Текст книги "Великолепие жизни"

Автор книги: Михаэль Кумпфмюллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

2

Дора считает, что все хорошо. Да, у них была эта бессонная ночь, но с тех пор кашель не повторялся, хотя, конечно, ей надо будет повнимательнее за ним смотреть. На улице по-прежнему прохладно, идет дождь, изредка на пару часов выглянет солнышко, и снова дождь. Доллар стоит уже четыре миллиарда марок, им приходится экономить, но она молода, она живет с этим мужчиной, которого знает уже три месяца и который предоставляет ей какую угодно свободу. Она может приходить и уходить, когда вздумается, у нее жалкие почасовые приработки в Народном доме, там можно поговорить с Паулем, она встречается с Юдит. Оба в один голос говорят ей, до чего хорошо она выглядит, расспрашивают, как и что. Все так, как ты себе и представляла? На это она, конечно, могла бы кое-что порассказать, но предпочитает кивать и светиться мечтательной улыбкой, как будто вспомнив вдруг нечто очень радостное, какую-то мелочь, которую прежде не замечала, только кому какое дело до этого.

Какое-то время она и вправду думает, что, когда они вместе выходят из дома, по ним все видно, словно на них повсюду следы, то ли сияние исходит, то ли особенный запах, то ли просто отметины остаются на пару часов, – к примеру, на шее, в том месте, куда он ее сегодня целовал.

Кое-что, впрочем, и ей странно. Уже много лет он никакого мяса, кроме птицы, не ест, а жует по системе какого-то врача, долго до бесконечности, он в необычное время ложится спать и встает. Выглядит усталым, вокруг глаз черные тени, это от скверных ночей, а она все время себя спрашивает, не оттого ли это, что он ночами пишет или просто не может заснуть, или сперва пишет, а потом из-за этого не спит. Ночами у себя в комнате она долго перебирает в памяти минувший день, их разговоры о Палестине, какую-то его шутку в магазине, как он во время еды вдруг встает и обнимает ее сзади. Правда, сами разговоры быстро забываются. Да и ласки его она помнит смутно, ее словно несет по тихим волнам, изредка вздох, шепот, и все это как-то сразу в голове путается. Она ведь до этого по-настоящему себя не знала. И при всякой возможности так ему и говорит: она узнала себя только с ним. Все спало, все тебя дожидалось, одна беда – я тебя еще не знала. Вернее, я тебя знала, но невдомек было, где тебя найти, а потом вдруг там, на пляже, нашла.

Отец бы сказал, что он вообще не еврей. Субботу не соблюдает, молитв не знает – и вот на это ты просишь моего благословения?

Похоже, и квартирная хозяйка ими недовольна. Видно, как всякий раз, встречаясь с ними в поздний час, когда приличным людям уже положено спать, или рано утром, она недовольно хмурится, и на ее лице явственно читается вопрос: «Прикажете понимать, что эта хорошенькая барышня здесь ночует?»

Однажды она является к ним в сопровождении двух грузчиков, чтобы, как она и предупреждала, вывезти пианино. Дело происходит утром, в половине десятого, она застает их за завтраком, и ничего предосудительного в этом нет, но у госпожи Херман такое лицо, будто это и впрямь неприлично, а она даже позволяет себе и замечание – она, мол, в разговоре с господином доктором, должно быть, недостаточно ясно выразилась, только нынче, как война кончилась, судя по всему, ни от каких устоев камня на камне не осталось, – и еще что-то в том же духе. Оба грузчика, по счастью, заняты исключительно инструментом. Оба берлинцы, лет по тридцать, они по привычке кряхтят и поругиваются, но одно удовольствие смотреть, с какой легкостью и сноровкой они подхватывают пианино и несут к дверям. Франц наблюдает за ними с нескрываемым восхищением. И потом, когда они уже на улице, он из окна неотрывно следит, как они играючи, с прибаутками и смехом, управляются с грузом и уже вскоре уезжают, так что и неприятный эпизод с хозяйкой вскоре забывается.

Хотя вообще-то такие расходы им не по карману, они купили себе большую керосиновую лампу. От маленькой света почти не было, они все время сидели в темноте, а дни и так все короче, уже в пять темень непроглядная. Дора любит эту темную пору года, долгие вечера после работы в Народном доме, когда у них столько времени друг для друга. С новой лампой, однако, сущее мучение. Стоила она целое состояние, а теперь еще и гореть как следует не желает, по крайней мере у Франца в руках, – у него она только коптит и воняет. Конечно, трудно обращаться с ней более неумело, чем он, зато это доставляет им обоим массу удовольствия: желая добиться расположения лампы, он расточает ей комплименты, хвалит и прославляет ее свет, но, к сожалению, тщетно. Лампа явно его невзлюбила. Тогда он уходит из комнаты. Пусть Дора скажет лампе, что его нет, может, тогда она загорится, одному Богу известно, что у этой капризной лампы на уме, и гляди-ка, едва он выходит, лампа слушается ее с полуслова.

