Текст книги "Смерть Анакреона"

Автор книги: Мейер Трап

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

Мягкий по характеру, он не выдержал и сказал: «Лалла, прости меня, я не хотел тебя обидеть, вырвалось непроизвольно “мы ждали тебя”. В этих словах нет намека или подвоха. Просто сорвалось с губ».

– Ах, я даже не заметила.

Потом они сидели и молчали. «Да, так, значит, так», – он осмотрелся и положил руки на подлокотники стула, как бы собираясь встать.

Тогда она сказала: «Вильгельм, я хотела бы кое о чем с тобой поговорить».

Он вскочил: «Ну, что ж, говори».

– Ты знаешь, я рассказывала тебе, как я страдала в замужестве, когда совместная жизнь продолжалась, но лишь внешне, не по моему желанию и не по моей воле. Послушай, Вильгельм, я люблю тебя, если бы ты только знал, как я ценю тебя. Но – теперь я не могу! Мы должны остановиться, Вильгельм, сохранить то лучшее, что было в наших отношениях. Мне ужасно неприятно говорить тебе это, но…

Он стоял перед ней. Не было ли это проявлением ее личности, которого он так жаждал?

Но сегодня вечером черные летучие мыши вились над ним.

– Ну, что ж, Лалла. Одно помни, мне всегда было приятно, что ты, не таясь, говоришь со мной, ведешь себя согласно твоему естеству. Разумеется, принимаю за честь, что ты и сегодня высказалась открыто, чистосердечно. Я был бы последним негодяем, если бы начал принуждать тебя, ты знаешь это.

– Спасибо, дорогой друг, да, я знаю.

Итак, значит поэтому: поэтому было сопротивление в ее верности, в ее ласках… даже в теперешнем поцелуе.

– Лалла, почему ты не сказала мне об этом прежде. Все было бы гораздо легче. Я был слеп и глух, старый дурак.

Она сделала слабое движение рукой.

– Лалла, одно я хочу тебе сказать, никогда между нами не должно быть злости. Господи, надеюсь, ее не было?

Он обнял ее, но она стояла, как прежде, неподвижно, словно изваяние. И это ранило его, ранило более, чем он предполагал. Он ведь смирился, покорился ее воле, не сопротивлялся. Он ведь понимал, что она в тайниках своей души желала сочувствия и согласия с ней. И теперь ее страх, не могла ли она хотя бы ради приличия проявить участие, оказать ему дружеское внимание?

Он отпустил ее: «Доброй ночи, Лалла, увидимся завтра?»

– Хорошо, до завтра, я ужасно устала сегодня. Доброй ночи, Вильгельм.

И она ушла в спальню.

Закрыла за собой дверь. Он не верил своим глазам. Постоял, подождал. Он слышал ее движения там, за закрытой дверью. Как понять ее поведение?

Лалла тоже стояла в спальне и прислушивалась. Ее наигранное поведение немного, но угнетало ее.

Наконец, он сдвинулся с места, где стоял, словно пригвожденный, после того как она ушла. Он надел в прихожей пальто, вышел и закрыл дверь на ключ.

На улице по-прежнему мело, те же самые закоченевшие снежинки ложились на землю и вихрились в воздухе. Ночь, тишина. Он долго ходил. Мерз, но ходил. Мерз, но ходил. Летучие мыши дольше обычного терзали его, не давали ему покоя…

Через несколько дней он заболел. Сильная простуда. Неделю пролежал в постели, не покидая «Леккен». Слуга Георг выполнял роль postillon d ’amour, посыльного между двумя влюбленными.

IV. Зеленый акант[8]8
  Акант – растение из семейства Acanthaceae; зигзагообразная структура листа была использована в орнаменте, впервые на капители Коринфской колонны (Крит, 300 до н.э.), позже в римском, арабском искусстве, искусстве барокко, рококо, Югендштиль.


[Закрыть]

После ледяного ветра и снегопада, после холодных дней с минусовой температурой в десять-двенадцать градусов погода вдруг резко изменилась, в самом конце ноября потеплело, будто бы весной повеяло. Городские газоны и остатки травы в районе Акер не пострадали особенно от мороза, они снова как ни в чем не бывало явились миру, зеленые, да, точно зеленые светлячки под деревьями, где копилась осенняя сырость, прикрытая засохшей листвой, или прямо возле черной осенней вспашки. До чего странным казалось это весеннее оживление. Фьорд не скрывал больше многообещающего бега горных гряд, люди ходили и диву давались. Не понимали, но чувствовали этот весенний настрой. Весна поздней осенью, после того как они уже пережили и снег, и всякие неприятности! Весна, действительно будто весна, но стоит поднять голову и взглянуть на верхушки деревьев, и сразу поймешь: нет, обман, зима, зима! Ветки, ведь, совсем закоченевшие, застывшие, безжизненные!

