Текст книги "Смертный бессмертный"

Автор книги: Мэри Шелли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

– Что ж, говори! – отрывисто приказал он наконец. – Что привело тебя ко мне?

– Я пришла просить, чтобы ты, если не можешь поддержать принца Коррадино в грядущей борьбе, по крайней мере, не участвовал в войне и не мешал ему взойти на трон предков.

Лостендардо расхохотался. Смех эхом раскатился под сводчатой крышей; но даже эхо, хоть и напоминало пронзительный вопль хищника, вонзившего когти в сердце врага, звучало не так дико и бесчеловечно, как сам хохот.

– И как же ты намерена убедить меня подчиниться? – воскликнул он. – Этот кинжал… – и он коснулся рукояти оружия у себя на поясе, – еще запятнан кровью Манфреда – и скоро напьется крови этого юного глупца!

Подавив ужас, рожденный в ней такими словами, Деспина ответила:

– Способен ли ты терпеливо меня выслушать?

– Готов уделить тебе несколько минут, и, если не буду так же терпелив, как в Палаццо Реале[77]77
  Королевский дворец в Неаполе.


[Закрыть], пусть прекрасная Деспина меня извинит. Долготерпение не принадлежит к чтимым мною добродетелям.

– Верно, ты увидел меня впервые в Палаццо Реале в Неаполе. Ты был ближайшим другом Манфреда; тебя он избрал своим наперсником и советником. За что же ты его предал? Не вздрагивай от этого слова: вся Италия и даже те, что называют себя твоими друзьями, повторили бы его. Отчего же ты так унизил и очернил самого себя? Причиною ты называешь меня, но я в этом неповинна. Ты встретил меня при дворе своего господина; я была фрейлиной королевы Сибиллы – и в душе моей, неведомо для меня самой, уже зародилась готовность принести сердце, душу, волю, всю себя на алтарь живого святилища, воплотившего в себе все самое благородное, самое божественное в человеческой природе. Дух мой почитал Манфреда как святого; сердце во мне замирало, когда взор его падал на меня. Я чувствовала это, но не понимала. Ты пробудил меня от сна. Сказал, что любишь меня – и, словно в слишком правдивом зеркале, отразил мои собственные чувства; я увидела себя – и содрогнулась. Но страсть моя была глубока и вечна; это меня спасло. Я любила Манфреда. Любила солнце за то, что его согревает, воздух – за то, что он им дышит; обожествляла самое себя, ибо мое сердце стало ему храмом. Я посвятила себя Сибилле, ибо она была его женой, и никогда ни в мыслях, ни во снах не оскверняла чистоты моего чувства к нему. За это ты его возненавидел. Он не ведал о моей страсти; сердце мое хранило ее, как сокровище – и напрасно ты стремился отнять у меня этот клад. Скорее я рассталась бы с жизнью, чем с преданностью государю. Так ты стал предателем. Манфред погиб – и ты думал, что теперь я о нем забуду. Но любовь стала бы насмешкой над человечеством, не будь иллюзией сама смерть. Как может умереть тот, кто бессмертен в моих мыслях – мыслях, объемлющих вселенную, заключающих в своих пределах вечность? Что с того, что его земное одеяние сброшено, словно скошенный сорняк? – Манфред живет в моей душе, такой же прекрасный, благородный, цельный, как когда я впервые услышала его голос; нет, теперь его жизнь более полна, более истинна. Прежде он существовал лишь в скромном святилище, заключавшем в себе его дух – теперь же стал частью всего; этот дух окружает меня, проникает в меня; при жизни мы с ним были разделены, но смерть соединила нас навечно.

Лицо Лостендардо пугающе потемнело. Деспина умолкла; он ждал, словно море перед штормом, словно грозовая туча, готовая пролиться дождем. Буря страсти, вздымающаяся в его сердце, была слишком сильна, чтобы найти себе быстрое излияние; гнев копился и клубился в глубинах его души в ожидании первой молнии и раскатов грома.

– Твои доводы, красноречивая Деспина, – заговорил он наконец, – поистине неопровержимы. И как хорошо служат твоей цели! Я слышал, Коррадино теперь в Пизе; ты наточила мой кинжал – и, прежде чем роса завтрашней ночи заржавит его лезвие, за твои оскорбительные слова я отплачу делом!

