Текст книги "Любовник тетушки Маргарет"
Автор книги: Мейвис Чик
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 20 страниц)
Ноги! Она смотрела на них, как на чудо воскрешения Лазаря, по мере того как они по очереди восставали из мыльной пены. Просто лапы гориллы! Немедленная эпиляция! Она попыталась произнести это слово вслух, но оно оказалось на удивление трудным. Верити потянулась к бритве. Это любимая бритва Марка, которую он забыл, уходя, и которую у нее не поднялась рука выбросить. Она начала медленно и осторожно сбривать нежелательную поросль. Острая бритва, очень острая. Как ни старалась Верити крепко держать ее обеими руками, руки слушались плохо. Вода стала розовой. Верити удивилась: с чего бы это? Нужно добавить воды, решила она и открутила кран. При виде журчащей струи ей снова захотелось пить. Напившись, она сползла пониже, согревшаяся и довольная. Вот отдохнет всего минутку – и продолжит наводить красоту. Для него.
Ванна так и не оправилась от полученной травмы. Если ванны в принципе способны испытывать «кошмар на улице Вязов», так это произошло именно с ванной Верити.
Явившийся полчаса спустя Марк увидел картину, которую истолковал как самоубийство бывшей любовницы. Поскольку на его звонок дверь никто не открыл, он достал из цветочного горшка ключ и отпер ее сам. Потеряв работу, он пребывал в отчаянии, ему было нужно, чтобы кто-нибудь о нем заботился. За этим-то он и пожаловал к Верити, но нашел ее… в луже крови. Если даже ванна ощущала, что хозяйке нужна неотложная помощь врача, это было ничто по сравнению с тем, что испытал Марк. «Бабы, сволочи!» – ругнулся он, выволакивая Верити из ванны и начиная делать ей искусственное дыхание. Она пришла в себя и ответила ему тем единственным способом, каким женщины отвечают на интимные прикосновения любовника, – закрыла глаза и вернула ему поцелуй, хотя и отметив, что выражение лица у Марка не такое, каким следовало бы быть в подобных обстоятельствах.
Джилл бросила письмо на каминную полку, где уже лежала открытка из Парижа. И то и другое – от Маргарет. На обратной стороне открытки было написано: «Наш утешительный приз за несостоявшееся катание на лыжах – и это оказалось гораздо лучше». Джилл провела пальцами по открытке, потом по письму. Хотя Маргарет явно старалась ее повеселить, она не находила забавным рассказ подруги о том, что случилось с Верити. Это слишком напоминало ее собственные нынешние переживания. Уже апрель, а жизнь так и не наладилась. Аманда до сих пор с ней почти не разговаривала, лишь в соответствии с дочерним долгом соблюдая приличия, сообщала новости о внуках, но в подтексте явно звучал укор. Джайлз собирался скоро приехать, однако, если в прошлом году Джилл ждала сына с нетерпением, сейчас его приезд ничего для нее не значил, так же, как ничего не значили бессмысленно текущие дни, потому что она чувствовала себя бесконечно несчастной. Джилл подошла к креслу у окна. Именно в нем она теперь предпочитала проводить большую часть времени. Поджав колени и уткнувшись в них подбородком, наполовину скрытая занавеской, она наблюдала за переменами, происходящими снаружи. Принимать в них участие она могла только на таком отстраненном уровне. Джилл чувствовала себя разбитой, воспринимала действительность как обман, источник страданий, считала, что жизнь требует от нее слишком многого. Как и она ждала слишком многого от жизни.
Почему она не сожгла открытку, она и сама не знает. Быть может, какой-то добрый дух подсказал ей, что в существовании этой открытки есть некий смысл, что когда-нибудь она сможет без боли смотреть на этот бульвар с его кафе и отдыхающими парочками, на маленькую красную стрелку, которую нарисовала Маргарет, чтобы обозначить окно их номера в отеле. А пока открытка лежала на каминной полке как напоминание о самом мрачном периоде в жизни Джилл. Уверенная, что такого тяжелого времени у нее никогда еще не было, она была готова молиться каким угодно богам, чтобы в будущем никогда не погрузиться снова в такой мрак. С тех самых пор Джилл ни разу не заходила в гостевую спальню. Розовое покрывало, конечно же, до сих пор лежало на кровати скомканное, его края кручеными жгутами-змеями свисали по краям, будто бы издеваясь над хозяйкой. Там все началось, там и закончилось. Надо было им встречаться в отеле. Тогда у нее по крайней мере осталась бы комната, которая напоминала бы лишь о двух настоящих, счастливых, не тайных любовниках, а не о ее собственной эрзац-попытке завести роман. Даже не о попытке – о провале. Маргарет со своим другом, во всяком случае, реально любили друг друга в этой комнате. Теперь она это точно знала. И Джилл не надо было пытаться вступать в состязание с подругой. Никогда.
