Текст книги "Великолепие жизни"
Автор книги: Михаэль Кумпфмюллер
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
Иногда, просыпаясь среди ночи, она изводит себя сомнениями: приедет ли он вообще, с чего вдруг все эти дни у нее была такая уверенность, даже сейчас, когда все вдруг кажется столь зыбким, – ведь он и вправду может передумать, если, к примеру, разболеется всерьез или потеряет уверенность, потому что начнет ее забывать.
В первые дни ей казалось, что всего этого ей хватит на всю жизнь, однако теперь запасы счастья неожиданно кончаются, все как-то теряет былой блеск, даже ее волосы в зеркале, и взгляд, и ее кожа, кожа у нее особенно чувствительная. Она не знала, что у тела может быть память, – глаза, нос, губы, которые теперь тоскуют без его губ, и даже впадинка пупка, которую он так любил гладить. Недостает его голоса и того его взгляда, которым он тогда, на пляже, сразу всю ее распознал и понял, кто она такая – глупая влюбленная девчонка с востока, но вдобавок и еще что-то, по крайней мере для себя, потому что он видит в ней нечто такое, чего до него никто еще не разглядел. Она не считает себя красавицей, ну, разве что хорошенькой, но там, на пляже, под его взглядом, ей хотелось быть красивой, и потом, на мостках причала, когда она чувствовала, как его к ней тянет и как он внутренне с этим своим влечением в ладу, потому что хотел только ее и никого больше.
В полиции, в отделе для иностранцев, ее уведомили, что вид на жительство ей продлен не будет; поскольку новой работы для нее не предвидится, ей следует вернуться в Берлин. Она поговорила с Паулем, скорей намеками давая понять, почему не хочет уезжать из Мюрица. Дескать, пообещала кое-кому здесь его дождаться, может, хотя бы на время какая-нибудь работа найдется, в гостинице или еще где. В службе занятости ее не особенно обнадежили, сезон кончается, гости разъезжаются, потребности в рабочих руках практически нет.
Пауль, конечно, почти сразу догадался, кого она ждет. Она не говорит ни да, ни нет, что на самом деле уже признание, но в конце концов сдается: да, его, господина доктора. Теперь, задним числом, Пауль уверяет, что почти сразу что-то заметил, нечто вроде искорки, за ужином – как доктор с ней разговаривал, как на нее смотрел, обычно люди так не смотрят. А он для тебя не староват? Самому Паулю слегка за двадцать, для него любой тридцатилетний уже старик. Зато, правда, он очень хорошо говорит о докторе, какой он необыкновенный человек, деликатный, чуткий, предупредительный, к тому же писатель, даром, что ли, в конце концов, чуть не половина лагеря в него влюбилась.
Он сказал, что поедет с ней в Берлин, выдавливает она из себя.
Кто? Доктор? И из-за этого ты ждешь его здесь? Так куда проще и логичней ждать его в Берлине! Когда он собирался сюда приехать?
Этого она, к сожалению, не знает, но если ей отсюда уезжать, то ни в коем случае не в Берлин, в Берлин она теперь только с ним поедет.
Он перебрался на дачу к своей сестре. Вчера, сразу после разговора с Паулем, пришла открытка, и теперь она вообще не знает, как ей быть. Сестре его вид не особенно понравился, и поэтому он на несколько дней переехал к ней за город. Название ничего ей не скажет. Местечко называется Шелезен[5]5
Шелезен (чеш. Желицы) – населенный пункт в районе Мельник, в 35 км севернее Праги.
[Закрыть]. Оттла была ужасно настойчива, она практически не оставила ему выбора. Сказала, что я выгляжу как призрак. Ты ведь не захочешь жить в Берлине с призраком? Вчера, на кухне, читая открытку, она только одно и успела подумать: нет, нет, прошу тебя, любимый, ты совсем не в ту сторону поехал, возвращайся, как же я тут без тебя.
Пауль утром сразу все заметил и стал приставать: что с ней, ради Бога, что стряслось? Дурные вести? А она даже не знает, дурная ли это весть или просто весть, она читала открытку снова и снова, особенно насчет призрака, и теперь, мало-помалу, начинает успокаиваться. Если по-другому нельзя, то, может, это и хорошо. Ей просто надо понять, куда ей в ближайшее время деваться. Она могла бы поехать к своей подружке Юдит, та проводит лето в деревне под Ратенау, там она пока что и поживет.
