Текст книги "Сквозь годы войны и нищеты( роман-автобиография)"

Автор книги: Михаил Мильштейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

Кузнецов возмутился моим отказом. Как же так? Предлагается такая почетная должность, а какой-то Мильштейн отказывается. Но я попытался дать разумное объяснение своему отказу:

– Я – оперативный работник, занимаюсь разведывательной деятельностью уже много лет и не вижу оснований для смены работы. Да и по возрасту мне еще рано идти на преподавательскую должность...

В тот момент меня оставили в управлении, и я продолжал свою работу. Но для меня это был уже второй тревожный звонок за короткий период времени. Ждать третьего было глупо, и я, улучив удобный момент, сам проявил инициативу, напросившись на учебу в Военную академию Генерального штаба. Кузнецов тут же стал возражать.

– Что ты? – говорил он. – Как же я буду работать без тебя? Ты у меня правая рука, мне без тебя никак нельзя!

Я был в полном недоумении. Как же так? Совсем недавно он хотел от меня избавиться, а теперь...

– Нет, не согласен, и забудь об этом, – сказал как отрезал Кузнецов в конце нашей беседы.

Я вернулся в свой кабинет, конечно, в полном недоумении и немного расстроенный. Но все же твердо решил через некоторое время вновь поставить вопрос об учебе.

Спустя несколько дней Кузнецов позвонил мне сам.

– Ты действительно хочешь идти учиться в академию? -спросил он.

Несколько сбитый с толку неожиданным звонком, я все-таки уверенно сказал:

– Да, конечно, без всяких сомнений.

Он повесил трубку, ничего мне не ответив. Еще через полчаса вновь раздался звонок.

– Скажи спасибо, нарком подписал приказ о твоем зачислении в академию.

Наркомом обороны в ту пору был Маршал Советского Союза Александр Михайлович Василевский. Конечно, я был на седьмом небе от счастья и, как мог, благодарил Кузнецова.

Тем не менее, где-то внутри я не мог отделаться от чувства тревоги. Правильно ли я сделал, справлюсь ли я? Ведь для меня начинается незнакомый путь. Не опозорюсь ли на новом поприще? Что было плохого на той работе, где я трудился много лет? Я занимал высокий пост, меня знали и уважали, считались с моим мнением. Я даже мучил себя вопросом о том, не преувеличиваю ли я проблему антисемитизма в Советском Союзе?

Я пытался всячески оттянуть свой окончательный переход на учебу в академию. Но все уже было решено, и вот в возрасте тридцати шести лет я стал слушателем Академии Генерального штаба, высшего военно-учебного заведения страны. В то время такая возможность предоставлялась только командирам, отличившимся на войне. Это был самый отборный состав курса за всю историю академии. Между тем я не ошибся в своих прогнозах относительно роста антисемитизма в стране.

За короткий срок из управления и всех его звеньев были уволены или переведены на другую службу все лица еврейской национальности, то же самое произошло и в Военно-дипломатической академии. Даже упомянутый выше Витчак (Литвин), получивший назначение в эту самую академию и показавший себя блестящим преподавателем, был уволен с военной службы и отправлен на пенсию.

Итак, я оказался в Академии Генерального штаба, и судьбе было угодно, чтобы я пробыл в ней двадцать пять лет. Я об этом не только не жалею, но горжусь и вспоминаю эти годы с удовольствием.

Надо сказать, что Академия Генерального штаба – это особое военно-учебное заведение в системе всех учебных заведений Вооруженных Сил страны. Ее можно назвать своеобразным мозговым центром Генерального штаба, лабораторией Министерства обороны, в которой разрабатываются многие идеи всех видов Вооруженных Сил.

