведовщина, Верхне-Березово. Те самые деревни, которые когда-то называла мне во Львове Лукерья Самсоновна Павлова, рассказывая о себе и погибшем муже-пограничнике. Где она сейчас? Где ее дочь? Как они живут? Спросил председателя колхоза Юрия Гавриловича Лебедева – не знает и не слыхал. Но Лебедев тут же стал звонить во все концы по телефону: в школу, в клуб и еще куда-то.
– Есть Павлова Лиза и дочь у нее Любовь; не эти ли?
– Нет, – отвечаю, – не эти.
И снова звонки. Наконец, выясняется: Лукерья Самсоновна работает уборщицей в Верхне-Березовской школе.
И опять мы сидим с ней и вспоминаем прошлое. Сидим летним вечером у ворот на вынесенных из избы стульях. Теперь ее не надо спрашивать об одном и том же дважды – она рассказывает подробно и все по порядку. Из этого рассказа я узнал, что Ира мало-помалу привыкла к ней, училась в школе, окончила в Черновском десятилетку. Училась она хорошо, но до самого последнего класса труднее всего ей давался русский язык. После учебы вышла замуж за приезжавшего к родным в Черновское шахтера и уехала на Урал.