Пауль говорит: заметно, конечно, что ты огорчена, но видно и другое: насколько ты счастлива. Он помогает ей на кухне, сидит с ней в саду, приносит кофе, печенье, говорит ей комплименты, но не пошлые, а так, что ей и вправду приятно, как будто вместо доктора, который ведь сейчас комплиментов ей говорить не может. Он приедет, уверяет Пауль. Не такой же он дурак, чтобы не приехать и оставить тебя тут невесть кому, – и когда он так говорит, она и вправду верит: да, приедет. Она вся какая-то слабая, но на душе все равно радостно, даже если ничего не останется, только эти дни с ним, мостки причала, лес, и первый раз в его комнате, и потом второй. Но даже если бы и второго раза не было, ей достаточно просто знать, что он есть, что он для нее, тогда достаточно, если останутся только письма, телеграмма, да любой пустяк, – лишь бы только знать, что это от него и только для нее.
На следующий день у них появляется жилье. Ханс прислал телеграмму, не сказать, чтобы очень любезную, но жилье у них, похоже, и вправду есть: большая комната с эркером, в Штеглице, на неведомой улице, она такого названия и не слышала никогда, и даже с ванной и кухней. Сперва она не верит такому счастью, потом, все-таки поверив, чуть не прыгает до потолка и в тот же день рассказывает все Паулю. «Для твоего доктора», – так Ханс написал. Но дело срочное. До конца недели надо решить, тут же и телефон, и фамилия хозяйки (госпожа Херман), которая, если намерения их подтвердятся, возьмет с них задним числом плату за половину августа. В конце ни привета, ни теплого слова, только имя, пусть не держит его за дурачка, с какой еще радости станет она в лепешку расшибаться ради какого-то курортного знакомства.
О своей берлинской комнате он еще ничего не знает. Последнее письмо от него от позавчерашнего дня, и все равно странно, что он ну совсем ничего не почувствовал, иначе наверняка бы порадовался, но письмо какое-то унылое, словно все его дни – тяжкая борьба, исход которой ему самому не ясен. Он сидит на балконе на солнышке, с утра читает в газетах про Берлин, как там с каждым днем все ужасней и ужасней, решает больше вообще газеты в руки не брать, но каждое утро все-таки их читает и пугается с новой силой.
Он рассказал о ней Оттле, пишет он, о том, что она есть и как она его преобразила. Оттла уставилась на него во все глаза, потом сказала, что ей это знакомо, по своему мужу Пепо, она тогда чувствовала примерно то же самое. «Не хочешь ли ты приехать в Шелезен? Места здесь достаточно. Тебе бы здесь понравилось, погода пока что вполне хорошая, а обе моих племянницы – восхитительные малышки». Они живут в небольшом пансионе над колониальной лавкой, окнами на деревенскую улицу. Сама деревня не слишком большая, он упоминает уютную долину, вокруг лесистые холмы, по которым он иногда гуляет, пишет о купальне, в которой, правда, пока что не был ни разу. Но отчетливей всего она представляет его самого, там, в комнате пансиона, ей видится что-то такое же, как в Мюрице, когда он на балконе сидел и читал, и тот же его отрешенный взгляд, скользящий по лесисто-холмистым окрестностям, только моря там нет, не то, что здесь, где между пальцами все время прибрежный песок.
Милый, взгляни на меня, пишет она. Ты еще меня видишь? Я сейчас в саду за длинным столом, и я вся дрожу из-за Берлина. И то ли я здесь, то ли в твоей новой комнате, как мне кажется, просторной и светлой, и там всегда солнце. И я не знаю, куда податься, пишет она. Тут сейчас ветрено, все трепещет, колышется, летит, стремится куда-то, вот и это письмо рвется к тебе, с тысячью поцелуев, твоя Дора.
Дёбериц – вот как называлась та деревушка, теперь она вспомнила. Может хоть завтра с утра в поезд садиться, написала Юдит, правда, с пересадками намучишься, но приезжать можешь в любое время. Оказывается, Юдит сама там лишь неделю и останется до конца сентября, надо наконец к экзаменам подготовиться, а в такую дождливую погоду чем еще заниматься? Приезжай, я тебе ужасно рада. Мужчин, правда, никаких, к сожалению, я, по крайней мере, таковых не заметила, есть только деревенские подростки, которые вовсю на меня глазеют, да ты сама увидишь.