И собаки в эти странные дни справляли свой праздник. Они бегали по газонам дворцового парка, разбрасывая во все стороны мертвую листву, и энергично рыхлили землю. На одной из дорожек стоял разгневанный садовник и бормотал: «Эти, что пишут в газетах, будто газоны в парке здесь красивые. Кто ж спорит! Пусть придут теперь сюда эти сочинители и полюбуются. Лучше б написали, чтоб народ собак попридержал и не позволял им разгуливать, где хочут, вот мой совет!»

Ночи тоже установились теплые, и небо приобрело особый, характерный нежный темно-синий цвет – весеннее небо, холодное и без звездочек. Круглый бледнолицый месяц нависал над городом, освещая его мертвенным светом.

Стоял один из таких ноябрьских дней. Улица Карла Юхана[9]9
  Улица Карла Юхана – главная улица в Осло, проложена в середине XIX века от Центрального железнодорожного вокзала до Королевского дворца; названа именем короля Швеции и Норвегии Карла Юхана XIV, Бернадотте (1763–1844).


[Закрыть], главная артерия города, уже с утра была многолюдна. Но около трех часов дня, когда народ начинал подниматься к королевскому замку и прогуливаться по улице Драмменсвейен, наступал заход солнца, который воистину казался сплавленным из крови и раскаленного железа. Буйный закат. Несколько тяжелых туч круто развернулись над горными грядами на юго-западе, потом достигли улицы Карла Юхана, нависли над тротуаром возле университета и потянулись далее к западу, окрашиваясь в кроваво-красный цвет при прохождении зарева между комплексом Петерсборга и крышами домов в районе Вика. Выглядело так, будто зажгли огонь в каждом, кто поднимался к королевскому замку. Даже самые черные зимние пальто пламенели и светились, словно факелы.

Йенс Бинг приехал в город именно в такой день. Он был дома у своей матери в усадьбе священника, где она высиживала свой «обязательный год» – протоиерей умер весной. Он приехал поутру и уже успел побывать в издательстве и отдать манускрипт.

Он проходил мимо университета, когда буквально натолкнулся на Лаллу Кобру. Точнее сказать, не натолкнулся, а просто внезапно увидел ее прямо перед собой и не устоял от соблазна – подошел и сказал: «Ты не против, если я поздороваюсь с тобой?»

– Йенс, что за вопрос! Разве мы не расстались… друзьями?

– Что касается меня, да.

Они пошли вместе, и он сказал: «Вот как нам довелось снова встретиться! Настоящее пожарище, огневое освещение, будто специально для нас!» Она бросила на него мимолетный взгляд и прошептала в сторону: «Значит, он ничего не забыл. Ничего. Боже, какой он был тогда красивый и молодой!» Она спрятала и свято хранила воспоминание о его красоте и молодости в самом дальнем и потаенном уголке своей души. Не думала, не гадала, что придется еще раз встретиться. Но Йенс Бинг стоял перед ней. Она пробежала глазами по нему, сверху донизу. Особенно хорошо она знала его ладони, его руки. Она однажды сидела, ухватив его руки, и рассматривала их. Этот вид потряс ее тогда.

Он был так же элегантен, Йенс. Черное пальто сидело на нем, как литое, его шляпа, все было первоклассное. Он шел рядом: «Ты не против, если я провожу тебя?»

– Конечно, нет, Йенс. Расскажи в двух словах о себе.

– Что рассказывать, я давно уже дома.

– Твой отец умер. Я сразу подумала о тебе. Поверь мне. Ведь я знала, как ты любил его.

– Спасибо на добром слове. А как ты, Лалла?

– Я? Как будто ничего, даже можно сказать, хорошо. Я надумала «изменить» себя.

– В каком смысле? В обычном житейском?

– Как тебе сказать, все вместе взятое было тяжко для меня, ты же знаешь. Особенно тяжко, когда сидишь вечерами одна с детьми.

– Ты, одна, по вечерам?

– Да, святая правда, Йенс.

