Текст книги "Смерть Анакреона"

Автор книги: Мейер Трап

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

Она снова возвратилась к той легендарной ночи, рассказала, что ей пришлось выстрадать. Она чувствовала, как в ней снова все кипело. Она говорила против своей совести, она намеренно мешала правду с ложью, реальное с фантазией. Получалось немыслимое нагромождение, поток, хаос. И она видела, как он, мужчина, сидевший рядом с ней, воспринимал ее слова. На сей раз она выиграла, ее понимали, как она этого хотела в глубине души. Ее воля исполнилась: она увидела, какой он верный!

Вильгельм Лино словно заново родился: чтобы женщина могла вот так свободно и смело оголять себя, свою душу перед мужчиной… Необычное переживание для него. Ее исповедь он принял с распростертыми руками, заботливыми и осторожными. Он сидел и взирал на нее с благоговением, как на икону, готов был молиться. Словно в церкви на богослужении.

Он взял ее за руки, сжал их и произнес: «Спасибо, спасибо, Луиза, я в общем-то не заслужил такой откровенности с твоей стороны. Старый глупый негодяй».

Она наклонилась к нему: «Неправда, не говори так».

– К сожалению, правда.

– Ты не должен говорить так о человеке, которого я люблю!

Он склонился к ее руке и поцеловал.

– Позволь мне сказать тебе кое-что! Ты говорила недавно о своем положении, о сыне, которого нужно вывести в люди. В связи с этим я хотел бы сказать несколько слов. Можно? Если ты позволишь, я никогда не буду тебе мешать, запрещать, стеснять твою свободу, которая нужна тебе… – Но тут ему вдруг стало не по себе, он испугался, что она поймет его превратно, будто он говорит одно, а думает совсем другое, хитрит, прячет правду… И он добавил: – Что бы ты ни сделала, знай, я постараюсь понять…

Она не ответила, по-прежнему сидела, уставившись прямо перед собой, и он еще более испугался, что, возможно, зашел чересчур далеко. Он сказал: «Ах, прости меня, ты ведь понимаешь». Его руки теперь сильно дрожали.

Она молчала. И вдруг в ее голове мелькнула нехорошая мысль, непроизвольно. Она усмехнулась, улыбнулась недобро. Такие речи она уже слышала, и не раз. Верить, не верить? Внутреннее чувство подсказывало ей иное. Она понимала, что он – настоящая находка, клад, и не один раз поможет ей. Поможет?..

Она сказала: «Мой дорогой, бесценный друг, давай не будем сейчас конкретно говорить ни о чем. Я не думаю о предложении, которое ты мне сделал, я думаю о благородстве твоих мыслей».

Странно было для нее сидеть и произносить эти слова, которые были правильными, верными, но чувства… чувства… Недобрые шипы расчета вонзились в сердце. И все же, и все же… интересно, заманчиво, уж очень интересно…

Несколько минут прошли в молчании, они будто вслушивались в тишину комнаты. Но он поспешил продолжить разговор, боялся потерять драгоценное время в их общении: «Знаешь, я бесконечно счастлив, что у тебя есть дети, ты – мать! В комнате было темно, я не разглядел их. Но мне кажется, у меня такое чувство, будто они мне дороже всего на свете, дороже собственных детей. Странно! Не правда ли?»

– Ах, ты льстишь мне, дорогой! Но все равно, спасибо, спасибо тебе, – она осторожно высвободила руку и погладила его по голове. – Такого мне еще ни один мужчина не говорил!

Снова ложь. Она знала, что Йенс Бинг обожал ее детей. Но не она ли раньше уже сказала насчет манипулирования порядочностью?

Он сидел. Он думал, он всегда считал, что он пария, недостойный среди людей, и теперь он сказал: «Не смею верить, будто моя жизнь отныне не будет жалкой и одинокой, и пустой».

