Текст книги "Люди и Я"

Автор книги: Мэтт Хейг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Большой дом

Изабель предлагала подвезти меня, настаивая, что я еще не готов в одиночку покидать дом. Разумеется, я уже уезжал из дому, чтобы побывать в колледже Фицуильяма, но она об этом не знала. Пришлось сказать, что мне надо размяться и что Дэниел хочет срочно поговорить со мной о чем-то, возможно, о новой работе. Я добавил, что возьму с собой телефон и она будет знать, где я. Наконец отыскав адрес в записной книжке Изабель, я вышел из дома и направился в Бебрехем.

К большому дому, самому большому из всех мной виденных.

Дверь открыла жена Дэниела Рассела – высокая широкоплечая женщина с длинными седыми волосами и состарившейся кожей.

– Ах, Эндрю.

Она широко развела руки. Я повторил жест, и она поцеловала меня в щеку. Она пахла мылом и пряностями. Было ясно, что она меня знает. Судя по тому, как она повторяла мое имя.

– Эндрю, Эндрю, какты? – спрашивала она. – Я слышала о твоей маленькой неприятности.

– Со мной уже все в порядке. Это был, скажем так, эпизод. Но он исчерпан. А жизнь продолжается.

Она еще на миг задержала на мне взгляд, а потом распахнула двери настежь. Широко улыбаясь, она поманила меня в дом. Я переступил порог прихожей.

– Вы знаете, зачем я здесь?

– Чтобы увидеть наверху Его, – ответила женщина, указывая на потолок.

– Да, но вы знаете, зачемя пришел его увидеть?

Ее озадачило мое поведение, но она изо всех сил постаралась скрыть это при помощи своеобразной, энергичной и сумбурной вежливости.

– Нет, Эндрю, – быстро проговорила она. – По правде говоря, он не объяснил.

Я кивнул. И заметил на полу большую керамическую вазу с желтым цветочным узором, и удивился, зачем люди окружают себя подобными пустыми сосудами. Каково их назначение? Быть может, я никогда этого не узнаю. Мы прошли комнату с диваном, телевизором, книжными полками и темно-красными стенами. Стенами цвета крови.

– Хочешь кофе? Или сока? Я пристрастилась к гранатовому. Хотя Дэниел считает, что антиоксиданты – это маркетинговая уловка.

– Я бы выпил воды, если можно.

Мы были на кухне. Она почти вдвое превосходила по размерам кухню Эндрю Мартина, но в силу захламленности более просторной не выглядела. Над головой у меня висели кастрюли. На одной из поверхностей лежал конверт, адресованный «Дэниелу и Табите Рассел».

Табита налила мне воды из кувшина.

– Я бы предложила тебе дольку лимона, но, кажется, лимоны закончились. В вазе есть один, но он уже, наверное, заплесневел. Домработницы никогда не выбрасывают фрукты. Прикасаться к ним не желают. А Дэниел фруктов не ест.Хотя доктор сказал, чтобы ел. Впрочем, доктор еще посоветовал ему расслабиться и сбавить обороты, но этого от него не дождешься.

– Да? А что случилось?

Вид у Табиты сделался озадаченный.

– Сердечный приступ. Не помнишь? Ты не единственный заработавшийся математик в мире.

– О, – сказал я. – Как он?

– Сидит на бета-блокаторах. Пытаюсь приучать его к обезжиренному молоку, мюсли и щадящему режиму.

– Сердце, – сказал я, размышляя вслух.

– Да. Сердце.

– На самом деле, это одна из причин, которые привели меня сюда.

Табита протянула мне стакан, и я сделал глоток. Я пил воду и поражался доверчивости, присущей данному виду. Не успев как следует разобраться в концепциях астрологии, гомеопатии, организованных религий и йогуртов с пробиотиками, я уже понял, что недостаток внешней привлекательности у людей с лихвой компенсируется их наивностью. Говори с ними уверенно, и они всему поверят. Всему, кроме правды, конечно.