– Как же ты ошибаешься во мне! Неужто моя любовь тебя оскорбляет? Лостендардо, когда ты впервые меня узнал, я была неопытной девушкой; я любила, не зная, что такое любовь, и, заключив свою страсть в узкие пределы, поклонялась Манфреду, как каменному идолу, которого можно разбить – и тем уничтожить. Теперь я стала иной. Прежде я могла обращаться с тобой презрительно или гневно, но теперь эти низменные чувства мертвы в моем сердце. Меня воодушевляет лишь одно: жажда иной жизни, иного бытия. Странное место наша земля – все доброе быстро ее покидает; и не сомневаюсь, что, стоит мне достаточно возвыситься над человеческими слабостями, – придет и мой черед покинуть это место скорби. Я готовлюсь лишь к этому мигу; и, стремясь стать достойной единения с тем отважнейшим, благороднейшим, мудрейшим из людей, что прежде украшал человечество, но теперь его покинул, я посвятила себя борьбе за его праведное дело. Ты несправедлив, если полагаешь, что в моих словах есть хоть капля ненависти, что сейчас, когда я пришла и по доброй воле отдалась на твою власть, к моей преданности делу примешались какие-либо низменные чувства. Можешь навеки заточить меня в подземельях этого дворца, как шпионку гибеллинов, можешь казнить, как преступницу. Но прежде, чем так поступить, ради самого себя – остановись, задумайся над выбором, который я предлагаю тебе: выбором между славой и бесчестием. Вспомни свою прежнюю любовь к Швабскому дому; подумай, что ты, ныне заклятый враг его наследника, можешь стать его ближайшим другом и из всех сердец исторгнуть себе хвалы за то, что вернешь Коррадино власть и почести, которые принадлежат ему по праву. Сравни этого принца с лицемерным, кровожадным, бесчестным Карлом. Когда погиб Манфред, я уехала в Германию и жила там при дворе графини Элизабет – и ежечасно была свидетельницей добродетелей, талантов и душевной высоты Коррадино. Отвага его духа превозмогает слабость неопытной юности; в нем воплотилось благородство всего Швабского дома, а кроме того, чистота и доброта, привлекающие к себе уважение и любовь даже старых, умудренных жизнью придворных Фридриха и Конрада. Ты отважен – и был бы великодушен, если бы пламенные страсти, подобно лесному пожару, не уничтожили в своей ярости все твои благородные чувства; как можешь ты служить орудием Карла? Его недобрый взгляд и хитрая усмешка ясно говорят о низости души. Алчность, жестокость, грубость, притворство – вот его главные свойства, и каждое из них делает его недостойным захваченного престола. Пусть возвращается в Прованс и там деспотически властвует над изнеженными, угодливыми французами; но итальянцы рождены свободными, и им нужен иной властитель. Они не могут склониться перед тем, кто обратил королевский дворец в притон менял, чьи полководцы – ростовщики, придворные – торговцы или монахи, кто подло присягнул на верность врагу свободы и добродетели Клименту, убийце Манфреда. Король их, как и они сами, должен быть облачен в броню доблести и простоты; украшения его – копье и щит, сокровища – благосостояние подданных, войско – их непоколебимая любовь. Карл видит в тебе орудие; Коррадино увидит друга. Карл сделает тебя ненавистным тираном провинции, стонущей под твоим игом; Коррадино – правителем процветающего и счастливого народа…

Она осеклась, умолкла на несколько мгновений, а затем продолжала:

– Хотела бы я понять по твоему лицу, находят ли мои слова хоть малый отклик в твоем сердце! В последний раз мы виделись в Неаполе. Тогда, быть может, я тебя ненавидела; теперь нет. Тогда твои проклятия Манфреду воспламенили во мне гнев; но после смерти его, как я и сказала, в моем сердце умерли все чувства, кроме любви, – и, думается мне, там, где есть любовь, вражде не место. Ты говорил, что любишь меня; и, хоть в былые времена та любовь была сестрой ненависти, а после – бедной узницей в твоем сердце, под охраной гнева, ревности, презрения и жестокости – все же, если то была любовь, мне думается, ее божественная природа должна очистить твое сердце от низменных чувств; и теперь, когда я, невеста Смерти, уже не принадлежу миру сему, быть может, добрые чувства пробудятся в твоей груди и склонят прислушаться к моему голосу? Если ты в самом деле меня любил, неужто теперь не станешь мне другом? Неужто не сможем мы рука об руку идти одним путем? Вернись к былой вере; и теперь, когда дверь в прошлое запечатана смертью, пусть дух Манфреда увидит с небес, как его раскаявшийся друг станет надежным союзником его преемнику, последнему и лучшему из отпрысков Швабского дома!..

