Текст книги "У тихой Серебрянки"

Автор книги: Михаил Дмитриев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

Безусловно, Змитрок Кирчевский не знал, что сводка Совинформбюро и листовка – дело рук моих товарищей, нашей организации.

Радостно было у меня на душе, что люди в тот день повеселели. Женщины подолгу простаивали у колодцев, мужчины чаще ходили друг к другу выкурить цигарку. Будто это был праздник, а не обычный день...

Пришла из Кормы Катюша. Она завязала знакомство с Николаем Купцовым, Титом Мятниковым, Михаилом Мельниковым и Александром Руденко, которые работали в кормянской типографии. Катюша была хорошо знакома с учителем Исаком Павловичем Костюченко. Он составлял и редактировал листовки. Купцов, Мельников и Руденко с большим риском для жизни набирали и печатали их в типографии, а в это время Тит Мятников стоял на посту. Готовые листовки Купцов на велосипеде привозил к Катюше. Она их прятала в тайнике, оборудованном в сарае с сеном.

Катюша рассказала, что в Корме гитлеровцы начали расстреливать евреев, причем семьями. В Серебрянке работали четыре сапожника из Сверженя. Мы их предупредили об опасности, но спасти не смогли. Вскоре фашисты во рву возле Сверженя расстреляли всех евреев, даже грудных детей.

Продолжали принимать молодежь в подпольную организацию. На очередном собрании точно определили обязанности каждого. По рекомендации коммунистов моим заместителем стала Нина Игнатьевна Левенкова, кандидат в члены ВКП(б), учительница. Боевая, острая на язык, она могла одной лишь едкой шуткой поставить на место недисциплинированного. Михаил Прохоров отвечал за сбор и учет оружия, Иван Титович Потапенко – за работу с бывшими красноармейцами, осевшими на зиму в деревнях. Екатерине Савельевой поручили разведку в Кормянском районе, а Марии Потапенко и Нине Кудасовой – в своем, Журавичском. Михаила Лукашова обязали собирать информацию о деятельности полицейских, старосты и бургомистра (его родственник Яков Янченко служил в полиции и мог выболтать нужные нам сведения). Собирать такую же информацию и передавать ее через Нину Левенкову должен был а Яков Яковлевич Якубов, человек уже в годах, но постоянно сотрудничавший с нашей комсомольской организацией.

На этом же собрании по рекомендации Левенковой приняли в члены нашего подполья Валентину Кондратенко, которая проживала в деревне Маленик Довского сельсовета. Договорились и о подготовке к приему в организацию Михаила Комарова. Он был неразговорчив, но замкнутость эта от природы да еще от лютой ненависти к оккупантам и их приспешникам. Михаил отличался самостоятельностью суждений, давал точные характеристики людям. Вскоре он стал хорошим подпольщиком.

4

В середине декабря школа закрылась. Настали холода, а помещение к зиме никто и не думал готовить: не хватало дров, не было чем застеклить окна. Я уже не говорю о тетрадях, карандашах, ручках и чернилах. Их теперь днем с огнем нельзя было отыскать, а "новые власти" и пальцем не пошевельнули, чтобы чем-то помочь школе. В последнее время на занятия в класс приходили по 3-4 человека. Но вот настал день, когда ни один ученик не явился в школу.

Никто не горевал из-за того, что двери школы теперь перекрестили две старые доски, приколоченные огромными гвоздями, никого не беспокоил и высокий сугроб, заваливший школьное крыльцо. Правда, одно было плохо: теперь запросто не пойдешь в Свержень, не встретишься с Журавлевым, а также с Татьяной Федоровной Корниенко. А надо, ох как не терпится: вдруг она уже принесла радиоприемник.

Да, она выполнила задание. В деревне Красница встретилась с коммунистом Алексеем Ивановичем Шукевичем, бывшим судьей Журавичского народного суда. Он познакомил Татьяну Федоровну с учительницами Прасковьей Шантуровой и Брониславой Кохановской, а также с Иваном Порываемым, который, выбравшись из окружения, остался на зиму в Краснице. Радиоприемника у них не было, но они подсказали, что в Гадиловичах проживает радиолюбитель Ваня Макарчиков, который, возможно, сохранил аппарат.