– Где он?

– У себя в кабинете. Наверху.

– В кабинете?

– Ты ведь знаешь, где его кабинет?

– Конечно. Конечно. Я знаю, где он.

Дэниел Рассел

Разумеется, я солгал.

Я понятия не имел, где кабинет Дэниела Рассела, а дом был очень большим. Но, ступив на лестничную площадку второго этажа, я услышал голос. Тот же сухой голос, что и в телефонной трубке.

– Спаситель человечества пожаловал?

Я пошел на голос и остановился у третьей слева двери, которая была приоткрыта. На стене виднелись взятые в рамки листы бумаги. Я открыл дверь и увидел лысого мужчину с резко очерченным угловатым лицом и маленьким – по людским меркам – ртом. Одет он был красиво – в клетчатую рубашку с красным галстуком-бабочкой.

– Приятно видеть, что ты в одежде, – сказал он, пряча лукавую улыбку. – Чувства наших соседей так легко оскорбить.

– Да. На мне достаточно одежды. Об этом не волнуйся.

Он кивнул и, продолжая кивать, откинулся на спинку стула и почесал подбородок. За спиной у него мерцал компьютерный экран, исчерченный кривыми и формулами Эндрю Мартина. Я уловил запах кофе. Заметил пустую чашку. Даже две.

– Смотрю и не могу насмотреться. Немудрено, что ты сорвался. Это нечто. Ты, наверное, забыл с этим обо всем на свете, Эндрю. Я только прочел, и то никак не опомнюсь.

– Я очень много работал, – сказал я. – Ушел в математику с головой. Но ведь такое случается, не правда ли, когда имеешь дело с числами?

Дэниел слушал с тревогой.

– Тебе что-нибудь прописали? – спросил он.

– Диазепам.

– И как, помогает?

– Да. Да. Чувствую, что помогает. Я бы сказал, все кажется капельку незнакомым, чужеродным, словно из другого мира – как будто атмосфера чуть изменилась, гравитация ослабла, и даже такая привычная штука, как пустая чашка из-под кофе, смотрится совершенно по-другому. Под новым углом зрения. Даже ты. Ты кажешься мне довольно неприятным. Почти жутким.

Дэниел Рассел рассмеялся. То был смех без веселья.

– Что же, мы всегда недолюбливали друг друга, но я отношу это к научному соперничеству. Обычное дело. Мы не географы и не биологи. Мы люди чисел. Мы, математики, всегда были такими. Возьми хотя бы паршивца Исаака Ньютона.

– Я назвал в его честь собаку.

– Да, назвал. Но послушай, Эндрю, сейчас не время оттирать тебя локтями. Сейчас время похлопать тебя по спине.

Мы теряли время.

– Ты кому-нибудь рассказывал об этом?

Дэниел замотал головой:

– Нет. Конечно, нет. Это твое доказательство, Эндрю. И тебе решать, когда и как его обнародовать. Хотя как друг я бы, пожалуй, посоветовал выждать немного. Недельку-другую, пока не уляжется эта пикантная история.

– Разве математика интересует людей меньше, чем нагота?

– Увы, Эндрю. Зачастую. Послушай, иди домой, не рвись пока в бой. Я замолвлю словечко перед Дайан из Фитца и объясню, что с тобой все будет хорошо, но может понадобиться время. Уверен, она пойдет навстречу. Студенты могут потрепать тебе нервы в первый день. Нужно собраться с силами. Отдохнуть. Правда, Эндрю, иди домой.

Мерзкий запах кофе усиливался. Я окинул взглядом дипломы на стене и почувствовал благодарность, что там, откуда я родом, личный успех не имеет значения.

– Домой? – переспросил я. – А ты знаешь, где мой дом?

– Конечно, знаю. Эндрю, что ты такое говоришь?

– Вообще-то меня зовут не Эндрю.