1946 год стал первым послевоенным годом, когда значение Академии Генерального штаба было восстановлено в плане ее влияния на развитие военной науки и военного искусства. В Академию принимали наиболее способных генералов и офицеров. Учиться там было престижно. Завершение учебы в этом высшем учебном заведении обычно способствовало продвижению по служебной лестнице. В «Положении» об академии говорилось, что генералы и офицеры, получившие диплом об ее окончании, берутся на особый учет Генерального штаба и получают преимущественное право на занятие командных и оперативных штабных должностей – от корпуса и выше. Должность начальника академии была приравнена к должности командующего войсками приграничного военного округа, должности заместителя начальника академии и начальников ведущих кафедр – к должности командующего армией, должности начальников остальных кафедр – к должности заместителя командующего армией. Наконец должность старшего преподавателя была приравнена к должности командира корпуса. Следует к тому же добавить, что все слушатели приема 1946 года были участниками Великой Отечественной войны. Среди них имелось немало генералов, занимавших в войсках высокие посты, вплоть до командующих армиями. После окончания академии некоторые слушатели этого набора сделали блестящую военную карьеру, став впоследствии Маршалами Советского Союза, заняв руководящие должности в армии. Например, Павел Федорович Батицкий был главкомом ПВО страны, Маршалом Советского Союза, Андрей Иванович Якубовский – командующим Объединенными Вооруженными Силами Варшавского Договора, генерал армии Павел Николаевич Павловский – командующим сухопутными войсками страны... Таких примеров можно привести великое множество.

Занятия первого набора начались 1 февраля 1946 года. А я попал в академию лишь первого апреля этого года. К тому времени слушатели уже сдали семь экзаменов, и мне необходимо было в короткий срок выдержать испытания по всем этим дисциплинам, таким, например, как: тактико-технические данные танкового артиллерийского вооружения, военно-воздушных сил, инженерных, химических войск и т.п. Запомнить все (а на подготовку к каждому экзамену отводилось два-три дня) казалось делом невозможным, но молодость и упорство победили, и я успешно, к удивлению многих, сдал экзамены. Некоторые преподаватели ко мне относились весьма критически. Слушатели (в академии училось 90 человек) в основном пришли с командных или штабных должностей, а из разведчиков нас было всего трое: я и бывшие мои начальники И. Большаков и А. Хлопов, оба генерал-майоры. Звание генерала давало им известное преимущество. Мое же положение полковника, пришедшего из разведывательного аппарата, не вызывало особого расположения у преподавателей, и время от времени они напоминали мне об этом.

Руководил академией тогда один из наиболее опытных и теоретически подготовленных военачальников – генерал армии М. В. Захаров, впоследствии Маршал Советского Союза. Матвей Васильевич долгое время оставался и начальником Генерального штаба.

Размещалась академия в те годы в здании, которое в дальнейшем, по решению Хрущева, отдали Университету дружбы народов имени Патриса Лумумбы.

Учеба в академии была сложной и многообразной. Большинство занятий проводилось на картах, но нередко мы выезжали на местность или принимали участие в учениях, проводимых в том или ином военном округе. Нас знакомили с отдельными новейшими образцами вооружений, в том числе авиационным и морским. Довольно подробно изучали «противника». Основным врагом в то время считались вооруженные силы США. Правда, Соединенные Штаты в те годы обладали монополией на ядерное оружие, а Советский Союз был лишь на пороге его создания. Поэтому изучению ядерного оружия в академии не придавалось решающего значения, главное внимание уделялось обычным видам вооружений. Да и военные операции изучались лишь с применением обычного оружия.

Два года учебы пролетели сравнительно быстро. Чтобы не отстать от других , я много работал, в том числе вечерами и в выходные дни, не зная покоя ни днем, ни ночью. Связи с ГРУ почти не поддерживал, время от времени встречаясь лишь с некоторыми работниками управления, так, по старой дружбе.

1 февраля 1948 года в академии начались государственные экзамены, которые я сдал успешно, за что был награжден двумя окладами. Все складывалось удачно. Семья переживала перипетии учебы вместе со мной.

Вскоре после экзаменов в академию прибыла комиссия Главного управления кадров Минобороны для распределения слушателей на работу. Первые же дни показали, что все, кто побывал на комиссии, остались довольны своими назначениями. Как правило, их назначали на ступень выше, чем до поступления в академию. Все поздравляли друг друга. Вокруг царила атмосфера подъема и радости. Большаков уже побывал на комиссии и получил назначение военным атташе в США. Хлопов был назначен начальником кафедры в Академии Генерального штаба.

Наконец наступила и моя очередь. Меня дружелюбно провожали слушатели, уже получившие новые назначения.

Я вошел в кабинет. За столом сидел человек, представившийся «полковником Ивановым». В свою очередь я назвал свое имя и звание, и он предложил мне присесть.

– Итак, – начал полковник Иванов, глядя на меня с некоторым высокомерием, – какую же работу вы хотели бы получить после окончания академии?

