Текст книги "Авель Санчес"

Автор книги: Мигель де Унамуно

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

IX

Хоакин женился на Антонии в надежде обрести тихую гавань, и бедняжка сразу же поняла свое место и назначение в сердце супруга. Она должна была стать щитом, возможным утешением. Антония получила в мужья человека больного, неизлечимого душевного инвалида. Ее судьба – быть сиделкой при нем. И она смиренно согласилась на это, движимая состраданием, преисполненная жалостливой любви к тому, кто пожелал соединить с ней свою жизнь.

Антония и сама чувствовала, что между нею и ее Хоакином воздвигнута как бы незримая перегородка, как бы кристально прозрачная ледяная стена. Этот человек не мог принадлежать своей жене, ибо этот безумец, этот одержимый не принадлежал даже самому себе. Вдруг в самых интимных порывах супружеской жизни какая-то незримая тень возникала между ними. Ей казалось, что она похищает у него поцелуи или отбирает силой.

При жене Хоакин избегал говорить об Елене, и Антония, заметив это, словно нарочно поминала ее при каждом удобном случае в разговорах за столом.

Но так было только вначале; впоследствии она избегала заговаривать об Елене.

Как-то раз Елене понадобились услуги Хоакина как врача. Осмотрев ее, Хоакин убедился, что Елена зачала. Мысль о том, что собственная его супруга, Антония, все еще бесплодна, привела беднягу в отчаяние, и он пережил минуту постыднейшего унижения, вогнавшего его в краску, ибо искушающий голос дьявола нашептывал ему: «Вот видишь? Он и как мужчина-то не чета тебе! Он, он, который своим искусством может воскресить и обессмертить тех, кому ты позволил умереть из-за твоей преступной глупости, он вскоре будет иметь сына, подарит миру нового живого человека, плоть от плоти и кровь от крови своей, а ты… Быть может, ты и неспособен на это… Он и как мужчина-то не чета тебе!»

Грустный и мрачный вернулся Хоакин в тихую гавань своего домашнего очага.

– Ты был у Авеля? – спросила жена.

– Да. А как это ты догадалась?

– По выражению твоего лица. Этот дом – сущее мучение для тебя. Ты не должен был туда ходить…

– А что я мог сделать?

– Извиниться и сказать, что не можешь! Пойми, что главное – это твое здоровье и спокойствие…

– Тебе просто мерещится…

– Нет, Хоакин, зачем ты скрываешь от меня?… – Слезы помешали ей говорить.

Несчастная Антония опустилась на стул. Рыдания сотрясали ее.

– Что с тобой, Антония, чего ты?…

– Лучше сам скажи, что с тобой происходит, Хоакин, откройся, расскажи мне…

– Мне не в чем себя винить…

– Уж будто, Хоакин! Признайся, расскажи мне всю правду!

Хоакин некоторое время колебался, словно борясь с каким-то невидимым врагом, какой-то нечистой силой, стоящей за его спиной, затем прерывистым голосом, с отчаянием, срываясь на крик, выговорил:

– Да, я расскажу тебе всю правду, одну лишь правду!

– Ты любишь Елену, ты все еще влюблен в Елену!

– Нет, я вовсе не влюблен! Вовсе не влюблен! Я был влюблен, но теперь уже не влюблен! Нет! Нет!

– Так в чем же дело?…

– В чем дело?

– Я спрашиваю, в чем же тогда причина всех твоих страданий? Я же вижу, что этот дом, дом Едены, – единственная причина мрачного твоего настроения, этот дом не дает тебе спокойно жить, значит, Елена…

– При чем тут Елена! Все дело в Авеле!

– Ты ревнуешь ее к Авелю?

– Да, я ревную к Авелю, я ненавижу его, ненавижу, ненавижу, – сквозь зубы выдавил Хоакин, потрясая кулаками.

– Ты ревнуешь к Авелю… Значит, ты любишь Елену.

– Нет, я не люблю Елену. Если бы она вышла замуж за другого, я бы ее не ревновал. Нет, я вовсе не люблю Елену, я презираю ее, презираю эту королевскую паву, эту профессиональную красавицу, эту натурщицу модного художника, эту возлюбленную Авеля…

– О, боже, Хоакин, подумай, что ты говоришь!..

– Да, да, возлюбленную… пусть признанную законом. Неужели ты воображаешь, будто благословение священника что-нибудь меняет в существе брака?

