Текст книги "«Святой Мануэль Добрый, мученик» и еще три истории"
Автор книги: Мигель де Унамуно
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)
XXII
20 ноября
Нет, нет, не мучай себя, Фелипе; ты напрасно настаиваешь на этом. Я вовсе не намерен вникать в здешние пересуды о семейной жизни дона Сандальо и не считаю нужным разыскивать его зятя, дабы выспросить, каковы были обстоятельства и как вышло, что его тесть угодил в тюрьму, а также почему он там умер. Меня не интересует его история, с меня довольно новеллы о нем. А ее можно только выдумать.
Касательно же твоего совета удостовериться, что собой представляет или представляла дочь дона Сандальо – представляла, в том случае, если ее уже нет в живых, – и зять дона Сандальо, вдовец, и какова история его женитьбы на ней, то не жди этого от меня. Я понимаю, куда ты клонишь, Фелипе, понимаю, куда ты клонишь. Во всех моих посланиях тебе недоставало женщины, и теперь, когда она появилась, ты надеешься, что обещанная тебе новелла взойдет как на дрожжах. Она! «Она» – из старых сказок! Я знаю это вечное: «Ищите женщину!» Но я и не подумаю разыскивать ни дочь дона Сандальо, ни любую другую женщину, которая могла бы быть в его жизни. Мое воображение подсказывает мне, что для дона Сандальо не существовала другая «она», кроме шахматной королевы, королевы, которая ходит по прямой, невзирая на цвет поля, как ладья, и наискось, как полоумный епископ или слон; это королева властвует на шахматной доске, но ее королевского величия может достичь, прорвавшись вперед, простая пешка. И я уверен, что шахматная королева была единственной властительницей дум бедного дона Сандальо.
Не припомню, кто именно из этих писателей, помешанных на проблемах пола, сказал, что женщина – это сфинкс без загадки. Может быть, и так; однако наиважнейшую задачу, предлагаемую нам нашим воображением, или, иначе говоря, игрой нашего бытия, нельзя свести к вопросам пола, как она не сводится к вопросу желудка. Глубочайшей проблемой нашего воображения – твоего, Фелипе, моего, дона Сандальо – является проблема личности, проблема «быть или не быть», а не проблема «голодать или быть сытым», «любить или быть любимым». Цель нашего воображения – каждого из нас – в том, чтобы мы стали чем-то большим, чем игроками в шахматы, в тресильо, в туте или завсегдатаями казино… если желаешь, чем-то большим, чем нас делает наша профессия, наши занятия, религия, развлечения; и наше воображение должно помочь каждому из нас как бы досочинить самого себя в том, наилучшем для него виде, который может принести ему пользу, доставить удовольствие или дать утешение. Разумеется, есть сфинксы без загадки – любезные завсегдатаям казино, от природы лишенным воображения, – но есть также загадки без сфинкса. У шахматной королевы нет женской груди, бедер, женского лица сфинкса, лежащего под солнцем среди песков пустыни, но у нее есть своя загадка. Дочь дона Сандальо могла походить лицом на сфинкса и быть причиной семейной трагедии, но не думаю, чтобы она таила в себе какую-нибудь загадку, в то время как шахматная королева, властительница дум дона Сандальо, загадочна, хоть и не похожа на сфинкса: властительница его дум не лежит на солнце среди песков пустыни, а двигается по шахматной доске от края до края, то напрямик, то наискось. Угодил ли я тебе своим сочинением?
XXIII
28 ноября
Нет, на тебя ничем не угодишь! Теперь ты требуешь, чтобы я по крайней мере написал о доне Сандальо, игроке в шахматы, настоящую новеллу. Пиши ее сам, если хочешь. Ты осведомлен обо всех событиях, все они были изложены в моих письмах. Если тебе этого мало, выдумай что-нибудь другое, согласно рецепту Пепе Галисийца. И все же, что ты желаешь, чтоб я еще сочинил, кроме того, что тебе известно? Ведь это уже готовая новелла. А кому этого недостаточно, тот пусть заставит поработать собственную фантазию и добавит, что ему нужно. Я же повторю, что в моих посланиях к тебе налицо вся моя новелла об игроке в шахматы, вся новелла о моемигроке в шахматы. И другой для меня не существует.
