Текст книги "Фронт без окопов"
Автор книги: Михаил Ардашев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)
Прокурору изменяет память…
В обвинительном акте прокурор Лисовский написал, что следственной комиссии «было поручено с возможной ясностью установить главные причины ненормального брожения…» Поручающие могли бы упрекнуть прокурора в чем угодно, но только не в отсутствии усердия и прилежания. В свободное от кутежей время прокурор искал, устанавливал, вызывал, допрашивал… И все это делал так, как было угодно командованию дивизии и представителям Временного правительства. Там, где не хватало доказательств, он старался найти их или извратить факты.
Когда для встречи прибывающей в Ля-Куртин третьей бригады на станцию пришли члены полкового совета первого полка Попов и Чукичев, у них, как уже было сказано, произошла стычка с дежурным офицером. В обвинительном заключении это было подано, как серьезные столкновения, которые привели-де к возникновению враждебных отношений между третьей и первой бригадами.
Одним из главных руководителей солдатского совета первого полка был Янис Балтайс. Во Франции Янис установил связи с товарищами по РСДРП. За ним повели слежку, а потом обвинили даже в том, что он продался немцам и является германским шпионом. Прибывший для проверки благонадежности Балтайса специальный следователь уличить его в этом, конечно, не смог, но все же пытался арестовать его. На защиту своего товарища поднялась вся разведрота.
Дело пришлось прекратить. И предлог был придуман благовидный: мол, командир роты дал о Балтайсе положительный отзыв. Прокурор Лисовский знал все это. Но он снова вытащил шитое белыми нитками дело по обвинению Балтайса в измене, и ни мало не заботясь о достоверности фактов, даже не пытаясь свести концы с концами, изложил его в обвинительном акте.
А вот там, где дело касалось действительных преступлений, совершенных офицерами и генералами, у прокурора Лисовского пропадала память. Он совсем забыл, что еще в середине апреля генерал Лохвицкий пытался разоружить первую бригаду и лишить ее революционного ядра. Сразу же после получения из России известий о свержении самодержавия солдаты русских экспедиционных войск во Франции были лишены права увольнения из своих частей. Командование установило особую зону, за пределы которой выходить солдатам категорически запрещалось. Вводя такой режим, оно стремилось разделаться с солдатскими вожаками.
Нарушил однажды Дмитрий Попов установленный запрет, попытался отлучиться из лагеря, – его тут же сцапал патруль:
– Кто такой, куда пошел?
Опознав в задержанном члена полкового совета, подполковник Иеске и поручик Годин упекли Попова во французскую тюрьму: «Ага, ты ратовал за свободу, так вот тебе свобода!»
Встретил рядового Томашина с двумя товарищами у выхода из зоны щеголеватый офицер, налетел коршуном:
– Увольнительные есть?
– Никак нет, господин офицер! – вытянулись солдаты.
– Почему самовольно покинули лагерь?
– Мы ненадолго, пошли купить бумаги да конвертов.
– Какой роты, фамилия? – ткнул офицер пальцем в Томашина.
Томашин схитрил – сказал вымышленную фамилию и другую роту. То же сделали его спутники. И только это спасло их от ареста и наказания.
Генералы Занкевич и Лохвицкий требовали от солдат полного подчинения командованию и Временному правительству, продолжавшему войну. За неповиновение грозили смертной казнью. По приказу Занкевича тем, кто отказался выйти из лагеря Ля-Куртин в Фельтен с третьей бригадой, на одну треть был сокращен продовольственный паек. Куртинцев перевели на тыловое денежное содержание, лишили заграничных денег.
Это было лишь начало репрессивных мер. Затем последовало уменьшение хлебного пайка более, чем на половину, мяса вместо четырехсот граммов в сутки стали давать семьдесят пять. Французам-торговцам строго-настрого запретили продавать куртинцам какие-либо продукты. Даже лошадей не пощадил генерал – лишил фуража. Три тысячи голодных коней беспокойно бились в станках, грызли все, что можно грызть, и жалобно ржали в конюшнях.