Значит, он еще не слышал последних городских новостей. Она осмелилась продолжать: «Знаешь, я неожиданно получила небольшую сумму денег, так что у меня теперь дома одно сплошное благополучие. Ни единого намека на бедность и несчастье. Хочешь верь, хочешь не верь, но многие странности в моем поведении происходили от моего бедственного положения».

Она увидела, как он буквально позеленел от ее слов. Понятие бедности было для него понятием за семью печатями. Он сказал, почти прошептал: «Лалла, ты же знаешь, я говорил тебе раньше, что всегда охотно…»

– Охотно? И ты, конечно, думал, что я тоже охотно приняла бы? Нет, нет и еще раз нет! Чтобы я отобрала у тебя твое? Ни за что на свете! То, что собрал твой отец для тебя, деньги, они нужны каждому, и ты сумеешь найти им применение.

Было странно идти рядом с ней и слушать, что она говорит. А он-то думал о ней… нехорошо… Стало совестно, пришло раскаяние, и он сказал:

– Отец давал мне деньги, сколько было необходимо, только теперь я унаследовал все, к сожалению.

– Разве ты не понимаешь, Йенс, даже если бы ты дал мне их без всякой задней мысли, все равно в действительности можно было бы сказать, что «правая рука не ведала, что делала левая», поэтому я не могла, пойми, даже если бы это был сам банкир Ротшильд, я не посмела бы принять.

– Я верю, верю тебе.

Теперь, только теперь она вздохнула с облегчением. Он не знал еще последних городских новостей, и не должен знать. Ни к чему.

Они шли по улице Драмменсвейен, там, где была насыпь, поросшая низкорослыми елями. Она сказала: «Ты ведешь себя молодцом, никаких упреков. Благородно с твоей стороны».

Он посмотрел на нее: «Лалла, можешь ты на минутку представить себе человека, настолько гордого, что он ни за что на свете не хотел бы показать, что он был уязвлен, особенно перед человеком, который глубоко обидел его, но к которому он был расположен всей душой».

– Такой человек, несомненно, очень похож на тебя.

Когда они поднимались по улице Драмменсвейен, они встретили Германа Лино. Он прошел мимо, кивнул ей слегка небрежно, прищурил при этом один глаз, как бы панибратски, весело подмигивая: «Знаем, знаем тебя хорошо!»

Йенс был только один раз в усадьбе «Леккен», но после проведенного там вечера он не любил встречаться с членами семьи Лино. Он тогда чувствовал себя обиженным до глубины души, к тому же вся эта история с Дагни… И теперь, когда он видел, как Герман Лино поздоровался с Лаллой, старая обида дала о себе знать: что за беспардонность, что за манеры и так далее. В общем, известная история.

Она думала: итак, он ничего не знает. Мысли молниями засверкали, пронеслись в голове. Вот, значит, как она глубоко его ранила… Ее поведение тогда, ее положение сейчас. Слова Йенса приглушили неприятное ощущение, вызванное приветствием Германа Лино. Какая наглость, какое бесстыдство! Одним словом, неприличие.

Они прошли еще немного, и она предложила зайти к ней: «Выпьем по рюмочке перед обедом».

Он остался сидеть у Лаллы, и довольно долго. Все здесь ему было знакомо, каждый предмет и каждая вещь, да, до боли знакомо, он не забыл эту комнату, не мог забыть, хотя миновал уже почти год. Он подошел к ней, она подошла к нему, совсем близко, они как бы не могли больше сдерживаться. Он прикоснулся к ней осторожно, боязливо, положил руку ей на плечо, но она быстро прошептала: «Обними меня по-настоящему!»

И потом, наконец, он спросил, смеет ли он снова прийти?

Сын болел коклюшем, и она сказала: «Да, но только попозже, знаешь, врачи всегда заняты. Наш обещал зайти вечером, но я уверена, что он покажется не раньше одиннадцати. Приходи после двенадцати, ближе к часу».

Он вспомнил теперь, когда бесцельно бродил по городу, чтобы как-то убить время, как странно она посмотрела на него.

– У тебя такие красивые волосы, – сказала она. – Можно, я посмотрю, нет ли седины? Она нашла одну седую волосинку возле левого уха и вырвала. – Вот так, прочь, – сказала она.

Он же думал, что ничего страшного и зазорного нет в седых волосах.

– О, не говори, они появляются, когда их совсем не ждешь, и говорят тебе, что….

Он посмотрел на нее. В ее каштановых волосах не было седых волос.