И почему она тогда, в первый раз, не послушалась своего внутреннего голоса? Ведь в то время она еще не слишком увязла, могла отвергнуть предложение «веселого, приятного секса» и идти своим путем. Так нет же. Слышала, но не слушала. А не слушала, потому что не хотела услышать.
«Это просто любовная связь, – так он сказал. Зачем же тогда было гладить ее по щеке, ласкать грудь, говорить нежные слова? – Всего лишь приятная и заслуженная премия за однообразие наших унылых жизней, временное отвлечение. Ты замужем, я женат: И мы оба останемся там, где мы есть. Мы ведь оба это понимаем, правда?»
Джилл позволила ему поцеловать ее, кивнула и сказала, что да, конечно, она понимает. Двое взрослых людей решили просто немного себя побаловать и позабавиться среди здешних холмов… Но на самом деле она так не думала и лишь надеялась, что ей удалось скрыть от него свои истинные чувства: боль несбывшихся ожиданий и чудовищное, чудовищное, чудовищное одиночество, которое она испытывала, когда его не было рядом. Она-то знала, что это Любовь и что ей выпало нести свой крест одной. Все остальное меркло в свете этой любви.
Дэвид, ее дорогой, преданный, ничего не подозревающий муж, стал для нее не более чем досадной помехой, чем-то, что приходилось принимать во внимание, но в общем – покладистым рогоносцем. После его отъезда в Японию их свидания в совершенно пустом доме, к ее радости, участились, раза два он даже оставался на всю ночь, так что она могла представить себе, каково бы это было, если бы они жили вместе. Даже когда он признался, что до нее у него были другие, она не расстроилась, потому что те были в прошлом, а она, Джилл – вот она, здесь, сейчас, живая и полная решимости остаться с ним навсегда. Так что ни для каких новых, будущих женщин нет места. Она и была его единственной Женщиной Будущего и никогда никому его не отдаст.
Джайлз и Аманда почти перестали что бы то ни было значить для нее. Аманда! Бедная, бедная ее дочь. Бедные, бедные внуки, их бабка становилась почти невменяемой и заболевала от горя, когда любовник не звонил и не приезжал хоть один день. В новогодний сочельник они, ее дети, зашли на кухню. Но она не уделила им никакого внимания, сославшись на то, что нужно срочно отвезти в магазин сырные пироги, о которых она совсем забыла. Так что сейчас ей необходимо уехать, но она непременно вернется к ужину, сегодня магазин открыт допоздна – ложь, но кто стал бы проверять, ей ведь все верили, и от этого обман становился вдвое более постыдным. Пироги в противнях, – четыре штуки – стояли на скамейке, и она попросила детей помочь перенести их в машину. Детям было восемь и десять лет – всего восемь и десять. Когда младший споткнулся во дворе и уронил свою ношу, она орала, визжала от ярости, накопившейся за долгое время, и лупила его свободной рукой по затылку до тех пор, пока Аманда не выскочила на мороз полураздетая, потому что в тот момент как раз переодевалась. Ее дочь стояла, дрожа от холода и обиды, закрывая руками свое дитя, защищая от его собственной бабушки, которая брызгала слюной и хрипела от гнева. Но все же Аманда приняла ее извинения. Конечно, это же Аманда. А Джилл все равно уехала – наркотик был слишком силен. Сев за руль, она пригладила волосы, вытерла губы, подкрасилась. И в его дом прибыла такой, словно никаких забот в ее жизни не было. Его жена встретила ее и пригласила войти с удивленным, но, как всегда, приветливым видом.
– Мы завтра уезжаем, – солгала Джилл, – а я забыла вам это привезти. Простите, что тревожу вас в такой…
И тут она заметила. Никаких гостей, на которых он ссылался, в доме не было. Он сидел на полу возле камина, вокруг были разбросаны карты. На сдвинутом в сторону сервировочном столике виднелись тарелки, приборы и остатки ужина. Ужина на двоих. Раннего ужина. Рядом с картами стояли стаканы с бренди. На нем были темно-бордовые кожаные тапочки с его вытканными золотом инициалами. Какая пакость! Ей хотелось их поцеловать.