Голодали кони, голодали и солдаты. Чтобы не умереть с голоду, стали резать лошадей. Вскоре конина стала единственным продуктом питания.
У прокурора Лисовского не поднялась рука привести в обвинительном акте приказ-ультиматум генерала Занкевича.
«Солдатам лагеря Ля-Куртин, – предписывается в том ультиматуме. – Приказываю сегодня же изъять, и арестовать 100 человек ваших вожаков, заставивших вас встать на преступный и гибельный путь. Арестовать кроме того еще 1500 человек наиболее беспокойных, а потому нежелательных в ваших рядах элементов, вносящих разложение. Исполнение сего приказания я буду считать первым шагом признания Временного правительства и моих распоряжений. Новые указания будут мною даны вам завтра».
Но генерал напрасно ждал. Никто ему не привел ни полутора тысяч, ни ста, ни полета, ни даже полдесятка скрученных по рукам «вожаков» и «наиболее беспокойных». Они были беспокойными только для генерала, а для солдат – выразителями их дум и чаяний. Часть руководителей революционно настроенных солдат во главе с Волковым, Балтайсом, Валявкой, желая избежать кровопролития, сами вышли из лагеря (все они, конечно, тут же были арестованы). Но и этот их шаг не спас остальных куртинцев от расправы. Командование сперва полностью прекратило всякое снабжение непокорных солдат продовольствием. Затем блокировало их, используя для этого верные правительству воинские части, сводный батальон, присланную Керенским артиллерийскую батарею и французскую артиллерию. Сорок тысяч карателей обрушили свой огонь на девять тысяч солдат, оставшихся в Ля-Куртине. Артиллерия засыпала лагерь снарядами. Сотни ни в чем не повинных людей погибли на чужбине. По приказу генерала Занкевича их убили за то, что они отказались убивать других, за то, что просили отправить их на родину.
Они погибли неукрощенные.
Обо всем этом Лисовский в обвинительном акте не обмолвился, конечно, ни словом. Он ведь писал его не за тем, чтобы выявить преступления царских прислужников, а для того, чтобы очернить и осудить руководителей солдатских советов и комитетов. И суд состоялся. Только не над солдатскими вожаками, – этому помешала Октябрьская революция, – а над самим исполняющим обязанности военного прокурора полковником Лисовским и ему подобными. То был суд истории.
Побег
„В копии постановления следственной комиссии от 23 августа 1917 года значится рядовой 8 роты 5-го особого пехотного полна Томашин Михаил, приговоренный к аресту за участие в волнениях, происшедших в 1-й особой пехотной бригаде“.
(Из справки Центрального государственного военно-исторического архива СССР).
Солдат, не подчинившихся приказу командования сдать оружие и покинуть ля-куртинские казармы, объявили мятежниками и изменниками Родине.
Началась осада. Мужественные куртинцы с возгласами: «За Родину! За революцию! За свободу!» – стойко отбивали атаки карателей. Но силы были неравными.
К исходу пятых суток положение оставшихся в лагере Ля-Куртин революционных солдат 1-й бригады и части присоединившихся к ним солдат 3-й бригады стало чрезвычайно тяжелым. У осажденных не было ни продовольствия, ни медикаментов. Обстрел продолжался. Раненые взывали о помощи. По двору лагеря носились взбесившиеся лошади.
Положение оказалось трагически-безнадежным. Осажденные подняли над верхними этажами казарм белые флаги и начали выходить из лагеря. Группа во главе с унтер-офицером Глобой осталась. Остался и Михаил Томашин. Вместе со старшим унтер-офицером Демченко и младшим унтер-офицером Кобелевым они решили не сдаваться военным властям, а ночью проскользнуть сквозь кольцо окружения и совершить побег.
В темноте трое стали выбираться из лагеря. Но едва миновали ворота, как залегли – попали под сильный пулеметный огонь, который вели по лагерю осаждавшие войска. Лежать пришлось долго. Уже перед рассветом стрельба стихла и друзья пошли дальше. Уйти далеко от лагеря им не удалось. Задержала сторожевая застава.