– Не будет, дорогой, – она взяла его руку…

Она снова углубилась в свои мысли. Что же все-таки в действительности произошло после того памятного вечера? Она придумала новую версию, в ней она выглядела в несколько ином, невыгодном свете. Она питала отвращение к Рагнвальду Кобру. Она желала, ах, что говорить… да, она от всего сердца желала, чтобы он изменял ей – он так и сделал. Она использовала это против него самого. Использовала в супружеской борьбе. Сама она обманывала его с таким искусством, что он ни о чем не догадывался. Она вела игру умело, на высоком уровне. Она играла роль оскорбленной! И все равно, несмотря ни на что, она хотела быть честной. Она презирала непоследовательность, презирала всей душой. Гадко, омерзительно, отвратительно вести себя подобным образом! Но ненависть к нему не уходила. Наоборот, разгоралась еще сильнее, когда заговаривала совесть, появлялись укоры, причем постоянно, хотя она ни в чем не раскаивалась открыто.

Особенно было нестерпимо стыдно при воспоминании о той или иной необдуманной случайной связи, когда сидишь и задним числом перебираешь случившееся. При этом она всегда думала: «Ты, ты, Рагнвальд Кобру, обучил меня». Это была правда. Но легче не становилось. Обман есть обман, измена есть измена.

Это повторялось часто в то время, когда они жили в Гудбраннсдалене, естественные вспышки злобы. И каждый раз она слепо верила: уж теперь-то она освободилась. Может, чтобы как-то извинить саму себя? Рагнвальд Кобру однажды спросил ее: «Кого из твоих друзей в городе больше всего тебе не хватает?»

Она хорошо помнит свой ответ: «Никого!» Она сказала правду.

Он разгневался: «Не говори, я все вижу!»

Это был период, когда он снова добивался ее. Год спустя он умер. Воспаление легких. Он лежал камнем в постели, с белым, как мел, лицом, белый-пребелый, мертвенный восковой лоб. Курчавые волосы, которыми она некогда любила играть, были также отмечены печатью смерти, лишь отдельные пряди все еще лежали кудрями.

Она едва ли печалилась. Но однажды, стоя возле его постели, когда он лежал на смертном одре, она неожиданно увидела тот вечер в несколько ином свете. Не подумала ли она разве: «Если он не желал считаться со мной, пусть получает по заслугам». Смерть натолкнула ее на эти мысли? Но разве тогда меж ними было только плохое? Кто знает, как сложились бы их отношения, если бы он не принуждал, оставил бы ее на время в покое. Но все вместе взятое, что произошло, сделало ее такой, какой она теперь была. И ни малейшего извинения, ни малейшего оправдания? Возможно, они были. Но любое действие неизбежно влечет за собой последствия, и она страшилась их: слово declassée не выходило из головы…

И еще одно воспоминание, не особенно приятное. В ту ночь, когда Рагнвальд Кобру умирал, он пришел на несколько минут в себя. Он открыл глаза и обратился к ней. Она думала, что никогда уже больше не услышит его голос, сидела подле него и размышляла, как сложится ее жизнь, когда она останется одна. Этот смертный час расставания был таким же, как и другие часы расставания в жизни двух людей, некогда любивших друг друга, но не сумевших стать по-настоящему близкими. Они должны разлучиться, одному предстоит дальний путь в никуда, другой остается. Тот, который отправляется в дорогу, думает о ней, тот, который остается, снова пытается организовать жизнь дальше; оба чувствуют, что они обворовывают друг друга. Пребывая в полном сознании, он спросил ее: «Ты тоже любила меня, Лалла?» Она превозмогла себя, собралась с силами и сказала, что она тоже любила его. Болезнь длилась недолго, у него еще были силы, он притянул ее к себе. В его взгляде была безмерная благодарность.

Это воспоминание пришло теперь, и когда оно приходило, оно вызывало в ней всегда бурю смятения. Сколько же вечеров она провела вне дома, принимая приглашения первых попавшихся мужчин, с которыми она в общем-то никогда бы, ни за что не хотела бы показаться вместе?