Вопрос для меня оказался совершенно неожиданным. Я думал, что он сам сделает какие-то предложения, а вместо этого он спрашивал меня. Надо сказать, полковник Иванов сразу мне чем-то не понравился: то ли наглым поведением, то ли явно пренебрежительным тоном. В общем, я осознал, что между нами не может возникнуть дружеский контакт.

– Мне не совсем понятен ваш вопрос, но, честно говоря, я предполагал после окончания академии вернуться в то учреждение, которое посылало меня на учебу, – ответил я, не называя ГРУ и не указывая мою должность в этом учреждении.

– Управление, которое посылало вас на учебу, – не скрывая удовольствия, отпарировал Иванов, – отказалось от ваших услуг.

Полковник внимательно наблюдал за моей реакцией на его слова.

Я был, конечно, потрясен услышанным, и, вероятно, изменился в лице. Для меня заявление Иванова оказалось полной неожиданностью. Тем не менее, я быстро справился с волнением. «Главное сейчас, – подумал я, – не доставлять удовольствия этому негодяю».

– Ну что же, – ответил я тихим голосом, – отказалось так отказалось.

И замолчал.

Полковник тоже молчал, ожидая, что я заговорю первым. Казалось, время остановилось.

– Мы предлагаем вам, – наконец прервал он тягостное молчание, – должность начальника кафедры военной географии в Военном институте иностранных языков.

Это уже был прямой вызов, граничащий с оскорблением. До академии мне предлагали должность заместителя начальника Военно-дипломатической академии, теперь же, после окончания академии, лишь кафедру военной географии в Военном институте иностранных языков! К тому же ни по специальности, ни по опыту работы я никак не подходил на должность «главного географа»...

Нет, – ответил я без промедления. – Благодарю за оказанное доверие, но мне эта должность никак не подходит.

Ничего другого у нас для вас нет, – продолжал он своим иезуитским тоном. – Может, вы претендуете на должность начальника округа?

В его словах звучали нотки прямого издевательства.

– Я не давал вам никакого повода для такого заключения, -сказал я, поднимаясь со стула.

С этими словами, подавленный и грустный, я вышел, не попрощавшись, из комнаты. Друзья, ожидавшие меня за дверью, посмотрели на меня и тактично не задали ни одного вопроса.

Я понятия не имел, куда идти, к кому обращаться, что делать дальше. Одно было ясно: с работой мне ничего не светит. Все мои надежды оказались беспочвенными. Я еще не знал, что к тому времени все работники аппарата ГРУ еврейской национальности были уволены.

Надо было идти домой, где меня с нетерпением ждали и надеялись, что я приду и расскажу о том, какую интересную и важную работу мне сегодня предложили. Одним словом, настроение у меня было близким к отчаянию. К тому же мне не давала покоя мысль, что этот полковник непременно доложит кому надо наш разговор в искаженном свете, и я окажусь в дурацком положении.

Я решил временно ни к кому не обращаться за помощью в трудоустройстве, считая, что мне обязаны предложить работу в соответствии с моей прошлой службой и приобретенными в академии знаниями.

Шло время, но меня никто не спрашивал, никто мне не звонил. Я иногда посещал академию без причины, просто так, чтобы пообщаться с друзьями.

Наступил март, а я все еще оставался без работы. Однажды, бесцельно бродя по коридорам академии, я встретился с ее начальником, генералом армии М. В. Захаровым.

– Ты что тут делаешь? – спросил он меня.

Я решил ему все рассказать и, в частности, передал весь разговор с полковником Ивановым.

И тут мне несказанно повезло! Генерал армии пригласил меня в свой кабинет и потребовал повторить весь мой рассказ, как говорится, от «а» до «я». Он молча слушал меня, не проронив при этом ни слова.

– Ну ладно, – в конце концов прервал молчание Матвей Васильевич, – пойди подожди за дверью. Я тебя скоро вызову.

Ждать пришлось недолго. Адъютант открыл передо мной дверь в кабинет Захарова. Не приглашая сесть, генерал начал говорить:

– Тебе предлагается работа в нашей академии на должности старшего преподавателя. Учти, не всякому выпадает такая честь. С управлением кадров все согласовано. Через неделю приступай к работе. Это тебе не в ГРУ работать. Здесь все сложнее.