– Но посуди сам, Хоакин, ведь и мы с тобой поженились, как они…

– Нет, вовсе не как они, Антония, вовсе не как они! Они поженились для того, чтобы унизить меня, втоптать в грязь, плюнуть мне в лицо, чтобы ославить меня, они женились только для того, чтобы насмеяться надо мной… Словом, они женились, только чтоб мне насолить…

И Хоакин разразился рыданиями, которые душили его и не давали говорить. Ему показалось, что он умирает.

– Антония… Антония… – едва слышно прошептал он.

– Бедный мой мальчик! – воскликнула Антония, обнимая его.

И она прижала его к себе, словно больного ребенка, приговаривая:

– Успокойся, мой Хоакин, успокойся… Я здесь, твоя женушка, твоя и только твоя. Теперь, когда я все знаю, я еще больше твоя, чем раньше, и люблю тебя больше, чем раньше… Забудь их… Не обращай на них внимания, они не стоят того… Было бы куда хуже, если бы подобная женщина полюбила тебя…

– Да ведь дело в нем, а не в ней, Антония…

– Забудь и его!

– Не могу я забыть его… Он преследует меня… Его слава, его громкое имя преследует меня по пятам…

– Работай, и такая же слава и имя придут к тебе, ведь ты стоишь не меньшего! Брось своих пациентов, мы в них не нуждаемся, уедем в Ренаду, поселимся в доме моих родителей, и там ты отдашься любимому своему делу, науке, займешься открытиями, которые заставят о тебе говорить… Я буду тебе помогать во всем, в чем смогу… Я сделаю так, что никто не будет тебе мешать… И ты станешь еще более знаменитым, чем он…

– Не могу, Антония, не могу, его успехи лишают меня сна и все равно не дадут работать спокойно… Призрак его удивительных холстов будет стоять перед моим взором, между моими глазами и микроскопом, и не даст мне увидеть того, чего не видели бы до меня другие… Не могу, не могу…

И, понизив голос до шепота, как ребенок, поверяющий свою тайну, запинаясь, словно оглушенный унижением, в бездну которого он был низвергнут, Хоакин всхлипнул:

– А еще у них будет ребенок, Антония…

– И у нас тоже когда-нибудь будет ребенок, – шепнула она ему на ухо, запечатав свои слова поцелуем. – Пречистая дева не откажет мне в этом: ведь тому, кто просит каждодневно… Да к тому же святая лурдская вода…

– Неужто и ты веришь в приворотные зелья да святую воду, Антония?

– Я верю во всемогущество господа нашего!

«Господа! – повторил Хоакин, оставшись один – один на один со своим вторым я. – Что значит верить в бога? Где он, бог? А что, если попробовать его найти?»

X

«Когда у Авеля родился сын, – записывал в своей «Исповеди» Хоакин, – я почувствовал, что ненависть моя достигла предела. Авель позвал меня помочь при родах Елены, но я извинился под предлогом того, что мне никогда не приходилось принимать – что, кстати, соответствовало истине, – и потому я не сумею сохранить надлежащее хладнокровие (я мог бы сказать: холодность моего заледенелого сердца) при виде опасности, которая может угрожать моей кузине. Однако дьявол, стоящий за моей спиной, стал внушать мне дикое искушение пойти и не «заметно удушить младенца. Но я поборол эту чудовищную мысль.

Новый триумф Авеля – на этот раз уже мужчины, а не художника, – ребенок был образцом красоты, шедевром здоровья и силы, сущий ангелочек, как называли его все, – сильнее привязал меня к моей Антонии, от которой я ждал своегоребенка. Я жаждал, чтобы несчастная жертва моей слепой ненависти – а этой жертвой была моя супруга – стала матерью моих детей, моей собственной плоти, раздираемой демоном. Антония должна была стать матерью моих детей, и уже только поэтому она должна была стать выше всех других матерей. Ведь бедняжка предпочла меня, такого антипатичного, всеми презираемого, отверженного; она взяла то, что та, другая, отбросила с презрением и насмешкой. И при этом Антония еще говорила о них с теплотой!

Сын Авеля, Авелин – ему дали имя отца, словно нарочно для того, чтобы он продолжил род и славу отца, – так вот, этот сын Авеля, которому предстояло со времен нем стать орудием моей мести, был просто чудо-ребенком. И я нуждался в таком же, только еще более красивом и милом».

XI

Однажды Хоакин пришел навестить сына Авеля, Встретившись в мастерской с его отцом, Хоакин спросил?

– Над чем ты сейчас работаешь?