Она взяла бокал с вином, стоящий перед ней на столе. Начала возбужденно говорить о гостях минувшего праздника у Дебрица, немного злопыхательства, немного сплетен, для Вильгельма Лино – словно снег на голову. Она говорила, а сама думала: «Ты опускаешься, милочка, просто так ты не получишь этого пожилого человека, который сейчас сидит перед тобой спокойно и уверенно, не ведая горя, он цельная натура…» Смятение в душе, туман в голове. Ночь. Страх, появился страх, что он уйдет, и она останется одна. Страх обернулся паникой…

Они снова стояли в прихожей, он хотел уже надеть пальто: «Не уходи, Вильгельм Лино!»

Она видела, как его лицо просветлело, расцвело улыбкой. Она стояла перед ним беспомощная, беззащитная.

– Ты действительно хочешь этого, Лалла Кобру? Ведь я пожилой человек… Конечно, я всегда почитал за честь, если молодая дама выбирала меня. Но я в том возрасте, когда не на что надеяться. И еще ты должна знать (голос его стал тверже), я сам не смел, не думал, ни на секунду… А твои дети?

– Не уходи!

В ее голосе были и страх, и мольба. Уже забрезжил серенький рассвет. Настроение, отмеченное вином, разговором, воспоминаниями. Присутствие рядом другого человека – единственное лекарство, могущее помочь. Мир разверзся перед ней, словно перед лунатиком при его пробуждении. Он, она, они оба были не в ладу с собой. Они желали быть вместе, желали страстно, полагая, что тем самым обретут мир и покой, избавятся от внутренних тревог и сомнений. Ее «я» раздвоилось, при таких обстоятельствах возраст не имел значения – и она упала в бережливые руки.

Подул южный ветер. Далеко, там, где очертания горных гряд убегают в вечность, в серой сентябрьской утренней мгле расположилась над фьордом длинная беловатая светлая пелена дня. Вильгельм Лино спустился в район Шиллебек, но вместо того чтобы продолжать идти по улице Драмменсвейен к себе домой, он повернул и пошел в том направлении, где улица выходит к причалу Фрамнес и к морю. Воздух был душный и влажный. Он остановился и осмотрелся. Серость вокруг. Ветер усиленно занимался несколькими кленами. Они упорно не желали терять листву, жертвовали порой одним листком, который начинал носиться по улицам, петь грустную песнь и метаться в жемчужно-серой грязноватости сентябрьского утра. На набережной в Филипстаде покачивались на воде яхты.

Он остановился в волнении, пытаясь определить свое нынешнее состояние: невиновен, свободен?

Он сделал несколько шагов, повернул, снова пошел вверх, стал спускаться по улице Мункедамсвейен. Да, правильно, совершенно правильно – спасение в молодости, как он и думал, и еще верно, что душа одного человека способна обрести себя через душу другого человека. Этим другим человеком была некая Лалла Кобру. Подобно сказочному цветку распустилась она на его глазах, раскрылась, доверилась ему без остатка, будто только и ждала всю жизнь этого момента. В нем вспыхнуло прежнее чувство безграничной благодарности. Она, молодая женщина, предложила ему себя, сама. Он попробовал представить себе в мыслях, что она возможно чувствовала, испытывала, но вовремя одумался, вспомнил о своем возрасте, стало тошно, и он прервал свои размышления. Для него главнее всего, что в этом мире нашелся человек, сумевший оценить по достоинству его мужскую душу, чувства, принявший его исключительно благодаря человеческим качествам. Мир представился ему огромным сплетением веры и сомнения, и горькой истины, что он стар, причем он думал больше не о себе, нет, он с тоской думал прежде всего о ней. Может, все же обойдется? Ничего страшного? Случаются же чудеса! Ведь она благородно вела себя, рассказала правду не таясь, и его усмирила, не дала разразиться гневу.