Его милейшая жена предложила ей выпить. Джилл отказалась. Его милейшая жена спросила, куда они завтра уезжают. Джилл сказала – в Марокко, первое, что пришло в голову, быть может, из-за этих самых тапочек.
– Ах, – заметила его милейшая жена, – когда дети уезжают, так приятно расслабиться. – Она застенчиво улыбнулась, и на ее пухлых, пышущих здоровьем щеках появились ямочки. – Вот и мы тоже… – И широким жестом обвела разбросанные карты и своего сияющего улыбкой мужа; ах, как хорошо он изображал вежливую приветливость случайного знакомого, никто бы никогда ни о чем не догадался. – Это у нас первый новогодний сочельник без детей, и мы решили никого не приглашать, просто побыть вдвоем. – Ее улыбка стала шире. На ней было нечто вроде восточного халата, шелковое черно-красное одеяние. Соблазнительное. Сегодня ночью он с нее его снимет, думала Джилл. Снимет, снимет, снимет…
Бедная Аманда.
– Ты должна показаться врачу, – сказала ей дочь. Когда Джилл вернулась, Аманда уже укладывала вещи в фургон, собираясь ехать домой. Неблизкий путь, уже вечер, но она и слышать не желала о том, чтобы остаться до утра. Как хотелось Джилл броситься к дочери, обнять, рассказать ей все, найти понимание и прощение. Но она не могла. Ругала себя за эту неспособность и за то, что недостаточно настойчиво уговаривает дочь остаться, но ничего не могла с собой поделать. Злость на весь мир – заразная болезнь, она выражается в том, что больному хочется, чтобы и все вокруг так же, как он, злились на весь белый свет. И Аманда уехала злая, очень злая. Понадобится немало времени, чтобы восстановить отношения с дочерью, да и неизвестно, удастся ли. И Джилл потребуется очень много времени, чтобы внуки, уже убаюканные и мирно спавшие в своих дорожных кроватках, снова почувствовали к ней доверие. Только Дэвид, который не был свидетелем той сцены, но знал, что она была безобразной, нашел в себе силы обнять жену, глядя на удаляющиеся габаритные огни фургона. Джилл склонила голову ему на плечо, и так, обнявшись, они вернулись в дом, где она позволила ему приготовить ей ванну, а потом принести стакан бренди и уложить ее в постель. На следующий день, когда приехал врач, попросила его прибегнуть к гормоновосполняющей терапии. Казалось, это удовлетворило всех.
Скоро должен был приехать Джайлз, но Джилл это мало волновало. Маленькое овощеводческое хозяйство, которое она раньше так любила, тоже постепенно ускользало из ее рук. Наступало важнейшее для полеводства время, а у нее теперь не было ни Сидни (он отнял у нее даже лучшего работника, она позволила и это), ни охоты самой заниматься землей. Весенняя капуста – вот во что она превратилась, в весеннюю капусту.
Последние душевные силы покинули ее в той самой комнате наверху, когда она, коленопреклоненная, обнаженная, рыдающая, вцепившись в его колени, прижимая их к своей груди, допытывалась:
– Ну почему мы не можем поехать в Париж? Моя подруга была там. Вот посмотри, посмотри, что она мне прислала. – Джилл метнулась вниз и принесла открытку.
– Мне кажется, что мы зашли слишком далеко, – сказал он, одеваясь. – Думаю, нужно заканчивать.
– Всего несколько дней. Пару ночей в этом восхитительном гнезде порока, в этом французском отеле. Ну почему «нет»? – Джилл знала: если он согласится, она его заарканит. Может быть, хотя бы потому, что все станет известно и ему придется бросить пухленькую супружницу с этой ее буколической улыбкой и навечно остаться с ней.
Он отрицательно покачал головой, чуть коснулся губами ее лба и ушел, оставив Джилл корчиться на кровати, в отчаянии прижимая к себе скомканное розовое покрывало.
Нет, история Верити ничуть ее не развеселила. Ничуть. Маргарет в своем защитном коконе любви, в своем законном счастье многое видела в неправильном свете.