Деспина умолкла; вид мрачного торжества, озарившего лицо Лостендардо, как озаряет окрестности ночной пожар, заставил ее прервать свои речи. Он не отвечал; однако, если прежде стоял неподвижно, вперив в нее взор – теперь принялся ходить по залу взад-вперед, опустив голову, словно обдумывая какой-то план. Неужто взвешивал ее доводы? Если сейчас он колеблется – несомненно, великодушие и прежняя верность возьмут в нем верх! И все же она не осмеливалась надеяться; сердце ее сильно билось; она упала бы пред ним на колени, но боялась пошевелиться, ибо ее движение могло нарушить ход его мыслей и остановить поток добрых чувств, которые, как она надеялась, в нем пробудились; она подняла взгляд и начала беззвучно молиться. Несмотря на яркий свет свечей, в темном окне мерцала одна далекая звездочка; взгляд Деспины остановился на ней, мысли обратились к бесконечному простору и вечности, символ которых мы видим в звездах; ей подумалось, что это дух Манфреда, и всей душой она обратилась к нему, молясь, чтобы он вселил благой свет в сердце Лостендардо.

Несколько минут прошли в напряженном молчании; наконец Лостендардо приблизился к ней.

– Деспина, позволь мне поразмыслить над твоими словами; завтра я дам ответ. Оставайся во дворце до утра, а наутро сама сможешь судить о моем раскаянии и возвращении к былой вере.

Он говорил с намеренной мягкостью. Лица его Деспина не видела: он стоял спиной к свету. Она подняла взгляд – звездочка в окне над головой Лостендардо мигнула, и это показалось ей добрым знаком. В сильном волнении мы порой становимся подвластны самым странным суевериям, а Деспина жила в суеверные времена. Ей подумалось, что звезда велит ей повиноваться и обещает защиту Небес; и верно, откуда еще ей ждать защиты?

– Я согласна, – ответила она. – Прошу об одном: найди человека, который передал тебе кольцо, и сообщи, что я в безопасности, чтобы он не боялся за меня.

– Сделаю, как ты просишь.

– А я доверюсь твоей заботе. Я не могу, не смею тебя бояться. Если ты меня предашь – останется верить лишь нашим святым защитникам на небесах.

Лицо ее было так спокойно, светилось такой ангельской верой в добро и готовностью предать себя в руки Божьи, что Лостендардо не осмеливался на нее взглянуть. На один лишь миг – когда она, умолкнув, не сводила глаз со звезды в окне – его охватило желание броситься к ее ногам, открыть свой дьявольский план, поручить свое тело и душу ее водительству, повиноваться ей, служить, боготворить. Но этот порыв мелькнул и исчез; на его место вернулась жажда мести.

С того дня, когда Деспина отвергла Лостендардо, огонь ярости бушевал в его сердце, пожирая все здравые и добрые чувства – благородство, сострадание, честь. Он поклялся не спать в постели и не пить ничего, кроме воды, пока не смешает свой первый кубок вина с кровью Манфреда. Эту клятву он исполнил. Но странная перемена произошла с ним в миг, когда он осушил нечестивый кубок. Словно дьявол вселился в него и неустанно подстрекал к преступлению, от которого удерживала лишь надежда довести свою месть до конца. Но теперь Деспина была в его власти – и, казалось, судьба хранила его столь долго лишь для того, чтобы он смог обрушить на пленницу всю свою ярость. Когда она говорила о любви, он размышлял о том, как обратить эту любовь в пытку. План был готов; и теперь, поборов минутную человеческую слабость, он направил все мысли к его исполнению. Однако долее оставаться с Деспиной он боялся и потому ее покинул, пообещав прислать слуг, которые покажут, где расположиться на ночь.