Ей пока что не особенно заметно, что он писатель. Конечно, он иногда пишет – открытки, письма. Неужто это и есть работа писателя? Однажды приходит письмо, доставившее ему неприятности. Это сводка по его проданным книгам. Он подавлен, да что там, убит, но это продолжается полдня, не больше. До вечера она оставляет его в покое, наедине с этой его печалью, которую ей не дозволено с ним разделить, терпеливо ожидая, пока он снова ее заметит, дожидаясь его первого слова, а потом, за ужином, и первой улыбки.

Однажды они собрались в кино. До этого они вечерами дома сидели, но, поскольку утром пришло письмо, а в нем пятьдесят крон, они решают в порядке исключения о деньгах сегодня не думать, тем более что кинематографы на каждом углу, и в Штеглице тоже, а на них афиши, а на афишах красивые мужчины и женщины, и всякие сцены головокружительные, обещающие бог весть что. Но почему-то из этой затеи ничего не получается. Вроде бы уже из дома вышли, но тут начинаются сомнения, уже и в очередь в кассу встали, но в последний момент он хватается за голову, то ли от боли, то ли вспомнив что-то. А Дора и не расстроена ничуть. Говорит, что ей хотелось бы просто пройтись, ей вполне достаточно в этом полутемном Штеглице просто на магазинные витрины посмотреть. Ах, Франц, говорит она. Ну что кино, разве кино от них убежит? Нет, считает Дора. В другой раз, говорит она, когда-нибудь после, когда все это кончится, хотя понятия не имеет, когда это будет.

Вздумай она писать о своей жизни, она бы запечатлевала одни мелочи, потому что самое большое счастье как раз в самых крохотных мелочах, – когда он ботинки зашнуровывает, или когда спит, когда волосы ее трогает. Он все время что-то с ее волосами делает. Он уже и причесывал ее, и голову ей мыл, что немного странно было, хотя и очень приятно. Ее волосы, говорит он, пахнут дымком и серой, а еще, иногда, морем. Он говорит, что никогда до конца ее не узнает. Если бы вдруг узнал – тотчас бы упал замертво. А так, выходит, я бессмертен.

В городе первые волнения из-за продовольствия. В особой опасности булочные, люди требуют хлеба, собираются вокруг толпами, запружают мостовую. Тиле, пришедшая к ним в гости как-то под вечер с неким молодым художником, наблюдала подобную сцену своими глазами, больше, правда, слышала, чем видела, рев озверевшей от голода толпы и отдельные выкрики, когда в глубине лавки, за припертыми изнутри дверьми, люди замечали какое-то шевеление и орали: «Хлеба давай!»

Вид у Тиле совсем не радостный. Она, судя по всему, рассчитывала, что Франц будет один, и лишь на пороге, когда Дора им открыла, понимает, что они теперь вместе, живут как муж с женой, тогда как она всего лишь посторонняя девушка, курортное знакомство, – поэтому за три часа она почти не раскрывает рта. А художника, похоже, она прихватила с собой лишь приличия ради, так что теперь и говорить вроде бы особенно не о чем, хотя нет: у художника сейчас выставка открыта, на набережной Лютцов, больше дюжины акварелей, морские пейзажи, дюны, пышные облака, все это в разном освещении. А сама Тиле? Да, она, как выясняется, все-таки танцует, хотя с родителями все по-прежнему повисло в неопределенности. Франц говорит, что твердо в нее верит, на что она, в свою очередь, спрашивает, над чем он сейчас работает. Новую книгу пишет? Кажется, лишь на секунду Франц задумывается, потом отвечает: нет, никакой новой книги, ничего похожего.

Писательство никогда не было его профессией. Он работал в этом агентстве, что-то по части страхования, а теперь на пенсии, у него вышло несколько книжек, которых она не читала и которые для ее любви ей не требуются. Вздумай они в Палестину уехать, говорит он, там его писательство никому не нужно, надо какое-нибудь дело освоить, ремесло, работу руками, что-то действительно полезное людям.

Когда пишу, я совершенно невыносим.