Глава 7
В последний вечер мы немного выпили. Пожалуй, даже слегка напились. Думаю, это было естественно и правильно, не так ли? Мы сидели друг против друга за моим кухонным столом и распивали шампанское. Мыслями он был уже далеко, и разговор вертелся в основном вокруг его путешествия: что он найдет в Никарагуа по приезде, будут ли доходить в Англию его письма, не станет ли наш сегодняшний ужин на много дней вперед его последней приличной трапезой, потому что он может себе вообразить, как кормят там на внутренних рейсах. За предыдущие несколько недель мы уже сказали друг другу почти все самое важное: происходило то, что должно было произойти, и мы всегда знали, что это произойдет. На вырывавшийся порой вопрос: «Что же мы сделали?» – всегда следовал спокойный ответ-напоминание: именно то, что собирались. Этот короткий отрезок времени доставил нам много радости, но то была лишь фантазия, своего рода театральный спектакль, нами самими совместно срежиссированный, во время которого публика оставалась в темноте, а теперь в зале снова зажигается свет.
Когда он достал книжку рисунков Иниго Джонса и попросил меня что-нибудь на ней написать, мы внезапно испытали прилив сентиментальности, и я не сразу сообразила, что бы такое сочинить. Банальности вроде «Желаю приятного путешествия» или «С наилучшими пожеланиями» едва ли были уместны. Равно как и строки из «Лекарства от любви» Овидия – слишком горько. В поисках источника вдохновения я оглядела бумажки, там и сям приколотые у меня на кухне. Может, что-нибудь из рецепта возрождения лесов? Или из статьи о вреде йоги? Или из заметки о болезнях, поражающих розы (ее-то я зачем храню?)? А потом мой взгляд упал на пожелтевшую, давным-давно заляпанную жиром Балтиморскую дезидерату,[79]79
Дезидерата – пожелание (от лат. desiderata – пожелание). Имеется в виду текст «О существенном», найденный в Старой церкви Святого Павла, датируемый 1692 г.
[Закрыть] которую Саския когда-то привезла из поездки в Кентербери. Это, во всяком случае, лучше, чем болезни роз. В душе я считала, что если следовать всем изложенным в этом назидании советам, то никогда ничего не сделаешь, а будешь лишь сидеть дома с блаженной улыбкой на устах и разве что иногда бродить «спокойно среди шума и спешки и помнить, что покой бывает в молчании». Однако несколько весьма подходящих строк там было:
«Мир полон обмана. Но пусть это не делает тебя слепым к тому, что там есть и добродетель; многие борются за высокие идеалы, и повсюду жизнь полна героизма.
Будь самим собой».
– Я знаю эту дезидерату. У меня дома в кабинете тоже есть копия.
– Большинство людей в определенный период жизни выписывают себе какой-нибудь афоризм, прикрепляют его к стене, вздыхают над ним, а потом делают прямо противоположное тому, что он рекомендует.
– Довольно цинично, – заметил он. – Такое безнадежно-уничижительное высказывание о духовной борьбе не в твоем духе.
– Разве? Наверное, ты меня плохо знаешь.
– Может быть, – согласился он, накрыв рукой мою ладонь. – Я и не претендую. Твой внутренний мир для меня действительно тайна. Как и для тебя – мой. Особенно самые темные его уголки.
– Не верится, что они у тебя есть.
– Мне тоже не верится, что они есть у тебя.
– Может, не будем разрушать иллюзию?
Дело в том, что я испытывала тревогу и смятение не столько из-за его отъезда, сколько из-за надвигающегося возвращения Саскии. Словно с меня содрали кожу. Да, я чувствовала себя так, будто с меня содрали кожу, а шампанское и прощание с человеком, которому я могла безоговорочно доверять, еще больше растравляли душу.
Накануне Верити, с которой я поделилась своим ощущением, ничуть мне не помогла.
– Я говорила тебе: если даришь мужчине дорожную сумку, он от тебя сбежит! – торжествующе воскликнула она, снова принимая обычный надменно-покровительственный вид.
Когда имеешь дело с Верити, часто приходит на ум любимая максима королевы Елизаветы, которую она повторяла каждый раз, когда ее министры советовали ей нанести удар по Франции или вторгнуться в Шотландию: «Безрассудно разить огнем соседа, поскольку живешь рядом с ним…» Так что я старалась поддерживать мир в наших отношениях.