Но зачем тебе непременно домогаться от меня чего-то еще, чего-то другого? Отыщи-ка в своем собственном городе – лучше в предместье – уединенное кафе, но именно такое, как я тебе описывал: с потускневшими зеркалами по стенам; сядь за столик посредине залы и, отражаясь в двух рядах зеркал, примись сочинять. И рассказывай сам себе. Я не сомневаюсь, что в конце концов ты встретишься со своим доном Сандальо. Он не будет моим? Ну так что же! Он не будет игроком в шахматы? Пусть будет бильярдистом, или футболистом, или кем угодно. К примеру, сочинителем. И ты сам, пока будешь сочинять про него и вести с ним беседы, сделаешься сочинителем. Итак, мой Фелипе, сделайся сочинителем и не требуй сочинений у других. Сочинитель не обязан читать чужие сочинения; Бласко Ибаньес уверяет, что не читает ничего, кроме своих романов. И если сочинительство как профессия ужасает тебя, то еще ужаснее сделаться профессиональным читальщиком. Однако откуда бы взялись эти фабрики, наподобие американских, производящие серийное чтиво, если бы не было потребителей, поглощающих серия за серией эти плоды фабричного производства?
А теперь, чтобы не докучать тебе более моими посланиями и расстаться наконец с этим уголком, где меня преследует загадочная тень дона Сандальо, игрока в шахматы, я не позднее завтрашнего дня уезжаю отсюда и возвращаюсь туда, где мы с тобой сможем на словах, а не на бумаге продолжать наш диалог о его истории.
Итак, до скорого свидания. Твой друг, последний раз обнимающий тебя заочно.
Эпилог
Перебирая письма, присланные мне незнакомым читателем, я невольно перечитывал их снова и снова, и чем больше я их читал и вникал в прочитанное, тем сильнее мной овладевала пока еще смутная догадка, что эти письма – мистификация и в них неизвестный автор в завуалированном виде изложил свою собственную историю. Быть может, сам дон Сандальо – автор этих писем, в которых он изобразил себя глазами стороннего наблюдателя, чтобы изображение было более беспристрастным, личность автора – замаскированной, а истинная суть его истории – скрытой. Разумеется, в этом случае он не мог поведать о своей собственной смерти и о разговоре своего зятя с предполагаемым корреспондентом Фелипе, то бишь с самим собой, но это просто-напросто сочинительский трюк.
А разве нельзя предположить, что дон Сандальо, «мой дон Сандальо», главный персонаж этой переписки, есть не кто иной, как «мой дорогой Фелипе»? И все эти письма – романизированная биография Фелипе, которому они якобы адресованы и который мистифицирует меня под видом неизвестного читателя? Автор писем! Фелипе! Дон Сандальо, игрок в шахматы! Образы, исчезающие в туманных зеркалах!
Впрочем, известно, что любая история чужой жизни, изложенная в документальной или романизированной форме – что порой почти одно и то же, – всегда автобиографична для ее создателя; любой автор, полагая, что он пишет о другом человеке, на самом деле пишет о себе, но о себе, чрезвычайно непохожем на того себя, каковым он сам себе представляется. Все великие историки были сочинителями; они всегда всовывали самих себя в свои истории, в истории, ими же самими сочиненные.
В свою очередь, любая автобиография есть не что иное, как вымысел. Вымыслом являются все «Исповеди», начиная от святого Августина, в том числе «Исповедь» Жан-Жака Руссо и «Поэзия и правда» Гёте, хотя уже в самом названии, данном Гёте своим воспоминаниям, с олимпийской проницательностью угадано, что всего ближе к истинной правде – правда поэзии и нет истории более правдивой, чем вымышленная.
Каждый поэт, каждый сочинитель, каждый творец – ибо сочинять – значит творить, создавая своих героев, – творит самого себя, и если его персонажи мертвы, – значит, мертв он сам. Каждый поэт – творец самого себя, и даже Он – Высший Поэт, Вечный Поэт, – даже Он, Господь, создавая Свое творение, Вселенную, творя ее вечно как нескончаемую Поэму, лишь запечатлевает Себя Самого в ней, Своей Поэме, в Своем божественном творении.