– Должен ли я тоже вырвать, если найду? – спросил он.

– Да, пожалуйста.

Но он не нашел ни одной седой волосинки…

Что же случилось, что произошло необычного, когда он увидел Лаллу перед собой, там, на тротуаре, перед университетом, в красном огненном освещении? Ведь он проклял ее тогда, проклял от всего сердца, когда лежал больной, измученный и после… когда отец умер, когда он осиротел, когда было тоскливо и одиноко. Ведь отец был для него точно большое, развесистое дерево, в тени которого можно было надежно укрыться. Не важно, живешь ли ты в одном доме с отцом, находишься ли с ним в близких отношениях. Важно знать, что есть отец, что он прибежище, защита от жизненных бед и невзгод. Несмотря ни на что… как отрадно было иметь такого отца! И чем старше он становился, тем выше ценил его. Особенно, если послушаешь, что говорят твои сверстники о своих папашах – ничего хорошего. Бедняги, несчастные, ни ума и ни сердца не передали им в наследство!

Когда его связь с Лаллой Кобру пошла на убыль и появились первые разногласия, когда ему было невыносимо плохо, отец приехал к нему в город… Это была их последняя встреча. Он стоял перед ним гордо, не скрывая своей страсти, с Лаллой Кобру в чувствах и помыслах. Он не испытывал ни сыновней покорности, ни стыда. Он знал, что отец поймет его правильно. Он понял его.

Потом отец умер. Это случилось весной. Он пошел прогуляться, его нашли лежащим на дороге. Мертвым.

Но для Йенса тот день как бы не был действительным днем отцовской смерти. В памяти запечатлелось другое – осенняя ночь, когда отец впервые заболел. Мать устроила это глупое, никому не нужное причастие, и как раз в ту ночь выпал первый снег. Он лежал, не спал, думал об отце, прислушивался к странному дуновению ветра, ему казалось, будто чья-то рука пыталась проникнуть к нему снаружи через стену – это был дух отца, не знавший покоя, будто бы.

И потом на следующий день… выпавший снег плотным покровом прикрыл осень, ту теплую по-летнему осень, которую он любил. Непроизвольно в уме сложились строки:

 
Ты молчишь, стало тихо вокруг, когда приходит конец.
Познал вполне ты жизни бурный бег,
Страшные боли, однако, всему венец.
Знаешь, отец, в ту ночь выпал первый снег.
 
 
Да, вот и случилось. Октябрь, осенняя ночь за окном,
Севера свет и звезд пожар. Я лежал, не спал,
думы неслись чередой.
Вдруг, чу, звук за стеной —
рука тянулась ко мне за стеклом —
кто-то нежно и крепко меня обнял.
 
 
Горы на севере в снежном убранстве, луна,
Тихий ветер пронесся, он что-то шептал.
Навечно, друг, останется этот миг для меня,
Этот миг, когда ты ушел навсегда.
 
 
А на следующий день было так бело, бело,
Лишь березка в снегу сверкала желтым листом.
Начиналась зима, легла плотным ковром.
Известие о смерти в тот день пришло.
 

Получилось длинное стихотворение. Было время, когда он верил в свой поэтический дар, но сейчас он знал, что он не поэт.

Пришедший день он снова выразил в стихах. Он, пребывавший в тоске и печали, шагающий по талому снегу, под которым пряталось лето: ни зима, ни осень, ни весна… так чудно. Возникли строки:

 
Я шел, я слышал, как тает снег, тает,
будто пришла весна.
В чувствах – открытая рана
после ночи, кровь после ночи стынет;
предвестье весны, весна…
 

Печаль, охватившая его, не была гибельной. Нет. В ней выразилась вся его скрытая грусть, его раскаяние за те часы, когда он не проявил достаточно любви к отцу – не был благодарен достаточно, не был участлив, внимателен, оскорблялся только, поступал эгоистично.

И еще во многом, во многом он мог себя упрекнуть. Он, например, не добился в жизни ничего такого, что могло бы порадовать отца. Странно, но когда Дагни Лино уехала, он тотчас же решил работать, рисовать, рисовать без передышки. Он как раз нашел подходящее место, в то время мало кто обращал внимание на подобные мотивы в живописи. Вдали от центра Кристиании, там, где встречаются город и его окраина. Поросшие зеленой травой валы и казарменного типа многоэтажные дома для бедных, мусорная свалка и оравы, оравы детишек. И блуждая в одиночестве в этих краях, охваченный странным настроением, он представлял себе зримо, как крест поднимается над мусорной свалкой, а быть может, просто лежит там заброшенный, он не знал еще точно. Это видение с крестом, вероятно, не особенно удачно с живописной точки зрения, но в нем сидело и полыхало сомнение насчет этого злосчастного причастия. Ведь фактически уже тогда он потерял отца.