С тех пор как она удостоилась быть принятой в Орден величайших глупцов, водворив на место Марка, я не сомневалась, что очень скоро ее страдания возобновятся. Но не могла и не восхищаться профессионализмом подруги: она уже начала описывать свою историю в очередном сценарии. Я робко заметила, что Марку это может показаться немного… ну, скажем, обескураживающим, – оказаться в фокусе публичного внимания, – но Верити посмотрела на меня с жалостью: что внештатная окантовщица – к тому же так легко позволившая сбежать своему мужчине в какие-то поганые джунгли – может знать об истинном творчестве? Оставаться под обаянием Тинторетто после этого было особенно трудно, и если бы в тот момент Верити споткнулась, я бы с легким сердцем могла ее подтолкнуть.
– Ты такая храбрая. – Это был ее прощальный выстрел, посланный, когда, уже идя по дорожке к воротам, она оглянулась и скорчила гримасу снисходительного сочувствия.
Такое я проглотить не могла.
– Как твои ноги? – крикнула я вслед так, чтобы слышала вся улица.
– Марк каждую ночь растирает их лавандовым маслом. Он так ласков со мной теперь…
Господи милосердный, подумала я, мы сами создаем себе иллюзии и сами же разочаровываемся. Эта мысль заставила меня взглянуть на наши с Оксфордом отношения как на «внештатный» волшебный фокус.
Но этот обмен колкостями был легкой царапиной по сравнению с раной, нанесенной мне чуть раньше Саскией во время телефонного разговора. Началось все вполне спокойно: она сообщила, как сильно ждет возвращения домой, и как удивительно, что в это же время на следующей неделе… Ну, и так далее. Словом, все, что положено говорить в подобных случаях. Но потом ее речь чуть изменилась – уж мне ли ее не знать! – и у меня тревожно забилось сердце.
Да, она с нетерпением ждала возвращения домой, но собиралась подыскать подходящую студию – только для работы, – чтобы, когда приедет отец, он мог бы там остановиться, потому что Фишер неожиданно оказался более энергичным, чем можно было ожидать, и нашел место, где уже осенью можно будет организовать выставку. В подтексте звучало: пора наводить мосты. Значит, Дики приедет – пусть даже только на открытие выставки, – и это снова отбросит меня назад, вернет память о былых вернисажах и прочих художественных мероприятиях с царившей на них амикошонской атмосферой, во время которых вес суетились вокруг него, раболепствовали, а он, герой дня, в конце концов неизменно напивался в стельку, моя сестра ходила вокруг него кругами с широкой улыбкой на лице, стараясь делать вид, что все в порядке, всегда стараясь делать вид, что все в порядке, – одному Богу известно, чего это стоило Лорне. Только на сей раз все окажется еще хуже, потому что теперь это будет выглядеть как возвращение героя.
Вот откуда ощущение, что с меня содрали кожу.
Вторую бутылку шампанского мы унесли в спальню, где легли в постель, тесно прижавшись друг к другу.
– Ты готов к тому, чтобы выслушать исповедь? – спросила я. К тому времени я уже поняла, что любви мы больше предаваться не будем. Пришло время смены амплуа. Я собиралась облегчить душу, рассказав ему о своем прошлом, и рисковала остаться слишком незащищенной. Он не был больше моим любовником. Мужчина по имени Оксфорд уже переступил черту. И если этому самому мужчине по имени Оксфорд суждено и впредь кем-то оставаться для меня, то, конечно, другом.
Итак, я рассказала ему все. Ощущение было такое, словно облака и я вместе с ними понеслись по небу назад, через все эти минувшие годы.
– С этим он и уехал, – закончила я. – Дочь любит его, ни за что не требуя отчета, так же, как любила его ее мать.
– Ты винишь Саскию?
– Нет.
– Тогда почему бы тебе не позволить ей наслаждаться своим счастьем?
– Потому что мне невыносима мысль, что он останется безнаказанным.
– Человек никогда не остается безнаказанным, – возразил Оксфорд. – Поверь мне.
– Ты чем-то огорчен?
– Я думаю, – ответил он. – И пью.
Я откинулась на подушку и подняла стакан:
– Выпьем за твой успех. Ты его заслуживаешь.
– Гм-м… – неопределенно промычал он и обнял меня за плечи. Мы чокнулись. Потом он положил мою голову себе на грудь и сказал: – Я кое-что тебе расскажу.
– Кое-что, чего ты не мог рассказать не напившись? – язвительно заметила я.
– Ага. Теперь моя очередь исповедаться. Ты хотела знать о моем прошлом и о том, почему именно Никарагуа? Ну что ж, слушай.