Пауль несколько огорчен, узнав, что она собралась к Юдит. В глубине души он, видимо, надеялся, что она поедет с ним в Берлин, но она теперь хочет только в Дёбериц, уже вроде как прощаться начала, прямо там, на пляже, словно боится, что потом, не дай Бог, забудет, хотя ведь еще только четверг. Вид у Пауля и вправду грустный, но вечером, когда они поют и танцуют с детьми, все как будто уже забыто. Она целую вечность не танцевала, Пауль ее уговорил, и вот они кружатся в танце. Он не слишком ей подходит, да и она ему, но все равно – они танцуют.
9С тех пор как доктор снял комнату в Берлине, он опять взбодрился. Хозяйку интересовали прежде всего деньги, она даже не спросила, когда он намерен въехать. То, что он доктор, ученый человек, похоже, произвело на нее впечатление, она постоянно только так к нему и обращалась, на предложение перевести плату за комнату в иностранной валюте согласилась немедленно, у них тут, в Берлине, бог весть что творится. Так что у него теперь в Берлине своя комната. Он пытается припомнить, где примерно это находится, шлет Доре телеграмму, что все улажено, и в этот миг, в близком предвкушении новой жизни, он даже почти весел.
Она пишет, что в Мюрице больше оставаться не может и пока что переедет к подружке. Может, это и хорошо, а может, и нет. Былое ощущение чуда куда-то пропадает, только в ее письмах еще что-то от былого волшебства остается. Названия Дёбериц он отродясь не слыхал. В пансионе есть небольшая библиотека, там, помнится, был атлас, он долго ищет, наконец находит, от Берлина это меньше сотни километров, к западу.
В первые дни в Шелезене ему нелегко. Ведь это его прошлое, здесь все до боли знакомо и близко, уютные виды, дома, виллы, то ли деревня, то ли уже дачное место, проселки, рощицы, леса. Здесь, вдали от шума городского, сколько-то лет назад начался его роман с Юлией, вон на той вилле, что уже почти на околице, там сейчас Макс и Феликс поселились. Больше свободных комнат там не нашлось. Он рад, что ему не придется там жить, но потом, когда как-то после обеда отправляется туда и стоит на ступеньках крыльца перед входом, сам не понимает, чему радовался, – он вообще не помнит, кем он, собственно, тогда был. Все эти любовные истории стираются в памяти, вернее, одна стирает другую, письма, блаженство поцелуев и объятий, одно наплывает, унося другое, бесследно, даже тени не остается.
На этой вилле он тогда написал свое «Письмо к отцу».
У Оттлы достает чуткости ни о чем ему не напоминать. Она идет рядом с ним, поглядывая по сторонам так, словно всю жизнь тут прожила, вспоминает лишь случаи, касающиеся только их обоих, – как они однажды, уже за полночь, перелезли через забор купальни и плескались в лунной дорожке, какие-то их шалости за столом, скалы в форме жутких образин, по которым они в первое лето карабкались. Ты помнишь, спрашивает вдруг она, указывая на домик, что примостился вдали на склоне, – там, на опушке, они когда-то нашли кошку с котятами. Воспоминание очень смутное. Кошка с котятами, да, но не отчетливо, без подробностей, он не помнит ни окраски, ни смысла, который для Оттлы с этим случаем связан.
Когда-то, много лет назад, он как бы в шутку ей сказал: если я женюсь, то только на такой же, как ты. Это будет нелегко, ответила она, такую, как я, найти не просто. Где же это было – здесь, в Шелезене, или в Цюрау, или еще где-то?
И с ней, Оттлой, его тоже ждало разочарование. С тех пор как у нее свои дети, она иногда смотрит на него как будто совсем издалека. Сейчас ночи у нее беспокойные, малютке Хелене еще только четыре месяца, зато до чего же упоительно смотреть, как Оттла кормит ее грудью, когда они связаны друг с другом без всяких слов.