В ту осень он только тем и занимался, что рисовал, рисовал, встречался с Дагни Лино, и вдруг – все развеялось в прах. Он не мог понять, почему любовь как бы ускользнула от него. Его талант художника тоже шел на убыль. Стоило ему только почувствовать настоящую тяжесть задачи, требовавшей полной отдачи сил, как вдохновение тотчас же исчезало, его хватало только на отдельные небольшие зарисовки.

Так он начал бросаться из одной крайности в другую. Размениваться по мелочам. Занимался немного философией и немного историей искусства, немного филологией и затем снова историей искусства. Был ли он ленивым? Нет. Но он не мог довести до конца начатое дело. Он читал необычайно много из разных областей. И он привык жить, набираясь урывками знания и житейской мудрости то там то сям. Он встретился с Лаллой Кобру, когда совершал свое первое «сентиментальное путешествие»[10]10
  «Сентиментальное путешествие» – имеется в виду роман английского писателя Лоуренса Стерна (1713–1768) «Сентиментальное путешествие мистера Йорика по Франции и Италии», 1768.


[Закрыть].

Тогда с ним произошло чудо, он как бы пробудился ото сна, особенно, когда оказался в Италии. Зиму он прожил во Флоренции.

Там он начал писать. Написал небольшое эссе о Донателло[11]11
  Донателло (1386–1466) – итальянский скульптор, представитель Флорентийской школы Раннего Возрождения; ввел новый тип круглой статуи и скульптурной группы (Давид, Юдифь и Олоферн, монументальный конный памятник «Гаттамелата» в Падуе).


[Закрыть] и его влиянии на искусство, о том, как художник проложил совершенно новый путь в искусстве, и он объяснял, как формальный язык Донателло непроизвольно вел к стилю барокко. Но эту работу он выполнил за один вечер, в спешке, робея и волнуясь. Потом он боялся перечитать написанное, боялся, что не понравится, что все окажется выдумкой собственного воображения. В ту зиму во Флоренции он понял, что такое искусство. Что такое духовная жизнь человека. И он посвятил себя поиску, неустанному поиску самых сокровенных движущих сил современного искусства, так сказать, сути искусства, его души.

Поэтому он с жадностью набросился на чтение. Книги, книги и книги. Беспорядочное чтение, хаотическое. Новеллы Боккаччо и Саккетти[12]12
  Франко Саккетти (ок. 1330–1400) – итальянский писатель-новеллист, образцом служил «Декамерон» Боккаччо.


[Закрыть], потом снова история искусства… И еще он упорно стремился понять античность, восхищавшую всех во все времена. В ту зиму он читал также Леопарди[13]13
  Джакомо Леопарди (1798–1837) – итальянский писатель, автор книг «Песнопения», «Дневник любви», «О морали»; мышление и поэтическое творчество отмечены пессимизмом, нигилизмом, скорбью.


[Закрыть], единственного из итальянских писателей, который по сути заставил его ум работать на полную мощность. В меланхолии Леопарди, в его безграничной безнадежности он усмотрел свое личное, близкое ему. Он написал очерк о Леопарди и сегодня отнес его вместе с другими своими сочинениями в редакцию одного журнала.

Но его работы никогда не приносили ему успеха, он не был уверен в своих силах, сомневался в собственных взглядах и мнениях. В Риме он увидел нечто: там наверху, на Палатино[14]14
  Палатиум – название среднего из семи холмов Рима, на котором обнаружено самое древнее поселение Рим Ромула, позже застроено императорскими дворцами и домами аристократов. В настоящее время территория Палатино – музей.


[Закрыть], он увидел это. Упавшие капители колонн лежали на земле, покрытые роскошной, блестящей, по-майски зеленой листвой аканта. Но вот колонна, разбитая колонна с капителью, в ее орнаменте лист аканта, чудо, вот это искусство, подлинное!.. Он мыслил так, находясь вблизи, вблизи зеленого аканта у подножия колонны… Это видение стало символом всей поездки, символом его собственного художественного воображения. Вновь и вновь он поднимался на Палатино, находил это место с колонной, стоял и смотрел. Ах, весна, ах, Рим!