Татьяна Федоровна пошла в Гадиловичи. Мария Козодоева, ее тетя, познакомила с семьей Макарчиковых. Подросток Ваня имел приемник, но в нем сгорели лампы. Их можно было достать только в Рогачеве. Туда отправилась Прасковья Шантурова, связная. Ей удалось достать лампы. Но как пронести их через мост? Гитлеровцы тщательно обыскивали и старого, и малого. Если же поехать на лошади, то перероют всю поклажу, растрясут даже солому.

И все-таки Прасковья Алексеевна решилась.

Длинная вереница людей и подвод выстроилась перед контрольным пунктом. Рослый полицейский в коротенькой черной шинели неторопливо делал свое дело. Чуть в стороне, подпрыгивая от мороза, дымили сигаретами два немца.

Вот и ее очередь. Шантурова широко распахнула полы пальто, лукаво подмигнула:

– Ну давай, дружок, пообнимаемся!

Полицейский хмуро взглянул на нее и стал ощупывать буквально всю. Цепкие пальцы прошлись даже по воротнику, залезли под платок. Об одном забыл рьяный служака – о ватных полах длинного пальто...

Сегодня последний день этого черного 1941 года Как встретить Новый год? Не до веселья, не до радости, когда по шоссе проносятся немецкие тупорылые тягачи – прямо на восток. Не до веселья, но не сидеть же одному при смоляках, которые вместо лампы горят на припечке, – керосина давно уже нет. Пойти к Прохорову: все-таки вдвоем веселее. А там, может, заглянет еще кто из наших.

– Разве он не к тебе пошел? – удивляется Броня, отвечая на мой вопрос, где Миша. – Даже карты захватил на всякий случай.

Я заторопился домой, но сестра Прохорова удержала меня. Если, мол, ушел не ко мне, то он скоро вернется. Посидим, поговорим, а там и Новый год встретим.

Только я присел на скамью, как на краю деревни, у шоссейной дороги, раздался выстрел, за ним – второй.

– Он брал с собой пистолет? – вскочил я и, не дожидаясь ответа, бросился к двери.

Мне казалось, что Михаил что-то задумал и уже открыл стрельбу. Но больше не стреляли. На улице ни человека, лишь во дворе старосты раздавались крики, почему-то мычали коровы. Я подошел ближе, притаился у плетня.

Артем Ковалев на чем свет стоит ругал полицейского Янченко:

– Ну что я теперь скажу коменданту, сволочь ты паршивая? Да повесят же тебя ни за понюшку табака! Это же самоуправство, самосуд настоящий!

– А что он на моем участке распоряжается? – возразил полицейский. – Кто тут власть: я или он?

– Я власть, вот кто... – Староста выругался, закрыл ворота. Слышно было, как громыхнула железная щеколда. – Иди, дурак, проспись!

А сам пошел к мосту, где вот уже несколько недель обосновался немецкий пост. В последнее время Артем Ковалев явно трусил и часто ночевал в дзоте, вместе с охранниками моста.

Полицейский же направился в мою сторону. Я прижался к плетню, затаил дыхание. Но он был в таком состоянии, что даже ясным днем не заметил бы меня.

– Я тут власть, а не ты. У кого пистолет, у того и власть... продолжал ворчать Янченко, спотыкаясь на ровной стежке, проходившей метрах в трех от меня.

Вдруг позади полицейского увидел темную фигуру. Да это же Прохоров. Точно! Он шел тихо, крадучись.

– Миша!

Он вздрогнул, остановился и сунул руку за пазуху.

– Не узнал?

– Черт тебя носит по ночам, – незлобно проворчал Прохоров. – Я к тебе иду.

– Почему же не с той стороны? Ты откуда?

– Да тут такое было, смешно прямо-таки...

Оказывается, вечером из Кормы пригнали стадо коров и телок. У нашего старосты большой двор, и скот загнали туда. Стариков-погонщиков оставили на ночь в ближайшей хате. Но тут явился Янченко. К нему начал приставать полицейский, который сопровождал стадо. Слово за слово – и оба схватились за оружие. Первым выстрелил Янченко и убил наповал кормянского полицая. И еще выстрелил, уже вверх – для порядка.

