Текст книги "Авель Санчес"

Автор книги: Мигель де Унамуно

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Мигель де Унамуно
Авель Санчес
История одной страсти

После смерти Хоакина Монегро в бумагах покойного были обнаружены записи о темной, душераздирающей страсти, которою он терзался всю жизнь. Предлагаемая читателю история перемежается извлечениями из «Исповеди» – как озаглавил автор эти свои записи. Приводимые отрывки являются своего рода авторским комментарием Хоакина к одолевавшему его недугу. Отрывки из «Исповеди» выделены кавычками. «Исповедь» была обращена к дочери покойного.

I

Уж и не помнили Авель Санчес и Хоакин Монегро, когда они познакомились. А познакомились они в раннем детстве, почтя в колыбели, когда кормилицы их сходились посудачить и сосунки лежали рядом, не умея еще сказать ни слова. Постепенно узнавая друг друга, они научились познавать себя. Так, с младенческих лет, росли они вместе, стали закадычными друзьями, почти молочными братьями.

В играх, прогулках, любых совместных затеях заводилой и верховодом был, казалось, более волевой Хоакин? однако ж на поверку все неизменно выходило по Авелю «И случалось это так потому, что важнее ему было не подпасть под влияние, чем приказывать. Они почти никогда не ссорились. «По мне, как хочешь!..» – говорил Авель Хоакину. И это «как хочешь», пресекавшее возможные споры, порой приводило Хоакина прямо-таки в бешенство.

– Почему ты никогда не скажешь «нет»? – злился Хоакин.

– А зачем? – отвечал его друг.

Однажды, когда компания ребят собралась на прогулку, Хоакин сказал:

– Прекрасно, но он не хочет идти в лес.

– Я? Почему не хочу? – воскликнул Авель. – Раз ты хочешь… Я готов…

– Э, нет, при чем тут хочу я или не хочу! Мне надоело! Хватит с меня этих «как хочешь»! Признайся, что ты не желаешь идти!

– Отчего же? Я вовсе не против…

– Зато я против…

– Ну что ж, тогда, пожалуй, и я не пойду…

– Этак я не желаю! – не выдержав, вскипел Хоакин. – Кто хочет – пусть идет с ним, кто хочет – остается со мной!

И все отправились с Авелем, оставив Хоакина одного.

Вспоминая этот случай из детства, Хоакин писал в своей «Исповеди»: «С тех самых пор, уж не знаю почему, нее признали его милым и славным, а меня – противным и неприятным. Так я и рос в одиночестве. Товарищи избегали меня».

В институте, на подготовительных курсах, которые они посещали вместе, готовясь к сдаче экзаменов на бакалавра, Хоакин отличался усидчивостью, стремлением к наградам и похвалам – словом, был первым в аудитории. Зато за пределами аудиторий первенствовал Авель: он был первым в университетском дворе, на улицах, на прогулках, на бое быков, в кругу товарищей. Авель смешил друзей своими милыми шутками, особенным же успехом пользовались его карикатуры на профессоров. «Хоакин прилежнее, но Авель куда способнее… Если бы он не ленился…» Это общее суждение товарищей, хорошо известное Хоакину, переполняло его сердце горечью. У Хоакина даже закралось желание забросить учение и посостязаться со своим соперником на том поприще, где Авель одерживал столь блистательные победы. Однако, поразмыслив здраво – «ах, стоит ли считаться с глупцами!» – он решил твердо следовать врожденной своей склонности. К тому же, как Хоакин ни старался превзойти своего соперника в выдумках, остроумии и веселости, ничего у него не получалось. Шутки его не вызывали смеха, да и сам он продолжал слыть человеком на редкость угрюмым. «Твой юмор, – часто говаривал ему Федерико Куадрадо, – юмор висельника».