Прошло несколько часов; но никто не приходил. Свечи почти догорели и гасли одна за другой, мерцающие лучи небесных звезд теперь смело соперничали с их меркнущим светом. Тени от высоких окон, прежде невидимые, вытягивались на мраморном полу. Деспина смотрела на эти тени, сперва бессознательно, пока не заметила, что их считает: один, два, три… прутья железной решетки, надежно вделанные в камень.

– Какие толстые прутья! – промолвила она. – Эта комната могла бы быть просторной, но надежной тюрьмой!

И вдруг, словно по наитию, поняла, что это и есть тюрьма, а она узница. Ничего не изменилось с тех пор, как она смело вошла в эту комнату, считая себя свободной. Но сомнений в ее нынешнем положении не оставалось, и словно невидимые цепи сковали тело; воздух сделался затхлым и спертым, как в тюремной камере; звезды, чей свет прежде ее подбадривал, теперь казались мрачными вестницами грядущей опасности и крушения всех надежд на успех дорогого ей дела.

Сперва с нетерпением, затем с тревогой ждал Чинколо возвращения юного незнакомца. Он шагал взад и вперед под воротами дворца; проходил час за часом; то и дело по небесам проносилась падающая звезда. Сегодня их было не больше, чем обыкновенно в Италии ясной летней ночью; однако Чинколо казалось, что падающих звезд как-то многовато и что такое изобилие предвещает беду. Пробило полночь; и в этот миг появилась процессия монахов, несущих гроб и поющих торжественное «De Profundis»[78]78
  «Из глубины» (лат.) – католическое погребальное песнопение.


[Закрыть]. Холодная дрожь охватила старика; ему подумалось, что для юного искателя приключений, коего он провел во дворец, это дурное предзнаменование. Черные капюшоны монахов, их бесстрастные голоса, мрачная ноша – все вселяло в него ужас. Новый страх охватил его, хоть он и не признавался себе в таком малодушии – страх, что и сам он может разделить злую судьбу, наверняка ожидающую его спутника. Чинколо был человек отважный, не раз бывал в опасных положениях – и первым бросался в бой; но и у самых храбрых из нас порой падает сердце при мысли о неведомой и роковой опасности. Охваченный паникой, Чинколо смотрел вслед удаляющимся факелам процессии, прислушивался к стихающим голосам; колени у него задрожали, на лбу выступил холодный пот; наконец, не в силах противиться страху, он начал медленно отступать от Палаццо дель Говерно, словно верил, что, выйдя за пределы некоего невидимого круга, окажется в безопасности.

Едва он отошел от своего поста у ворот дворца, как увидел приближающийся свет факелов. Ворота раскрылись, из них вышел отряд: некоторые в нем были вооружены, судя по игре отблесков огня на остриях их копий; с собою воины несли черный паланкин, плотно закрытый со всех сторон. Чинколо словно врос в землю. Сам не зная почему, он вмиг уверился, что юный незнакомец там, в паланкине – и что его несут навстречу смерти. Побуждаемый любопытством и тревогой, он пошел следом за воинами в сторону Порта Романа; у ворот их окликнула стража, но те назвали пароль и прошли. Чинколо не осмелился последовать за ними; душа старика содрогалась от страха и сострадания. Тут он вспомнил о доверенном ему пакете; доставать его из-за пазухи он до сих пор не осмеливался, опасаясь, что какой-нибудь мимо проходящий гвельф заметит, что пакет адресован Коррадино; да и читать Чинколо не умел – но теперь хотел взглянуть на печать: в самом ли деле она несет на себе имперские инсигнии?

Он вернулся к Палаццо дель Говерно; здесь было темно и тихо; снова прошелся он взад-вперед перед воротами, поглядывая на окна дворца, но не заметил там никаких признаков жизни. Чинколо и сам не смог бы объяснить, почему так взволнован; что-то словно шептало ему, что от судьбы юного незнакомца зависит его будущее спокойствие. Он вспомнил о Джеджии, ее престарелых летах, о том, что без него она пропадет, и все же не мог сопротивляться овладевшему им порыву – и решил нынче же ночью отправиться в Пизу, передать пакет, выяснить, кто этот незнакомец и есть ли надежда на его спасение.