– Так вот я и думаю: придется нам с тобой распорядиться этими коровами и телками, – улыбнулся Михаил. – Один полицай убит, второй пьян, погонщики спят вповалку на полу, а сам староста потопал к охранникам. Ну соглашайся, Михаил нетерпеливо тормошил меня за рукав. – Значит, не хочешь преподнести господам немцам новогодний подарок?.. Ну что ж, тогда я один.

Прохоров пощупал на груди пистолет: он всегда совал его ствол в нагрудный карман – так, мол, удобнее выхватывать.

– Ладно, – согласился я, глазами Арсена Бердникова глядя на будущую операцию. Нет, кажется, он ругать не станет.

Пришлось ждать еще часа два, пока в окнах не погасли желтые блики от смоляков на припечках. Глубокой ночью мы отбросили тяжелую щеколду на воротах двора старосты. Под открытым небом скот прозяб, поэтому послушно пошел на улицу. Мы закрыли ворота железной щеколдой. Стадо направили по шоссе в сторону Хмеленца. Пусть коровы и телки разбредутся по кустарнику и лесу. Потом их подберут крестьяне – не дадут погибнуть...

Утром у колодцев тихонько перешептывались соседки. Староста и полицай Янченко не могли понять, куда исчез скот.

Мне не терпелось пойти к Татьяне Федоровне: по всем подсчетам приемник уже должен быть в Свержене. Но непонятным кажется отношение "властей" к случившемуся, и я осторожничаю. Иду сначала к Михаилу самыми людными местами, но пустынно, тихо на улице. Вдруг вижу: из своей калитки вышел Артем Ковалев, пристально смотрит на дорогу. Но что можно увидеть, если под утро все следы припорошил снежок?

– С Новым годом, господин староста!

– Новый год я признаю только по старому стилю, – теперь так же пристально он вглядывается в мои глаза, как минуту назад на заснеженную дорогу.

– Да? – удивляюсь я. – А немцы как отмечают: по новому или по старому?

Некоторое время староста молчит, носком красной бахилы ковыряет снег. Слабая улыбка чуть шевельнула его губы:

– Они меня вчера пригласили. Встретили мы праздник как следует. Был настоящий шнапс... А ты все баклуши бьешь?

– Так школа же закрыта. Вот иду в картишки поиграть.

У старосты вдруг пропадает всякий интерес к моей персоне. Сутулясь, он идет дальше по улице, глядя под ноги.

Уже скоро полдень, а в Серебрянке тишина: ни староста, ни Янченко не ищут невесть куда пропавший скот. Старики-погонщики на подводе уехали домой, в Корму. Значит, "власти" побоялись доносить в комендатуру о том, что этой ночью случилось в Серебрянке.

– А в какую комендатуру им докладывать? – вдруг спрашивает меня Михаил Прохоров. – В кормянскую, в журавичскую или в рогачевскую?

Действительно, кто знает, где пропали коровы? Почему именно в Серебрянке? А может, дальше к Рогачеву, может, еще перед Довском?

Значит, чего же мне выжидать, чего опасаться, ежели утром самого старосту поздравил с Новым годом, если он сам убедился, что дома сижу? А спросит, зачем в Свержень ходил, ответ прост: к дяде в гости.

Михаила Журавлева дома не было, и я огородами пробрался к хате матери Татьяны Федоровны. Там уже полным-полно народу. Многих знал, некоторых видел впервые. Но коль они пришли в этот дом, значит свои.

На огромном столе стояла трехлитровая бутыль водки.

– Милости просим даже опоздавших, – пригласила Татьяна Федоровна Корниенко.

Наполнили рюмки. Хозяйка поднялась со стула. Высокая, стройная, волосы черной волной пенятся на округлых плечах – красавица, да и только!

– Товарищи! – голос ее чуть дрогнул. – Мой тост за прошедший трудный год, за то, что мы выстояли.

И далее я услышал такое, что дух захватило. Татьяна Федоровна сообщила:

– 6 декабря под Москвой наши войска перешли в наступление. Немцы отброшены от столицы! На севере и юге – тоже. Ростов-на-Дону снова наш. Так за победу, товарищи!