Когда оба они сдали бакалаврские экзамены, пути их разошлись. Авель решил посвятить себя живописи. Хоакин поступил на медицинский факультет. Виделись они по-прежнему часто и любили поболтать о своих успехах. Хоакин нередко пытался втолковать Авелю, что медицина – тоже искусство, и даже изящное искусство, требующее поэтического вдохновения. Порой же пускался в очернение изящных искусств, как расслабляющих разум, и восхвалял науку, которая возвышает, укрепляет и облагораживает человеческий дух истиной.

– Но ведь и медицина – сомнительная наука, – возражал тогда Авель. – Скорее это тоже искусство – искусство применять на практике выводы научных исследований.

– Но я вовсе не собираюсь заниматься лечением больных, – парировал Хоакин.

– А почему? Ведь это такое благородное и полезное занятие…

– Ты прав, конечно, но занятие это не для меня. Пусть оно будет самим благородством и самой пользой, но я презираю и это благородство, и эту пользу. Быть может, для иных щупать пульс, смотреть язык и выписывать рецепты – недурной способ зарабатывать деньги. Я же мечу на большее…

– На большее?

– Да, я надеюсь проторить новые пути. Хочу посвятить себя научным занятиям. Подлинная слава в медицине принадлежит тем, кто открывает секрет какой-нибудь болезни, а не тем, кто с большим или меньшим успехом применяет на практике это открытие…

– Мне нравится твоя одержимость.

– А ты думал, только вы, художники, живописцы, грезите о славе?

– Чудак, кто тебе сказал, что я мечтаю о славе?…

– Как кто сказал? А для чего же ты в таком случае занялся живописью?

– Видишь ли, овладей я достаточно этой профессией, она даст мне…

– Что она тебе даст?

– Приличный достаток.

– Другим рассказывай сказки, Авель. Тебя-то я знаю еще с пеленок. Меня не проведешь! Я тебя знаю.

– А разве я когда-нибудь пытался тебя обмануть?

– Нет, но можно обманывать и бессознательно. Ты ведь только делаешь вид, будто тебя ничто не касается, будто жизнь для тебя – игрушка, будто ты поплевываешь на все. На самом же деле ты чудовищно честолюбив…

– Я честолюбив?

– Да, да, честолюбив! Ты обожаешь славу, успех, похвалы… Ты сызмальства был честолюбив. Но только ты скрытничал и лицемерил.

– Послушай, Хоакин, и скажи по совести: разве я оспаривал у тебя награды? Разве ты не был всегда первым в классе? Мальчиком, подающим надежды?

– Это правда, но всеобщим любимцем, которого все готовы были на руках носить, был ты, а не я…

– А разве в этом моя вина?…

– Неужели ты хочешь заставить меня поверить, будто ты не искал популярности?…

– Уж если на то пошло, то это ты ее домогался…

– Я? Я? Я презираю людей, а потому презираю и успех!

– Ну будет, будет тебе! Давай оставим этот глупый разговор. Лучше расскажи мне о своей невесте.

– Невесте?

– Ну да, о твоей кузине, которую ты хотел бы видеть своей невестой.

Хоакин, желая овладеть сердцем Елены, вкладывал в свои домогательства весь пыл своей целеустремленной и подозрительной души. И вполне понятно, что неизбежными в таких случаях душевными излияниями он делился со своим другом Авелем.

Любовь была мучительной. Елена заставляла его так страдать!

– С каждым днем я все меньше понимаю ее, – жаловался он Авелю. – Эта девушка для меня – сфинкс…

– А знаешь, что говорил в подобных случаях Оскар Уайльд? Да, кажется, он. Всякая женщина – это сфинкс без загадки.

– А вот в Елене есть загадка. Похоже на то, что она тайно в кого-то влюблена. Убежден, что она любит другого.

– Почему ты так думаешь?

– Иначе я не могу объяснить ее поведения со мной…

– То есть только потому, что она не хочет тебя любить… любить как жениха, хотя как кузена она, быть может, и любит тебя…

Когда оба они сдали бакалаврские экзамены, пути их разошлись. Авель решил посвятить себя живописи. Хоакин поступил на медицинский факультет. Виделись они по-прежнему часто и любили поболтать о своих успехах. Хоакин нередко пытался втолковать Авелю, что медицина – тоже искусство, и даже изящное искусство, требующее поэтического вдохновения. Порой яге пускался в очернение изящных искусств, как расслабляющих разум, и восхвалял науку, которая возвышает, укрепляет и облагораживает человеческий дух истиной.