– Собираюсь писать картину на исторический сюжет, или, лучше сказать, на сюжет Ветхого завета, и вот сейчас собираю материалы…

– Что? Ты разыскиваешь модели, относящиеся к той эпохе?

– Нет, я просто читаю Библию и комментарии к ней.

– Вот видишь, я же говорил, что ты рассудочный художник…

– А ты врач-художник, не правда ли?

– Нет, ты хуже, чем рассудочный художник… Ты литератор! Смотри, как бы твоя кисть не превратилась в перо!

– Спасибо за предостережение.

– И какой же именно сюжет ты выбрал?

– Смерть Авеля от руки Каина, первого братоубийцы.

Хоакин побледнел и, пристально глядя на своего лучшего друга, спросил вполголоса:

– Почему тебе пришло это в голову?

– Очень просто, – ответил Авель, не обратив внимания на волнение друга, – совпадение имен. Ведь и меня зовут Авелем… Два эскиза обнаженной натуры…

– Просто два обнаженных тела?…

– Нет, прежде всего мне бы хотелось обнажить их души…

– Ты что – думаешь написать их души?

– Конечно! Душу Каина – зависть, и душу Авеля…

– А что же будет выражать его душа?

– Вот над этим я и бьюсь сейчас. У меня еще нет определенного решения. Я хочу написать его умирающим, повергнутым наземь родным братом. Вот тут, под рукой у меня, книга Бытие и «Каин» лорда Байрона. Читал?

– Нет, «Каина» лорда Байрона я не читал. А что ты выудил из Библии?.

– Очень немного… Суди сам. – И, взяв со стола книгу, он прочел: – «Адам познал Еву, жену свою; и она зачала, и родила Каина, и сказала: приобрела я человека от господа. И еще родила брата его, Авеля. И был Авель пастырь овец; а Каин был земледелец. Спустя несколько времени Каин принес от плодов земли дар господу. И Авель также принес от первородных стада своего и от тука их. И призрел господь на Авеля и на дар его. А на Каина и на дар его не призрел…»

– А это почему? – прервал его Хоакин. – Почему господь одобрительно взглянул на дар Авеля и с пренебрежением – на дар Каина?

– Здесь не объясняется…

– А тебя самого это не заинтересовало, раз уж ты принялся за свою картину?

– Да как-то нет… Ну, может, оттого, что господь сразу увидел в Каине будущего убийцу Авеля… увидел завистника…

– Так, значит, это он сам создал его завистником, значит, он сам опоил его каким-то зельем… Ну, читай дальше.

– «И сказал господь Каину: почему ты огорчился? И отчего поникло лицо твое? Если делаешь доброе, то не поднимешь ли лица? А если не делаешь доброго, то у дверей грех лежит; он влечет тебя к себе, но ты господствуй над ним…»

– И грех победил, – прервал его Хоакин, – ибо Господь сам попустил это. Читай дальше!

– «И сказал Каин Авелю, брату своему: пойдем поле. И когда они были в поле, восстал Каин на Авеля брата своего, и убил его. И сказал господь Каину…»

– Хватит! Дальше не продолжай. Меня не интересует, что сказал Иегова Каину после того, как было уже поздно.

Хоакин положил локти на стол, подпер руками голову и, пристально глядя своим ледяным, сверлящим взором в глаза почему-то встревожившегося Авеля, сказал:

– Ты знаешь шутку, которую проделывают над школьниками, зазубривающими наизусть Священную историю? Их спрашивают: «Кто убил Каина?»

– Нет, не знаю!

– Так вот, когда их так спрашивают, дети без запинки отвечают: «Его брат Авель».

– Первый раз слышу.

– Так вот, знай теперь. И скажи сам, раз уж ты вознамерился писать эту библейскую сцену… Тебе не приходило в голову, что если бы Каин не убил Авеля, то, вполне возможно, Авель убил бы Каина?

– Что за чепуха!

– Ягнята Авеля были угодны богу, и тем самым Авель, пастырь овец, попал к всевышнему в милость, но плоды земли, которые возделывал Каин, землепашец, не пришлись ему по душе, и Каину нечего было рассчитывать на милость всевышнего. Обласканным, приближенным был у бога Авель… Лишенный милости – Каин…

– А разве Авель виноват в этом?

