Текст книги "Оппозиция его Величества"

Автор книги: Михаил Давыдов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)

Слепой на скале

Я бы желал, чтоб кто-нибудь показал различие между зависимостью крестьян от помещиков и дворян от государя.

М. М. Сперанский

Позиция Карамзина не будет понятна до конца без обращения к крестьянскому вопросу.

Напомним слова Ермолова: «У нас народ удобен рассуждать исключительно в свою пользу, которую весьма понимает и по малому еще образованию не допускает совместность польз другого состояния людей, а потому власть дворянства есть необходимая сила для удержания равновесия, и выгода правителя состоит в точном определении сей силы, ибо чрезмерность с той или другой стороны лишает его власти, ему приличествующей…» Царь, дворянство и крестьяне образуют жесткий каркас, своего рода равнобедренный социальный треугольник, где существующее в данное время положение каждой силы-вершины зависит от двух других, и потому-то только и существует эта структура. Малейшее изменение чревато ее разрушением. Важно, что правитель как бы отстранен и от тех, и от других, для него опасно чрезмерное влияние не только крестьян, но и дворян. То есть царь рассматривается как сила, стоящая над подданными, – он и связующее звено, и посредник одновременно. Эта точка зрения была весьма распространена среди дворянской интеллигенции того времени. Кстати, также оценивали роль императора и сами крестьяне, для них он был единственной силой, способной защитить их от произвола помещиков. Другими словами, крепостничество, наряду с самодержавием, являлось «палладиумом».

Далее. Что стоит за примечательными словами «совместности польз другого состояния людей», которую не понимают необразованные покуда крестьяне.

Неужели Алексей Петрович всерьез думал, что крепостничество полезно крестьянам? Или же это искреннее заблуждение большого ума?

Почти за сто лет до попытки образования «Общества для освобождения крестьян» В. Н. Татищев писал, что вольность крестьян и холопей нужна и полезна в других государствах, однако в России она «с нашею формою монархического правления не согласует и вкоренившийся обычай неволи переменить не безопасно» [157]157
  Продолжение Древней российской вивлиофики. ч. 1, содержащая Правду русскую и Судебник царя и великого князя Ивана Васильевича с приложением г. тайного советника В. Н. Татищева. СПб., 1786, с. 175.


[Закрыть]. А вот как говорил И. Н. Болтин, опровергая критику Леклерком российского крепостничества: «Во всяком ли состоянии, во всякое ли время и всякому ли народу одинакая приличествует свобода, или по различию оных с некоторым исключением, изъятием, с некоторыми условиями, предписаниями, правилами?» Решалась эта проблема Болтиным без лишних затруднений: «Земледельцы наши прусской вольности не снесут, германская не сделает их состояния лучшим, с французской помрут они с голода, а английская низвергнет их в пучину погибели». Характерно, что и вопрос о том, является ли крепостничество злом, Болтиным не выяснен, как и другими его единомышленниками: «Правда, что состояние помещичьих крестьян не всех есть равное, некоторые из них по жестокосердию и нечувствительности господ их обременены оброками и работами тяжкими и едва сносными; но большая часть и из сих живут в довольстве и покое, следовательно, и не признают состояния своего несносным» [158]158
  Болтин И.Ук. соч., т. 2, с. 235–236; т. 1, с. 174.


[Закрыть]. Освобождение крестьян Болтин относил на отдаленное время, когда крестьяне «созреют» для свободы.

Замечательное сочинение с красноречивым заглавием «Размышления о неудобствах в России дать свободу крестьянам и служителям или сделать собственность имений» было написано кн. Щербатовым в 1785 г. В то время оно не было опубликовано. Основные положения автора сводились к тому, что и безземельное освобождение было бы вредно для самих крестьян. В первом случае их разоряли бы помещики, а во втором началось бы имущественное расслоение, и тогда немногие обогатились бы за счет многих. Вообще же русский народ ленив, пьян и «недостоин ни земли, ни вольности» [159]159
  ЧОИДР, 1861, кн. 3, отд. V, с. 98–134.