– Но ведь и медицина – сомнительная наука, – возражал тогда Авель. – Скорее это тоже искусство – искусство применять на практике выводы научных исследований.

– Но я вовсе не собираюсь заниматься лечением больных, – парировал Хоакин.

– А почему? Ведь это такое благородное и полезное занятие…

– Ты прав, конечно, но занятие это не для меня. Пусть оно будет самим благородством и самой пользой, но я презираю и это благородство, и эту пользу. Быть может, для иных щупать пульс, смотреть язык и выписывать рецепты – недурной способ зарабатывать деньги. Я же мечу на большее…

– На большее?

– Да, я надеюсь проторить новые пути. Хочу посвятить себя научным занятиям. Подлинная слава в медицине принадлежит тем, кто открывает секрет какой-нибудь болезни, а не тем, кто с большим или меньшим успехом применяет на практике это открытие…

– Мне нравится твоя одержимость.

– А ты думал, только вы, художники, живописцы, грезите о славе?

– Чудак, кто тебе сказал, что я мечтаю о славе?…

– Как кто сказал? А для чего же ты в таком случае занялся живописью?

– Видишь ли, овладей я достаточно этой профессией, она даст мне…

– Что она тебе даст?

– Приличный достаток.

– Другим рассказывай сказки, Авель. Тебя-то я знаю еще с пеленок. Меня не проведешь! Я тебя знаю.

– А разве я когда-нибудь пытался тебя обмануть?

– Нет, но можно обманывать и бессознательно. Ты ведь только делаешь вид, будто тебя ничто не касается, будто жизнь для тебя – игрушка, будто ты поплевываешь на все. На самом же деле ты чудовищно честолюбив…

– Я честолюбив?

– Да, да, честолюбив! Ты обожаешь славу, успех, похвалы… Ты сызмальства был честолюбив. Но только ты скрытничал и лицемерил.

– Послушай, Хоакин, и скажи по совести: разве я оспаривал у тебя награды? Разве ты не был всегда первым в классе? Мальчиком, подающим надежды?

– Это правда, но всеобщим любимцем, которого все готовы были на руках носить, был ты, а не я…

– А разве в этом моя вина?…

– Неужели ты хочешь заставить меня поверить, будто ты не искал популярности?…

– Уж если на то пошло, то это ты ее домогался…

– Я? Я? Я презираю людей, а потому презираю и успех!

– Ну будет, будет тебе! Давай оставим этот глупый разговор. Лучше расскажи мне о своей невесте.

– Невесте?

– Ну да, о твоей кузине, которую ты хотел бы видеть своей невестой.

Хоакин, желая овладеть сердцем Елены, вкладывал в свои домогательства весь пыл своей целеустремленной и подозрительной души. И вполне понятно, что неизбежными в таких случаях душевными излияниями он делился со своим другом Авелем.

Любовь была мучительной. Елена заставляла его так страдать!

– С каждым днем я все меньше понимаю ее, – жаловался он Авелю. – Эта девушка для меня – сфинкс…

– А знаешь, что говорил в подобных случаях Оскар Уайльд? Да, кажется, он. Всякая женщина – это сфинкс без загадки.

– А вот в Елене есть загадка. Похоже на то, что она тайно в кого-то влюблена. Убежден, что она любит другого.

– Почему ты так думаешь?

– Иначе я не могу объяснить ее поведения со мной…

– То есть только потому, что она не хочет тебя любить… любить как жениха, хотя как кузена она, быть может, и любит тебя…

– Оставь свои шуточки!

– Но рассуди сам; лишь только потому, что она не хочет полюбить тебя как жениха, или, точнее, как мужа, она непременно должна быть влюблена в кого-то другого? Хороша логика!