При всем том наверняка отыщется какой-нибудь читатель-моралист из тех, кому не хватает материального времени – материальное время! какое убийственное словосочетание! – чтобы погрузиться в глубочайшие тайны жизненной игры, читатель, который сочтет, что на основе извлеченных из писем фактов я должен развить до конца историю дона Сандальо, подобрав ключ к таинственной загадке его жизни и сделав из этого новеллу, вернее, то, что обычно именуется новеллой. Но я, живущий во времени духовном, намерен был написать новеллу-фантазию – нечто вроде призрака тени; не сюжет, разработанный писателем-новеллистом, а фантазию на предложенную тему, – и написать ее для моихчитателей, для читателей, созданных моим воображением, а не для тех, кто своим воображением проделывает это со мной. Ничто другое не занимает ни меня, ни читателей, моих читателей. Мои читатели, читатели, порожденные моим воображением, не ищут связного сюжета так называемых реалистических новелл – не правда ли, мои любезные читатели? Моим читателям, именно моим, известно, что сюжет есть не что иное, как предлог для написания новеллы, и что новелла всегда выигрывает в цельности и занимательности, когда обходится без сюжета. Мне же нужны лишь мои читатели, вроде того неизвестного, приславшего мне эти письма; мои читатели добывают для меня сюжеты, побуждая меня к написанию новелл, но я сам предпочитаю и уверен, что мои читатели должны предпочитать, чтобы в своих новеллах я давал простор фантазии и пищу их читательскому воображению. Мои читатели не из тех, кто, отправляясь слушать оперу или смотреть фильм, немой или звуковой, предварительно покупают буклет с кратким содержанием предстоящего зрелища, дабы не утруждать свою фантазию.
Бедный богатый человек, или Комическое чувство жизни [17]17
В названии, как и в тексте повести, Унамуно иронически обыгрывает название своего эссе «О трагическом чувстве жизни».
[Закрыть]
Эметерио Альфонсо было двадцать четыре года; холостяк, не обремененный семьей и никому ничем не обязанный, он располагал кое-каким капитальцем и к тому же служил в банке. Эметерио смутно помнил свои детские годы и родителей, простых ремесленников, путем экономии скопивших скромное состояние, которые, услышав, как он, их ребенок, декламирует стихи из книг или учебников по риторике и поэтике, растроганно восклицали: «Быть тебе министром!» Однако теперь он со своей небольшой рентой и жалованьем не завидовал никакому министру.
Был молодой Эметерио принципиальным и фундаментальным скопидомом. Каждый месяц он откладывал на счет в том самом банке, где служил, плоды своих сбережений. А сберегал он с одинаковым усердием все, что только мог: деньги, силы, здоровье, мысли и чувства. На службе в банке он делал только строго необходимое, и никак не более того; и, будучи боязлив по природе, всегда соблюдал все меры предосторожности, принимал на веру все общепризнанные истины, трактуя их в самом общепринятом смысле, и был весьма разборчив в выборе знакомств. Спать Эметерио ложился почти всегда в один и тот же час и перед сном не забывал закрепить свои брюки в особом приспособлении, предназначенном для сохранения этой важной части туалета в отутюженном и незапятнанном виде.
Эметерио посещал один приятельский кружок, собиравшийся в кафе; там он хохотал над остротами товарищей, но сам не утруждал себя придумыванием острот. Более или менее дружеские отношения он завязал только с одним человеком из всей компании, с неким Селе-донио Ибаньесом, который использовал его как «любимого Теотимо», то есть как собеседника, на котором можно было оттачивать свои умственные способности. Селедонио был учеником того самого необыкновенного дона Фульхенсио Энтрамбосмареса, о котором подробно я рассказал в романе «Любовь и педагогика».
Он обучил своего поклонника Эметерио игре в шахматы и посвятил его в тайны увлекательного, безобидного, благородного и полезного для здоровья искусства разгадывания шарад, ребусов, логогрифов, кроссвордов и других несложных головоломок. Сам Селедонио занимался чистой экономической наукой (но не политической экономией) с ее дифференциальным и интегральным исчислением и всем остальным. Он был советником и чуть ли не исповедником Эметерио. И тот постигал смысл происходивших событий из разъяснений Селедонио, а о событиях, происходивших безо всякого смысла, узнавал из газеты «Испанские новости», которую почитывал каждый вечер перед сном, лежа в постели. По субботам Эметерио разрешал себе театр, но посещал только комедии или водевили, никоим образом не драмы.