В последующие дни они все еще играют в Палестину, как это могло бы быть, он и она в стране, где одни евреи. Погода там, конечно, прекрасная, они могли бы открыть ресторан, в Хайфе или в Тель-Авиве, такая примерно им грезится мечта. Ну что, попробовать? Как ты считаешь? Кухаркой была бы, разумеется, она, ну а он был бы официантом, такого официанта еще свет не видывал, одна мысль об этом вызывает у обоих приступ смеха, он – и официант, при его-то уклюжести. Небольшой ресторанчик прямо у дороги, с терраской, чтобы можно было на открытом воздухе сидеть. Всего несколько столиков, так им видится, что вовсе не значит – верится.

И в садоводческую школу, что в Далеме, им тоже верится лишь недолго. Франц рассказывал, как лет десять назад пробовал работать садовником, но тогда он был еще не такой слабый. Их знакомый, который эту школу знает, решительно не советует: работа тяжелая, и возьмут ли еще на нее человека его возраста – большой вопрос, сейчас от желающих найти работу отбоя нет. Франц слегка отрезвлен, тем более что причина разочарования, как всегда, он сам, совсем недавно двое грузчиков, что вывозили от них пианино, лишний раз и более чем наглядно ему об этом напомнили.

Однажды в парке они знакомятся с маленькой девочкой. Одна-одинешенька, стоит она на опушке и плачет, поэтому, собственно, они с ней и заговаривают. А она и говорить почти не может от слез, у нее кукла потерялась, где-то здесь, в парке. Сначала вообще ни слова понять нельзя, захлебываясь от горя, девочка показывает то в одну сторону, то в другую, судя по всему, она уже всюду куклу свою искала. Бедняжке лет шесть-семь, и никогда, никогда уже у нее такой красивой куклы не будет. Вчера после обеда она ее в последний раз видела. Кажется, куклу зовут Миа, или это имя самой девочки?

Мало-помалу она все-таки успокаивается. Погоди, послушай. Я знаю, где твоя кукла. Это Франц говорит. Он склонился над девочкой, прямо в траве встал перед ней на колени и тут же, с ходу, начинает сочинять историю. Она письмо мне прислала, если хочешь, я его завтра тебе принесу. Девочка смотрит недоверчиво. Письмо? Разве так бывает? Не бывает так. От моей куклы? А как твою куклу зовут? Девочка отвечает: куклу зовут Миа. Ну да, как раз от куклы по имени Миа он сегодня утром и получил письмо. Почерк у нее, правда, не слишком разборчивый, что верно, то верно, но это точно она, Миа, письмо написала. Франц не спешит, дает девочке осмыслить сказанное, подбадривает ее улыбкой, со стороны сцена довольно трогательная. Поборов первые сомнения, девочка, похоже, приходит к выводу, что такое, быть может, все-таки бывает. Она начинает верить. Они договариваются встретиться завтра, здесь же и в то же время. Франц все еще стоит перед ней на коленях и серьезно, строго и почти торжественно спрашивает, точно ли она завтра придет, словно от этого, как и тогда, в Мюрице, вся его жизнь зависит.

3

Месяц спустя после приезда он, можно считать, мало-помалу прибыл. Хотя он почти не пишет, дел все равно на удивление много, он ревностно заботится об Эмми, почти каждый день ей звонит, принимает у себя – здесь ему даже удается иногда ее рассмешить, лишь бы она не думала все время о Максе, который вместо того, чтобы ехать к ней в Берлин, решил отправиться на свадьбу к брату, что для бедняжки Эмми страшный удар.

Беспрерывно ему приходится посредничать, улаживать, увещевать или, и того хуже, оправдываться. То надо написать Максу, который жалуется, что из Берлина нет вестей, то директору своей страховой компании, убеждая того не сокращать ему пенсию в связи с его переездом в Берлин. На прошлой неделе он пригласил Дору в вегетарианский ресторан на Фридрихштрассе, он по-прежнему собирается в кино, а еще и в театр, но вместо всего этого у него теперь девчушка из парка. Ему самому странно, до чего важным оказалось это дело, во всяком случае, оно отнимает поразительно много времени, он теперь сочиняет письма от куклы, советуется с Дорой, то и дело читает ей вслух.

Какое-то время у них, можно сказать, свой ребенок. Из парка кукла ушла в сторону вокзала и поехала на море. К сожалению, у нее совсем не было денег, но ей страшно повезло: какой-то мальчик оплатил ей билет. Несколько дней она живет на море, но море быстро ей прискучивает, она хочет на другой берег океана, поэтому однажды ночью пробирается на корабль, который должен отплыть в Америку, но почему-то, к сожалению, приплывает в Африку. Вот сколько всего приключилось за три письма.