[Закрыть].

В этих «Размышлениях» проявляется изумительно стойкая во времени черта мышления российских правящих классов – стремление к соблюдению равенства среди подчиненных и подвластных, причем равенства в лучшем случае несытого. Это та самая забота о слабых, которая на деле оборачивалась борьбой с «сильными», толковыми, деятельными. Им постоянно создавали препятствия, их ум, смекалка, инициатива гасились, тушились и т. д. Так веками у народа отбивалась охота к деятельности, так сковывались его силы, въедались в кровь его равнодушие и апатия. Кстати, щербатовские затруднения легко решились в 1861 г., когда крестьянам дали землю с сохранением общины. Это был новый и последний виток пресловутой «заботы о слабых».

Нельзя не вспомнить и известный разговор кн. Е. Р. Дашковой с Дидро на ту же тему, имевший явно программный характер. Дашкова сказала, что установила в своем орловском поместье управление, сделавшее крестьян «счастливыми и богатыми», и притом ограждавшее «их от ограбления и притеснения мелких чиновников». Богатство помещиков прямо зависит от крестьян, а потому, считала Дашкова, «надо быть сумасшедшим, чтобы самому иссушить источник собственных доходов». Помещики – посредники «между крестьянами и казной», они кровно заинтересованы в ограждении их от корыстолюбия представителей власти [160]160
  Дашкова Екатерина.Записки. 1743–1810. Л., 1985, с. 79–80.


[Закрыть].

Дидро заметил, что если бы крестьяне были свободны, то «они стали бы просвещеннее и вследствие этого богаче». Дашкова отвечала, что она согласна на освобождение крестьян при условии освобождения русских дворян от «воли самодержавных государей» и «хоть бы своей кровью подписалась под этой мерой». Однако она убеждена, что Дидро путает следствия с причинами: «Просвещение ведет к свободе; свобода же без просвещения породила бы только анархию и беспорядок. Когда низшие классы моих соотечественников будут просвещены, тогда они будут достойны свободы, так как они тогда только сумеют воспользоваться ею без ущерба для своих сограждан и не разрушая порядка и отношений, неизбежных при всяком образе правления».

Дидро сказал, что она его не убедила. Тогда Екатерина Романовна сообщила, что даже и в нынешнее царствование есть средства борьбы с жестокостью помещиков – изъятие у них крестьян, учреждение дворянской опеки над имениями. И привела весьма яркое сравнение крепостного со слепорожденным, помещенным на крутую скалу, окруженную пропастью. «Лишенный зрения он не знал опасностей своего положения и беспечно ел, спал спокойно, слушал пение птиц и иногда сам пел вместе с ними». И здесь появляется глазной врач, возвращает ему зрение, но не может снять его со скалы: «Наш бедняк прозрел, но он страшно несчастен; не спит, не ест и не поет больше; его пугают окружающие его пропасть и доселе неведомые ему волны; в конце концов он умирает в цвете лет от страха и отчаяния».

После этих слов, сообщает она, Дидро, вскочив со стула, назвал ее «удивительной женщиной» и сказал, что она «переворачивает вверх дном идеи», которые он «питал и которыми дорожил целых двадцать лет» [161]161
  Там же, с. 80–81.


[Закрыть].

Разумеется, перевернуть какие-либо идеи «вверх дном» еще не значит доказать, что именно в таком положении они больше соответствуют истине, однако этого достаточно, как выяснилось, чтобы получить изысканный комплимент от одного из умнейших в мире людей. Во всяком случае, позиция родной тетки М. С. Воронцова в комментариях не нуждается.