Он даже не спросил моего согласия. Все было ясно и без слов. Действительно, назначение – более чем почетное. Около восьмидесяти процентов преподавателей академии являлись участниками войны. Среди них были и командующие военными округами и армиями, и их заместители – начальники штабов, командиры корпусного и дивизионного звена. Средний возраст подавляющей части преподавателей – 45—55 лет.

Итак, в 38 лет я стал преподавателем Академии Генерального штаба на кафедре вооруженных сил иностранных государств. Как я уже писал, начальником кафедры был назначен генерал Хлопов. Бывший начальник агентурного отдела в ГРУ, он стал моим непосредственным руководителем. Когда-то Хлопов пришел в наш отдел с должности начальника службы информации Главного разведывательного управления. Возможно, он хорошо справлялся с вопросами информации, но премудростей агентурной службы генерал освоить так и не сумел. Он никак не мог разобраться в именах, сложностях связи, тонкостях агентурной сети, поэтому на докладе у начальника ГРУ, генерала Кузнецова, часто терялся, многого не помнил, чем вызывал большое раздражение вышестоящего начальства. И вот судьба вновь столкнула нас – теперь уже на преподавательском поприще.

Кафедра, на которой мне предстояло работать, занималась изучением вооруженных сил иностранных государств, главным образом США, тактико-технических данных их вооружения. После 1949 года, в связи с созданием и дальнейшим развитием Северо-Атлантического блока (НАТО), кафедра постепенно перешла к изучению объединенных вооруженных сил стран-участниц этого блока.

В том же году в связи с переходом генерала армии Захарова на руководящую работу в Генеральный штаб начальником академии был назначен другой генерал армии, В. В. Курасов, занимавший до этого пост командующего Центральной группой войск в Австрии.

Надо сказать, что стиль работы Захарова и Курасова резко отличался. Захаров был резким, требовательным руководителем, который не особенно выбирал выражения при «работе» с личным составом, и, на первый взгляд, не производил впечатления интеллигентного и высокообразованного человека. Но на самом деле это был потрясающе эрудированный и всесторонне образованный военачальник. К тому же он обладал уникальным природным даром, скорее даже талантом, – быстрочтения. Захаров внимательно изучал все военно-теоретические журналы, книги, сборники по военной тематике. Стол его всегда был завален литературой, генерал следил за всеми новинками военной мысли.

Он утверждал все лекции, которые читались в академии, а их было несколько сотен, а также все задания и методические разработки слушателям. При этом на чтение текста лекции или разработки у него уходило не более 15-20 минут. Помню, он в первый же день моей работы в академии поручил, может быть для проверки, написать мне текст лекции и представить ему на утверждение. Я это сделал за неделю и отнес текст адъютанту для передачи Захарову. Через 15 минут раздался звонок, и Матвей Васильевич вызвал меня к себе. Генерал уже прочитал лекцию, нашел в ней ошибки и теперь выговаривал мне, что в будущем он таких проколов мне не простит. Я еще не знал о его умении быстро читать и был несказанно удивлен всем происходящим.

Владимир Васильевич Курасов в отличие от Захарова был подчеркнуто вежливым, культурным и весьма обходительным руководителем. Он редко выходил из себя, почти никогда не повышал голоса, в отношениях с подчиненными вел себя очень демократично. Но он, конечно, не обладал такой эрудицией и знаниями, которые были присуши Матвею Васильевичу Захарову.

В скором времени Хлопова назначили начальником Военно-дипломатической академии, а начальником нашей кафедры стал генерал-лейтенант К. Н. Деревянко, который до этого был начальником советской военной миссии в Японии (2 сентября 1945 года он вместе с американским генералом Дугласом Макартуром подписал от имени Советского Союза и Соединенных Штатов Америки пакт о безоговорочной капитуляции Страны восходящего солнца). Генерала Деревянко я знал еще до войны, мы дружили и с уважением относились друг к другу. В 1951 году он был переведен на службу в ГРУ на должность заместителя начальника управления по информации.

В академии я читал основные лекции по своей кафедре, вел научно-исследовательскую работу. В 1952 году успешно защитил диссертацию на соискание ученой степени кандидата военных наук. Тема моей работы: «Военное искусство английской армии на примере боевых действий под Эль-Аламейном и операции «Маркет Гарден». В общем, надо признать, что мои дела в академии шли довольно успешно. Постепенно я завоевал авторитет как среди преподавателей, так и среди слушателей.