Еще один нервный смешок.

– Эндрю Мартин – это твой сценический псевдоним? Если так, я бы придумал что-то поинтереснее.

– У меня нет имени. Имена характерны для видов, которые ставят интересы особи превыше общего блага.

Тут Дэниел впервые встал с кресла. Он был высоким, выше меня.

– Я бы посмеялся над этим, Эндрю, не будь мы друзьями. Боюсь, тебе необходима медицинская помощь. Послушай, я знаю очень хорошего психиатра, который…

– Я не Эндрю Мартин. Его забрали.

– Забрали?

– Когда он доказал то, что доказал, нам не оставалось другого выбора.

– Нам? О чем ты? Ты хоть сам слышишь, что говоришь, Эндрю? Это речи сумасшедшего.Я думаю, тебе надо домой. Я отвезу тебя. Так будет лучше. Ну же, поехали. Я отвезу тебя домой. К семье.

Он выставил вперед правую руку, указывая на дверь. Но я никуда не собирался.

Боль

– Ты говорил, что хочешь похлопать меня по спине.

Дэниел поморщился. Выше этой морщины кожа, покрывавшая его череп, блестела. Я смотрел на него. На блеск.

– Что?

– Ты хотел похлопать меня по спине. Сам говорил. Так почему нет?

– Что?

– Похлопай меня по спине. И я уйду.

– Эндрю…

– Похлопай меня по спине.

Он медленно выдохнул. Его взгляд выражал нечто среднее между тревогой и страхом. Я повернулся, подставив спину. Я ждал хлопка, все ждал и ждал. И вот его рука опустилась. Дэниел похлопал меня по спине. При этом первом контакте, невзирая на одежду, я произвел считывание. Потом, когда я обернулся, мое лицо на долю секунды перестало быть лицом Эндрю Мартина. Оно стало моим.

– Что за?..

Дэниел шарахнулся от меня и налетел на письменный стол. Перед ним опять стоял Эндрю Мартин. Но он увидел то, что увидел. У меня оставалась всего секунда, прежде чем он закричит, поэтому я парализовал ему челюсть. В глубине его вытаращенных глаз, помимо паники, читался вопрос: «Как он это сделал?» Для корректного завершения процесса требовался еще один контакт: прикосновения левой руки к плечу оказалось достаточно.

Его охватила боль. Боль, которую вызвал я.

Дэниел сцепил руки. Его лицо стало фиолетовым. Цвета моей родной планеты.

Я тоже чувствовал боль. Головную. И усталость.

Когда Дэниел упал на колени, я прошел мимо него к столу и удалил из электронной почты письмо с приложением. В папке «Отправленные» не оказалось ничего подозрительного.

Я вышел на лестничную площадку.

– Табита! Табита, вызывайте «скорую»! Быстрее! Кажется, у Дэниела сердечный приступ!

Египет

Не прошло и минуты, как она уже была наверху, с телефоном в руках и паникой на лице. Опустившись на колени, она пробовала сунуть таблетку – аспирин – в рот мужу.

– У него рот не открывается! У него рот не открывается! Дэниел, открой рот! Милый, боже мой, милый, открой рот! – Потом в телефон: – Да! Я же сказала! Сказала! Холлиз! Да! Чосер-роуд! Он умирает! Он умирает!

Она ухитрилась затолкать мужу в рот кусочек таблетки, но та зашипела и пеной стекла на ковер.

– Мн-н-н-н, – из последних сил мычал ее муж. – Мн-н-н-н-н.

Я молча наблюдал. Глаза Дэниела оставались открытыми, широко-широко, как у ипсоида, словно, чтобы оставаться в этом мире, достаточно было просто не выпускать его из виду.

– Дэниел, все хорошо, – говорила Табита прямо ему в лицо. – «Скорая» едет. С тобой все будет в порядке, милый.

Теперь его глаза были прикованы ко мне. Он дергал головой в мою сторону.