Но эти годы были также годами безудержной тоски, тоски. По Кристиании, по ушедшей молодости, любви… Как только раздавался звонок в дверь, он тотчас же думал, что пришла Дагни Лино, хотя знал, ведь невозможно, невозможно.

И все это давило, давило, ум разрывался, бороться не имело смысла.

Он был человеком-одиночкой, он не мог быть как все, «участвовать» вместе со всеми. Он стоял вне толпы, он был одинок. Он испугался этого невероятного своего одиночества. В своем первом «сентиментальном путешествии» он познакомился со многими женщинами. Во Флоренции – с хорошенькой молоденькой датчанкой, Евой Бирх-Томсен, она стала его любовницей. Но ни она, и никто другой из всех, с кем довелось свести знакомство, не запали глубоко в душу, не проникли настолько глубоко в его жизнь, чтобы изменить ее, чтобы подвигнуть его на действие.

Все связи терпели крушение. Его не понимали, не понимали его неуемной жажды ласки, нежности, он устал лишь давать и давать. К нему относились как к ребенку, с которым можно временно позабавиться. Врожденная галантность не позволяла ему замечать ошибки и промахи в любви, и конец был неизбежен, он разлучался с этими подругами. Обидно было, конечно, до боли, он чувствовал себя негодяем, никчемным человеком, презирал себя долгое время… Но иначе быть не могло.

Он не понимал, как, впрочем, и многие другие, что женщина одинока по-иному, нежели мужчина. Она стоит ближе к природе, поэтому она более одинокое существо. Мужчина ищет в женщине подтверждения самого нежного и хрупкого в своей натуре, в общем-то почти невыразимого. Женщина, как правило, становится «судьбой» мужчины, реже происходит наоборот, потому что она не привязывается сильно к одному определенному мужчине, но делает вид, заставляет его поверить, что она поступает именно так. Она никогда не раскрывает себя целиком, утаивает частичку своего «я», чтобы жить дальше на случай, если что-то произойдет и он погибнет. В обоих лагерях имеются различные типы, хорошо, что существуют исключения из правил.

Отношения с женщинами терпели крах: он всегда почему-то встречал женщин определенного типа, женщин по-настоящему одиноких. Потом он продолжал вести свою борьбу в области искусства. Не случайно ведь он был сыном своего отца. Проблемы морали всегда занимали его.

Кристиания, город детства и юности… Как она изменилась! Бедность, несчастные женщины, разводы, аборты, правящие круги в предчувствии грядущего в предсмертных судорогах исполняют свой последний танец ужаса. Но, конечно, было, было кое-что, напоминавшее о былых днях Кристиании, Хенрик Ибсен доживал здесь последние дни своей старости, разразившись под конец последним, довольно странным произведением: «Когда мы, мертвые, пробуждаемся»[15]15
  Профессор Арнольд Рюбек – главный герой пьесы X. Ибсена «Когда мы, мертвые, пробуждаемся», 1899; он поступился первоначальным замыслом своего основного произведения «День воскресения», в центре которого стояла «живая» модель Ирене, переделал скульптурную группу в угоду вкусам публики и после этого выполнял скульптурные работы на продажу. В 1918 г. в России поставлен фильм «Когда мы, мертвые, воскреснем?», реж. Посельский.


[Закрыть].

Он пережил все те терзания ума, которые уготованы чувствительным натурам. Некоторое время он буквально страдал, полагая, что у него совсем не развито чувство социальной справедливости. Как все внутренне счастливые и внутренне холодные люди, он был консервативным по складу характера. Однако он хорошо понимал, что личный консерватизм никоим образом не должен отразиться на его политических воззрениях. Хотя по-настоящему он не научился разбираться в политике, скорее всего крепко засело в нем это ощущение несправедливости и нужды, царящих в мире, оно взывало к его совести, требовало активного действия. Подошло время, когда он по возрасту мог участвовать в выборах, и он немедленно занялся изучением социальных и общественных проблем, не имея ясного представления о них и не умея отделять главное от второстепенного, хотя голова работала неплохо и в философии он разбирался неплохо. Кончилось тем, что он замкнулся в себе, в зимние вечера не имел сил подниматься на Холменколлен, не желал видеть огни, сияние города, раскинувшегося внизу. Там было зло. Он оставался дома, пребывая в бездействии.