Трудно описать эту радость. Все ликовали. Значит, Москва – наша, а Красная Армия развернула наступление!

Я по-доброму завидовал Татьяне Федоровне, что это именно ей удалось принести такую весть. Нелегко ей было добираться до Гадилович. Опасность угрожала на каждом шагу. На сверженской пристани она попала в переплет. Бургомистр Гадиловичской волости (он знал, что Корниенко – коммунист) сам приехал сюда, чтобы руководить заготовкой дров и вывозом их на железнодорожную станцию. Его грубый голос гремел в морозном воздухе, а ременная плеть то и дело ударяла по спинам подводчиков. Татьяне Федоровне удалось прошмыгнуть мимо бургомистра лишь тогда, когда он начал колотить пожилого крестьянина за то, что мало положил дров на сани.

В Гадиловичи добралась лишь под самый вечер Баня Макарчиков все еще возился с радиоприемником: паял, менял какие-то провода. А время бежало быстро. Вот и двенадцатый час. Неужели не успеет этот расторопный, не по годам смышленый подросток?

Он все-таки успел вовремя отремонтировать приемник. Перебивая шум, треск, попискивание, раздался далекий родной голос – М.И.Калинин поздравлял советский народ с наступающим Новым годом.

В этот момент кто-то требовательно забарабанил в наружную дверь. Ваня выключил радиоприемник. Хорошо, что сидели в пристройке, отделенной сенями от жилой половины дома. Сюда прямо не могли войти.

Мать Вани выскочила из пристройки и долго не возвращалась. Наконец она вошла, тяжело опустилась на ящик. – Немцы заходили. Приехала какая-то воинская часть. Трое хотели у нас остановиться, но увидели, что ребенок больной. Тифа боятся... Боятся, а последний десяток яиц забрали гады

Татьяне Федоровне нельзя было уходить из Гадилович: комендантский час. А утром, слушая последние известия, она записала названия городов, освобожденных Красной Армией.

И вот теперь мы сидим вместе с ней, секретарем подпольной партийной организации, за одним столом. Чуть начатая бутыль водки стоит посередине, обставленная нехитрыми крестьянскими закусками. Голос Татьяны Федоровны звучит вполсилы, и мы тоже тихонько подпеваем. Сначала поем "Интернационал", затем "По военной дороге", "Катюшу". Когда же начали "Из-за острова на стрежень", мне вдруг вспомнился наш сосед Змитрок Кирчевский, который сказал, что и подо льдом речка течет. Будто он, наш сосед, был вот здесь, среди нас, подпольщиков...

На следующий день, как только рассвело, мы начали готовить листовку. В ней говорилось, что гитлеровские войска отброшены от Москвы. Ночью эта листовка появилась на заборах и стенах домов в Свержене, Серебрянке, ближайших деревнях. Часть листовок переслали в Красницу и Гадиловичи.

НЕ ПАЛИ ДУХОМ

1

В феврале 1942 года среди населения распространились слухи, будто немцы отпускают из лагерей военнопленных, если кто-то из родственников или близких знакомых с разрешения бургомистра волости возьмет их на поруки. Вот Катюша Савельева и подумала: а вдруг встретит своих братьев (четверо ушли на фронт) или кого-либо знакомого из Кормы. Поговорили мы и решили: пусть идет в Гомель. Доложили об этом секретарю партийной организации Татьяне Корниенко. Она сказала, что не мешало бы среди военнопленных распространить листовки вдохнуть веру в победу Красной Армии над гитлеровской Германией.

– Может, в Гомеле Савельева услышит что-нибудь о деятельности обкома партии, – добавила Татьяна Федоровна.

Я написал листовку-обращение к военнопленным. В ней говорилось, что Красная Армия отогнала немцев от Москвы, Ростова-на-Дону, скоро придет свобода на белорусскую землю. Листовка призывала военнопленных при малейшей возможности бежать в леса, создавать партизанские отряды, помогать Красной Армии. Катюша Савельева передала текст Николаю Купцову. Набирали листовку Александр Руденко и Михаил Мельников, а печатал Николай Купцов. Охраняли их Тит Мятников и младший брат Мельникова – четырнадцатилетний Саша. Печатали понемногу, вечером или рано утром, когда отсутствовали работники редакции. Сторожем кормянской типографии был Денис Капустин, дом которого находился по соседству. Нес он свою службу небрежно, делал вид, будто не замечает, что творится в типографии.