– Так ты полагаешь, что счастливчики, взысканные судьбой любимчики совсем в этом неповинны? Они повинны уже в том, что не скрывают своего незаслуженного успеха, своего преимущества, не подтвержденного собственными заслугами. Мало того, что они не скрывают ниспосланных им милостей – а их нужно было бы скрывать, как самый тяжкий позор, – они еще хвастают ими, выставляют их напоказ. Я, например, лично не сомневаюсь в том, что Авель здорово намозолил Каину глаза, похваляясь перед ним милостью божьей, дразнил его дымом костров, когда приносил ягнят в жертву господу. Тот, кто полагает себя добродетельным и справедливым, на поверку оказывается высокомерным и нетерпимым. Показной свой добродетелью он стремится посрамить других. Кто-то уже сказал, что нет больших каналий, чем так называемые порядочные люди…

– А ты уверен, – спросил его Авель, захваченный серьезностью разговора, – что Авель похвалялся своим успехом, милостью, в которую он попал?

– Ни на минуту не сомневаюсь! Он никогда не выказывал требуемого почтения к старшему своему брату, никогда не просил у господа милости для него. Мало того, все эти последователи Авеля, все эти маленькие авельчики, выдумали ад и адские мучения для маленьких каинчиков только потому, что без этого их собственная слава казалась им бессмысленной. Высшая радость авельчиков, свободных от страданий, заключается в созерцании того, как страдают другие…

– Ах, Хоакин, Хоакин, какой же ты, право, жестокий!.

– Ну, от подобного недуга, как и от всякого другого, сам себя никто исцелить не может. А теперь дай мне этого байроновского «Каина», я хочу его прочитать.

– Вот, возьми!

– А между прочим, Авель, твоя жена ничего тебе не подсказывает для этой картины? Не пробуждает в тебе никаких ассоциаций?

– Моя жена? Но ведь в этой трагедии женщина не участвовала.

– Она участвует в любой трагедии, Авель.

– Ну, разве Ева…

– Вот именно… Ева, которая вскормила их своим молоком. Зельем…

XII

Хоакин прочитал «Каина» лорда Байрона, и в «Исповеди» его появилась такая запись:

«Впечатление от этой книги было жутким. Я почувствовал настоятельную потребность излить свою душу и тогда же сделал некоторые записи, которые я сохранил, и вот сейчас они здесь, передо мной. Впрочем, только ли излить душу? Нет, я сделал эти записи с целью воспользоваться ими впоследствии, полагая, что они смогут послужить мне материалом для какого-нибудь замечательного произведения. Все мы снедаемы тщеславием. Самые сокровенные и постыдные наши язвы мы готовы выставлять на всеобщее обозрение, Я убежден, что легко может найтись человек, который пожелал бы покрыться самыми чудовищными струпьями, каких еще никто не видывал лишь бы обратить на себя внимание. Да, впрочем, разве сама эта «Исповедь» не есть нечто большее, чем простое желание излить душу?

Иной раз я подумывал разорвать свою «Исповедь», освободиться от нее. Но разве это освободило бы меня? Нет! Сто раз нет! Уж лучше выставить себя на всеобщее обозрение, взобраться на подмостки, чем мучиться от неудовлетворенного тщеславия. Ведь в конце-то концов вся наша жизнь – это подмостки, спектакль.

Байроновский «Каин» потряс меня. Подумать только с какой правотой Каин обвинял своих родителей в том, что они вкусили плода от древа познания, вместо того чтобы вкусить плода от древа жизни! Что касается меня, например, то научные занятия лишь еще сильнее разбередили мою рану.

– Да, по мне бы, хоть и вовсе не родиться на свет! – восклицаю я вместе с Каином. – Зачем они меня породили? Зачем мне жить? А вот чего я не могу понять – как это Каин не отважился на самоубийство? Это было бы самым подходящим началом для истории человеческого рода. Впрочем, почему же после грехопадения не покончили-с собой Адам и Ева? По крайней мере не было бы ни Каина, ни Авеля!.. Ах, все равно Иегова создал бы тогда другого Каина и другого Авеля! Интересно, не повторится ли эта трагедия в иных мирах, на других планетах других звездных систем? Быть может, трагедия эта имеет и другие постановки, отличные от земной? Да, впрочем, постановкой ли это было?

Когда я дошел до места, где Люцифер объясняет Каину, что он, Каин, бессмертен, я с ужасом подумал, что вот если и я буду бессмертным, то будет ли бессмертной во мне моя ненависть? «Неужели у меня есть душа, – сказал я себе, – и неужели этой душой является моя ненависть?» И тогда я подумал, что иначе и быть не может, что подобная ненависть не простая функция тела. То, чего я не смог обнаружить в других с помощью скальпеля, теперь я обнаруживал в самом себе. Бренный организм не мог бы ненавидеть так, как ненавидел я. Люцифер хотел свергнуть бога и занять его престол, а я, разве не стремился я еще с самых младенческих лет к первенству среда своих сверстников? И как мог бы я стать таким несчастным, если бы не воля всевышнего, создателя всякого несчастья?