Он повернул домой, чтобы сообщить Джеджии о своем отъезде. Задача нелегкая; но еще хуже было бы уехать, оставив ее в неведении. С трепетом поднимался Чинколо по узкой лестнице. На верхней площадке мерцала лампадка перед образом Пресвятой Девы. Вечер за вечером Чинколо и Джеджия зажигали этот огонек, надеясь, что его сила оградит их скромный дом от всех опасностей, земных и потусторонних. Вид образка придал Чинколо мужества; он прочитал перед ним «Ave Maria», а затем, оглянувшись вокруг и удостоверившись, что никакие шпионы здесь, на узкой лестничной площадке, за ним не следят, извлек из-за пазухи пакет и рассмотрел печать. Все итальянцы в те времена отлично знали геральдику; по эмблеме на рыцарском щите было куда проще, чем по лицу или фигуре рыцаря, распознать, к какому дому или партии он принадлежит. Но, чтобы расшифровать эти символы, особых познаний не требовалось; Чинколо знал их с детства; они принадлежали Элизеи, знатной семье, которой он верно служил, под чьими знаменами шел в бой во время гражданских смут. Арриго деи Элизеи был их покровителем, и Джеджия выкормила грудью его единственную дочь в те счастливые дни, когда не было еще ни гвельфов, ни гибеллинов. Теперь вид этих символов пробудил в Чинколо все прежние тревоги. Неужто юноша принадлежит к дому Элизеи? Об этом гласила печать; это открытие укрепило в Чинколо решимость предпринять все возможное ради его спасения и придало мужества, чтобы вытерпеть опасения и упреки монны Джеджии.

Он отпер дверь; старуха спала в кресле, однако проснулась, едва он вошел. Сон лишь освежил ее любопытство, и на одном дыхании она выпалила тысячу вопросов, на которые Чинколо не отвечал; он стоял, скрестив руки на груди и глядя в огонь, не зная, как начать разговор о своем отъезде.

– После того, как ты ушел, – продолжала мона Джеджия, – у нас целый совет составился об этом сегодняшнем госте: я, Бузечча, Беппе де Бостиччи – он потом воротился, да мона Лиза с Меркато Нуово[79]79
  Название старейшего флорентийского рынка.


[Закрыть]. Все мы согласились, что это могут быть лишь два человека: и тот он или другой, если не уберется из Флоренции, к рассвету Стинчи[80]80
  Название тюрьмы во Флоренции. – Примеч. автора.


[Закрыть] станет ему новым домом. Эй, Чинколо! – ты что-то помалкиваешь; где же ты расстался со своим принцем?

– Принцем? Ты с ума сошла, Джеджия? Каким еще принцем?

– Видишь ли, он либо принц, либо пекарь; или сам Коррадино, или Риккардо, сын мессера Томазо ди Манелли, того, что во времена, когда викарием был граф Гвидо де Джуди, жил на берегу Арно и пек булки для всего Сесто. Ведь этот мессер Томазо ушел в Милан вместе с Убальдо де Гаргаланди, и сын его Риккардо с ним – и сейчас этому Риккардо должно быть как раз лет шестнадцать. Рука у него была легкая, славно месил тесто, как и его отец, а все же идти на войну с Гаргаланди показалось ему слаще. Говорят, он был славный юноша и хорош собой – точь-в-точь, правду сказать, как наш утренний гость. Но мона Лиза уверена, что это сам Коррадино.

Чинколо слушал внимательно, словно эти старушечьи сплетни в самом деле могли разрешить загадку. Он даже начал сомневаться, не следует ли поверить второму предположению, как бы невероятно оно ни звучало. Все обстоятельства были против этого; но он вспоминал юность незнакомца, его поразительную красоту – и почти что начинал верить. В доме Элизеи никто не подходил по возрасту и внешности. Юный отпрыск этой семьи пал на поле Монте-Аперто; из нового поколения старшему не было и десяти лет, а все взрослые мужчины в роду – уже зрелого возраста.

Джеджия тем временем продолжала рассказ; теперь она заговорила о гневе Беппе де Бостиччи в ответ на обвинение в убийстве Арриго деи Элизеи.

– Да если бы он вправду совершил такое дело, – восклицала она, – неужто я бы ему позволила греться у своего очага? Но он клянется в своей невиновности; и в самом деле, грешно ему, бедняге, не верить.

Но если этот незнакомец не из дома Элизеи, почему же он испытал такой ужас при виде человека, которого счел убийцей главы семьи?.. Чинколо отвернулся от огня, проверил кинжал в ножнах и стал переобувать обычные свои сандалии на прочные сапоги, подбитые лисьим мехом и более пригодные для долгой дороги. Это привлекло внимание Джеджии.