Катюша решила идти с Ниной Савельевой. Они спрятали листовки за пазуху, в котомки положили хлеба на дорогу, сухарей для пленных и вышли на большак. 120 километров в один конец – такой предстоял им путь. А тут еще завьюжило, донимал мороз.

Километр за километром шагали они, наконец вышли на шоссе, что ведет в Гомель. Мимо, не останавливаясь, проносились машины, но девушки и не думали "голосовать": автомобили-то немецкие, за рулем люди в страшной серо-зеленой форме... Даже испугались, спрыгнули в заснеженный кювет, когда рядом резко взвизгнули тормоза. Немец открыл дверку кабины и пригласил в машину.

"Конец, всему конец... На машине русских возят только на расстрел", подумали девушки. Но деваться некуда: вокруг – голое поле, а их двое.

– Нах машинен, – уже более ласково сказал немец и бросил в кузов рогожный мешок.

Девушки расстелили его в пустом кузове, крытом брезентом, и тесно прижались друг к дружке, дрожа от страха и морозного ветра. Думали, почему именно их взяли на машину? Людей же много идет по дороге на Гомель... Может, знают, что несут листовки? А не спрыгнуть ли на ходу?..

Въехали в Гомель. Возле Рогачевского базара Катюша постучала непослушной рукой по кабине. Грузовик свернул вправо и остановился.

– Кальт!? – не то спросил, не то сказал утвердительно немец.

С 5 часов утра и до темного вечера Катя и Нина простаивали у ворот лагеря, из которых машина за машиной вывозила трупы военнопленных, умерших от холода и голода или попавших под очереди автоматов.

– Кто из Кормы? Корма! Корма! Корма! – кричали девушки, когда автоматчики гнали группы военнопленных на работу или возвращали их за колючую проволоку.

Но вряд ли могли услышать эти крики изможденные, в лохмотьях пленные. Несколько десятков женщин так же, как и сестры Савельевы, называли свои деревни и города. Вокруг стоял разноголосый шум. Все пленные были будто на одно лицо: сгорбившиеся, худые, заросшие, раздетые и разутые. Если кто падал, тут же железный цокот автомата навеки приковывал его к земле.

Когда одна из женщин сунула какой-то сверток конвоиру и тот замешкался, разворачивая его, Катюша передала сухари военнопленным. Между ними были листовки. А чтобы листовки не выскользнули, сестры перевязали сухари нитками.

Остановились Катюша и Нина Савельевы в квартире своей тети Екатерины Прибыльской, в двух кварталах от лагеря военнопленных. Для того чтобы найти гомельских подпольщиков, Прибыльская брала с собой девушек на рынок, который располагался возле железнодорожного вокзала. Они торговали морожеными яблоками, пирожками, печеной картошкой, расческами, которые из толстой слюды делала Катюша. Пока покупатель за обе щеки жадно уплетал картошку или пирожок, сестры заводили разговоры о том, что делается в городе. Но больше слушали рассказы людей. А когда удавалось кому-либо из покупателей вручить листовку в виде обертки или просто сунуть ее в карман, тотчас же меняли место "торговли". Ежедневно ходили к ржавой, будто окровавленной, колючей проволоке, в пять рядов отгородившей военнопленных от внешнего мира.

Савельевы возвратились в Корму только к концу второй недели. Они узнали, что в Гомеле есть подполье, что оно действует: сами читали листовки, изданные патриотами. Но связи с ними так и не установили. Никого из братьев, даже ни одного человека из Кормы среди военнопленных не нашли. А сами после всего увиденного и пережитого заболели.

2

Почти каждый день заладили оттепели, только ночью все еще держался морозец. При ярком солнце синие сосульки, со звоном срываясь с крыши, дырявили серые слежавшиеся сугробы. Шел к концу март 1942 года.