Когда она взяла его шляпу в прихожей, возникло ощущение, будто она вела его, она шла первой. Одного он боялся, только одного – не стать посмешищем. Она возвысила его, возвысила…

Он не хотел сравнивать происшедшее нынешней ночью с тем некрасивым, что он пережил раньше. Он шел и ощущал ее в себе, в своем «я»: ах, если бы, хоть немного, быть помоложе!

Он перешел мост, спустился в район Филипстад и продолжал идти в направлении к набережной у Пипервика. Настроение причудливо менялось с каждым шагом. Проехавший по улице возок, светящийся фронтон дома говорили ему нечто свое особое.

Он встретил рабочих. Они шли в направлении к фабрике, на работу. Он понимал, что они видели его белый галстук, потому что он не носил на шее кашне. Он остановился в середине этого движущегося потока, горделиво вскинул голову, явно выказывая свое достоинство. Ничего не поделаешь, он никогда не любил толпу, рабочих. Он болезненно переживал несправедливость их бытия, да, чувствовал даже как бы свою вину перед ними. Таким впечатлительным и мягкотелым он, между прочим, был всегда. Понятно, не совсем уместная черта для человека в его положении. Но таков уж он. В детстве его мучило наличие прислуги в доме. Будучи политиком, он представлял консервативную партию в стортинге!.. Однако лозунги левых он понимал, понимал, чего они хотели и за что они боролись. Не были ему чужды и призывы социалистов, с тех пор как они заявили о себе официально. И свое собственное спасение от противоречий он видел лишь в том, чтобы следовать определенным принципам.

Теперь он оказался в толпе рабочих и оказался предметом их насмешек. Нет, он был не против, он понимал их, иначе и не должно быть. Но и они должны извинить его, что он держал свою позицию – если имеешь средства, получаешь права собственника, так он это понимал и не иначе. Лица, лица вокруг него сейчас никак не назовешь приветливыми и любезными, отнюдь нет. Рабочие видели его парадную форму, понимали, что он шел с праздника, и непроизвольно, конечно, завидовали ему, впрочем, как и все остальные представители других социальных слоев. Неспособных к рефлексии, к размышлению. Но сегодня он, исполненный счастья, преодолел холод социального отчуждения. Этот холод, если говорить честно, не всегда возникает в низших общественных слоях. Он рассказал Лалле Кобру о том, как нелегко приходится человеку с лабильным характером участвовать в дискуссиях, встречах, конференциях, вообще, где бы то ни было, поскольку в любой момент ты должен быть готов к ответу. «Чтобы реагировать моментально и правильно, успешно, – сказал он, – нужно оставаться невосприимчивым к ходу чужих мыслей. Истина в том, что ты должен сосредоточиться исключительно на своем. Нужно лишь краем уха слушать противника». Тут она засмеялась и сказала: «Дебриц». Но тем не менее он чувствовал, нет, он был просто уверен, что будущее за этими, окружавшими его сейчас людьми. Трудно смириться с фактом, но придется, а, может, и нет. Новый монумент возведен в истории, и, по всей видимости, останется в ней на века. Не исчезнет, ибо он составляет неотъемлемую часть всей новой культуры.

Он спустился к гавани и подошел близко к воде. Более красивого района, нежели этот, не было во всем городе – железнодорожный вокзал Вестбанен, площадь Торденшельда и далее крепостные сооружения. Рябь воды, бурливость течения, плеск волн о камни набережной – о, эта жемчужно-серая водная гладь. Далеко-далеко вырисовывалась яркая красная крыша порохового склада на Главном острове.

Утро, будто бы наполненное росой.

Он взял извозчика возле железнодорожного вокзала Вестбанен и поехал домой. Он приказал извозчику ехать той же дорогой, которой пришел. Ни к чему испытывать судьбу и ехать по улицам Торденшельдсгатен, Стортингсгатен и вдоль Драмменсвейен. Извозчик отвратительно усмехнулся, он тоже сразу заметил его праздничное одеяние. Но ему не привыкать. Не раз такая язвительная, всепонимающая улыбка ранила его, больно, словно осколком стекла провели по коже.