Так мирно и размеренно протекала жизнь Эметерио вне дома; домашняя же его жизнь, чтобы не сказать интимная, проходила у доньи Томасы, в ее пансионате, в меблированных комнатах с пансионом. Домом для него был пансионат. Это заведение заменяло ему и семейный очаг, и саму семью.
Состав жильцов пансионата часто менялся; в нем обитали коммивояжеры, студенты, соискатели преподавательских мест и разные темные дельцы. Самым постоянным пансионером был он, Эметерио, чья частная жизнь постепенно врастала в интимный мир заведения доньи Томасы.
Сердцем этого интимного мира была Росита, единственная дочь доньи Томасы; она помогала матери вести хозяйство и прислуживала за столом, к большому удовольствию жильцов. Ибо у Роситы был свежий, аппетитный, возбуждающий и даже вызывающий вид. Она с улыбкой позволяла слегка потискать себя, так как знала, что эти скромные утехи покрывают недостатки отбивных котлет, которые она подавала на стол, и не только не обижалась на соленые шуточки, но сама напрашивалась на них и не лезла в карман за ответом. Росита находилась в расцвете своей двадцатой весны. Она выделяла Эметерио из остальных пансионеров, и это прежде всего ему предназначались ее кокетливые улыбки и зазывные взмахи длинных ресниц. «Хорошо бы тебе подцепить его на крючок!» – частенько говаривала Росите ее матушка, донья Томаса, а девушка отвечала: «Или поймать в силки…» – «Но что он такое – рыба или мясо?» – «Сдается мне, маменька, ни рыба ни мясо – лягушка». – «Лягушка? Тогда ослепи его, дочка, ослепи его и поймай. Даром, что ли, у тебя глазищи, как два фонаря?» – «Да ладно вам, маменька, ваше дело сторона, я с ним справлюсь и одна». – «А коли так, то берись за него. Да смотри не церемонься». И Росита усердно принялась ослеплять взглядами Эметерио, или дона Эметерио, как она его величала, находя его даже красивым.
Эметерио действовал на свой обычный скопидомский манер, стараясь использовать благоприятные возможности и в то же время не сделать какой-нибудь промашки, ибо он не хотел остаться в дураках. Среди всяких прочих неприятностей его печалило также и то, что сотрапезники следили за маневрами и взорами Роситы с улыбками, которые ему, Эметерио, казались сочувственными. Исключение составлял только Мартинес, взиравший на девичьи хитрости со всей серьезностью, подобающей соискателю места на кафедре психологии, каковым он являлся. «Нет, нет, ей меня не подцепить, этой девчонке, – говорил себе Эметерио. – Не хватает только посадить ее себе на шею, а сверху еще донью Томасу! Недаром говорится: одинокий вол сам себя облизывает… вол… вол… но не бык!»
– К тому же, – как на исповеди, откровенничал он перед Селедонио, – эта девчушка – опытная особа, даже чересчур. У нее своя тактика!..
– Стало быть, ты, Эметерио, против тактики… за прямые контакты…
– Напротив, Селедонио, напротив. Ее тактика как раз и построена на прямом контакте. Это контактная тактика. Видел бы ты, как она ко мне прижимается. Под любым предлогом, будто невзначай, старается ко мне прикоснуться. Нет сомнения, она хочет меня соблазнить. И я не знаю, только ли меня…
– Ну, ну, Эметерио, ты ревнуешь ее к постояльцам!
– Напротив, это постояльцы ревнуют ко мне. А тут еще этот Мартинес, соискатель места на кафедре, он, пока разжевывает свой бифштекс, положительно пожирает ее глазами и вообразил себе, что она прочит его мне в заместители на тот пожарный случай, если я от нее ускользну.
– Тогда лучше проскользни в нее, Эметерио, проскользни в нее!