– М-м-м-м-м-м-м!

Он пытался предостеречь жену.

– М-м-м-м-м.

Она не понимала.

Табита с маниакальной нежностью гладила мужа по волосам.

– Дэниел, мы летим в Египет. Ну же, подумай о Египте. Мы увидим пирамиды. Осталось каких-то две недели. Будет здорово. Ты всегда хотел там побывать…

Наблюдая за Табитой, я ощущал нечто странное. Какую-то тоску, мучительную тягу к чему-то, но к чему – понятия не имел. Меня завораживал вид этой самки, припавшей к самцу, чьей крови я не давал поступать в сердце.

– Ты выдержал в прошлый раз, выдержишь и теперь.

– Нет, – неслышно прошептал я. – Нет, нет, нет.

– М-м-м-м-м, – промычал Дэниел, хватаясь за плечо от нестерпимой боли.

– Я люблю тебя, Дэниел.

Теперь он крепко зажмурился – боль стала слишком сильной.

– Не бросай меня, не бросай, я не смогу одна…

Голова Дэниела лежала у нее на коленях. Она все гладила его лицо. Так вот она, любовь. Взаимозависимость двух форм жизни. Мне следовало смотреть на это как на слабость, как на что-то постыдное, но таких мыслей не было и в помине.

Дэниел затих, внезапно отяжелел на руках у жены, и глубокие, резкие складки вокруг его глаз смягчились и разгладились. Дело было сделано.

Табита взвыла, как будто из нее вырвали кусок мяса. Никогда не слышал подобного звука. Надо сказать, он меня сильно взволновал.

В дверях появилась кошка, быть может, обеспокоенная шумом, но в целом безразличная к происходящему. Затем удалилась обратно.

– Нет, – снова и снова повторяла Табита. – Нет, нет, нет!

Снаружи вспорола гравий примчавшая машина «скорой помощи». В окне замелькали синие огни.

– Они приехали, – сказал я Табите и пошел вниз. Каким неожиданным и огромным облегчением было спускаться по мягким, застеленным ковром ступеням и слушать, как отчаянные рыдания и тщетные призывы затихают и обращаются в прах.

Там, откуда мы родом

Я думал о том, откуда мы – вы и я – родом.

Там, откуда мы родом, нет утешительных обманов, религий и невероятных вымыслов.

Там, откуда мы родом, нет любви и ненависти. Есть чистота разума.

Там, откуда мы родом, страсти не толкают на преступления, потому что страстей нет.

Там, откуда мы родом, нет раскаяния, потому что любое действие подчинено логике и приводит к оптимальному результату.

Там, откуда мы родом, нет имен, нет семей, мужей и жен, угрюмых подростков, нет безумия.

Там, откуда мы родом, решена проблема страха, поскольку решена проблема смерти. Мы не умрем. А следовательно, мы не можем пустить развитие Вселенной на самотек, ведь мы будем вечно в ней пребывать.

Там, откуда мы родом, мы никогда не будем лежать на роскошном ковре, хватаясь за грудь, багровея и выкатывая глаза в отчаянной попытке последний раз оглядеться вокруг.

Там, откуда мы родом, наши технологии, возникшие как следствие наших глубоких и всесторонних познаний в математике, означают, что мы не только можем преодолевать огромные расстояния, но и способны перестраивать собственные биологические ингредиенты, обновлять и восполнять их. Мы психологически готовы к таким прорывам. Мы всегда жили в мире с собой. Мы никогда не ставим личные желания превыше коллективных потребностей.

Там, откуда мы родом, мы понимаем, что если темпы математического прогресса людей превышают их психологическую зрелость, необходимо принимать меры. К примеру, гибель Дэниела Рассела и знаний, которыми он обладал, в конечном итоге может спасти множество жизней. А потому он – логичная и оправданная жертва.

Там, откуда мы родом, нет кошмарных снов.