В нем сидела давняя боль, смутное ощущение того, что «любая проблема в основе своей – проблема морали».

Кроме того, мучила собственная огромная бесполезность. Слова Кьеркегора[16]16
  Серен Кьеркегор (1813–1855) известный датский философ и писатель, автор произведений «Понятие страх», «Или-или», «Повторение»; оказал влияние на экзистенциализм XX века.


[Закрыть], некогда впечатлившие его, слова о том, что если есть вещи, которые тебе нравятся, и если есть вещи, которые тебе не нравятся, и ты пребываешь в сомнении, не решаешься сделать выбор, в таком случае ты обязан выбрать то, что тебе не нравится, он запомнил навсегда. Он упрекал себя в том, что занимался этим якобы бесполезным искусством. Почему бы ему не заняться чем-либо другим, полезным, которое было ему не по нраву. И еще его ненависть к христианству не давала покоя, и многое, многое другое, трудное и неразрешимое для него. И чем дальше, тем больше – он боролся с нервозностью и болезненностью, они оказались в действительности серьезнее, нежели он предполагал.

Однажды, когда его отношения с Лаллой находились в самой высшей точке своего развития и он вечером ушел от нее в спокойном состоянии духа, он написал, придя домой, следующие строчки:

Дорогая Лалла,

я пишу тебе, хотя не прошло и получаса с тех пор, как мы расстались. Я пишу тебе, потому что моя душа вдруг обрела небывалый, неизвестный мне дотоле покой. Да, я с полной ответственностью говорю – мне сейчас хорошо, моя любовь к тебе отмечена боязливостью, ибо когда я ложусь спать, я не уверен, наступит ли утро следующего дня. Мои нервы напряжены до предела. Оттого я испытываю всегда муку, когда вынужден уходить от тебя. Я должен знать, чего бы это мне не стоило, что связь с тобой нерушима, что наши чувства неразделимы, мы соединены навеки. Потому что, понимаешь, если не наступит новый день, значит, нить, крепко соединившая нас, разорвалась и никогда, никогда не соединится.

Дорогая Лалла! Я докучливый друг, знаю. Но ты понимаешь меня, потому я люблю тебя так, как могу.

Твой Йенс.

Страдание подвигает, страдание предъявляет большие требования. И он обратился к искусству с ощущением всепоглощающего требования. Но даже здесь было нечто, что не удовлетворяло голод его ума. Он снова перепутал: искусство и художника, создающего произведения искусства. Каждый здравомыслящий, занимающийся искусством человек должен понять одну простую истину: он должен свыкнуться с мыслью – художник критически настроен к собственному творению. Не все поступают подобно профессору Рюбеку в пьесе Ибсена «Когда мы, мертвые, пробуждаемся», создающему произведения на продажу – даже если при этом приходится кое-чем пожертвовать, например, образом Ирене, отодвинув его в сторону, на периферию, чтобы не мешал выражению новых идей и настроений. Воистину человечески ценных творений в искусстве немного. Они – редкость. К примеру, те, что в Сикстинской капелле[17]17
  Сикстинская капелла – часть музея Ватикана в Риме, сооружена как домашняя капелла для римского папы в 1473–1481 годы. Росписи выполнены Перуджино, Боттичелли, Сигнорелли и Микеланджело.


[Закрыть].

Не раз говорили прежде, и говорили правильно: художник, словно флейта Пана, словно надломленная труба. Причинность и следствие в искусстве – подчас несоизмеримые величины, страшно подумать. Иногда настолько худо бывало, что Йенс Бинг не мог работать, тошно было даже думать об искусстве и обо всем, что связано с ним.

Он был одинок на свой особый лад, жилось невесело без друзей. Он замыкался в себе, но не страдал, оттого что он был «не как все», что он не творил «вместе со всеми», что он не был одним из многих. Тогда возникла эта связь с Лаллой Кобру, она свежей росою напоила его иссохшийся ум. Тогда впервые его «я» забыло всерьез Дагни Лино. Да, легче стало после долгих, долгих лет молчания рассказать немного о себе, о том, как он страдал…

Связь с Лаллой вспыхнула удивительно быстро, мгновенно и… погасла. Потом подкралась болезнь. Как он выстоял, выдержал, он до сих пор не мог понять. Впервые всерьез задумался над вопросом, почему он не в состоянии забыться, дать волю своим чувствам, перейти границы дозволенного, как поступали многие другие. Не позволял его эстетизм? Боязнь последствий? Но теперь, в последнее лето, когда он, будучи дома, обрел полный покой, на него словно снизошла благодать. Рука потянулась к перу. Он написал небольшие статьи, которые он отдал сегодня в издательство. Необъяснимо странно чувствуешь себя, когда закончишь свои первые творения. Они орошают тебя, или, правильнее, они, словно капли росы, в уме и чувствах твоих.