– А посмотрел бы ты, какие штучки она откалывает. Однажды вечером, я уже начал было читать роман-фельетон в «Новостях», она вдруг заскакивает в мою комнату, краснеет, будто от смущения – видел бы ты, как она зарделась! – и говорит: «Ах, простите, дон Эметерио, я ошиблась дверью!..»
– Она тебя величает «доном»?
– Всегда. Как-то раз я сказал: пусть оставит этого «дона» и зовет меня просто-напросто Эметерио, так ты знаешь, что она мне ответила? Она ответила: «Просто Эметерио… Да никогда в жизни! Дон Эметерио, только дон…» И вместе с тем врывается в мою комнату под предлогом, будто бы ошиблась дверью.
– Ты в доме ее матери, доньи Томасы, и берегись, как бы Росита не провела тебя, как говорится в Священном Писании, во внутренние комнаты родительницы своей…
– В Писании? Неужто в Священном Писании говорится о таких вещах?…
– Да, это из божественной «Песни Песней» – к ней, словно к чаше с ароматным вином, припадало немало душ человеческих, жаждущих неземной любви. И этот образ чаши, из которой утоляют жажду, разумеется, тоже из Библии.
– Значит, мне надо бежать, Селедонио, надо бежать. Эта девчонка не подходит мне в качестве моей жены…
– Ну а в качестве чужой жены?
– Тем более. Никаких незаконных связей! Либо делать все по Божьему завету, либо совсем не делать…
– Да, но Бог велит: плодитесь и умножайтесь!.. А ты, по всему видно, умножаться не собираешься.
– Умножаться? Да я по горло сыт умножениями, которые произвожу в банке. Умножаться! Мне умножаться?
– А что? Возведи себя в куб. Займись самовозведением в степень.
По правде говоря, Эметерио прилагал все старания к тому, чтобы обороняться от обволакивающей тактики Роситы.
– Послушай-ка, – сказал он ей однажды. – Я вижу, ты пытаешься подцепить меня на крючок, но это напрасный труд…
– На что вы намекаете, дон Эметерио?
– Допустим даже, что и не напрасный. Но потом я уеду и… будь здорова, Росита!
– Я? Это вы будьте здоровы…
– Ладно, пусть я, но только не надо глупостей…
Бедняга Эметерио! Росита пришивала пуговицы, которые у него отрывались, по этой причине он и не препятствовал им отрываться. Росита обычно поправляла ему галстук, приговаривая: «А ну-ка подойдите сюда, дон Эметерио; какой вы дикарь!.. Подойдите, я поправлю вам галстук…» По субботам Росита забирала его грязное белье, кроме некоторых предметов туалета, которые он припрятывал и самолично относил к прачке, а когда ему приходилось по причине простуды ложиться пораньше, Росита подавала ему в постель горячий пунш. Чтобы не остаться в долгу, он решил как-нибудь в субботу пригласить ее в театр на что-нибудь занимательное. И в день поминовения усопших повел ее на «Дона Хуана Тенорио». [19]19
«Дон Хуан Тенорио»– пьеса Соррильи, трактующая тему Дон Жуана (исп. –Дон Хуан) в романтическом ключе. В испанских театрах ставилась ежегодно в день поминовения всех усопших – 2 ноября.
[Закрыть]«А почему, дон Эметерио, такое представляют в день поминовения?» – «Из-за Командора, надо полагать…» – «Но этот Дон Хуан, по-моему, просто дурачок какой-то».
И все-таки Эметерио-скопидом стойко держался.
– По-моему, – говорила донья Томаса дочери, – у твоего дурачка есть кто-то на стороне…
– Да кто у него может быть, маменька, кто у него может быть? Женщина у него? Я бы ее учуяла…
– Ну а если эта его полюбовница не душится?…
– Я бы ее учуяла и без духов…
– А вдруг у него невеста?
– Невеста, у него? Это уж совсем невероятно.
– А в чем же тогда дело?
– Его не тянет жениться, маменька, не тянет. У него другое на уме…
– Ну, раз так, доченька, то мы напрасно стараемся; нечего даром время терять, займись Мартинесом, хотя он вряд ли тебе пара. А скажи, какие такие книжицы он принес тебе почитать?…
– Ничего стоящего, маменька, разные пустые книжонки, что сочиняют его друзья-приятели.