Однако той ночью, впервые в жизни, мне приснился кошмар.

Мир мертвых людей вокруг меня и та кошка, равнодушно гуляющая по огромной, застеленной ковром улице, полной трупов. Я пытался вернуться домой. Но не мог. Я застрял здесь. Я стал одним из них. Завяз в человеческом обличьи, не в силах избегнуть участи, неотвратимо ожидающей всех людей. Меня мучил голод, и нужно было поесть, но я не мог есть, потому что мои зубы намертво сцепились. Голод становился нестерпимым. Я умирал от истощения, таял на глазах. Я пошел на заправку, где был в первую ночь, и попытался протолкнуть в рот еду, но тщетно. Меня по-прежнему сковывал необъяснимый паралич. Я понял, что умру.

Я умру.

Как люди живут с этой мыслью?

Я проснулся.

Я вспотел и задыхался. Изабель коснулась моей спины.

– Все хорошо, – сказала она, как Табита. – Все хорошо, все хорошо, все хорошо.

Собака и музыка

Следующий день я провел один.

Хотя нет, не совсем так.

Не один. Со мной была собака. Ньютон. Собака, названная в честь человека, сформулировавшего понятия гравитации и инерции. Низкая скорость, с какой собака выбиралась из корзины, вполне иллюстрировала оба этих понятия. Пес проснулся. Он был старый, хромой и подслеповатый.

Он знал, кем я являюсь. Или – кем я не являюсь. И рычал всякий раз, когда оказывался рядом. Я еще плохо понимал его язык, но чувствовал, что пес недоволен. Он скалился, но я понимал: годы раболепного подчинения двуногим гарантируют, что и ко мне он отнесется с некоторой долей почтения в силу того, что я тоже хожу на двух ногах.

Меня мутило. Я решил, что это из-за смены воздуха. Только всякий раз, когда я закрывал глаза, передо мной возникало лицо Дэниела Рассела, корчащегося на ковре. Еще у меня болела голова, но это был побочный эффект вчерашнего выброса энергии.

Я понимал, что облегчу себе короткое пребывание здесь, если привлеку Ньютона на свою сторону. Он мог владеть информацией, улавливать сигналы, что-то слышать. И еще я знал одно правило, которое действует во всей Вселенной: если хочешь привлечь кого-то на свою сторону, самое верное средство – это унять его боль.Теперь подобная логика кажется абсурдной. Но правда была еще абсурднее, слишком уж опасно признаваться себе, что вчерашняя необходимость причинить боль обернулась сегодня неодолимым желанием исцелить.

Поэтому я подошел к Ньютону и дал ему печенье. А потом даровал зрение. Когда я погладил его заднюю ногу, он захныкал мне в ухо слова, которых я не сумел перевести. Исцелив его, я не только усугубил собственную головную боль, но и ощутил страшную усталость. Я был настолько изнурен, что уснул в кухне на полу. Очнулся я весь в собачьей слюне. Язык Ньютона продолжал работать, облизывая меня с неиссякаемым энтузиазмом. Пес все лизал, лизал и лизал, как будто смысл собачьего существования крылся у меня под кожей.

– Перестань, пожалуйста, – попросил я. Но он не останавливался, пока я не поднялся. Он был физически не способен остановиться.

Даже когда я встал, он попытался встать вместе со мной и обхватил меня передними лапами, словно тоже хотел ходить прямо. Тут я понял, что хуже собаки, которая тебя ненавидит, может быть лишь собака, которая тебя обожает. Серьезно, если во Вселенной и существует более приставучийвид, то мне во всяком случае таковой не встречался.

– Уйди, – сказал я псу. – Мне не нужна твоя любовь.

Я вышел в гостиную и сел на диван. Мне нужно было подумать. Не выглядит ли смерть Дэниела Рассела подозрительной с точки зрения людей? У человека, сидевшего на лекарствах от сердца, случается второй сердечный приступ, на этот раз с летальным исходом. Я не пользовался ни ядами, ни оружием, которое люди могли бы распознать.