Лист аканта сохраняет форму, независимо от цветовой окраски.

Сегодня вечером он снова встретит Лаллу Кобру, снова почувствует близость ее тела. Он сделал несколько неровных шагов по тротуару. Чувственность разошлась по всему телу. Ноги словно закоченели. Он метнулся в одну сторону, в другую, остановился. Не видел ли кто, какие выкрутасы он выделывал?

Далеко на юго-западе солнце опускалось медленно к ночи. Уже зажглись газовые фонари. Он должен что-то придумать, убить время до встречи с Лаллой.

Вильгельм Лино шел к себе домой, когда блеск вечерней зари еще не погас. Он поднялся по улице Карла Юхана, сделал необходимые покупки, купил также игрушки и сладости для больного сына Лаллы. Хотел зайти к ней по пути, перекинуться словечком и порадовать ее сына. Он пришел несколько минут спустя после ухода Йенса.

Когда он вошел, Лаллы в гостиной не было. Бокалы, графин с вином стояли на столе, в пепельнице лежали окурки сигарет. Но он не придал им значения, не задумался.

Она, однако, слегка растерялась, когда увидела его, и поспешила сразу объяснить, кто был у нее в гостях. Вильгельм Лино сказал, что он знаком с Йенсом Бингом, и спросил, чем он занимается в настоящее время. Ах, она всегда была уверена, что из него ничего не выйдет. Но вполне возможно, она ошибалась, инстинкт подвел ее, она перепутала понятия – стать кем-то и делать что-то, приносящее доход. Хотя взгляд у нее в общем-то наметанный на такие вещи. И она рассказала, слегка запинаясь, что Йенс Бинг как раз сегодня передал в издательство свои первые рукописи: «Тебе не кажется, что слишком поздно? Ему ведь уже двадцать семь!» Лино сидел и смотрел прямо перед собой:

– Ars longa vita brevis.[18]18
  Ars longa vita brevis – лат. «Искусство – вечно, жизнь – скоротечна».


[Закрыть] Моя племянница, Дагни, знает его хорошо, и он был у нас, в нашем «Леккен». Я говорил с ним в тот вечер. У меня создалось впечатление, что он не без изюминки.

Его слова подействовали на нее раздражающе: ах, снова эта вечная справедливость в оценках. Если бы каждый поступал так и воспринимал бы все с такой серьезностью, было бы безгранично замечательно… Не жизнь, а каторга тогда была бы!

Он почувствовал смену в ее настроении, однако причину не понял. (А причина крылась в ее болезненной совестливости, в ощущении злобности и легкомысленности своего поведения. Как раз в этот момент она приняла решение, что терпеть его она больше не будет.)

Серые сумерки заполонили всю комнату.

А Вильгельм Лино сидел и, как всегда, беспокоился, не сказал ли чего-то обидного, оскорбительного, недозволенного. Угнетенное состояние, его возраст… Непроизвольно стал думать об этом. Настроение весь день было не ахти какое, ему нужна была ее доброта.

Он начал расспрашивать: «Лалла, если я сказал или сделал что не так, пойми, я не хотел тебя обидеть, скажи только, объясни, и снова все будет хорошо».

Она отвечала приветливо, что, мол, ничего существенного, пустяки: «Ничего, мой дорогой, ты сама доброта». Но он хорошо слышал нетерпеливость, неприятие, прозвучавшие в ее голосе.

Поэтому он решил не продолжать разговор.

Он пошел в детскую и отдал подарки Хансу Кобру. Когда он собрался уходить, стоял и одевался в передней, он осторожно коснулся ее руки, чуть-чуть улыбнулся и спросил, когда он снова может зайти. Она поняла по тону, что он думал.

– Послушай, Вильгельм. Ты же знаешь, что в городе настоящая эпидемия гриппа. Наш врач навещает нас после работы, когда выкроит свободное время. Обычно довольно поздно, я не могу точно сказать когда. Потом я страшно устала, сегодня просидела всю ночь с мальчиком. У него была высокая температура.