Они остановились, наконец, перед воротами виллы «Леккен»[3]3
  Вилла «Леккен» в романе – бывшая усадьба Сехольм консула Олуфа Кьера и его жены Дагни (ул. Драмменсвейен, 74). Трап-Мейер доводился консулу внучатым племянником и часто бывал в этом доме. В настоящее время в главном здании усадьбы размещается посольство Российской Федерации.


[Закрыть]. Он вышел и зашагал к дому по центральной дорожке, обсаженной по обеим сторонам елями, образующими живую изгородь. Садовник собирал опавшие листья, ему помогали женщины. Они работали бестолково, кое-как. Обычно, когда он возвращался домой в такие утренние часы, он не обращал внимания, кто и как работает, не отчитывал. Но сегодня он остановился и, словно набравшись решимости, указал на непорядок, обвинил в нерадивости. Пусть как угодно его обзывают, пусть как угодно его ругают, но он знал, что если люди почувствуют слабинку, они сядут тебе на голову.

В половине девятого Герман и Вильгельм Лино встретились за завтраком. Герман недавно женился, ходил гоголем этакий бесчувственный сухарик. Но отец заметил, что уже повеяло первой борьбой в семейном клане сына. И когда он увидел его лицо, страшно закружилась голова – Вильгельму Лино неожиданно стало неловко. Он принял ванну, побрился и, несмотря на события бессонной ночи, чувствовал себя превосходно. Он был энергичен, оживлен и заметил не без злорадства, что его бодрое настроение раздражало сына. Поэтому он начал во всех подробностях рассказывать о проведенном у Дебрица вечере, длинно и обстоятельно описывать, кто был в этом обществе и что было хорошего, да, позволил себе даже намекнуть, что он завязал приятное знакомство – фру Кобру: «Ты знаком с ней?»

– Знаком? Конечно! Весь город знаком с ней!

Вильгельм Лино был шокирован и ответом сына, и выражением его лица, но все равно продолжал в том же самом легкомысленном тоне.

– Ага, значит, ты знаешь ее?

Герман Лино посмотрел на отца и фривольно усмехнулся, но старику удалось сдержаться, так что сын ничего не заметил. Он сам не понимал в этот миг, как он внутренне ненавидел сына.

Последняя баталия разгорелась, когда они садились в карету.

Кучер приехал домой ночью с поднятым верхом, а потом, не подумав, сложил его, не протерев как следует, и скопившаяся влага уничтожила блеск лакировки. А карету только недавно покрыли лаком. И теперь всюду тусклые, тусклые пятна. Герман знал, что будет. Отец всегда реагировал болезненно на самые мелкие недостатки. Он принял руководство торговым домом в двадцать один год, работал денно и нощно, поэтому часто без надобности сердился, если где-то что-то не ладилось. Герман Лино надеялся погасить утреннее радушное настроение отца, обратив его внимание на тусклые пятна на крыше кареты.

«Ах, пустяки! Неприятно, но мир, надеюсь, от этого не погибнет. Мы заново покроем ее лаком, мой дорогой сын».

Лишь когда Вильгельм Лино оказался в своей конторе, он позволил себе расслабиться. Однако он сразу понял, что сегодня не в состоянии заниматься письмами, счетами и отчетами, громоздившимися у него на столе. Он снова надел пальто и вышел на улицу. Странно, но он чувствовал, что должен поступить именно так. Он чувствовал себя школьником, удравшим с занятий. И вдруг в голове пронеслось, ведь это дух отца, дух Георга Лино, руководил им здесь все время, ведь он работал как сын, по велению своего отца и в его подчинении. И вот впервые он вышел из повиновения. Он заметил, что служащие подозрительно покосились, когда он уходил. Вероятно, подумали, что это явно неспроста, что, Лино, вероятно, попал в затруднительное положение, идет на встречу с тем или иным директором банка.