Карамзин в «Записке о древней и новой России» во многом повторил доводы Дашковой и других своих предшественников. Освобождение крестьян означало бы, по его мнению, что они получат свободу передвижения, но не получат земли, т. к. она принадлежит дворянам. Положение их безусловно ухудшится, потому что если раньше помещики относились к ним терпимо, «щадили… свою собственность», то теперь «корыстолюбивые владельцы» сделают все, чтобы разорить крестьян, выжать из них все, что можно. Карамзин уверен, что крестьяне «благоразумного помещика», который умерен в своих требованиях, живут лучше, чем казенные крестьяне, ибо барин для них «попечитель и заступник». А будет ли им лучше, если вместо такой покойной доли они падут жертвой своих пороков (в априорной порочности крестьян Карамзин не сомневается), а заодно и «откупщиков и судей бессовестных». Проще, считает он, обуздать жестоких помещиков – они известны всем. К тому же, от освобождения может пострадать казна [162]162
  Карамзин Н. М.Записка о древней и новой России…, с. 73.


[Закрыть].

Однако главный его аргумент – угроза новой Пугачевщины. Если сейчас, полагает он, поместная полиция, господский надзор держат крестьян в рамках, полезных для них самих, для помещиков и государства, то с исчезновением этой опеки крестьяне непременно «станут пьянствовать, злодействовать: какая богатая жатва для кабаков и мздоимных исправников, но как худо для нравов и государственной безопасности! Одним словом, теперь дворяне, рассеянные по всему государству, содействуют монарху в хранении тишины и благоустройства: отняв у них сию власть блюстительную, он, как Атлас, возьмет себе Россию на рамена… Удержит ли? Падение страшно». И, наконец, заключение: «Не знаю, хорошо ли сделал Годунов, отняв у крестьян свободу… но знаю, что теперь им неудобно возвратить оную. Тогда они имели навык людей вольных, ныне имеют навык рабов; мне кажется, что для твердости бытия государственного безопаснее поработить людей, нежели дать им не вовремя свободу, к которой надобно готовить человека исправлением нравственным» [163]163
  Там же, с. 73–74.


[Закрыть].

Таким образом, все основные постулаты в пользу сохранения крепостничества, все главные положения крестьянской «теории» были сформулированы русским дворянством еще в XVIII в. Удивительное единодушие и единообразие аргументации, которые обнаруживают рассуждения Щербатова, Дашковой и Карамзина (список легко увеличить) и, в частности, того же Ермолова (только в сжатом виде) показывают, насколько распространены были эти убеждения. Это была та стадия функционирования концепции, не слишком, впрочем, богатой с точки зрения умственных усилий, затраченных на ее постулирование, когда мудрено уже изобрести что-либо новое и на долю теоретика остаются архитектурные излишества.

Итак, есть добрые, точнее, «благоразумные» господа, у которых крестьяне живут совсем неплохо, и польза от этого обеим сторонам. Плохих же помещиков, нужно наказывать. Освобождать крестьян нельзя, ибо они рабы по духу, а стать свободным может лишь просвещенный, «исправленный нравственно» человек. «Записку о древней и новой России» в этой части критиковали всегда особенно остроумно, и не без основания – в ряде случаев у Карамзина действительно не все в порядке с формальной логикой. Однако нас интересует не это. Насколько умозрительна была такая аргументация?

Мы так привыкли к мысли, что помещики и крестьяне враги всегда, везде и при любых обстоятельствах, что слова Фирса из «Вишневого сада» о воле как несчастье кажутся непонятными, странными, а сообщения о помещиках, строивших школы в имениях и кормивших крестьян в голодные годы, представляются поэтическим преувеличением, хотя помещики были обязаны кормить голодных в неурожайные годы и не допускать крестьян до нищенства по закону. (Впрочем, это была единственная узаконенная их обязанность по отношению к подвластной «крещеной собственности», но важная.) А пресловутая некрасовская «цепь», при порыве ударившая «одним концом по барину, другим по мужику»? «Скованные одной цепью»?