Но время от времени он замечает и иные перемены. К примеру, он уже не придает такого значения письмам, не изводится от нетерпения, ожидая ответа. Приходит письмо – он, конечно, счастлив, любовно откладывает его в сторонку, говорит себе: смотри-ка, письмо из Мюрица, а ведь вроде бы только вчера предыдущее было. Но если почтальон ничего не приносит, он воспринимает это без всякого огорчения, не ругает почту, как частенько делал это в прошлом, да и получив письмо, вовсе не торопится тут же в свою комнату, чтобы прочесть его еще раз, уже в одиночестве, – нет, он может до самого обеда преспокойно с Оттлой и детишками на лужайке возле купальни проваляться.
Прибавить в весе ему пока что не удалось. Он бережет силы, прогулки себе позволяет только короткие, вообще следит за собой. Оттла ему внушает: делай это хотя бы ради нее. Если ты ее любишь, делай это для нее. А ведь о своих планах он Оттле еще ни слова не сказал. Каждый день собирается – но все никак не решится: то у него была скверная ночь, то у Оттлы, потому что малышка плакала, ведь она чуть что, днем ли, ночью ли, просит грудь.
Он пригласил ее на прогулку. Оттла вышла в легком летнем платье, погода и впрямь теплая, в садах доживают свой век последние летние цветы; во дворах где-то уже пилят и колют на зиму дрова, где-то просто нежатся на солнышке, иногда с ними здороваются. Они идут не торопясь, куда-то на восток, только что миновали последние дома на окраине. Наконец он излагает свой план. О его трудностях он даже упоминать не хочет, и так все ясно. Но он бодр и полон решимости. Оттла кивает. Уточняет какие-то мелочи, но в целом не возражает. Хороший план, повторяет она снова и снова. Я рада, говорит она. Да, конечно. Почему нет. И я конечно же тебе помогу. Ты всегда был немного сумасшедший, но, наверно, все-таки недостаточно, иначе с какой стати ты все эти годы там оставался. Как и Макс, она очень хочет как можно скорее с Дорой познакомиться, ей нравится, что та умеет готовить и принимает брата таким, как есть.
Дёбериц – это несусветная сонная глушь, пишет Дора, тут есть церковь, дачники вроде нее и Юдит, крестьяне, скотина на лугах, скособоченные дома, пяток улиц, и – правда, довольно далеко – река Хафель, где можно купаться. Письмо вполне бодрое, хотя погода не особенно, но они много разговаривают, разумеется, она рассказала о Мюрице, о своем огромном счастье. Юдит по-настоящему ей позавидовала, особенно из-за того, что ты писатель, она про тебя слышала, правда, не читала ничего. Она бы тебе понравилась, читает с утра до ночи. Оттла хорошо за тобой следит? Она очень его просит передать Оттле от нее привет. Он так о ней рассказывал, что Оттла ей сразу же понравилась. Про Берлин ты рассказал? У нас все хорошо? Ты мне снился, совсем недавно, на софе, я соснула ненадолго, и ты такое со мной делал, что я об этом, к сожалению, только шепотом говорить могу, до того дивно ты со мной это делал.
В Германии курс доллара за три дня с десяти миллионов подскочил до тридцати, буханка хлеба стоит миллион. Макс написал ему, что едет в Берлин, очевидно, отношения с Эмми опять обострились, но доктор и так все знает, ему история этого романа наскучила, больше того, стала почти надоедать, о чем он и хочет написать другу, перед тем как они через неделю с небольшим встретятся. У отца скоро день рождения, поэтому доктор взвешивает возможность покинуть Шелезен дня на два и съездить в Прагу, дабы хоть ненамного приблизиться к Доре, как он сам себе внушает, ибо во всем, что касается отца, его побуждения давно уже смутны и неясны ему самому. Отец, скорей всего, вообще не заметит, что он специально ради него приехал. Оттла над ним смеется. Разве ты не хотел в Берлин? Неужели ты думаешь, что он одобрит твои планы, если ты, как пай-мальчик, сперва поздравишь его с днем рождения?
10Он пишет ей почти каждый день. Юдит, которой все еще неохота заниматься, подтрунивает: единственная, кто здесь по-настоящему работает, это Дора, – только и успевает, что ответы строчить. Его расспросам нет конца, он хочет знать, во что она одета, какое платье, какая кофточка, как прошла ночь, как обставлена комната, в которой она спит, что они ели, о чем говорили, потом что-то насчет капель на ее коже и мокрых волос, когда они возвращались с реки. Письма его по большей части ясные и спокойные. И ей нравится, когда он такое пишет о ее глазах, о ее фигуре, когда задерживает на ней свой взгляд, когда целует ее. По ночам его одолевают сомнения, сумеет ли он поправиться, и положение в Берлине его тревожит – и от всего этого ей подчас самой делается не по себе, тогда ей нужна передышка, отлучка от этих писем, чтобы хоть немного собраться с силами.