– Я знаю, что говорю!

– Зато я знаю тебя.

– Ты?

– Конечно! Разве ты не претендуешь на то, что знаешь меня лучше всех? Так что же удивительного, если и я думаю, что знаю тебя? Мы ведь знаем друг друга одинаково давно.

– Говорю тебе, что эта женщина сводит меня с ума, испытывает мое терпение. Она играет со мной! Если б с самого начала она сказала «нет» – ладно; но держать меня так, в неведении, говорить, что еще «видно будет», что она «подумает»… Чего тут думать?… Кокетка!

– А может, она присматривается к тебе.

– Присматривается ко мне? Она? А что, скажи на милость, во мне такого, чтобы присматриваться? К чемуона может присматриваться?

– Эх, Хоакин, Хоакин, зачем ты принижаешь себя и ее!.. Или ты полагаешь, что достаточно девушке на тебя взглянуть, послушать тебя да знать, что ты ее любишь, как уж и спешить с согласием?

– Я знаю, что всегда был ей неприятен…

– Зря, Хоакин, не надо так говорить…

– Эта женщина просто играет со мной! Неблагородно играть с таким человеком, как я, искренним, правдивым, открытым… Но если б ты знал, как она красива! И чем холоднее и презрительнее она держится, тем она красивее! Временами я даже не знаю, чего у меня в сердце больше: любви или ненависти! Хочешь, я тебя познакомлю с ней?…

– Конечно, если только…

– Хорошо, я познакомлю вас.

– И если она захочет…

– Захочет – чего?

– Я напишу ее портрет.

– Конечно, ей это будет очень приятно.

Вот и еще одну ночь Хоакин плохо спал, размышляя о том, что Авель Санчес, столь обаятельный – без всяких к тому стараний, избалованный всеобщим вниманием и любовью, будет писать портрет Елены…

Чем кончатся эти сеансы? Быть может, и Елена, подобно многим другим их общим знакомым и друзьям, предпочтет Авеля? Подумал он даже отказаться от этого знакомства, но поскольку слово было дано…

II

– Ну, как тебе понравилась моя кузина? – спросил Хоакин на следующий день после того, как знакомство состоялось и Авель предложил Елене написать ее портрет, на что она, зардевшись от удовольствия, ответила согласием.

– Хочешь, чтобы я сказал правду?

– Только правду, Авель! Если бы мы всегда говорили правду, одну только правду, на земле бы уже давно наступил рай.

– Да вдобавок еще – если б каждый говорил правду самому себе…

– Итак, выкладывай правду!

– Видишь ли, твоя кузина и будущая невеста, а может быть, и жена, Елена, кажется мне королевским павлином… павой… Ты понимаешь…

– Понимаю, Авель.

– Я не сумею тебе объяснить, мне проще выразить это кистью…

– И ты напишешь ее павой, или самкой королевского павлина, с крохотной головкой…

– Лучше модели не сыщешь! Просто великолепная! Какие глаза! Какой рот! Чувственный и в то же время плотно сжатый… Глаза, которые смотрят и словно не видят тебя… Какая шея! А этот бронзовый оттенок кожи! Если ты не обидишься…

– А на что я должен обижаться?

– Можно подумать, что в жилах ее течет индейская кровь. Да, да, есть в ней что-то от непокорной индианки или, скорее, дикого, неприрученного зверя, что-то от пантеры, в лучшем смысле этого слова. И в то же время вся она – сама бесстрастность.

– И еще какая!

– Так или иначе, но я надеюсь, милый, сделать для тебя прекрасный портрет.

– Почему же для меня? Для нее!

– Нет, портрет с нее, но предназначается он тебе.

– Ни в коем случае! Пусть ее портрет ей и принадлежат!

– Хорошо, пусть он принадлежит вам обоим. Кто знает… быть может, именно он вас соединит.

– Ладно, ладно! Видно, ты из портретиста хочешь переквалифицироваться…

– В кого угодно, Хоакин, хоть в сводника! Лишь бы ты перестал мучиться. Мне больно видеть тебя в таком состоянии.