В чем причина глубокой убежденности Болтина, Дашковой, Карамзина и других, отнюдь не худших людей того времени, в том, что положение крестьян вовсе не так скверно, как полагают иностранцы, ничего не понимающие в России, и доморощенные «либералисты»? Выше говорилось уже, как возмутился Александр I, увидев в шишковском манифесте слова об «обоюдной пользе» совместного существования помещиков и крестьян; Шишков сетовал на злосчастное предубеждение царя к крепостничеству. Нам, как будто хорошо представляющим ужасы крепостного права, взгляд Дашковой и Карамзина кажется просто кощунственным. С другой стороны, трудно сомневаться в их искренности: писали не по социальному заказу. Конечно, многое можно отнести на счет обыкновенной аберрации исторического сознания, которая была свойственна людям во все времена, причем не только тем, которые оценивают жизнь сверху вниз. «Я этого не вижу, или не хочу видеть, следовательно этого нет». Буколическое мнение Дашковой о ее орловском имении – аргумент спорный. Пьер Безухов, как известно, тоже считал, что устроил счастье своих крестьян; разумеется, Л. Н. Толстой «заставил» его думать так неспроста.

В 1802 г. Карамзин опубликовал «Письмо сельского жителя». Сюжет его вкратце таков. Некто под влиянием человеколюбивых сочинений решил осчастливить своих крестьян. Они получили землю за скромный оброк, сами избрали старшину, притом барин уверил их, что всегда защитит от любого произвола властей. Когда же после долгого отсутствия филантроп вернулся в свое имение, он увидел пьяных нищих, в которых с трудом признал своих крестьян. Они ему растолковали, что его отец всегда жил с ними и «соблюдал» не только свои поля, но и их. А свобода, которую он им даровал, оказалась свободой ничего не делать, лентяи стали отдавать свои наделы по дешевке и пить. Тогда герой решил последовать примеру отца, возобновил барщину, «сделался самым усердным экономом» и т. д. Результаты не замедлили сказаться: крестьяне начали богатеть, перестали голодать и, разумеется, были чрезвычайно благодарны герою. Такой прекрасный итог дал «путешественнику» повод для обобщений. Иностранцы утверждают, что крестьяне мало и плохо работают, потому что господа забирают все плоды их труда. Но это оторванная от российской почвы теория, ибо кто же станет отнимать у своих крестьян хлеб и скот? Только враг самому себе. Поэтому все успехи в сельском хозяйстве – исключительно результат барской заботы. Хорошие хозяева совершенно необходимы для благоденствия крестьян. Причем в этом автор находит источник едва ли не высшего удовлетворения. Ему радостно сознавать, что он живет «с истинной пользой для пятисот человек». Заключение таково: «Главное право русского дворянина – быть помещиком; главная должность его – быть добрым помещиком; кто исполняет ее, тот служит отечеству как верный сын, тот служит монарху как верный подданный: ибо Александр желает счастья земледельцев» [164]164
  Карамзин Н. М.Сочинения, т. 7, СПб., 1835, с. 252.


[Закрыть].

Для данной темы важна версия приведенного выше спора Ермолова с Аббас-Мирзой о том, чье правление лучше, русское или персидское, которую излагает в своих воспоминаниях Н. Н. Муравьев-Карсский. Персидский наследник попрекнул Ермолова тем, что в России продают людей, разлучая их семьями. Посол отвечал так: «Ручаетесь ли вы, ваше высочество, чтобы между вашими подданными не были бездельники? Они везде есть, а народ к нам привязан, права его защищены, имущества и честь каждой особы ограждены законами. Справедливо, что людей прежде таким образом продавали, но в царствование Александра сего не делают больше, их продают с семьями и с землей; правление наше… если не лучше, ничем не хуже вашего; у вас никто собственности не имеет, никто ни в чем не уверен; имущество и честь граждан ваших не защищены законами» [165]165
  Русский архив, 1886, кн. 2, с. 8–9.