Теперь после обеда в парке их уже с нетерпением ждут. Девочка только недавно в школу пошла, сама читать еще не умеет, теперь они уже и имя ее знают, Катя, а по-взрослому, как сама она пояснила, – Катарина. Погода хорошая, они присаживаются на лужайке, после чего читают новое письмо, в котором говорится, что беспокоиться совершенно не о чем, куклам тоже иногда хочется повидать мир, самое позднее к Рождеству она вернется.

Кроме этих писем он вот уже за много месяцев ровным счетом ничего не создал, а по сути, и за весь 1923 год почти ничего, хотя, конечно, что-то он постоянно пишет, у него много всяких тетрадок, дневник, отдельные записочки, на которых он иной раз то одно черканет, то другое. В письме Максу он велеречиво рассуждает о своей работе, которую здесь, в Берлине, продолжает, а на самом деле это всего лишь разрозненные заметки, кое-какие наброски к новому роману, зачины, отрывки, то одна какая-нибудь безделица, то другая, которую, едва записав, лучше всего при первой же возможности бросить в огонь.

Катя спрашивает: а если она вдруг в Африке захочет остаться, что тогда? Вопрос и вправду нешуточный, потому что кукла тем временем, сколько можно судить по ее намекам, там, в далекой Африке, влюбилась. Что ж, бывает и такое. Катя спрашивает: она что, принца любит больше, чем меня? С одной стороны, она отказывается в это поверить, у нее слезы в глазах, но с другой она уже начинает к такому повороту привыкать, ведь она же слыхала, в сказках бывают принцы, но неужели даже в Африке?

Несколько дней, как уже было сказано, их всецело поглощает эта малютка, как она радуется, как не упускает ни одной мелочи, как готовится стойко пережидать разлуку, когда кукла однажды признается, что возвратится, наверно, не так уж скоро. Потому что принц, представляешь, просил ее руки! И дал ей сутки на размышление, но ей и раздумывать не о чем, она хочет за принца замуж. Доре куда больше по вкусу другой конец. Можно ведь купить другую куклу и сказать, что это та же самая, просто Миа за время путешествия сильно изменилась, но это все еще она, прежняя Миа. Разве нет? Нет, доктор не согласен. История должна чему-то научить. В последнем письме он напишет, что кукла очень счастлива. Если бы девочка лучше за ней следила, она бы никогда не познакомилась с принцем. Выходит, это хорошо, что ты за мной не следила, или все-таки не очень? Точно так же он мог бы сказать и о себе: не откройся у меня много лет назад чахотка, я бы, вероятно, женился и не был бы сейчас с тобой в Берлине. Так хорошо, что у меня чахотка открылась, или все-таки не очень?

В остальном же им и желать нечего. Они вместе, и у них есть время, это главное. Единственное, что слегка тревожит, это непомерно высокая плата за жилье, при том что это всего лишь одна комната, хорошо, пусть в прекрасном районе, но только одна. Через каждые три-четыре дня хозяйка стучится в дверь и объявляет новую сумму. В конце августа это были четыре миллиона, а сейчас, хочешь верь, хочешь нет, уже полмиллиарда, в скобках прописью – пятьсот миллионов! И были уже осложнения из-за счета на свет, продолжаются подспудные осложнения из-за Доры. Вообще-то ему не хотелось бы отсюда съезжать, но он уже просматривает газетные объявления под рубрикой «сдается», он все-таки решил от комнаты отказаться. Однажды вечером это становится известно, до середины ноября им нужно подыскать себе другое жилье, желательно поблизости. Он говорит, что хотел бы две комнаты. Чтобы в случае чего тебе не нужно было вечером уезжать, когда ты слишком устанешь, или я не захочу тебя отпускать, одну, вечером, через весь город, в такие времена. А Доре эти времена по душе. Ей, в сущности, безразличны и комнаты, и все на свете квартирные хозяйки, и даже, наверное, все равно, в каком городе. Сейчас она радуется, что он сам сказал: две комнаты. Она сияет, стоя там, возле письменного стола, где любит иногда стоять, слегка прислонившись, – само воплощение цветущей жизни.