Мы снова не знали, что творится в мире. Радиоприемник не работал, другого не достали. Еще в первые недели оккупации "новые власти" развесили приказы с черным орлом, который держал в когтистых лапах черную свастику. "Расстрел" – жирным шрифтом выделялось это слово, – такая кара была определена гитлеровцами за укрытие коммунистов и комиссаров, за хранение оружия и радиоприемников.

Но мы не сидели без дела. Некоторые из нас, по совету Т.Ф.Корниенко, начали изучать немецкий язык.

23 марта гитлеровцы собрали в Серебрянке мужчин с пилами и топорами и погнали в сторону Довска. В лесу между Серебрянкой и Хмеленцом заставили срезать деревья на 150 метров от шоссе. Со своими односельчанами были Иван Потапенко, Михаил Прохоров и я.

Сначала охранники придирчиво смотрели, чтобы мы старательно срезали деревья, затем уселись у костра и начали пьянствовать. А часа в четыре построили всех, сказали, чтобы работу закончили к вечеру, дали полицейскому сигарету и уехали в Довск.

Поздно вечером Михаил Прохоров, Иван Потапенко и я пришли на это же место с пилой и топорами. Мы срезали три телефонных столба, перерубили провода. Делали это без опасения: следов в мокром снегу много, а машин на шоссе ночью не было.

В начале апреля гитлеровцы снова погнали жителей Серебрянки на рубку леса – на этот раз к Гадиловичам. Немецкий офицер с солдатами побыли часа два, а затем пригрозили расстрелом, если мы будем лениться, и уехали в Довск, оставив наблюдать за нами одного полицейского. Можно представить, как мы работали: небольшой участок леса рубили три дня. А потом, спустя неделю, глубокой ночью пришли сюда Прохоров, Потапенко и я На этот раз мы спилили шесть телефонных столбов. Среди населения пошли слухи: не помогают немцам вырубленные полосы, партизанам, мол, лучше маскироваться у поваленных деревьев возле шоссе.

Как только подсохла земля, подпольщики принялись пополнять свои тайники оружием. Теперь наши маршруты пролегали в соседние, более отдаленные леса. Правда, приходилось подолгу возиться с каждой винтовкой: ржавчина густо покрыла все металлические части. Много времени отнимала чистка и смазка патронов и гранат. И все же наши лесные тайники в апреле – мае значительно пополнились оружием и боеприпасами.

В разгар весны я ушел к сестре Анастасии, в Белев. На ее руках были малые дети, а вырвавшийся из плена муж болел. Уже время вспахать землю да посеять ячмень и овес, посадить картошку. Этим я и занялся. А чуть выпадало свободное время, шел в лес – теплилась надежда, что встречу партизан.

Не встретил. Зато нашел три ржавые винтовки, пять кавалерийских седел и четыре ящика патронов в цинковых коробках. Патроны сверкали яркой латунью, их не надо было очищать от зеленого налета или ржавчины. Ящики и винтовки спрятал в урочище Седнево. Седла же вместе с сестрой схоронили в колхозном гумне. Вырыли возле вереи яму, устлали соломой, положили туда седла, а затем плотно прикрыли их и утрамбовали землей.

Как только управились в поле, я вернулся в Серебрянку.

Однажды к нам в хату заскочили двое. Полицейский, желая выслужиться перед немцем, кляцнул затвором и крикнул:

– Выходи, большевистская сволочь!

"Провал! – мелькнула страшная мысль. – Кто-то предал организацию..."

Но вслух, весь напрягшись, как можно спокойнее, сказал:

– Зачем? Куда?

– В Германии рабочая сила нужна, а ты тут развалился... Ну! – Полицай толкнул меня коротким стволом.

– Потише! – повысил я голос, почувствовав, что это не провал. – Какое имеешь право?

С трудом сдерживался, чтобы не вырвать у него из рук карабин. Мать и бабушка запричитали, стали упрашивать гитлеровца не брать меня: один, мол, мужчина в доме, а детей – во-он сколько... Он локтем оттолкнул мать, и та, схватившись за грудь, осела на постель. Я подскочил к ней, поддерживая, чтобы не свалилась на пол.