Начались сеансы, которые сводили их всех троих вместе. Елена располагалась на помосте, величавая и надменная, словно богиня, склоняющаяся перед велением рока. Гордое и холодное лицо ее, казалось, излучало презрение.

__ Можно мне разговаривать? – спросила она на первом же сеансе у Авеля.

– Да, конечно, прошу вас… И двигаться тоже можете; мне даже лучше, если вы будете двигаться и говорить – оживает ваше лицо… Я ведь не фотографией занимаюсь, да и вообще, признаюсь, мне бы ужасно не хотелось писать статую…

И она принялась болтать, болтать без умолку. Но двигалась Елена мало, боясь потерять назначенную ей позу. О чем она болтала? Друзья затруднились бы сказать. Они буквально пожирали ее глазами, но слов не слышали.

А она все болтала и болтала, полагая, вероятно, что молчание может быть сочтено за отсутствие светскости. Но, болтая, она не упускала случая поддеть Хоакина.

– Везет ли тебе на пациентов, кузен? – спрашивала она его.

– А разве тебя это интересует?…

– Почему же я не могу поинтересоваться!.. Представь, например…

– Не представляю.

– Если ты можешь интересоваться моими делами, то почему же я не могу интересоваться твоими? Да и, кроме того, кто знает…

– Как понять это «кто знает»?

– Будет вам, – прервал их пикировку Авель, – только и знаете подкусывать друг друга.

– Между родственниками так и должно быть, – сказала Елена, – Да и к тому же, говорят, что так всегда начинается…

– Что начинается? – спросил Хоакин.

– Ты начал, тебе и знать, чем это должно кончиться.

– Будь уверена, что я сумею и кончить.

– Есть разные способы кончать, кузен.

– И разные – начинать.

– Бесспорно. Скажите, Авель, а это словесное фехтование с кузеном не мешает вам работать?

– Нет, нет, напротив! Это, как вы его называете, фехтование придает вашему взгляду и вашим жестам больше живости. Но, впрочем…

Через два дня Елена и Авель говорили уже друг другу «ты» – так пожелал Хоакин, который на третий сеанс не пришел вообще.

– Посмотрим, посмотрим, как подвигается портрет, – сказала Елена, подходя к мольберту.

– Ну как, нравится?

– Сама не пойму, да и откуда мне знать – похожа я или нет?

– Как? У тебя нет зеркала? Ты никогда не гляделась в него?

– Да, но…

– Что значит «но»?

– Разве я могу судить…

– А тебе не кажется, что вот в этом зеркале ты довольно красива?.

– Оказывается, ты еще и льстец!

– Хорошо, спросим у Хоакина.

– Только не упоминай о нем, прошу тебя. Он просто невыносим!

– А я как раз хотел поговорить о нем.

– В таком случае я ухожу!

– Нет, подожди и выслушай меня. Зачем ты заставляешь беднягу страдать?

– А, так ты еще и адвокатствуешь за него? Уж не плата ли это за портрет?

– Понимаешь, Елена, может быть, ты зря так играешь с кузеном. Конечно, в нем есть…

– Что-то на редкость тяжелое!

– Нет, он просто очень замкнут, немного высокомерен, резок, слишком поглощен своими переживаниями, но он хороший, безупречно честный, талантливый. Его ждет блестящее будущее, он любит тебя до безумия…

– А если, несмотря на все, я не люблю его?

– Тогда не нужно его обнадеживать.

– Да разве я его обнадеживаю? Мне уж надоел твердить ему, что он славный малый, но именно потому что он славный малый, превосходный кузен – и это говорю серьезно, – я не желаю терпеть его в качестве поклонника и тем более жениха.

– Но Хоакин утверждает…

– Если он утверждает что-либо другое, то он лжет Авель. Ведь не могу же я запретить кузену разговаривать со мной? Вот свалился же этот кузен на мою голову!

– Не надо так, Елена!