– Что это ты делаешь, муженек? – воскликнула она. – Не время сейчас переодеваться – ложиться пора. Вижу, сегодня ты уже ничего не расскажешь; но завтра, надеюсь, я все из тебя вытяну!.. Да что это ты?

– Милая Джеджия, мне придется тебя покинуть. Пусть благословят тебя Небеса и позаботятся о тебе! А я уезжаю в Пизу.

Джеджия испустила пронзительный вопль и уже открыла рот, чтобы осыпать мужа красноречивыми упреками, но не смогла заговорить; по ее морщинистым щекам покатились слезы. Влага выступила и на глазах Чинколо.

– Я еду не для того, о чем ты подумала, – продолжал он. – Не стану вступать в армию Коррадино, хоть сердце мое и с ним. Просто отвезу письмо – и без отлагательств вернусь.

– Ты не вернешься! – вскричала старуха. – Коммуна не откроет перед тобой городские ворота, если нога твоя ступит на землю предательницы-Пизы. Но я не дам тебе уйти; я разбужу соседей; объявлю, что ты лишился рассудка…

– Довольно, Джеджия! Вот деньги – все, что у меня есть. Прежде чем уйду, пришлю к тебе твою кузину Нунциату. А теперь я должен идти. Не победа гибеллинов, не Коррадино вынуждают меня рисковать твоим благополучием; на кону стоит жизнь одного из Элизеи; если я могу его спасти – неужто ты вынудишь меня остаться, чтобы потом проклинать и тебя, и час своего рождения?

– Что?! Так он… Ну нет: среди Элизеи нет юношей такого возраста, да и таких красавцев тоже – если не считать ту, что я в младенчестве качала на руках, но она девушка. Нет, нет: ты выдумал эту сказку, чтобы меня одурачить и выманить согласие – никогда я не соглашусь тебя отпустить! Никогда! И вот тебе мое пророчество: если уедешь – твое путешествие нам обоим принесет смерть!

И она горько зарыдала. Горе сковало ее язык, а имя Элизеи поразило и лишило сил дольше сопротивляться воле мужа. Чинколо поцеловал ее в морщинистую щеку, смешал свои слезы с ее слезами; а затем, поручив ее заботам Девы Марии и всех святых, удалился.

Лишь в четыре часа отворились городские ворота, и Чинколо смог покинуть Флоренцию. Вначале он сокращал путь на телегах попутных contadini[81]81
  Крестьяне (ит.).


[Закрыть]; но чем ближе к Пизе, тем труднее становилось найти попутчика; здесь приходилось пробираться окольными тропами, оглядываясь по сторонам, чтобы не наткнуться на флорентийский аванпост или на каких-нибудь пламенных гвельфов, которые, сочтя его подозрительным, отведут к своему деревенскому подеста[82]82
  Глава администрации в средневековом итальянском городе или деревне.


[Закрыть]; ведь, если Чинколо заподозрят и обыщут, пакет, адресованный Коррадино, его выдаст, и за свою неосторожность он заплатит жизнью. Прибыв в Викопизано, он встретил там отряд всадников из Пизы; многих из этих воинов Чинколо знал; они подвезли его до Пизы, однако к этому времени уже наступила ночь. Старик назвал гибеллинский пароль, и перед ним открыли ворота. Он спросил, где принц Коррадино; тот был в городе, во дворце Ланфранчи. Чинколо перешел Арно, и часовые у ворот впустили его во дворец.

Коррадино только что вернулся из успешного набега на Лукканские земли и отдыхал; но когда главный из его приближенных, граф Джерардо Донератико, увидел печать на пакете, то немедля провел гонца в небольшую комнату, где принц возлежал на брошенных на пол шкурах. От быстроты событий предыдущей ночи, усталости и недостатка сна в сознании старика все спуталось, и Чинколо в самом деле начал верить, что его гостем был не кто иной, как сам Коррадино; а когда услыхал, что принц в Пизе, упрямо продолжал считать их с Риккардо одним человеком, черный паланкин – игрой воображения и все свои страхи напрасными. Но один взгляд на Коррадино, светловолосого юношу с круглым саксонским лицом, уничтожил эту мысль; и глубокое горе пришло ей на смену, когда граф Джерардо возвестил о нем так:

– Гонец с письмом от мадонны Деспины деи Элизеи ждет приема у вашей светлости!