– Опусти свою... пушку, – говорю полицаю. И к матери: – Вы не беспокойтесь, я скоро вернусь.

Полицейский забросил карабин за плечо, и мы вышли из хаты. На улицу выводили девчат и парней, гнали их к шоссе. У магазина стояли две подводы, возле них расхаживал фельдфебель. Чуть в сторонке в окружении пьяных гитлеровцев стояли более десяти юношей и девушек. Среди них я увидел Зину и Лиду Емельяновых, Аню Хоменкову, Нину Мельникову, Аню Прохорову. Плачущие матери умоляли полицейских, а те отталкивали их прикладами.

Мой конвоир немного поотстал. Я напряженно думал: "Как поступить, как защитить, выгородить друзей и себя? Если выгонят из деревни, считай, пропали. Если бы со мной был Михаил Прохоров, он что-нибудь придумал бы..."

До белесого аккуратного фельдфебеля всего лишь десяток шагов, не больше. Он стоит рядом с красивой девушкой и что-то ей говорит. Кажется, его не трогает людское горе. Не обращает немец внимания и на Меланью Мельникову, пожилую женщину. Она бросается то к полицейским, то к этому фельдфебелю, то к своей Пине – плачет, умоляет. Седые волосы, выбившиеся из-под старенького платка, треплет весенний сырой ветер.

Вот и сделал последний шаг. Смотрю прямо в голубые глаза на молодом, по-детски веснушчатом лице. Смотрю смело, даже чуть с вызовом, и говорю:

– Господин фельдфебель! Разрешите предъявить мой аусвайс.

Он читает удостоверение и одновременно достает сигарету. Я щелкаю зажигалкой, подношу прикурить. Полицейский, что привел меня сюда, бочком отходит к толпе.

– Господин учитель?

– Яволь!

Фельдфебель возвращает аусвайс, и я почувствовал, что обстановка разрядилась.

– Гут, гут! – говорит немец и подзывает того, который вывел меня из дому, приказывает отпустить.

Полицай возражает, и тогда молоденький фельдфебель наотмашь бьет его по рябому лицу.

И тут, как эхо оплеухи, в ольшанике у реки раздается взрыв гранаты, затем звучат выстрелы из пистолета.

– Партизаны! – крикнул я, мгновенно догадавшись, что это работа Михаила Прохорова.

Тут же нырнул в толпу женщин, оттуда за магазин и рванул на огороды. Всех словно волной смыло с улицы. Женщины и молодежь бросились к своим домам. Гитлеровцы побежали по шоссе к мосту через Рекотянку, в укрытие. И лишь через час вместе с охраной моста они прочесали кустарник у Серебрянки, но там никого не обнаружили. Мы с Михаилом Прохоровым уже бежали в федоровский лес.

Вечером получили хорошую взбучку от Арсена Степановича Бердникова

– Одно безрассудство! – упрекал он. – Благодарите судьбу, что на молоденького немца нарвались. Стреляного воробья не провели бы!

Мы и сами удивлялись случившемуся. Но удивлялись позже. А тогда, у шоссе, только одно и могли предпринять – обмануть врагов. И хотя Михаил Прохоров доказывал Арсену Степановичу, что это был единственный выход, что иначе вряд ли удалось бы освободить молодежь от угона в рабство, Бердников только укоризненно качал головой.

Адам Андреевич Бирюков пришел к Татьяне Федоровне Корниенко в начале июня. Он рассказал о первомайском приказе Народного комиссара обороны СССР И. В. Сталина, поделился опытом борьбы рогачевских подпольщиков, а также принес свежую сводку Совинформбюро. Адам Андреевич поставил задачу готовить людей для перехода в партизанский отряд, в первую очередь военнослужащих, попавших в свое время в окружение и проживавших теперь в наших деревнях. Их надо обеспечить оружием и боеприпасами. Через месяц, максимум через полтора они должны быть в полной боевой готовности.

Мы сразу же размножили сводку Совинформбюро. Подпольщики расклеили ее во многих деревнях и поселках. А на двери домов старост, полицейских и самого бургомистра прикрепили короткие листовки: "Смерть немецким оккупантам и их помощникам!"