Здоровенный солдат налетел в темноте на Томашина и сбил его с ног. Сдернув с Михаила сапоги, швырнул взамен свои – старые, изорванные. Вслед за сапогами таким же способом обменил фуражку. Подъехали два французских кавалериста – драгуны, вооруженные пиками. Они взяли задержанных под конвой и отвели в одну из палаток, в которых были размещены вышедшие накануне куртинцы.
Около десяти часов утра всех построили в две шеренги. К строю подскакали верхом на конях два незнакомых офицера.
– Кто такие? – спрашивали солдаты друг у друга. Офицеров никто не знал. Но вот вдоль строя побежала весть:
– Сказывают, какой-то князь Марузи.
– Это который же князь?
– Видать, тот, что в плисовых шароварах.
Всадники спешились. Обладатель широких плисовых штанов достал из кармана список и стал выкрикивать фамилии. Отзывались не все. Очевидно, некоторых внесенных в список здесь не было.
– Рядовой Томашин! – услышал внезапно Михаил. От неожиданности вздрогнул и чуть не ответил «я», но, спохватившись, плотнее сжал губы.
Промолчал и стоявший рядом Демченко. Закончив перекличку, всадники ускакали. Строй распустили. Вокруг палаток стояли часовые-французы.
Среди солдат ходили тревожные слухи. Чувствовалось, что затевается расправа. На душе у Томашина было неспокойно. Надо что-то делать. Сговорившись с Демченко и Кобелевым, вновь решили бежать.
Поздно вечером трое друзей проскользнули мимо часовых и направились к шоссейной дороге, ведущей в горы, в Швейцарию. Они имели при себе компас, географическую карту, у каждого в кармане лежало по револьверу. Отойдя около десятка километров, залегли в кустах на опушке леса – позади послышался конский топот. Вскоре показались всадники – французский офицер и солдат. Осадив коней против того места, где укрылись беглецы, офицер сказал: «Нет, сюда они не должны пойти!» Всадники повернули коней и ускакали обратно.
Томашин и два его товарища продолжали путь. По дороге идти опасались, пробирались лесной чащей. В лесу бледными пятнами падал на землю лунный свет. Повеяло сырой свежестью. Внезапно навалился туман. Не зная местности, шли наугад. Вдруг под ногами зачавкало. Болото!
Весь остаток ночи плутали по кочковатому болоту. Насилу выбрались из него, когда уже начало светать. Вымокшие, усталые, они нашли посреди кустарника укромное местечко, сняли верхнюю одежду и, развесив ее сушить на солнцепеке, уснули крепким оном. Выспавшись, поели диких яблок-паданцев, а с наступлением вечера пошли дальше. Ориентировались по указателям, стоявшим на перекрестках дорог, сверяя их показания с картой.
Шли всю ночь, почти не отдыхая. И следующую ночь провели в пути. Спотыкаясь в темноте о пни и коряги в лесу, о камни на горных откосах, разбили обувь, изорвали одежду. Все трое были голодны, но думали о еде меньше всего. Спешили побыстрее добраться до Швейцарии. Они уже считали себя вне опасности и надумали идти днем. В местечке Манза зашли в ресторанчик поесть. Утолив голод, сразу же скрылись в камышах. Но местные жандармы приняли их за переодетых немецких солдат-дезертиров. Выследили и задержали. Оружие и деньги отобрали, на руки надели наручники. А когда узнали, что они русские, доставили в лагерь, где находились куртинцы. Оттуда в закрытых арестантских каретах их переправили в тюрьму города Бордо.
Здесь Михаил Томашин вновь увидел руководителей куртинцев. Их тут было около ста человек, в том числе и члены совета Глоба, Азаренко, Балтайс и многие другие. От них он узнал, что по другим лагерям и в фортовых подвалах острова Экс раскидано и заключено еще шестьсот подследственных. Всем им грозило суровое наказание…
За тюремными стенами
Куртинцы томились в тюремных застенках чужой страны. Терзались неизвестностью. Никто не знал, что их ожидает в будущем, какую еще расправу учинят над ними.