Ньютон сел рядом со мной, положил голову мне на колени, потом поднял голову, потом опять положил, как будто дилемма, класть мне голову на колени или нет, была самой важной в его жизни.

В тот день мы провели вместе много часов. Я и пес. Поначалу меня раздражало, что он не оставляет меня в покое, потому что мне надо было сосредоточиться и решить, как действовать дальше. Сколько еще информации собрать, прежде чем совершить последние действия на этой планете – уничтожить жену и ребенка Эндрю Мартина. Я снова сказал псу, чтобы тот оставил меня в покое, и он послушался. Но оказавшись наедине со своими мыслями и планами, я понял, что мне до ужаса тоскливо, и позвал Ньютона обратно. Пес вернулся и был словно бы рад, что вновь понадобился.

Я включил музыкальную запись, которая меня заинтриговала. «Планеты» Густава Холста. Сочинение, целиком и полностью посвященное захудалой местной солнечной системке. Поэтому меня удивил его эпический характер. Кроме того, меня смутило, что произведение делится на семь частей, каждая из которых названа в честь «астрологического героя». Например, Марс был «Вестником войны», Юпитер – «Приносящим радость», а Сатурн – «Вестником старости».

Этот примитивизм смешил меня. Такой же смехотворной казалась идея, будто эта музыка имеет какое-то отношение к мертвым планетам. Но она вроде бы успокаивала Ньютона, и должен признаться, что одна или две части повлияли на меня, произвели некий электрохимический эффект. Я понял, что слушать музыку – это просто-напросто удовольствие считать, не осознавая, что считаешь. Когда электрические импульсы расходились от ушных нейронов по всему телу, я ощущал спокойствие, что ли. От них непонятное гнетущее чувство, не покидавшее меня с тех пор, как на моих глазах скончался Дэниел Рассел, немного стихало.

Пока мы слушали, я пытался разобраться, почему Ньютон и его собратья так привязаны к людям.

– Скажи, – попросил я, – что вы находите в людях?

Ньютон рассмеялся. На собачий манер, конечно, но очень похоже на людей.

Я гнул свою линию.

– Давай, – сказал я, – колись.

У него сделался смущенный вид. Думаю, он сам не знал ответа. Возможно, он еще не определился или же был чересчур преданным, чтобы сказать правду. Я поставил другую музыку. Включил некоего Эннио Морриконе. Послушал альбом «Странный случай в космосе» Дэвида Боуи – простота его ритмического узора показалась мне очень даже приятной. То же самое можно сказать о «Лунном сафари» группы Air,хотя о самой Луне там было маловато. Я включил «Высшую любовь» Джона Колтрейна и «Грустного Монка» Телониуса Монка. Это джазовая музыка. Она полна сложностей и противоречий, которые, как я вскоре понял, делают человека человеком. Я слушал «Рапсодию в стиле блюз», исполненную оркестром Леонарда Бернстайна, «Лунную сонату» Людвига ван Бетховена и «Интермеццо, оп. 17» Брамса. Слушал Beatles, Beach Boys, Rolling Stones, Daft Punk,Принса, Talking Heads,Эла Грина, Тома Уэйтса, Моцарта. Слушал и удивлялся, какие звуки попадают в музыку: странный радиоголос у Beatlesв песне I Am the Walrus,кашель в начале Raspberry BeretПринса и в конце песен Тома Уэйтса. Возможно, такова красота в понимании людей. Случайности, изъяны, помещенные в аккуратную схему. Асимметрия. Отрицание математики. Мне вспомнилась моя речь в Музее квадратных уравнений. От Beach Boysу меня возникало странное ощущение в глазницах и в желудке. Я понятия не имел, что это за чувство, но оно навевало мысли об Изабель, о том, как она обняла меня вчера вечером, когда я пришел домой и сказал, что Дэниел Рассел на моих глазах умер от сердечного приступа.