[Закрыть]. Нетрудно видеть, о чем умолчал Ермолов в своей версии разговора – о продаже крепостных. Не будем сейчас выяснять причины такой деликатности; возможно, ему было не слишком удобно писать об этом после рассказов о том, как в Персии вельмож наказывают продажей гаремов, тем более в контексте лекции о правах человека. Поразительно другое – Ермолов искренен в своих оценках Персии и «кроткого правления» в России. Да, русские крестьяне – крепостные. Ну и что? В Турции и Персии крепостного права нет, а народ живет намного хуже и тяжелее, чем в России. Важны не отвлеченные принципы – важно реальное положение людей. Да, с точки зрения прав человека Россия – не Европа. Но ведь и не Персия. И России вовсе не необходимо походить на Европу, у нее свой путь. Так (или примерно так) рассуждает Ермолов, и его взгляд помогает понять реакцию многих других его современников, выступавших против эмансипации крестьян и, подобно ему, отнюдь не по меркантильным соображениям. Считал же, к примеру, Павел Петрович, что казенные крестьяне живут хуже господских, потому, отчасти, и раздавал их сотнями тысяч!

Этот взгляд, по сути, «шишковистский», крепостнический, естественно, очень легко оспорить. Ясно, что комплекс отношений между крестьянами и помещиками, как его рисовал Карамзин, мягко говоря, не исчерпывался идиллией из «Письма сельского жителя». Но ведь писал же Сабанеев, например, после посещения орловских имений Воронцова, что крестьяне на него молиться должны, ибо он для них «отец родной». Беда в том, что подобное «процветание» даже таким умным людям как Дашкова, Карамзин и другим, представляется вершиной гуманности и человечности, что они и помыслить не могут, что возможна и для крестьян иная жизнь, иное благоденствие!

Далее. Насколько прав Карамзин, утверждая, что безземельное освобождение окажется для крестьян большим злом, чем крепостное рабство? Вопрос очень важный и не менее сложный. Вообще говоря, освобождение без земли было идеалом для большинства дворян, ибо давало им дешевую рабочую силу: крестьяне должны были бы арендовать землю у господ. Указ 1803 г. популярностью у помещиков не пользовался и о наделении крестьян землей слышать не хотели не только Карамзин, не только «либералист» и ярый крепостник гр. Мордвинов, но даже (правда, лишь поначалу) будущие декабристы, в том числе Якушкин и Никита Муравьев. Именно поэтому проект освобождения, подписанный Аракчеевым в 1818 г., как отмечал еще В. О. Ключевский, был куда прогрессивнее мордвиновского, ибо предусматривал обязательное наделение крестьян двумя десятинами земли при освобождении.

Безземельное освобождение крестьян в Прибалтике в 1816–1819 гг., растянувшееся на долгие годы, несомненно, ухудшило их положение, резко снизив реальный жизненный уровень. Эти крестьяне мостили собой дорогу своим потомкам. В 1819 г. Новосильцев в особом письме императору резко отрицательно отнесся к идее безземельного освобождения, которая в ту пору стала овладевать умами дворян в Литве и Белоруссии. При этом он ссылался на печальный опыт подобного освобождения в бывшем великом герцогстве Варшавском, которое произвел Наполеон в 1807 г. Так что Карамзин был прав, выступая против освобождения без земли. Другое дело, что в проектах гр. Гурьева, Канкрина, «аракчеевском» мы встречаем иную точку зрения: наделение крестьян землей. Но эта позиция не была типичной, причем даже в эпоху Великих реформ. Ведь и в 1861 г. Александр II фактически заставил помещиков продать бывшим крепостным землю, совершив юридически акт насилия над принципом частной собственности.

Наконец, главный довод против освобождения – «свобода без просвещения ведет к анархии». Его так же опровергали много раз. И все же – так ли он неверен? Легко ли исчезает то, что копилось веками? Наше время дало и еще даст обширный материал, подтверждающий этот тезис. И аргумент Н. И. Тургенева – разве можно делать добро не вовремя? – скорее логический, чем реалистичный.

А пример Франции? Если там, в стране куда более просвещенной, была такая страшная бойня, принявшая затем европейские масштабы, то чего ждать от «переворота» в России?

Сперанский рассматривал эту проблему еще в 1802 г.: «Что такое есть просвещение народа в рабстве, как не способ живее чувствовать горесть своего положения и как не повод к волнениям, кои должны кончиться или вящим его порабощением, или ужасами безначалия. Из человеколюбия, равно как и из доброй политики должно рабов оставить в невежестве или дать им свободу.