Янис Балтайс и здесь не сидел сложа руки. На прогулках он ободрял заключенных, говорил им: «Не падайте духом! Требуйте отправки в Россию. Пусть нас судят там, если мы в чем виноваты». Люди тянулись к нему, внимали его советам.
Вот и Дмитрий Попов, увидев Яниса на тюремном дворе с газетой в руках, подошел к нему и спросил:
– Какие новости?
А про себя с восхищением подумал: «Как это он ухитряется газеты доставать?»
Янис оторвался от газеты, но ответил не сразу. Потер исхудавшей рукой лоб и раздумчиво произнес:
– Что-то там у нас происходит. А что, сказать пока трудно. Сообщения очень противоречивы. Но, судя по всему, в Петрограде неспокойно.
И он рассказал Попову, что французская пресса, ссылаясь на передачи русских радиостанций, пишет о каких-то беспорядках в России. «В Петрограде анархия!» – кричит она. Керенский в очередном воззвании, переданном радиостанцией Царского села, заявляет: «В России все спокойно! Никакой революции нет!..» Передача прерывается и в эфир летят слова: «Керенский вас обманывает, не верьте ему!.. Вся власть Советам!..» «Крейсер «Аврора» с Балтики передает: «В России революция!..»
– Наберитесь терпения, – хлопнул Янис Дмитрия по острым лопаткам. – Думаю, через день-два все прояснится.
Они и не предполагали, что в эту самую пору из Петрограда в Царское село спешил черноусый унтер-офицер, чтобы побыстрее передать всему миру, а значит, и им, весть о свершившейся в России революции. Унтер-офицера, сына рабочего маленькой полукустарной фабрики по выпуску серпов в захолустном городке Яранске Вятской губернии, звали Николаем Дождиковым. Служил он старшим радиотехником на самой мощной по тому времени в России Царскосельской радиостанции. После февраля семнадцатого года был избран товарищами председателем станционно-технического комитета. Он возвращался из Петрограда с очень важным поручением.
В вагоне было накурено – ехали в основном военные: солдаты, матросы. Дождиков смотрел в окно вагона на бегущие мимо осенние пейзажи и ничего не видел. С тихой, как-будто проступающей откуда-то изнутри улыбкой он снова и снова припоминал все подробности встречи, которая только что была у него в Смольном.
А произошла она так.
На Царскосельской радиостанции скопились радиограммы, принятые из многих стран Европы. Раньше их обычно доставляли в генеральный штаб Временного правительства. Но рано утром 25 октября из Петрограда приехал представитель командного комитета, он же руководитель большевистской организации станции Василий Суслин и привез весть о том, что Зимний дворец взят революционными войсками и восставшими рабочими, «временные» правители арестованы, а Керенский бежал. Куда девать теперь радиограммы, кому их доставлять? Общее собрание команды, восторженно принявшее сообщение о событиях в столице, решило командировать с радиограммами в Петроград Дождикова, чтобы он передал их новому правительству.
Взяв разносную книгу и пакет, залепленный большими сургучными печатями, испещренный надписями: «Совершенно секретно», «Весьма срочно», унтер-офицер Николай Дождиков отправился в путь. В Смольном, показывая пакет, он с трудом убедил часовых пропустить его к Ленину. А когда на третьем этаже открыл дверь, обозначенную цифрой «36», то в небольшой чистой комнате увидел склонившегося над столом, что-то писавшего человека с крупным выпуклым лбом. На столе стояли чернильный прибор с ученическими ручками, простыми и цветными карандашами, календарь, телефонный аппарат, лежали блокноты и бумага. К столу были приставлены два мягких кресла, у стен – венские стулья. Владимир Ильич был в темном костюме, белой сорочке. Галстук в косую полоску аккуратно заправлен под жилетку. Быстро написав что-то на бумажке, он передал ее стоявшему у стола матросу, и тот вышел. Дождиков приблизился к столу.
– У вас что, товарищ? – спросил Владимир Ильич.
– Радиограммы – сводки и сообщения о положении на фронтах. И наши, и заграничные, – объяснил Дождиков.