В начале 1953 года как гром среди ясного неба грянуло так называемое «дело врачей», вызвавшее новую резкую волну антисемитизма во всей стране. Не могу сказать, что обстановка в академии как-то изменилась или ухудшилось отношение преподавателей и слушателей ко мне. Внешне все оставалось по-прежнему, но на душе было тревожно и мерзко. Разговоров со мной на эту тему избегали. Я продолжал проводить занятия, читал лекции, выступал на ученом совете академии...

Помнится, в то смутное время объявился некий Б.С. С 1927 по 1930 год мы с ним учились в педагогическом техникуме имени Профинтерна.

Мы как-то встретились в 1938 году, когда я вернулся в Москву из США , попытались восстановить прежние отношения, но по разным причинам из этого ничего не получилось. После войны на первой же встрече после многолетней разлуки он огорошил меня словами: «А я слышал, ты остался за рубежом, не захотел возвращаться на Родину».

Разумеется, такие слова можно было расценить либо как открытую провокацию, либо как плод больного воображения. Я с возмущением ответил: «Где же ты подбираешь такие странные сплетни?» В ответ он только усмехнулся. Мы перешли к другим темам и больше об этом не говорили, но я не забыл брошенные им вскользь слова. Вскоре наши дороги разошлись. И я, признаюсь, не жалел об этом. Но от судьбы, как говорится, не уйдешь. И вот, в самом начале 1953 года он вновь разыскал меня и почти каждый день звонил, настаивая на встрече. Наконец я сдался, согласившись на свидание. Но не понимал, чем вызвана такая его активность.

Во время первой встречи разговор вертелся главным образом вокруг двух тем. Первая касалась Сталина. Б.С. в то время работал над докторской диссертацией на тему о руководящей роли Иосифа Виссарионовича в Октябрьской революции. Он с гордостью рассказывал, что ему удалось разыскать оригинальные архивные документы, неопровержимо доказывающие решающую роль Сталина в теоретическом и практическом планах в руководстве Октябрьской революцией и в успехе восстания. Б.С. разыскал также первые исследовательские труды, из которых следовало, что именно И.В. Сталин, наряду с Лениным, а иногда и раньше его, закладывал теоретический фундамент будущего советского государства.

Вторая тема касалась еврейской проблемы. Мой визави всегда начинал с того, что подчеркивал свое хорошее отношение к евреям. «У меня всегда было много друзей среди евреев. Ты же знаешь...» – любил повторять он. Но после этих слов Б.С. начинал говорить о присущем всем евреям национализме, о том, что среди них много космополитов. Он уверял меня, что кое-кто из евреев все еще тоскует по Троцкому, многие участвуют в различных антисоветских заговорах. Не случайно, говорил он мне с пафосом, так много представителей этой национальности было в свое время осуждено и расстреляно. Б.С. с гордостью поведал мне, как в институте, где он занимал пост ректора, ему удалось раскрыть заговор студентов-евреев, и хотя ему по-человечески их было жалко, кое-кого из них пришлось арестовать, а других исключить из института.

Подобные разговоры меня настораживали. Несмотря на наше давнишнее знакомство, я был крайне осмотрителен с этим человеком и старался по возможности ему поддакивать. Так, слушая его восторженные речи о гениальности Сталина-теоретика и о его выдающейся роли в революции 1917 года, я, конечно, всячески одобрял и поддерживал все, что он говорил. И, пожалуй, не только поддерживал, но и старался сказать что-нибудь лестное в адрес «вождя и учителя». Но в отношении «еврейского вопроса» я пытался возражать и говорить о том, что евреям сегодня трудно найти работу, практически невозможно поступить в вуз по призванию, а что касается « заговоров», то не все так предельно ясно...

Эти две темы были постоянными спутниками наших прогулок.

|Встречаясь с ним, я вначале почти не задумывался над тем, чем вызвана такая его активность и почему наши беседы по инициативе Б.С. сводятся в основном лишь к двум постоянным темам. Все это по времени совпало с «делом врачей». Никого из этих врачей я не знал, и, как и для всех советских людей, сообщение об их аресте прозвучало для меня совершенно неожиданно и неправдоподобно. В то время многие лица еврейской национальности были так или иначе взяты под подозрение. И в какой-то момент я осознал, что наши встречи с Б.С. имеют непосредственное отношение к « делу врачей». Он явно желает (по чьему-то заданию) проверить мое отношение к этой акции советского правительства. Но, верный своим идеалам дружбы и товарищества, пролетарского интернационализма, я всячески старался гнать от себя эти очевидные, но столь неприятные мысли.