Насколько легко и просто было Авелю пасти своих овец, настолько же легко и просто было нынешнему Авелю писать своп картины. А мне? Мне недешево обходились диагнозы недугов моих больных.

Каин сетовал, что даже Ада, столь любезная его сердцу моя Ада, моя бедная Ада, понимала душевные мои муки. И это потому, что она была верующей. Но, подобно Каину, не находил и я в сердце жены созвучия своим страстям.

Пока я, видевший столько предсмертных судорог и столько смертей, не прочитал и не перечитал байроновского «Каина», до тех пор я никогда не думал о смерти, никогда не понимал ее. А вот теперь я думал: умрет ли вместе со мною моя ненависть или переживет меня; думал о том, может ли пережить ненависть носителя этой ненависти, есть ли в пей что-нибудь субстанциальное, что передается потомству; я спрашивал себя: быть может, ненависть – это и есть душа, самая сущность души? И я начал верить и в ад, и в то, что смерть есть некое существо, есть Демон, есть олицетворенная Ненависть, есть бог души. Всему, чему не научило меня знание, научила меня страшная поэма этого величайшего ненавистника, лорда Байрона.

И моя Ада тоже нежно упрекала меня, когда я не работал, когда я не мог работать. И Люцифер так же стоял между мной и моей Адой. «Нет, не ходи за ним, за этим Духом!» – восклицала моя Ада. Бедная Антония! И она тоже просила, чтобы я уберег ее от этого Духа. Бедная моя Ада так и не научилась ненавидеть их с тою же силою, с какой ненавидел их я. Но вот стал ли я любить мою Антонию по-настоящему? Ах, если б я был способен на это, я был бы спасен! Но я видел в ней всего-навсего орудие мести. Я любил ее только как будущую мать моего сына или дочери, которые отомстят за меня, А ведь я, безумец, надеялся, что, став отцом, я смогу излечиться от ненависти. Но, быть может, я и женился лишь только затем, чтобы стать отцом подобных же ненавистников, чтобы передать им свою ненависть, обессмертить ее?

Сцена эта между Каином и Люцифером, происходившая в бездне пространства, опалила мою душу, словно огнем. Неожиданно наука, которой я занимался, представилась мне в свете моего греха, и я понял всю тщету спасения жизни тех, кто все равно обречен на страдание и гибель. Понял я и то, что бессмертная ненависть терзавшая меня, и была, в сущности, моей душой. Ненависть эта, которая, как я был убежден, наверняка предшествовала моему рождению, переживет меня и после смерти. Я холодел при мысли о бессмертии, которое бы сопровождалось вечной ненавистью. Ведь это и был ад! А я-то столько потешался над верой в него! Ведь это и был ад!

Когда я прочитал разговор Ады и Каина об их сыне Енохе, я подумал о будущем своем сыне или о будущей своей дочери. Подумал о тебе, дочь моя, мое искупление, мое единственное утешение; подумал о том, что однажды ты появишься на свет, чтобы спасти меня. А читая то, что Каин говорил спящему невинному сыну, не ведавшему своей наготы, я подумал: уж не преступление ли я совершаю, зачав тебя, несчастная моя дочь! Простишь ли ты меня за то, что я породил тебя? А прочитав то, что Ада говорила своему Каину, я вспомнил блаженные годы, когда я еще не гнался за наградами, когда я еще не стремился превзойти всех своих сверстников. Нет, дочь моя, нет, я не поверг своп научные искания к стопам всевышнего с чистым сердцем; я не искал правды и знания, но искал славы и наград и стремился превзойти его, Авеля.

Он, Авель, любил свое искусство и лелеял его, руководствуясь самыми чистыми помыслами, никогда не стремясь с помощью своего искусства вознестись надо мной. Нет, это не он отнял у меня славу, нет! А я-то, безумец, возмечтал поколебать алтарь Авеля! Боже, как я ошибался! И все оттого, что никогда не думал ни о ком, кроме себя.

Рассказ о смерти Авеля в байроновском изложении меня ошеломил. Все перевернулось во мне. И с того самого дня благодаря безбожному Байрону я обрел веру».