– Откуда они?
– С Царскосельской радиостанции, – и радист подал толстый пакет.
– Это ваша радиостанция передала в эфир небольшую агитку за власть Советов? – спросил Ленин и поинтересовался, кто вел передачу.
Дождиков признался, что это сделал он, и коротко рассказал, как все произошло. На станции шла передача очередного воззвания Керенского. Дежурный радист еще не закончил ее, как Дождиков передал в эфир: «Всем, всем, всем!.. Товарищи трудящиеся! Керенский вас обманывает, не верьте ему, берите власть в свои руки! Вся власть Советам!» А чтобы дежурный офицер не мог знать об этой передаче, Дождиков отключил краску у контрольного аппарата, установленного в соседней комнате.
– Вы поступили очень хорошо, сделали большое дело. От имени Советской власти благодарю вас за это выступление в эфире! – и Владимир Ильич крепко пожал Дождикову руку, еще раз повторив: – Это очень хорошо!
Вскрыв пакет, он стал просматривать радиограммы. Потом попросил рассказать о работе и мощности станции.
Дождиков объяснил, что Царскосельская радиостанция производит обмен зашифрованными правительственными и дипломатическими радиограммами, а также передает и принимает открытые сводки и сообщения, работает с радиостанциями Парижа, Лиона, Рима и других городов Европы. Передачи станции могут быть приняты в радиусе пяти тысяч верст.
– Прекрасно! – сказал Ленин. – И впредь продолжайте прием радиограмм. Все заграничные сообщения с сегодняшнего дня приносите сюда, в Смольный. Наши радиотелеграммы передавайте в первую очередь, как правительственные. А вот это передайте в эфир несколько раз.
Владимир Ильич вручил Дождикову листовку с воззванием «К гражданам России!».
…Спохватившись, Дождиков раскрыл книгу: «Не потерял ли ленинскую листовку? Нет, здесь!» Захлопнув книгу, зажал ее поплотнее под мышкой. Поезд подходил к Царскому селу.
На радиостанции он сразу же прошел в дежурное помещение, сел к аппарату и начал передавать: «Всем, всем, всем!.. К гражданам России! Временное правительство низложено. Государственная власть перешла в руки органа Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов…»
…А на второй день, – быть может, в то время, когда Владимир Ильич Ленин вручал Николаю Дождикову для передачи в эфир декреты о мире и о земле, – Попов снова увидел Балтайса на тюремном дворе с газетой в руках.
Янис был возбужден. Он сообщил Попову и подошедшим с ним заключенным:
– В России революция! Власть перешла в руки рабочих и крестьян! Сформировано правительство во главе с Лениным! Поздравляю вас всех, товарищи, с этим величайшим событием!
– Эх, скорей бы на родину! – воскликнул кто-то.
– Теперь уже ждать осталось недолго! – уверенно произнес Балтайс.
Проданные за табак
Надежды куртинцев на быструю отправку домой оказались так же далеки от осуществления, как они сами были далеки от родины. Франция продолжала войну с Германией, и ее правительство ни мало не беспокоилось о судьбе русских солдат, о возвращении их в Россию. Военная администрация сделала несколько попыток заставить куртинцев работать в имениях крупных землевладельцев, но из этой затеи ничего не вышло – солдаты отказывались от работы, требовали отправки в Россию. Тогда их стали переталкивать из тюрьмы в тюрьму. Остров Экс, Бордо, Рошфор, Леманс, Марсель…
По улицам Марселя двинулась длинная колонна, построенная по четыре. Попов и Томашин шли рядом. Они познакомились и подружились в Рошфоре и теперь все время держались вместе. Шагая в ногу, с вещевыми мешками за спиной, смотрели они на удивленных марсельцев. А тем было чему удивляться. Колонна двигалась в плотном окружении зуавов. В красных мундирах, держа наперевес винтовки с примкнутыми штыками, зуавы облегли ее подвижной цепью с обеих сторон. Так во Франции конвоировали только самых опасных преступников.