При этих словах, забыв о почтении к человеку столь высокого звания, как Коррадино, старик бросился вперед.

– От Деспины? Вы сказали, от Деспины?! О, возьмите свои слова назад! Только не она – только не моя приемная дочь, возлюбленная и потерянная!

И по щекам его покатились слезы. Коррадино, известный своей добротой, попытался его подбодрить.

– Милостивый мой господин, – ломая руки, взмолился Чинколо, – откройте пакет, увидим, точно ли он от моего благословенного дитяти! Неужто я сам отвел ее, в обличии Риккардо, на гибель?

Коррадино, побледнев как смерть при мысли о судьбе своей прекрасной и отважной подруги, сломал печать. В пакете лежал еще один конверт без надписи и письмо; Коррадино его проглядел – и лицо его исказилось от ужаса. Он передал письмо Джерардо.

– Верно, это от нее. Она пишет, что податель сего послания сможет поведать миру о ее судьбе. Слышишь, старик? – моя дорогая подруга приказывает тебе говорить. Уйми же свои горькие слезы и расскажи все, что знаешь о ней!

Прерывающимся голосом Чинколо поведал свою историю.

– Лучше бы навеки ослепнуть, – вскричал он, доведя рассказ до конца, – глазам, что не узнали Деспину по нежному взгляду и ангельской улыбке! Ах я старый дурень! Когда жена моя бранила вашу светлость, и всю вашу семью, и Манфреда, упокой Господь его душу – почему в долготерпении Деспины я не прочел ее тайну? Неужто она простила бы такие слова любому, кроме той, что нянчила ее во младенчестве, что после смерти мадонны Пии стала ей второй матерью? А когда обвиняла Бостиччи в убийстве своего отца – и тут я, старый слепой дурак, не разглядел в ее глазах духа Элизеи! Государь мой, прошу вас лишь об одном одолжении. Дайте мне услышать это письмо, дайте увидеть, осталась ли хоть какая-то надежда – хотя нет, нет, я и сам вижу, что надежды нет!

– Прочтите ему письмо, дорогой граф, – попросил принц. – Я не боюсь так, как он, – не осмеливаюсь бояться, что столь прекрасное, столь дорогое мне существо принесло себя в жертву ради моих ничтожных замыслов.

Джерардо прочитал письмо.

Чинколо де Бекари, мой приемный отец, доставит это письмо в ваши руки, дорогой и чтимый мною Коррадино. Предпринять этот шаг убедила меня графиня Элизабет; сама я не надеюсь на успех – лишь на то, что потружусь ради вашего дела и, быть может, благодаря этому предприятию чуть раньше окончу жизнь, в коей мой слабый ум давно уже не видит ничего, кроме тяжкого испытания. Я еду во Флоренцию, чтобы попытаться пробудить верность и великодушие в душе предателя Лостендардо; иду отдать себя в его руки – и не надеюсь снова из них бежать. Коррадино, последняя моя молитва будет об успехе вашего дела. Не оплакивайте ту, что после долгого, утомительного изгнания возвращается домой. Приложенный к этому письму конверт сожгите, не распечатывая. Да хранит вас Матерь Божья!

ДЕСПИНА

Слушая это послание, Коррадино плакал; но затем вскочил со своего ложа и воскликнул:

– Отомстим или умрем! Мы еще можем ее спасти!

Однако на Швабский дом пало какое-то проклятие, и все его усилия окончились ничем. Благородные, любимые подданными, имеющие на своей стороне все преимущества, кроме благословения Церкви, гибеллины терпели поражение в каждой попытке защитить себя от иноземного тирана, правящего одной лишь силой оружия. Юный и отважный Коррадино также был обречен погибнуть в этой борьбе. В Тоскане он разбил силы противника и двинулся дальше, полный надежд. Главный враг его, папа Климент Четвертый, заперся в Витербо под охраной многочисленного гарнизона. Триумфально, с самыми светлыми надеждами Коррадино прошел по городу и гордо провел всю свою армию, желая показать Святому Отцу свою силу и унизить его зрелищем своего успеха. Кардиналы, увидев протяженные ряды армии и ее безупречный строй, бросились в папский дворец. Климент молился у себя в часовне. Монахи, бледные и перепуганные, принялись рассказывать, как отлученный еретик осмеливается угрожать городу, где пребывает сам Святой Отец, добавляя к этому: когда к нападению прибавляется оскорбление, война становится особенно жестокой. Папа презрительно улыбнулся.