3

Дверь рывком отворилась, и в хату вскочил Иван Селедцов. На рукаве повязка, в руке – карабин. Быстро метнул глазами по постелям, лавке, дивану. Наконец заметил на печи Василька, шагнул к нему:

– Ну, слазь! Собирайся, голубчик! Пойдем...

У печи глухо ударила кочерга о пол, и мать прижала руки к груди, силясь что-то сказать.

– За что его? – спросил я.

– В Германию отправим на работу, – хрипло ответил Селедцов. – Ну, шнель!

Мать уже суетилась у стола, достала бутылку, припасенную на черный день. Но полицай был неумолим: за стол не сел. Слезы матери и мои уговоры на него не подействовали.

Я увязался за Васильком. Возле шоссе под конвоем стояли человек пятнадцать подростков и девчат, но ни одного из Серебрянки не было. Значит, Селедцов специально взял нашего Василька – мстит за меня.

Долгой казалась дорога до Журавич. Я шел обочиной в толпе провожавших: полицейские не подпускали нас к конвоируемым. Шел и думал: "Вот и пропал наш Вася-молчунок. (так в шутку прозвали мы его). Как же выручить его? Беда, что все случилось неожиданно. Будь немного больше времени, что-нибудь придумали бы..."

А он – маленький, худенький, самый меньший из всех конвоируемых – время от времени оглядывался, улыбался и махал мне рукой.

В Журавичах невольников остановили на кладбище, возле костела Провожавшим разрешили подойти и попрощаться. Мы с Васильком выбрали момент и юркнули в погребальный склеп. Но незаметно выбраться отсюда нельзя. Мы дали друг другу клятву отомстить Ивану Селедцову и тем, кто вместе с ним. Я посоветовал Васильку бежать при первой же возможности.

Он и убежал. В Могилеве в ожидании поезда невольников загнали на второй этаж нежилого дома. Ночью по водосточной трубе Василек спустился вниз, скрылся в подвале. А утром, когда люди стали выходить на улицу, он присоединился к группе женщин, вместе с ними прошел метров триста, затем свернул на шоссе, ведущее на Довск. В сумерках я подобрал его еле живого в ольшанике у Серебрянки.

До поздней ночи я рылся в русско-немецком словаре, чтобы отыскать нужные слова и написать справку, будто у Василька конъюнктивит глаз и поэтому ему запрещается ехать в Германию. Была еще одна, не меньшая забота: нужна печать. Целый день мы с Васильком вырезали такую, как на моем аусвайсе. Много испортили картофелин, пока удалось получить некое расплывчатое подобие печати.

Справку я показал полицаю Селедцову. На некоторое время он оставил нас в покое, даже не направлял в извоз.

Через несколько дней бургомистр перевел волостную управу и полицейский гарнизон из Сверженя в Серебрянку, рассчитывая, что здесь для немецких прихвостней более безопасно: рядом проходит бойкое шоссе, да и в случае чего – ближе добраться до комендатуры.

Такие соседи принесли нашему подполью большие заботы. От нас теперь требовалась исключительная осторожность, осмотрительность. Особенно я боялся за горячего Михаила Прохорова Об этом и повели разговор на очередном собрании. Вопреки ожиданию, Михаил не возражал, только сказал:

– Я подчиняюсь железной дисциплине.

Теперь связь со Сверженем почти что прервалась. Хоть и рукой подать каких-то километра три, – но когда по улице расхаживают полицейские, рыщет бургомистр, присматривается ко всему Артем Ковалев, не так-то просто отлучиться из деревни. Сразу же начнутся допросы: куда ходил, зачем, с какой целью? Легко попадешь под подозрение.

Однажды в июле 1942 года ко мне зашел встревоженный Иван Афанасьевич Михунов. Из Журавич пришло предписание – отправить на работу в Германию шестерых юношей. Что делать? Мы вдвоем так и не смогли найти выхода. Нашла его Татьяна Федоровна Корниенко. Партийное подполье поручило Феодоре Марковой и Григорию Савченко встретиться с бургомистром и предъявить ему ультиматум.

Когда Бычинский приехал в Свержень навестить свою семью, двое патриотов встретились с ним в его доме.