На миг в ее взгляде мелькнуло подозрение, он сделался жестче, но потом сочувственно потеплел. Она считала мужа кем угодно, но не убийцей. Последней я включил мелодию под названием «Лунный свет», которую написал Дебюсси. Никогда не слышал, чтобы космос так ярко воплощался в звуке. Я стоял посреди комнаты, ошарашенный тем, что человек способен издавать настолько красивый шум.

Эта красота испугала меня, точно существо из иного мира, явившееся ниоткуда. Как ипсоид, выскочивший из пустыни. Нет, мне нельзя сомневаться. Нужно по-прежнему верить всему, что мне говорили. Что это безобразный и дикий вид, без надежды на исправление.

Ньютон скребся в парадную дверь. Это мешало слушать музыку, поэтому я подошел и попытался расшифровать, чего он хочет. Оказалось, что он хочет выйти наружу. Я заметил поводок, которым пользовалась Изабель, и прицепил его к ошейнику.

Выгуливая собаку, я пытался думать о людях жестче.

Взять хотя бы их отношения с собаками, с этической точки зрения весьма сомнительные, ведь на шкале интеллекта, охватывающей все формы жизни во Вселенной, оба вида находятся где-то посередине, не слишком далеко друг от друга. Однако нужно сказать, что собаки особенно не возражают. Более того, за редким исключением они прекрасно мирятся с таким положением вещей.

Я позволил Ньютону вести себя.

По другую сторону дороги нам встретился мужчина. Он остановился и молча глазел на меня, ухмыляясь. Я улыбнулся и помахал рукой, зная, что у людей принято такое приветствие. Мужчина не ответил. Да, с людьми трудно.Мы пошли дальше и встретили другого человека. Мужчину в инвалидном кресле. Тот, похоже, знал меня.

– Эндрю, – сказал он, – слышал о Дэниеле Расселе? Ужасно, правда?

– Да, – отозвался я. – Я был там. Видел, как это случилось. Это было жутко, просто жутко.

– Боже мой, я понятия не имел.

– Смерть – большая трагедия.

– Верно, верно.

– Я, пожалуй, пойду. Собака торопится. Увидимся.

– Да, да, конечно. Но позволь спросить: как ты? Я слышал, тебе самому нездоровилось?

– О, все в порядке. Все наладилось. Маленькое недоразумение, не более того.

– А, понятно.

Беседа иссякла, я извинился и поспешил за Ньютоном, который тащил меня вперед, пока мы не достигли широкой полоски травы. Вот, оказывается, что любят собаки. Они любят бегать по траве, делая вид, что они свободны, и кричать друг другу: «Мы свободны, мы свободны, смотрите, смотрите, смотрите, как мы свободны!» Право, жалкое зрелище. Но им нравилось, а Ньютону особенно. Собаки выбрали такую коллективную иллюзию и самозабвенно предаются ей, не сожалея о своей волчьей природе.

Вот чем примечательны люди – способностью предопределять судьбы других видов, менять саму основу их жизни. Что, если так случится со мной? Возможно, я тоже изменюсь, а может, меня уже изменяют? Кто знает? Я надеялся, что нет. Я надеялся, что остаюсь чистым, как меня наставляли, сильным и неприступным, как простое число, как девяносто семь.

Я сидел на скамейке и наблюдал за дорожным движением. Сколько ни пробуду на этой планете, вряд ли когда-нибудь привыкну к здешним автомобилям, прикованным к дороге гравитацией и слаборазвитыми технологиями и едва ползущим из-за того, что их так много.

Правильно ли тормозить техническое развитие вида? Этот вопрос впервые пришел мне в голову. Явно ненужный – поэтому когда Ньютон залаял, я был рад отвлечься. Повернувшись, я увидел, что пес застыл, неотрывно глядя в одну точку, и старается издавать как можно больше шума.