– Смотри, как бы он сам не вздумал писаниной заняться да и не вывел бы нас с тобой в каком-нибудь романе…
– А чем вам плохо будет, маменька?
– Чем плохо? Мне? Еще недоставало, чтобы меня в книгу вставили.
В конце концов Эметерио, хорошенько обсудив и обдумав все с Селедонио, решил бежать от искушения. Он воспользовался летним отпуском и уехал на приморский курорт, дабы поднакопить там здоровья, а потом, вернувшись в Мадрид и заняв свое место в банке, перетащить свой сундук в другие меблированные комнаты с пансионом. Ибо, отправляясь на летний отдых, он оставил свой сундук, свой старый сундук, у доньи Томасы, как бы в виде залога, и уехал с одним чемоданчиком. Возвратившись, он не осмелился зайти попрощаться с Роситой и на выручку сундука послал человека с письмом.
Но чего ему это стоило! Воспоминания о Росите стали кошмаром его ночей. Только теперь он понял, как глубоко запала она ему в душу, теперь, когда в ночной темноте его преследовали ее пламенные взоры. «Пламенные, – размышлял он, – от «пламя»! Они мечут пламя, обжигают, как пламя, а еще это «лам» напоминает о перуанской нежности, как у ламы… Правильно ли я поступил, что сбежал? Чем плоха была Росита? Почему я ее испугался? Одинокий вол… но мне кажется, что нет ничего хуже для здоровья, чем самому себя облизывать».
– Я плохо сплю, а когда засыпаю, вижу дурные сны, – жаловался он Селедонио, – мне чего-то недостает, я задыхаюсь…
– Тебе недостает искушения, Эметерио, тебе не с чем бороться.
– Я только и делаю, что мечтаю о Росите, она стала моим кошмаром.
– В самом деле кошмаром? Неужели кошмаром?
– И особенно часто мне вспоминаются ее взоры, взмахи ее ресниц…
– Я вижу, ты на пути к тому, чтобы написать трактат о чувстве прекрасного.
– Послушай, я тебе об этом еще не рассказывал. Ты помнишь, что у меня в комнате всегда висел на стене календарь, из этих американских, отрывных, я по нему узнавал, какое нынче число и день недели…
– А разве ты не разгадывал шарады и ребусы, что на обороте листков?
– Да, да, и это тоже. Ну так вот, в тот день, когда я расстался с домом доньи Томасы, разумеется уложив календарь на дно моего старого сундука, в тот день я не оторвал листочка…
– Значит, в тот знаменательный день ты отказался от шарады?
– Да, я не оторвал листочка и с того дня не отрываю, и на моем календаре все еще то старое число.
– Это мне напоминает, Эметерио, историю с одним молодоженом, у которого умерла жена: он стукнул кулаком по своим часам, да так стукнул, что они остановились на той трагической минуте – тринадцатой минуте восьмого часа, и он все продолжает их носить и не отдает в починку.
– А это неплохо, Селедонио, это неплохо.
– По-моему, лучше бы он в этот момент сорвал с часов обе стрелки, минутную и часовую, но продолжал бы их заводить; тогда на вопрос: «Который час, кабальеро?» – он мог бы ответить: «Мои часы идут, только времени не показывают», а не бормотать: «Время-то они показывают, только не ходят». Таскать с собой часы, которые не ходят? Да ни за какие коврижки! Пусть идут, хоть ничего и не показывают.
Эметерио продолжал бывать в компании, собиравшейся в кафе, смеяться остротам приятелей, посещать по субботам театр, относить свои сбережения в конце каждого месяца в тот банк, где он служил, увеличивая этим проценты, которые начислялись на ранее положенные сбережения, а также с помощью всевозможных предосторожностей сберегать свое здоровье, здоровье одинокого холостяка, который сам себя облизывает. Но как пуста была его жизнь!