Думают, что свободе должно предшествовать народное просвещение. Но что понимают под словом просвещение? Естьли понимают под сим возвышенный образ мыслей, тонкие различения истины от лжи, чувство морального добра, то, вероятно, что до сего степени просвещения никогда и никакой народ здесь на земле еще не доходил… Я не знаю, к чему послужит сия высокая философия земледельцу. Естьли же под именем просвещения разумеют некоторое участие в полезных истинах, сообщаемых нам чрез книги, естьли разумеют усовершение (так в док. – М. Д.) видов промышленности и образа жизни, то я не понимаю, каким образом сей род учения может человек получить в рабстве; напротив, я думаю, что он должен иметь прежде некоторое бытие, некоторый участок свободы, которая одна дает жизнь и движение разуму и воле».

Увы, просвещение – не панацея, как убедительно показал куда как образованный XX в. Конечно, культурный народ при прочих равных имеет больше шансов не сойти с ума, но и это – не более, чем вероятность, к тому же опровергаемая многими примерами, в том числе и совсем недавними.

Правы ли Дашкова, Карамзин, Ермолов и другие? Да, конечно.

Прав ли Сперанский? Несомненно.

И хотя аргументы обеих сторон убедительны, притом что проблема теоретически едва ли решается, Сперанский, видимо, ближе к истине, по крайней мере когда говорит, что человек должен иметь «некоторое бытие, некоторый участок свободы», прежде чем начинать постигать «полезные истины» через книги. Об этом, в частности, говорит потрясающий взлет русской культуры и науки в конце XIX – начале XX в., который очень сильно связан с двумя поколениями, хотя отчасти и поротых, но лично свободных, русских крестьян и который был лишь началом.

Таким образом, в оценке крестьянского вопроса, как и в оценке возможных реформ, Карамзиным (и Ермоловым!) есть много верного. Их рассуждения нельзя просто отбросить по причине их реакционности.

И все-таки…

И все-таки – Правда была не за ними.

У Сперанского был сильнейший аргумент, «неубиваемая карта»: «Мудрость правительства не в том состоит, чтоб ожидать и покоряться происшествиям, но в том, чтоб владеть самою возможностию их и силою разума исторгать у случая все, что… его устремление может иметь вредного» [166]166
  Сперанский М. М.Ук. соч., с. 44–45, 51.


[Закрыть].

Прав, во многом прав Карамзин.

Но когда-то нужно было начинать.

Ни Сперанский, ни «Общество для освобождения крестьян» и не думали предлагать никаких революционных мер. Они хотели, в частности, предотвратить ту самую Пугачевщину, которой с полным основанием опасались ничуть не меньше Карамзина, Ермолова и Закревского. Речь шла о том, чтобы сдвинуть с места тяжелый состав российской государственности. А их критики были уверены, что дальше и ехать не надо и что здесь-то и нужно устроить, условно говоря, мемориальный музей. В 1816 г. Карамзин говорил, что Россия теперь может скорее упасть, чем подняться еще выше. Мысль не оригинальная, так же считал и Александр I, но с существенным уточнением – с точки зрения внешнеполитической, с точки зрения военного могущества. А Карамзин, Ермолов и тысячи их единомышленников именно с военной мощью – и только с нею – связывали величие страны. Остальное было второстепенным.

Когда-то нужно было начинать долгий путь к свободе. Теперь, полтора века спустя, имеются тысячи доказательств того, как труден путь «исправления нравственного». Кстати, это хорошо понимали и тогдашние «либералисты» и именно потому хотели вступить на эту дорогу как можно раньше. В этом же пафос Сперанского. Мы, к сожалению, отлично знаем, к чему ведет свобода без просвещения. Но защитники крепостничества, как давно отмечено в литературе, оказались в порочном круге – крестьян нельзя освобождать, поскольку они непросвещены, а так как они всегда непросвещены, то их никогда нельзя освобождать.

Будущее надо готовить. Иначе оно мстит за слепоту тем зрячим, которые ведут себя, как дашковский «слепой на скале».