Сегодня утром она сама над собой проделала эксперимент. С почтой пришло сразу два письма, но она их вскрывать не стала. Отложила в сторонку, сказав себе, а может, и Юдит, мол, не сейчас, попозже, это чересчур, любимый, я тут как пьяная, если бы ты знал, что со мной делают твои письма. И на каждодневную прогулку она письма с собой не взяла. Не сказать, чтобы это было для нее большой радостью, но она не взяла их нарочно, зато на обратном пути, часа через два, с полдороги припустила бегом, мчалась со всех ног, летела, скорей, скорей, к этим двум письмам, в комнату ринулась, конверты надорвала и вот уже читает, слышит его голос, как будто впервые, за сотню лет впервые снова его голос.
Утром, когда Юдит подолгу спит, Дора любит побродить по здешним низеньким комнатам. Ей этот дом с самого начала понравился. Приземистый, небольшой, старомодный, он принадлежит тетушке Юдит, которая в феврале умерла, но здесь по-прежнему все пропахло деревом и самой хозяйкой, которая в молодости была актрисой и только годам к пятидесяти удалилась на покой, уединившись в этой глуши. В доме остались ее фотографии, на них ей, похоже, нет и двадцати, диво как хороша, чем-то похожа на Юдит, запечатлена в роли Офелии, как свидетельствует размытая надпись на обороте фотокарточки. С возрастом тетушка растолстела, упустила пору, когда могла бы обзавестись мужем и детьми, и на рубеже веков перебралась в Дёбериц, где стала почти крестьянкой, несколько лет даже держала скотину – птичник с курами и гусями, двух коз – и до самой смерти хранила в подвале множество всяких солений-варений, копченых окороков, самогонки и целый закром картошки.
Юдит сказала, что готовить не будет, здесь, в деревне, она ничего, кроме бутербродов, не ест, но с тех пор, как Дора ошарашила ее известием, почем теперь в деревенской лавке буханка хлеба, они живут практически на домашних припасах. Еда простая, в основном картошка, оладьи с яблочным муссом, пюре с топленым маслом, вечером бульон со взбитым яйцом, благо яйца Юдит все еще покупает у соседей по дешевке.
Несколько дней она живет, как живется. Ей все внове, у нее есть Юдит, есть его письма, долгие прогулки, если, в виде исключения, нет дождя. Прежде, как выясняется, они с Юдит толком друг друга не знали. Когда несколько месяцев назад Юдит появилась в Народном доме, Доре она показалась зазнайкой, но теперь у них завязалась настоящая дружба, и они секретничают, делятся самым сокровенным. У Юдит был роман с женатым мужчиной, из-за этого, собственно, она и сбежала в Дёбериц. Ведь с самого начала знала, что ничего хорошего не будет, но он был такой внимательный, по ресторанам водил, в театры, на руках носил, по крайней мере в первые недели, пока она его «мариновала», считая, что так положено и вообще.
Познакомились в университете – он вел у них семинар. Он сам с ней заговорил, и так при этом глянул, что она сразу поняла, чего ему от нее надо. Юдит, это имя ему нравилось, хотя позже он ей и сказал, что все еврейское в ней ему не по душе. Ты считаешь, я похожа на еврейку? Ну да, имя еврейское. А так, вообще? Но он все равно настаивал. Поначалу она только смеялась и спрашивала, в чем именно проявляется ее еврейство, и, разумеется, он ничего внятного ей сказать не мог. Просто чует, так он говорил. Все манеры у меня еврейские, повадка, как я двигаюсь, как говорю, и что у меня никакой застенчивости нету. Это в первую же нашу ночь, а потом все чаще. Евреи – это, мол, настоящее бедствие для Германии, он историк и знает, что говорит. И все это в первую же ночь. Юдит неприятно это вспоминать; дура была, сразу могла бы сообразить.