– Все это до того опротивело мне…

– Хоакин подозревает – он просто убежден, – что раз ты его не любишь, значит, ты втайне влюблена в другого.

– Он тебе это сказал?

– Да, сказал.

Елена сердито поджала губы, смутилась и на мгновение замолчала.

– Да, он мне сказал, – повторил художник, не снимая правой руки с муштабеля, и пристально взглянул на Елену, словно желая разгадать тайные ее мысли.

– Ну, если он так твердо убежден, что я влюблена в кого-то, тогда…

– Тогда что?…

– Тогда я постараюсь оправдать его подозрения…

В тот вечер Авель уже не писал портрет. Из дому они вышли женихом и невестой.

III

Успех портрета, написанного Авелем, превзошел все ожидания. Перед стендом, где он был выставлен, всегда толпился народ. «Одним великим художником больше», – говорили в толпе. А Елена при всяком удобном случае норовила пройти мимо выставочного зала, чтобы послушать разговоры публики. Она прогуливалась по улицам города, словно ожившее изображение, словно произведение искусства, по волшебству вышедшее на прогулку. Разве не для этого она родилась?

Хоакин потерял сон.

– Она обращается со мной хуже, чем когда-либо, – жаловался он Авелю. – Играет со мной в кошки-мышки. Она хочет моей смерти!

– Еще бы! Теперь она чувствует себя профессиональной красавицей…

– Ты же ее обессмертил! Новая Джоконда!

– Но ты как медик можешь продлить ей подлинную жизнь…

– Иди приблизить ее смерть.

– Зачем же так трагично?

– Что мне делать? Авель, что мне делать?…

– Набраться терпения…

– Между прочим, из ее слов я понял, что ты рассказал ей, будто я считаю ее влюбленной в кого-то…

– Я хотел тебе помочь…

– Мне помочь?… Ах, Авель, ты с ней заодно… Вы вместе меня обманываете…

– Обманываем тебя? В чем мы тебя обманываем? Она тебе обещала что-нибудь?

– А тебе?

– Разве она твоя невеста?

– Может быть, она стала твоей?

Изменившись в лице, Авель промолчал.

– Вот видишь! – воскликнул Хоакин дрожащим голосом. – Вот Видишь!

– Что я должен видеть?

– И ты еще будешь отпираться? У тебя хватает совести смотреть мне в глаза?

– Хорошо, Хоакин, давай начистоту. Ведь мы с тобой давнишние друзья, почти братья…

– А брату – первый кинжал, не правда ли?

– Не горячись, Хоакин, наберись терпения…

– Терпения? А что такое вся моя жизнь, как не непрерывное терпение, непрерывное страдание?… Ты всем симпатичен, всеми обласкан, ты победитель, ты художник… А я…

Слезы помешали ему закончить.

– Что я мог поделать, Хоакин? Как, по-твоему, должен был я поступить?

– Не домогаться ее, раз уж ты знал про мои чувства к ней!..

– Но ведь это она, Хоакин, она сама…

– Еще бы! Ты художник, ты счастливчик, ты баловень судьбы. Конечно, все женщины тебя домогаются» Словом, ты ее покорил…

– Даю слово, это она покорила меня, а не я ее покорил.

– Да, да! Она сама покорила тебя, эта королевская пава, профессиональная красавица, Джоконда… Ты будешь ее придворным художником… Будешь писать ее во всех видах, во всех позах, при любом освещении, одетую и раздетую.

– Хоакин!

– И так обессмертишь ее! Она будет жить столько сколько будут жить твои холсты! То есть не жить, а существовать!.. Она будет существовать, как существует мрамор, из которого она сотворена. Она из камня, холодная и жестокая, как холоден и жесток ты сам. Она… Она просто кусок бездушной плоти!..

– Я прошу тебя, Хоакин, успокойся!

– И у тебя хватает совести просить меня успокоиться! Ты же поступил подло, бесчестно!

Тут Хоакин почувствовал себя обессиленным и умолк, словно раздиравшая его страсть убила способность говорить.