«Смотри! – лаял он. – Смотри! Смотри! Смотри!» Я начинал понимать его язык.

Поблизости была другая дорога, по которой не ездили машины. Мимо ряда зданий, обращенных террасами к парку.

Я повернул туда, потому что Ньютон явно этого хотел. И увидел Гулливера. Тот в одиночку шагал по тротуару, пряча лицо под челкой. Он должен был находиться в школе. Но, очевидно, сбежал, если только человеческое обучение не состоит в том, чтобы ходить по улицам и думать (что было бы правильно). Он увидел меня. Замер. А потом развернулся и пошел в обратном направлении.

– Гулливер! – позвал я. – Гулливер!

Он и ухом не повел. Только зашагал быстрее прежнего. Его поведение беспокоило меня. Как-никак он носитель знания о том, что величайшая математическая загадка мира решена, притом его собственным отцом. Вчера вечером я отложил действие. Я сказал себе, что нужно собрать больше информации, убедиться, что Эндрю Мартин больше никому не рассказал. А еще я, пожалуй, был слишком изнурен после встречи с Дэниелом. Подожду еще день, может, даже два. Так я планировал. Гулливер утверждает, что никому не рассказывал и не собирается, но можно ли ему доверять? Его мать убеждена, что сейчас ее сын в школе. Однако он явно не там. Я встал со скамейки и пошел по замусоренной траве туда, где по-прежнему лаял Ньютон.

– Пойдем, – сказал я, сознавая, что действовать, похоже, надо быстрее. – Нам пора.

Мы добрались до дороги как раз в тот момент, когда Гулливер с нее свернул. Поэтому я решил пойти за ним и посмотреть, куда он направляется. Вдруг он остановился и вынул что-то из кармана. Пачка. Он вытащил из нее тонкий цилиндрический предмет, сунул его в рот и поджег. Он обернулся, но я предчувствовал это и успел спрятаться за дерево.

Гулливер пошел дальше. Вскоре он достиг более широкой дороги. Она называлась Кольридж-роуд. Ему не хотелось идти по этой дороге долго. Слишком много машин. Слишком большой риск, что его увидят. Он продолжал двигаться, пока дома не закончились и рядом не осталось ни машин, ни людей.

Я боялся, что он оглянется, потому что поблизости не было ни деревьев, ничего, за чем можно было бы спрятаться. Кроме того, хотя физически я находился достаточно близко, но если бы Гулливер обернулся и увидел меня, на таком расстоянии ментальные манипуляции не сработали бы. Поразительно, но он так и не оглянулся. Ни разу.

Мы миновали здание, перед которым стояло множество сверкавших на солнце пустых автомобилей. На здании было написано «Хонда». За стеклом сидел мужчина в рубашке и галстуке. Он наблюдал за нами. Гулливер свернул на траву.

В конечном итоге он добрался до четырех металлических полос на земле: параллельных линий, проходящих близко друг от друга и тянущихся вдаль, насколько хватало глаз. Гулливер просто застыл над ними в абсолютной неподвижности. Он ждал чего-то.

Ньютон с тревогой посмотрел на Гулливера, потом на меня и зашелся нарочито громким воем.

– Ш-шш! – сказал я. – Тихо.

Спустя некоторое время вдалеке появился поезд. Он подбирался все ближе и ближе. Я заметил, как Гулливер, стоявший всего в метре от рельсов, стиснул кулаки и напрягся всем телом. Когда поезд подошел совсем близко, Ньютон залаял, но состав грохотал слишком сильно и шел слишком близко от Гулливера, чтобы тот услышал собаку.

Интересно. Возможно, мне не придется ничего делать. Может быть, Гулливер сделает всё сам.

Поезд удалился. Руки Гулливера разжались, он как будто расслабился. А может, это было разочарование. Но прежде чем он обернулся и пошел назад, я оттащил Ньютона, и мы скрылись из виду.