Жил я тогда со своей семьей на Плющихе, а академия находилась у Донского монастыря. От Плющихи до места работы я любил ходить пешком. Выходил рано, примерно в 7.30 утра. Шел обычно быстрым шагом. Маршрут мой лежал по Ружейному переулку, затем по Садовой, через Крымский мост, Калужскую площадь и далее по Донской мимо крематория до места работы. И вот однажды, выйдя из дома и свернув в Ружейный переулок, мне показалось, что за мной кто-то следит. Чтобы убедиться, что это не плод моего воспаленного воображения, я проделал элементарную профессиональную уловку, и твердо убедился, что за мной открыто следят два почти одинаково одетых молодых человека. Этого еще не хватало! Серьезно обеспокоенный, я продолжал свой путь. Я пытался понять, чем вызвано такое внимание ко мне, но никаких разумных объяснений найти не мог. Неужели я за долгие годы работы в разведывательных органах не на словах, а на деле не доказал свою преданность Родине и коммунистической партии? Было до боли обидно и противно.

Невольно вспомнил, что нечто подобное уже происходило со мной в другом городе и в другой стране. Однажды я отправился на задание поздно вечером, на машине. И вдруг заметил, что за мной неотступно следует какой-то автомобиль. Я ощутил серьезную опасность. Во что бы то ни стало надо было отделаться от «хвоста». Я начал петлять, кружить по городу, но все мои усилия были напрасны. Тогда я обогнал впереди идущую машину и неожиданно сделал крутой поворот налево, на другую улицу. Автомобиль, преследовавший меня, попытался сделать то же самое, но столкнулся с такси, ехавшим навстречу. Так я ушел от слежки, но на задание, опасаясь новой провокации, уже не поехал.

Ну а сейчас?.. Что делать сейчас? Попытаться уйти от слежки? Но для чего? От кого и зачем мне уходить? Ведь я нахожусь не во вражеском окружении, а у себя дома, на Родине! Наконец я дошел до места работы. Домой я поехал уже на автобусе, но один из сопровождавших меня утром молодых людей опять следил за мной. Вечером того же дня мне снова позвонил Б.С . Мы встретились и опять говорили об одном и том же. Я уже твердо знал, почему он проявляет ко мне такой большой интерес. Было очень больно осознавать, что злотворные вирусы лицемерия, подозрительности и морального падения проникли всюду и деформировали прежние человеческие отношения.

К этому времени относится и история с оружием. У меня с войны остался немецкий пистолет – «Вальтер» с инкрустированной ручкой – подарок фронтового друга. Я решил его не сдавать по окончании войны. Думал, что всегда в случае чего можно будет оправдаться, в конце концов я – человек военный, фронтовик. О существовании пистолета со временем забыл. Когда началась история со слежкой, я стал перебирать в памяти, что у меня есть дома такого, что может быть предметом наказания. В этот момент я и вспомнил о пистолете. Рассказал об этом близкому человеку, но он мне ответил банальной фразой, которую мы всегда употребляли в те времена, когда речь заходила о подобных делах: «Зачем ты беспокоишься? Если ты ни в чем не виноват, то и волноваться нечего...» Эта заученная фраза, родившаяся еще в тридцатые годы, продолжала служить удобной приманкой для дураков. Можно было бы, конечно, пойти и сдать пистолет, но у страха глаза велики, и мне показалось, что этого делать не стоит. С другой стороны, я понимал, что, если у меня найдут пистолет (в обстановке шпиономании и всеобщей подозрительности), этого вполне будет достаточно, чтобы меня засадить в тюрьму. Тут уж никакие заслуги мне не помогут. Поэтому я решил от пистолета избавиться. В это время у меня остановился брат, приехавший из Ленинграда, где он работал директором этнографического музея, расположенного рядом со всемирно известным Русским музеем. Он полностью меня поддержал и настоял на необходимости освободиться от пистолета как можно скорее.