Это было последнее, чего я ожидала: мы оба сняли маски и вышли на авансцену перед опустившимся занавесом. Я навострила уши, как он велел, и сидела неподвижно, почти не дыша.
– Я познакомился со своей будущей женой, еще когда учился в архитектурном институте. Она работала секретаршей, хотя рассматривала эту работу как временную, потому что хотела стать моделью. Она была очень красива и очень молода. С матерью и теткой они бежали, спасаясь от режима Сомосы, и поселились в обшарпанном маленьком домике в пригороде Лондона, в Ханслоу. Мне было двадцать четыре года. Ей – девятнадцать. Все мои друзья-студенты обожали ее. У нас была весьма разгульная компания – никто не осмеливался явиться на утренние лекции, не страдая похмельем и не имея в запасе истории о девственнице, накануне лишенной им невинности. Мне все это страшно нравилось. Она работала в деканате, и вдруг все мы стали искать предлог, чтобы заглянуть туда. Мы сходили с ума от ее прекрасных глаз, и еще она была превосходно сложена. Миниатюрная, слишком миниатюрная, чтобы стать моделью. Она ни с кем не флиртовала, со всеми держалась одинаково дружелюбно. Каждый из нас пытался ее куда-нибудь пригласить, но она всегда отказывалась. Мы разве что пари не заключали: кому это все-таки удастся. Беспечные юнцы.
Так продолжалось около года, и в итоге нам пришлось сдаться. Но для меня это стало просто наваждением. Я нравился женщинам, и меня раздражало, что она не соглашалась даже встретиться со мной. Меня заело, и я начал ухаживать серьезно. Цветы, проводы до метро, чтение стихов – ну, обычный набор. Поскольку тогда я уже подрабатывал, стал делать ей подарки. И бывать у нее дома. Познакомился с мамой, с теткой и все такое прочес. Постепенно Хани уступила. Но не в постели. А я был настолько одержим этим, что в конце концов женился на ней. И все были счастливы. Я получил нечто экзотическое, чем можно было хвастаться, и охотно хвастался. Это было потрясающе. Мы прожили вместе восемь лет. Я не хотел детей, и мне, наверное, казалось, что так будет длиться вечно. Это было лучшее, что может быть в обоих мирах.
А потом она умерла. Опухоль мозга. Хоп – и все кончилось. И только тогда я понял, что потерял.
На похоронах ее мать рассказала мне то, что Хани всегда хранила в тайне. Чудовищную правду. И я ощутил то, что Лорка называл duende, «острие боли». Это была обычная история для Никарагуа, а может, и для большинства тех мест, где постоянно идет война: изнасилована в двенадцать лет; отец расстрелян на ее глазах; братья пропали без вести; некоторые родственники все еще остаются там. Они никогда об этом не говорили. Задним числом я понял, что раза два она, наверное, пыталась мне что-то рассказать, но я не был благодарным слушателем. Стал им только на похоронах. И осознал, что предал ее. Я начал взрослеть. Не сразу, постепенно. Прежде я и представить себе не мог, что будет значить для меня эта утрата. Потом нашел решение – не лекарство, но решение.
– А зачем ты дал объявление?
Он пожал плечами:
– Может, былое «я» дало о себе знать. А может, просто захотелось дать – и получить – немного привязанности, никому не причинив при этом вреда. Я хотел, чтобы все было честно. – Он вдруг чуть лукаво улыбнулся и стал очень похож на себя прежнего. – Как только я решил поехать туда, то ощутил мощный заряд положительной энергии – во всем теле. Это огромная сила. – И, встав, начал одеваться.
– Ну что ж, – сказала я, наблюдая за ним в последний раз, – похоже, никому никакого вреда это действительно не принесло.
Вмятины на подушке, два использованных стакана и две почти пустых бутылки из-под шампанского. Сухой остаток. «Прощай», – прошептала я, прислушиваясь, как его такси заворачивает за угол.
Было около полуночи. Я сидела в кровати с лицом, мокрым от слез, и думала: что дальше? Сасси должна вернуться через неделю. Если я собиралась сделать кое-326 какие приготовления, лучше было сделать их, пока она еще там. Но не сразу, решила я, во всяком случае, не раньше, чем я выпью чего-нибудь покрепче. Невзирая на строгое и пугающее предупреждение Верити, мне был необходим глоток чего-нибудь горячительного, и я отправилась на кухню.