У Доры по части людей, которые против евреев, опыт небогатый. Ну, иногда на улице кто-то в спину нехорошее слово скажет, в ресторане краем уха разговор услышишь. Один раз какой-то мальчишка ей под ноги плюнул, так ему и десяти не было. Она, правда, его догнала и даже потребовала объяснений. Бедняжка Юдит. Но Юдит вовсе не считает себя бедняжкой, она давно уже сделала выводы из этой истории и твердо решила, когда университет закончит, уехать в Палестину. Может, это, конечно, и глупость, что я сперва непременно выучиться хочу, кому там, в Палестине, немецкие юристы нужны, а уж женщина-юрист и подавно. Им требуются люди, чтобы в поле работать, садовники, крестьяне, а женщины нужны только детей рожать, смуглых и курчавых еврейских карапузов. Теперь она смеется, потому что не может себе такого представить. А ты? – спрашивает она Дору, и та тоже ничего подобного вообразить не в состоянии, она никогда ни о чем таком не думала, но сейчас, когда думает, ей вдруг все это кажется непостижимо чудесным.
Юдит решила устроить себе выходной. День выдался по-настоящему жаркий, поэтому после завтрака они бегут на речку и сразу лезут в воду. Юдит рассказывает, что в прошлом году местные деревенские мальчишки здесь толпами собирались, словно голую девчонку отродясь не видели. Но сейчас они одни, компанию им составляют только стрекозы да запоздалые комары, в небе птицы разные, вон красный коршун, показывает Юдит, которая, разумеется, в птицах тоже разбирается и мечтает, чтобы и ей достался такой же мужчина, как доктор.
Ты счастливица, говорит Юдит. К тому же еще и красивая, покруглее меня, у меня-то, вон, кое-где косточки торчат. Ей, пожалуй, даже приятно, когда Юдит ее так разглядывает, и когда говорит, вот это место мне у тебя нравится, и это тоже, и когда волосы ей причесывает, словно они сестры.
Его письма она на ночь берет в кровать, кладет под подушку, такие чудесные вещи он ей пишет. То и дело он мечтает о своей новой комнате, об их первом вечере, как он берет ее на руки и уносит, хотя в жизни никогда бы не смог, зато в мечтах это сущие пустяки. К тому же ты неожиданно легкая, как пушинка, я несу тебя на одной руке, а ты такая маленькая и уже лежишь у меня на ладони, с закрытыми глазами, как будто спишь, но на самом деле ты не спишь, совсем не спишь.
Пока что он ни разу ей даже не намекнул, когда он все-таки из этого своего Шелезена уезжать собирается. И вдруг сегодня, проснувшись, она почему-то знает: через несколько дней, их даже сосчитать можно, но ближе к обеду приходит письмо, в котором он ей сообщает, что о поездке пока что нечего и думать. И только тут она понимает, до чего устала ждать, и даже начинает реветь, но не слишком долго, потому что вдруг замечает, что сама своим слезам не верит. Он болен, пишет он, у него постоянно температура. Берлин кажется ему отсюда совершенно недосягаемым. Будь ты здесь, рядом, – и до Берлина было бы рукой подать, но наедине с собой, в хандре и унынии последних дней даже путешествие Колумба в сравнении с этой недосягаемостью – сущий пустяк. Самое малое через неделю, таков приговор. Он клянчил как ребенок, но Оттла была непреклонна: через неделю.
Теперь она иногда и вправду боится. Ей неприятна мысль, что она его почти не знает, что они, возможно, разочаруются друг в друге в первые же недели в Берлине, когда вдруг выяснится, что все оказалось ошибкой. Стоит чуть расслабиться – и эти подлые страхи тут как тут, какие-то неправдоподобные, ведь она даже не может объяснить, с чего вдруг и откуда они берутся, словно это не ее страхи, а чьи-то чужие, проникающие в нее тайком, чтобы потом исчезнуть снова.
Вдруг опять сделалось лето, последние денечки, хоть уже и под другим солнцем, у реки, возле купальни, золотится камыш, шуршат березы. Она пытается внушить себе, что подобные мысли – нормальная вещь. Ему сорок, он живет на свете на пятнадцать лет дольше, чем она. Он несчастный человек, так он о себе сказал тогда, на причале. Она хорошо помнит, как удивилась, ведь у него такой счастливый был вид, с самого первого мгновения, когда я тебя на кухне увидела.