Я с сожалением разобрал пистолет на детали, вместе с патронами завернул его в газету, и со свертком под мышкой мы отправились вдвоем с братом на улицу в надежде найти укромное место. Мы долго бродили, пока не вышли через Бородинский мост к Москве-реке (прямо напротив Киевского вокзала, там был спуск к воде). Переглянувшись, не сговариваясь, мы пришли к одной и той же мысли, что это самое безопасное место. Подойдя прямо к реке, я разделил сверток на две части: одну отдал брату, другую взял себе. И мы по незримому сигналу одновременно бросили свертки с остатками пистолета в реку.

Как только раздался всплеск воды, поглотившей все, что осталось от моего «Вальтера», неожиданно за нашими спинами раздался резкий голос:

– Граждане! Вы что же тут делаете?.. Бросаете всякий мусор в Москву-реку!

Мы испуганно оглянулись: перед нами стоял милиционер. Как он здесь очутился, когда он успел подойти так близко к нам , понять было невозможно. Мы оба несколько секунд что-то бессвязно бормотали, пока один из нас не выдавил: «Вот, знаете ли, мы поспорили, кто забросит камень подальше в реку».

Милиционер долго нам выговаривал и предупреждал, чтобы больше «подобных безобразий» не повторялось. Мы возвращались молча, каждый погруженный в свои мысли. Придя домой, мы никому об этой истории не рассказали. Слишком все выглядело унизительно и глупо.

У брата к тому же были свои неприятности, в той или иной мере связанные с «делом врачей».

Когда началась эта гнусная антисемитская кампания, к нему зачастили важные комиссии, в том числе из горкома и обкома партии. И вот одна из комиссий обнаружила в запаснике музея огромную медную вазу на ножке, нечто вроде шахского умывальника. Эта ваза, без сомнения, представляла большую историческую ценность. Один из членов комиссии высказал предположение, что данное произведение искусства когда-то было инкрустировано золотом, и это золото, очевидно, было снято каким-то вредителем, разумеется, «врагом народа». Учитывая тот факт, что директор принадлежал к лицам еврейской национальности, члены комиссии пришли к единодушному мнению, что золото с вазы без всяких сомнений было передано международной сионистской организации под названием «Джойнт». Конечно, во внимание не принимался тот факт, что директор – коммунист, в годы войны добровольно пошедший на фронт и раненный в боях за Родину.

Сейчас это звучит нелепо и смешно. Тогда же подобные голословные обвинения вполне могли стоить жизни. Что это за таинственная сионистская организация « Джойнт» я, как и брат, понятия не имел. Несмотря на явную нелепость предъявленных обвинений, брат до окончания полного расследования был снят с поста директора музея и исключен из партии. Над ним реально нависла угроза ареста. Он обратился с жалобой в вышестоящие инстанции, аргументированно доказывая свою невиновность, но это обращение, разумеется, никакого действия не возымело.

Тогда он написал личное письмо академику Анне Михайловне Панкратовой, поскольку она его хорошо знала по Институту Красной профессуры. А. М. Панкратова была известна в академических и общественных кругах как крупный историк. Надо отдать ей должное (я относил к ней на квартиру письмо брата), она всячески старалась помочь своему коллеге, считала всю приключившуюся с ним историю нелепой и дикой. Анна Михайловна нашла время лично обратиться с ходатайством о брате во многие инстанции, но дело не сдвигалось с мертвой точки.

И вот однажды брат, гуляя по Ленинграду, недалеко от своей прежней работы случайно встретил бывшего научного сотрудника музея (кажется, это был потомок графа Ольденбургского). Этот сотрудник много лет (еще до Октябрьской революции) проработал в музее.

– Что с вами? – спросил он, обратив внимание на печальный вид брата. – Вы больны?

Брат подробно рассказал ему историю с вазой.

–Ба! Да ведь это же я привез вазу из Ирана. Я могу легко доказать, что на ней не было ни грамма золота.

– Но как? – с замиранием сердца воскликнул брат.

– Да я же знаю, где находится подробное описание этой вазы.

Они быстро пошли в музей: один – уверенно, другой – с сомнением и зародившейся надеждой. Действительно, нашлась подробная инвентарная запись, подтверждающая, что ваза сделана из меди, и никакого золота на ней и в помине не было. Брата восстановили в партии, но на всякий случай, «для профилактики», объявили строгий выговор (за небрежное хранение дорогих экспонатов). На прежнюю работу он, конечно, претендовать уже не мог, поэтому устроился старшим научным сотрудником в Публичную библиотеку имени В. И. Ленина.