Но Вильгельм Лино тотчас же отправился в цветочный магазин, где он нашел большой выбор осеннего красочного великолепия. Он сам собрал огромный огненный букет. Пламя осени. Сентябрьский костер. И букет выражал его чувствования: он видел ее, видел перед собой как наяву. Он испугался, внутри у него бушевала буря, шторм небывалой силы, рушивший его субстанцию, а все, что касалось ее, копилось в нем, и он ощущал каждой клеточкой своей души и тела именно то, что в ней было мирского, земного характера. Под впечатлением этого видения он написал на визитной карточке:

 
Лалла – зверь лесной,
ее нелегко укротить.
Лалла – пташка вольная,
ее легко вспугнуть…
– – —
Лалла – сказка чудная,
ее нелегко забыть!!!
 

Его мысли продолжали свой неукротимый бешеный бег, искорками метались в голове, складывались в строчки, которые он спешил записать и которые отвечали его сильным чувствам. «Лалла – зверь лесной», да, она была именно такой. Маленький зверек, неприрученный и неуправляемый. Она была немного диковата. Но было в ней нечто другое: «Лалла – пташка вольная». Выражение культуры в ее существе? Ее необычная способность понимания, ее особенное умение слушать. Хорошая черта характера. Но необузданность, даже, можно сказать, бесстыдство в ней неприятно, отталкивало. Он видел, он знал, что не обманывался. Лишнее жжение в его любви к ней, это знание клеймило огнем. Оно разъедало. Нет, неправда, она была еще и другой, такой, какой он желал бы видеть ее. Она была сказкой, эта Лалла Кобру!

Неожиданно возникло ощущение, будто он участвовал в чем-то нехорошем, малопристойном. Собственная проницательность терзала его, казалось, будто он совершил неблаговидный, недостойный поступок. Он должен непременно видеть ее, снова оказаться на высоте своего чувства.

Да, он должен избавиться от этого недостойного, режущего нервы видения. Но оно не уходило. Он чувствовал, что она достанется ему нелегко – если вообще достанется. Она ведь неуловима! Ее образ манил его, звал, нет, сил больше нет вынести эту муку – он должен, должен видеть ее. Он пойдет к ней с цветами…

Осень, казалось, сегодня окончательно завладела городом. Улицы странно вдруг посерели – явный признак поздней осени в Христианин, и люди, тоже под стать времени года, как бы перевоплотились на определенный манер: посерели, даже выглядели почти черными. Может быть, оттого что яркие тона исчезли в дамских одеяниях.

Улица Драмменсвейен раскинулась вширь большим потоком и захватила его, праздничная, как всегда. Но он не привык прогуливаться здесь в это время суток, поэтому он смутился и чувствовал себя неловко. Да еще огромный букет цветов в придачу! Продавщица завернула букет в красивую бумагу, закрепила булавкой, но верх оставался неприкрытым. Он подумал о себе, как о шуте гороховом. Такое чувство, будто он шел сквозь строй, будто все знали, куда он держит путь. Кроме того, приходилось постоянно кого-то приветствовать.

Наконец, он дошел до Бюгдё. Она жила в одном из первых зданий на этой улице. И как только он оказался перед дверью ее квартиры, нервное напряжение исчезло, мгновенно улетучилось. Восхождение по лестнице привело его в приятное расположение духа. Он позвонил.

В дверях появилась довольно расхлябанного вида горничная.

– Фру дома?

– Да.

– Одна?

– Госпожа еще не встала.

– Отнесите, пожалуйста, этот букет вашей госпоже и передайте, что Лино ждет ее в гостиной.

Девушка нерешительно потопталась, и он обрадовался… Значит, она не привыкла к таким посещениям. Он повторил более строго: «Отнесите, пожалуйста, этот букет вашей госпоже и передайте, что камергер Лино ждет ее в гостиной».