Нет, нет, компания – это еще не жизнь! К тому же один журналист из этой компании, самый заядлый весельчак и присяжный остроумец, явился к Эметерио в банк, рассчитывая разжиться у него деньжатами. Получив отказ, журналист оскорбился: «Вы меня обжулили, сударь!» – «Я?» – «Да, вы, потому что в нашей компании у каждого есть свое амплуа и вытекающие из него обязанности. Я, например, всех смешу, всех развлекаю, а вы у нас рта не раскрываете, вы годитесь только на одно амплуа – состоятельного человека, и вот я обращаюсь к вам за ссудой, а вы мне отказываете – значит, вы меня обжулили, вы меня обокрали!» – «Но, уважаемый сеньор, я посещал сборища в кафе не в качестве богача, а как потребитель». – «Потребитель чего?» – «Как чего? Острот. Я смеялся над вашими, вот и все». – «Потребитель… потребитель… самого себя вы потребляете! Вот что вы делаете!» И он был прав.
– А новый дом с пансионом?
– Какой там дом, Селедонио, какой там дом! Это не дом, это меблирашки, постоялый двор, харчевня. Вот у доньи Томасы действительно был дом.
– Да, дом для пансионеров.
– А нынешний – дом для пансионерок! Посмотрел бы ты, какая там прислуга. Коровы! Что бы там ни было, Росита была дочерью хозяйки дома, душой самого дома, и в том доме мне не приходилось сталкиваться со служанками.
– С пансионерками, ты хочешь сказать?
– А на этом постоялом дворе!.. Там есть такая Мариторнес, [20]20
Мариторнес –ставшее в Испании нарицательным имя трактирной служанки из «Дон Кихота»: грубая, некрасивая женщина.
[Закрыть]она упорно жарит мне яичницу так, что яйца прямо плавают в оливковом масле, и, когда я говорю, зачем нужно столько масла, знаешь, что она отвечает? «А хлеб макать». Представь себе!
– Росита, разумеется, жарила яичницу как дочь хозяйки дома.
– Ну еще бы! Думая о моем здоровье. Но эти свиньи!.. А еще – она упорно пододвигает мой сундук впритык к стене, и, понимаешь, мне трудно его открывать, потому что сундук у меня старинный, с выпуклой крышкой…
– Ну да, выпукло-вогнутой, как небесный свод.
– Ах, Селедонио, и зачем только я ушел из того дома!
– Ты хочешь сказать, что в этом новом доме никто за тобой не охотится…
– В этом доме семейным очагом и не пахнет… уюта никакого…
– А что мешает тебе поискать другое пристанище?
– Все они одинаковы…
– Зависит от цены: по деньгам и обхождение.
– Нет, нет, в доме доньи Томасы со мной обходились не по деньгам, а по-родственному…
– Ясно, что с тобой они не вели счетов. Им от тебя другое требовалось.
– У них были добрые намерения, Селедонио, добрые намерения. Я начинаю понимать, что Росита была влюблена в меня, да, именно так, как я тебе говорю, влюблена в меня бескорыстно. Но я… и зачем только я ушел?
– Предвижу, Эметерио, что ты скоро вернешься в дом Роситы…
– Нет, нет, это невозможно. Чем я объясню свое возвращение? Что скажут другие постояльцы? Что подумает Мартинес?
– У Мартинеса просто нет времени на размышления, уверяю тебя: он готовится читать лекции по психологии…
Прошло несколько дней, и Эметерио сказал:
– Знаешь, Селедонио, кого я вчера встретил?
– Роситу. Кого же еще! Неужели одну?
– Нет, не одну, с Мартинесом. Он теперь ее муж. Но и без него Росита шла бы не одна, не сама по себе…
– Ничего не понимаю. Не хочешь ли ты сказать, что кто-то вел ее, что она была в состоянии опьянения…
– Нет, она была в том состоянии, вернее, положении, которое называют «интересным». Она сама поторопилась сообщить мне эту новость. А какой у нее был вид победный, и как гордо она махала своими ресницами: вниз-вверх, вниз-вверх. «Как вы видите, дон Эметерио, я уже в интересном положении». И я остался в раздумье, какой же интерес может она извлечь из подобного положения.
– Понятно, мысль для банковского служащего самая натуральная. А я бы вот полюбопытствовал, что думает о ее положении тот, другой, Мартинес, как он толкует его с точки зрения психологии, логики и этики. Ну и как все это на тебя подействовало?