На следующий день, словно решение о переезде вдохнуло в них новые силы, они вместе едут в город, в раввинскую семинарию, что в самом центре района Шойненфиртель. Если и есть какой недостаток в их загородном существовании, то лишь тот, что они так далеко от еврейской жизни. А доктор очень хотел бы учиться, он так мало осведомлен в обычаях, законах, молитвах. И Дора тоже хочет учиться, хотя она и так все с детства знает, и совсем не боится ему сказать, что по вечерам молится у себя в комнате, соблюдает субботу, вообще правила, и Писание знает, которое для него всего лишь свод историй и послание, только не ему.

Он все еще собирается в театр, но «Враг народа» с Клёпфером[6]6
  Ойген Готтлоб Клёпфер (1886–1950) – немецкий актер театра и кино. Премьера пьесы Ибсена «Враг народа» в Немецком театре Берлина состоялась 19 октября 1923 г.


[Закрыть] на месяцы вперед распродан, а билеты в театр Шиллера несусветно дороги, в итоге вместо Кортнера[7]7
  Фриц Кортнер (наст. имя Натан Кон, 1892–1970) – австрийский актер и режиссер, в 20-е годы играл в Берлине в театре Шиллера.


[Закрыть] он вынужден созерцать заплаканное личико сопровождавшей его Эмми, чьи требования к Максу возрастают столь же стремительно и непомерно, как цены. Макс должен наконец решиться, говорит она, подразумевая под этим бросить жену, его приезды в Берлин раз месяц – этого ей просто недостаточно. Один раз, при упоминании слова «долг», она вскипает от гнева, но в остальном держится скорее робко, рассказывает о последнем телефонном разговоре, который ее просто осчастливил, о своих репетициях, о том, что, вероятно, она скоро сможет спеть на концерте в церкви. По сути, ему не слишком все это интересно, но он, как и прежде, любит на нее смотреть, ему нравятся ее духи, неожиданные приступы нежности, когда она берет его за руку и подолгу не отпускает, когда смотрит на него, словно это какая-то совсем другая Эмми, не та, что все время сетует, а имеющая на его счет совсем иные виды. Пожалуй, его слегка сбивает с толку ее поцелуй на прощанье, но потом он говорит себе, что за глупость, она же актриса, для актерской братии это всего лишь привычка и больше ничего.

К тому же она вообще не в его вкусе.

Его всегда привлекали скорее брюнетки, с низкими, глубокими голосами, что к Эмми никак не относится. У Доры такой голос, и у М. тоже, хотя голоса, как известно, запоминаются хуже всего.

Самое удивительное и даже странное то, что он не боится – во всяком случае, рядом с этой девушкой, хотя цены взлетают так, что дух захватывает, лишь за последнюю неделю они возросли вшестеро, а в целом все стоит примерно в сто раз дороже, чем до войны. Однако новое пристанище у них есть. Ему повезло, крохотное объявление в «Штиглицком вестнике» он запросто мог и пропустить, а уж потом все вообще пошло как по маслу, достаточно было один раз позвонить, условиться о времени визита, и они сразу же обо всем договорились.

Новая квартира оказалась совсем рядом, всего в двух кварталах от прежней, в небольшой вилле с дивным садом, как он пишет родителям, две красиво обставленных комнаты, из которых одна, гостиная, такая же солнечная, как и предыдущая его комната, а во второй, что поменьше, это спальня, солнце бывает только с утра. Есть и третья, средняя комната, в ней живет хозяйка. Но к этому маленькому неудобству, как он надеется, они как-нибудь приспособятся. И даже о Доре была речь, во всяком случае, он не умолчал, что он некоторым образом будет жить не один, а с женщиной. В общем, там видно будет, как все дальше сложится, эта средняя комната хозяйке вроде бы только для ночлега и нужна, госпожа Ретман врач и с утра до ночи пропадает у себя в частной клинике в районе Райнек.

Такой красивой квартиры у него никогда не было.

Дора ужасно радуется и электрическому свету, и работающему отоплению, ведь впереди зима, и на Микельштрассе они бы только мерзли, там окна и двери толком не закрываются, газ горит еле-еле, не говоря уж о постоянных трениях с самой госпожой Херман. Словом, им, можно считать, сказочно повезло. Доре почти сразу надо бежать, она встречается с Юдит, но прежде чем уйти, пусть только скажет ему, чему она радуется больше всего. Хочешь, я сам тебе скажу? У нее сегодня волосы как-то по-особенному уложены, поэтому он что-то говорит насчет ее волос, на какое-то мгновение он даже не хочет ее отпускать, но потом все же отпускает, быть может, сегодня вечером он все-таки что-нибудь напишет.