Он видел, что его высокий титул как бы подействовал положительно на горничную. Он вошел в прихожую, а горничная, наконец, удалилась. Он сам нашел дорогу в гостиную. Днем она выглядела еще непригляднее. Появилась горничная и сказала, что госпожа встала и скоро пожалует.

Гостиная была не особенно приятная, но все равно она как бы приглашала его, принимала любезно. Полностью, целиком. Здесь все было одушевленным. Он в волнении начал ходить по комнате, настроение было приподнятое. Он слышал шелест ветра в каштановых деревьях в аллее, он подошел к окну, отодвинул штору и выглянул на улицу.

Когда он стоял так и ждал, ему вдруг показалось, что кто-то еще находился в комнате. Он резко обернулся – перед ним стоял мальчик восьми-девяти лет. Он сразу догадался, что это был ее ребенок, а он, он сам был любовником его матери… Потом пришло странное, необъяснимое ощущение, что это был именно мальчик, будущий юноша, будущий мужчина. Он беспомощно оглянулся, чувствуя себя бесконечно виноватым перед мальчуганом и чувствуя одновременно почти мистическую внутреннюю близость с ним.

Он наклонился и подал ему руку, отметив непринужденность и естественность в позе мальчика.

– Как тебя зовут, мой друг?

– Ханс Кобру.

– А я Вильгельм Лино.

Мальчик подал ему руку. Вильгельм Лино пожал ее и задержал в своей руке.

– Я пришел, чтобы поздороваться с твоей мамой, я познакомился с ней недавно на ужине у Дебрица, ты ведь хорошо знаешь этого человека.

Он внимательно изучал лицо мальчика, стараясь что-либо прочесть на нем. Но оно внушало только доверие, ни малейшего признака неприятия или сомнения.

Вильгельм Лино воспрянул духом. Он был благодарен, он был несказанно признателен мальчику, который был сама невинность… и его матери, хорошо воспитавшей его, которая бережно вела его по жизни. Странно и удивительно, ничего подобного он не испытывал, даже к своим детям! Да! Незнакомое ему дотоле чувство нового, сильное впечатление… Мальчик будто родной ему.

Нетрудно было догадаться, что это был ее ребенок, но лицо было не ее, не грубое, и глаза были не ее. Кроткие, доверчивые мальчишеские глаза… Он будто воочию увидел лицо покойного Рагнвальда Кобру. Почивший взирал на него глазами ребенка.

Вот, значит, каким он был! Образ усопшего на миг мелькнул в воображении Вильгельма Лино. Он понимал, что мужчина страдал в совместной жизни с Лаллой. Ему недоставало рефлективного чувствования, было только одно мужское. Мужская плоть.

И совершенно бессознательно пришло огорчение от имени покойного, да, да, ничего не поделаешь…

Она появилась из спальни, появилась сияющая, улыбающаяся, но остановилась, увидев сына. Вильгельм протянул ей руку: «Я хотел только поздороваться с тобой, прости, ты, вероятно, не привыкла к таким ранним визитам».

– Какие могут быть извинения! Мило с твоей стороны, что пришел!

Близость ребенка настроила его на критический лад. Внутренний голос шептал: она говорила так многим мужчинам. В ее поведении было заметно нечто привычное, нечто театральное.

 
Лалла – зверь лесной,
ее нелегко приручить.
 

— Вот цветы.

Она взяла букет и принялась распаковывать бумагу. Она хотела выйти, чтобы поставить цветы в вазу… Неплохой повод выпроводить сына из комнаты: «Ханс, ты приготовил уроки?»

Вильгельм Лино прочитал удивление на лице мальчика: «Но сегодня же, мама, свободный от занятий день».

– Тогда иди к себе в комнату.

Они вышли вместе. Что-то в ее тоне, в том, как она вела себя с сыном, не понравилось ему. Появилась боль, душу словно расчленили. И неприятное ощущение потери любви, любимого человека. Он взял себя в руки и подумал: «Дорогой ты, мой дорогой, секунду назад ты думал, что она хорошо воспитала сына, ты не увидел детской зависти, как это обычно бывает у других детей. Для нее мальчик – повседневность». Хорошие, хорошие мысли, но они требовали напряженной работы ума.