– Хотелось бы знать, куда это нас ведут в сопровождении такого нарядного эскорта? – сказал Томашин.
– Похоже на то, что в порт, – промолвил Попов. – Уж не домой ли собираются отправить?
– Ну, вряд ли!
В порту их все так же строем заставили пройти на пароход, а там загнали в трюмы. Прогудел гудок и судно отчалило. Куда везут? Зачем? Что их ждет впереди?..
Дмитрию вспомнилась отправка из Архангельска. Прощаясь тогда с тающей в дымке родной землей, он тоскливо думал, придется ли еще ему и обступившим его солдатам ступить на нее. Многим уже не придется. Одни погибли у форта Бримон, другие расстреляны из пулеметов и артиллерии в лагере Ля-Куртин, третьи умерли голодной смертью в тюрьмах или казнены по приговору военных судов. Какие еще испытания ждут оставшихся в живых? Под дрожащее покачивание парохода смутные мысли тяжело ворочались, не давали Дмитрию покоя…
Шли вторые сутки. На горизонте стал вырастать город. Измотанные качкой и морской болезнью – пароход попал в шторм – зуавы лежали, где придется. Попов и Томашин стояли на палубе. Они смотрели на открывающуюся перед ними в лучах восходящего солнца панораму северного африканского побережья: персиковые, мандариновые и апельсиновые сады, виноградники, шеренги высоких голоствольных пальм, каменные дома на склоне горы, среди которых маячил скачущий куда-то на коне всадник.
– Какой город? – спросил Попов у отупевшего от качки зуава.
– Алжир.
– Алжир! Алжир! – побежала весть из уст в уста.
На берег куртинцев высадили только вечером. Опять построили в колонну по четыре, опять оцепили с обеих сторон с винтовками наперевес зуавы – почти на каждого русского один конвойный – и повели по улицам города на вокзал. Глядя на худых и босых, одетых в рубище «туземцев», Попов сказал Томашину:
– И здесь не сладко живут!
Откуда он мог знать, что годовой доход алжирского феллаха-крестьянина без малого в полтора десятка раз меньше дохода жителя Франции.
В вагонах третьего класса, под усиленным конвоем, тысячу восемьсот русских солдат доставили на станцию Афревиль. Здесь их разбили на шесть рабочих рот и разместили в бараках, обнесенных колючей проволокой, по наружному обводу которой ходили часовые.
Попов и Томашин попали в шестую роту. Такие же команды были направлены в другие лагеря, раскиданные по всему Алжиру.
– Ну, как тут живется? – спросил Попов у солдата, прибывшего сюда раньше.
– Поживешь, увидишь! – ответил тот уклончиво.
– А харчи какие? – поинтересовался Томашин.
– Харчи, браток, фасоля с верблюжатиной, и то не досыта.
– А делаете что?
– Что прикажут, то и делаем. Дрова на спине таскаем. За пять верст из лесу. Мало возьмешь – бьют, много возьмешь да отстанешь – тоже бьют.
– Так ведь это же каторга! – воскликнул Попов.
– А ты думал! – солдат криво усмехнулся и зло сплюнул. – Все мы теперь белые невольники. Французское командование, сказывают, продало нас здешним помещикам дешевле рабочей скотины. Красная цена каждому из нас – полдюжины бутылок вина и несколько связок табаку. А чуть провинишься, будешь вот так же греть камнями спину…
Попов и Томашин посмотрели в ту сторону, куда показал их собеседник, и увидели странное зрелище. Меж двух рядов колючей проволоки стоял солдат с вещевым мешком за спиной, до отказа набитым какой-то кладью. От немилосердно палящего солнца по лицу его струился пот.
– В мешке – камни. Полтора пуда.
Друзья были поражены.
– Да как он терпит такое издевательство! – вырвалось у Томашина.
– Можно не повиноваться, – заметил собеседник, – тогда посадят в карцер на хлеб и воду. А то так есть еще один выход – записаться в иностранный легион… – но, увидев, крепко стиснутые кулаки Томашина и колючий взгляд Попова, поспешил перевести разговор на другую тему.