– Подойди сюда, послушай, – сказал Авель тем мягким тоном, который сейчас был для Хоакина всего страшнее, – послушай и подумай сам. Разве я мог бы заставить ее полюбить тебя, если она не любит? Она о тебе и слышать не хотела как о женихе…

– Я знаю, что всем противен. Я родился отверженным.

– Клянусь тебе, Хоакин…

– Не клянись!

– Клянусь, что если бы это зависело только от меня, то Елена уже сегодня была б твоей невестой, а завтра женой. Если бы я мог переуступить ее…

– Ты бы ее продал за чечевичную похлебку, не так ли?

– Нет, Хоакин, я бы не продал ее! Уступил бы безвозмездно и был бы рад видеть вас счастливыми, но если…

– Тебя она любит, а меня не любит! Это ты хотел сказать?

– Это самое!

– Она отвергла меня – меня, который так ее домогался! – и сама домогается тебя, хотя ты и отвергал ее…

– Правильно, и зря ты мне не веришь. В этом деле я был стороной пассивной.

– Противно слушать, уж помолчал бы!

– Противно?

– Именно противно. Вести себя так – куда хуже, чем быть соблазнителем. Подумаешь, несчастная жертва! Ведь бабы из-за тебя дерутся…

– Не выводи меня из терпения, Хоакин…

– Тебя? Да ведь ты совершил подлость, бесчестность, преступление… Между нами все кончено!

И вдруг, изменив тон, со слезами в голосе он проговорил:

– Пожалей меня, Авель, пожалей! Пойми, что все смотрят на меня косо, враждебно, все отворачиваются от меня… Ты молод, счастлив, избалован… Тебя обожают женщины… Оставь мне Елену… Пойми, что к другой меня никогда не потянет… Оставь мне Елену…

– Но если я и оставлю ее…

– Постарайся устроить так, чтобы она выслушала меня, чтобы узнала меня лучше; скажи, что я умираю по ней, что без нее я не проживу и дня…

– Ты не знаешь Елены…

– Знаю вас обоих! Поклянись богом, что не женишься на ней…

– Кто тебе говорил о женитьбе?

– Ах, так все это, значит, только для того, чтобы заставить меня ревновать? Если так, то она всего-навсего записная кокетка… Хуже, чем кокетка, она просто…

– Замолчи! – рявкнул Авель.

Интонация была такой, что Хоакин невольно замолк, удивленно уставившись на друга.

– Так нельзя, Хоакин, ты решительно невменяем!

И Авель ушел.

В «Исповеди» у Хоакина записано: «Я провел ужасную ночь, ворочаясь с боку на бок, кусая подушку, поминутно вскакивая пить, – вода была в кувшине на умывальном столике. Меня трясла лихорадка. Временами я забывался, погружаясь в кошмарные сны. Я хотел убить их обоих и обдумывал это убийство, словно схему новой пьесы или романа, изобретая все новые детали ужасной, кровавой своей мести, разговаривая со своими жертвами. Временами мне казалось, что Елена просто хотела насолить мне и вскружила голову Авелю, чтобы посмеяться надо мной, а в действительности она никого не могла любить. Ведь она была всего-навсего куском бездушной, самовлюбленной плоти. И я мечтал о ней более чем когда-либо, с большей страстностью и вожделением, чем когда-либо, В одном из кошмаров мне приснилось, что я овладел ею, а рядом лежало распростертое, бездыханное тело Авеля. Ночь превратилась в нескончаемый ураган кровавых замыслов, бессильной ярости, грязных вожделений. Под утро, измучившись вконец, я принялся рассуждать и понял, что на Елену не имею никаких прав, но Авеля возненавидел всей душой, решив, однако, что буду таить эту ненависть в себе, лелеять ее, пестовать, растить. Ненависть? Тогда я еще не решался дать название этому чувству, не хотел признаться, что оно родилось вместе со мною, что оно было предопределено… Той ночью я породил в своей душе ад».