Но тут вошла она. Она вошла с его огромным многоцветным букетом, с пламенными красками поздней осени. Преобладали красные тона, были коричневые осенние, несколько огненно-красных и еще много других, холодные зеленые стебли. На ней был черный утренний халат из шелка с китайской вышивкой… Ни следа от бессонной ночи – лицо молодой девушки. И еще распущенные волосы. Губы слегка вывернуты – так, будто застыли в вечном поцелуе. Вильгельм Лино стоял и боялся шевельнуться, ничто не существовало для него сейчас кроме этой женщины, этой молодой женщины.

Она была очаровательна. Он не понимал, как ему удалось заполучить ее. Он сказал только: «Прочитай, что написано на визитной карточке».

Она прочитала: «Ой, – сказал она. – Ой! – Это прозвучало как птичье щебетанье. – Ой, как мило!»

Она читала его слова, не задумываясь над их смыслом, и ему стало неловко, захотелось убрать возможные недоразумения.

Он спросил прямо: «Тебе нравится? Мои определения? Может, чересчур прямолинейные?»

– Нет, нет, ничего, терпимо… Зато букет – роскошь, диво! Благодарю, благодарю! Какая фантазия! Надо же суметь соединить все красные тона! Смело… Это говорит о твоей чувственности.

Он сказал тихо: «Не ты, а я должен благодарить тебя за сказочную ночь».

– Ах, дорогой, не стоит.

Она отпустила его руку и села на диван.

Но ее странная холодность разожгла его, он хотел выговориться. Кроме того, что-то было в ней такое, что раздражало его.

– Лалла, выслушай меня, пожалуйста. Не знаю, как бы это точнее выразиться. Сегодня утром я не мог найти себе места. Раздумывал, анализировал, отчего я с непонятным мне рвением все дни напролет искал эротическое. И понял. Пришел к выводу, что любовь – единственное, сакраментальное, омолаживающее средство, источник жизненной силы и энергии. Суть ее метафизична, но в нее нужно верить.

Он видел, что она внимательно слушала его, и он продолжал: «Твоя открытость поразила меня, я стал себя уважать. Можешь ты понять, о чем я говорю? Я думаю также о библейском изречении: Betesda dam. Ангел, который коснулся вод, и немощные воспряли. Я один из этих счастливых немощных, а ты ангел, который коснулся вод…»

Она подняла голову и сказала: «Тебе было так плохо?»

Мгновенная реакция, искорка понимания, вселяющая надежду. Все дурные мысли сегодняшнего утра мигом исчезли.

Они сели на диван. Она сказала: «Знаешь, что поразило меня? Тебе понравилась моя грудь, все еще крепкая и упругая. Ты не забыл, что я мать… И руки у тебя, мой дорогой друг, такие осторожные, бережливые. Может быть, не стоит говорить, но, да простит мне Господь Бог, пережитое с тобой нечто совсем иное, нежели с… с Р.К.!»

Они сидели и говорили, говорили о разном, не замечая времени. Она призналась ему, что она очень ленива и очень хаотична. А он с пониманием дела говорил о положении женщины в обществе. Он говорил о том, что быть женщиной – это трагедия, но быть женщиной да еще талантливой и которую не понимают – еще хуже. Он предложил ей кое-что предпринять. Она на минутку забылась и уверовала в его слова, что сможет выйти из состояния вялой апатии: «До обеда я привыкла купаться, скажу тебе откровенно. Сижу в ванне, лежу, плещусь в теплой воде, обливаюсь».

Выяснилось, что она играет на пианино. Он предложил нанять лучших педагогов по музыке. Но она думала, что сначала нужно самой попробовать свои силы. Он обещал послать ей ноты, сонаты Бетховена. Он был чрезвычайно музыкален.