– Не бойтесь, – ответил он. – Замыслы этих людей развеются, как дым.

Поднявшись затем на крепостную стену, он увидел внизу, на равнине, ряды рыцарей, и перед ними на конях Коррадино и Фридриха Австрийского. Некоторое время он смотрел на них, а затем, обернувшись к своим кардиналам, сказал:

– Это жертвы, что позволяют вести себя на бойню.

Его слова стали пророческими. Несмотря на первые успехи Коррадино и на численное превосходство его армии, в ожесточенной битве Карл хитростью взял над ним верх. Коррадино бежал с поля боя и с несколькими друзьями прибыл к башне под названием Астури, принадлежавшей римскому семейству Франджипани. Здесь он нанял судно, сел на борт и отплыл, держа курс на Сицилию, где в то время шло восстание против Карла; там, надеялся он, его с радостью примут. Корабль уже отчалил, когда кто-то из Франджипани, увидев, что от берега отплывает судно, полное немцев, заподозрил, что это бегут уцелевшие в битве при Тальякоццо. Он бросился за ними в погоню на нескольких судах, захватил всех и взял в плен. Коррадино оказался для него лакомой добычей: он передал его в руки врага – и получил за это в дар поместье близ Беневенто.

Низменный дух Карла внушил ему самую подлую месть: на этих берегах разыгралась та же трагедия, что повторилась в наши дни. Отважный и славный принц был принесен в жертву шутовскому «правосудию», возложен на кровавый алтарь тирании и лицемерия. Коррадино привели на суд. Лишь один судья, провансалец, осмелился его осудить – и тут же поплатился за эту низость жизнью. Ибо едва он, единственный среди своих товарищей, произнес принцу смертный приговор, как Роберт Фландрский, зять самого Карла, ударил его в грудь своим посохом, вскричав:

– Не тебе, негодяй, приговаривать к смерти столь благородного и достойного рыцаря!

Судья рухнул мертвым на глазах у короля, и тот не решился вступиться за своего клеврета.

Двадцать шестого октября Коррадино и его друзей повели на смерть; казнь должна была состояться на приморской рыночной площади в Неаполе. Присутствовал Карл со всем своим двором, и бесчисленные толпы окружали короля-победителя, пришедшего посмотреть, как его более царственный противник примет позорную смерть. Погребальная процессия приближалась к месту своего назначения. Коррадино везли на открытой телеге: он был взволнован, но сохранял внешнее спокойствие. За ним несли паланкин, обтянутый черной материей; кто скрывается в паланкине – никто не знал. Далее следовали герцог Австрийский и еще несколько славных жертв. Стражу, сопровождавшую приговоренных на плаху, возглавлял Лостендардо; злобная радость плясала в его глазах; он ехал рядом с паланкином и часто посматривал то на него, то на Коррадино с таким выражением, с каким, быть может, демоны мучают грешников в аду. У подножия плахи процессия остановилась. Коррадино взглянул вдаль, на огонь, мерцающий на вершине Везувия, и его отражение в море. Солнце еще не взошло, но первые его лучи уже озарили Неаполитанский залив, острова и горы. Вершины далеких Байских холмов сверкали первыми отблесками рассвета. «Когда эти лучи коснутся площади, – сказал себе Коррадино, – и все эти люди вокруг меня, от князя до крестьянина, начнут отбрасывать тени – мой живой дух тени лишится». Затем он обратил взгляд к товарищам по несчастью и тут в первый раз заметил рядом с ними черный паланкин. Сперва он подумал: «Это мой гроб». И вдруг вспомнил об исчезновении Деспины – он готов был рвануться к паланкину, но его удержала стража; он поднял глаза – и встретился со взглядом Лостендардо, увидел его злобный оскал. Тут же благочестивые чувства, прежде успокаивавшие Коррадино, вновь снизошли на его душу; он сказал себе, что страданиям Деспины – как и его собственным – скоро настанет конец.