– Ах, если бы ты видел!.. Росита выиграла с переменой…
– С какой переменой?
– Своего положения. Она округлилась, стала настоящей матроной… Посмотрел бы ты, как гордо и важно она выступает, опираясь на руку Мартинеса…
– А ты, конечно, расставшись с ними, подумал: «Почему я не капитулировал? Почему я не бросился очертя голову на супружеское ложе?» И ты пожалел, что удрал. Верно?
– Что-то вроде того, что-то вроде…
– А Мартинес?
– Мартинес смотрел на меня с многозначительной улыбкой, словно хотел сказать: «Ты ее не пожелал? А теперь она моя!»
– И малыш тоже его…
– Либо малышка. У меня он обязательно получился бы мальчиком… Но у Мартинеса…
– Мне кажется, ты уже ревнуешь к Мартинесу…
– Какого дурака я свалял!
– А донья Томаса?
– Донья Томаса?… Ах да, донья Томаса умерла; ее смерть, по-видимому, и побудила Роситу выйти замуж: это было необходимо для того, чтобы сохранить респектабельность заведения.
– И таким путем Мартинес из квартиранта стал квартирохозяином?
– Вот именно, не отказавшись, однако, от своих приватных уроков и продолжая участвовать в конкурсах. И к тому же милостью провидения ему наконец-то досталось место на кафедре, и скоро он уезжает вместе с женой и с тем, кого она ему собирается принести, занимать его, это место…
– Сколько ты потерял, Эметерио!
– А сколько она потеряла!
– И сколько выиграл Мартинес!
– Пфе! Жалкие учебные часы – с трех до четырех! Но что там ни говори, а я навеки остался без семейного очага, буду жить, как одинокий вол… сам себя буду облизывать… Разве это жизнь, Селедонио, разве это жизнь!
– Но ведь чего-чего, а невест-то у нас хватает!..
– Не таких, как Росита, нет, не таких. И что она выиграла, сменяв меня на него?
– Хотя бы мужа-преподавателя.
– Говорю тебе, Селедонио, я – человек конченый.
И действительно, бедный Эметерио Альфонсо – Альфонсо была его фамилия, и Селедонио советовал ему подписываться Эметерио де Альфонсо: присовокупить к своей фамилии частицу «де», свидетельствующую о благородном происхождении, – бедный Эметерио погрузился в пучину смертельного безразличия ко всему, что касалось его частной, глубоко личной жизни. Его уже не смешили остроты, не радовали разгаданные шарады, ребусы и логогрифы – жизнь разом потеряла в его глазах всю свою прелесть. Он спал, но сердце его бодрствовало, как сказано в божественной «Песни Песней», и бдение его сердца порождало мечтания. Спала его голова, а сердце его мечтало. На службе в банке его спящая голова занималась расчетами, а сердце – мечтами о Росите, о Росите в интересном положении. В таком состоянии ему приходилось начислять проценты, соблюдая чужие интересы. А банковские начальники вынуждены были исправлять его ошибки и делать ему внушения. Однажды его вызвал к себе дон Иларион и сказал:
– Я хотел бы побеседовать с вами, сеньор Альфонсо.
– К вашим услугам, дон Иларион.
– Нельзя сказать, чтобы мы были недовольны вашей службой, сеньор Альфонсо, нельзя сказать. Вы примерный служащий: усидчивый, трудолюбивый, умеющий молчать. И ко всему вы еще и клиент нашего банка. Вы держите у нас свои сбережения, и, конечно, на вашем счету набралась уже изрядная сумма. Но позвольте мне, сеньор Альфонсо, задать вам один вопрос, и задать его не по обязанности старшего начальника, а на правах почти что отца родного.
– Я вовек не забуду, дон Иларион, что вы были близким другом моего отца и что вам, более чем кому-либо, я обязан своим местом в банке, которое позволяет мне накоплять проценты с капитала, завещанного мне отцом, потому вы вправе задать мне любой вопрос…
– С какой целью вы так усердно копите и зачем хотите разбогатеть?
Услышав этот нежданный-негаданный вопрос, Эметерио остолбенел от изумления. Куда метит дон Иларион?
