Текст книги "Франкенштейн, или Современный Прометей"

Автор книги: Мэри Шэлли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

ГЛАВА 3

Когда мне наступило семнадцать, родители приняли решение отправить меня учиться в Ингольштадтский университет. До сих пор я учился в женевских школах, однако отец счел нужным пополнить мое образование и познакомиться с жизнью и людьми в других странах. Отъезд мой был намечен на скорую дату, но незадолго до нее судьба принесла мне первое в жизни несчастье – Элизабет заболела скарлатиной. Болезнь была тяжелой и оказалась очень опасной. Мама пыталась за ней ухаживать, но ее, как могли, отговаривали. Поначалу мама уступала нашим уговорам, но, услышав, что жизни ее любимицы грозит опасность, она не могла больше переступить через свое беспокойство и стала ухаживать за Элизабет. В результате болезнь отступила, и Элизабет выздоровела. Однако неосторожность ее спасительницы оказалась роковой для нее, и мама на третий день заболела. У нее сразу же проявились тревожные симптомы, и осмотры врачей прогнозировали худший исход. Мужество и доброта этой лучшей женщины не оставили ее и на смертном ложе. Соединив мою руку с рукой Элизабет, она сказала:

– Дети мои, все мои надежды на счастливое будущее я основывала на перспективе вашего союза. Эти надежды станут теперь утешением для вашего отца. Элизабет, любимая моя, тебе предстоит заменить мать моим младшим детям. О, как не хочу я покидать вас; ведь вы так меня любили и сделали счастливой! Однако негоже мне уходить с такими мыслями. Как и надлежит, я встречу смерть со смирением и надеждой в ином мире вновь увидеть вас.

Мама умерла в полном спокойствии, и на ее лице было отражение любви. Наверное, нет необходимости предаваться здесь чувствам тех, у кого наибольшее из зол безвозвратно отнимает самых дорогих сердцу существ; описывать ту пустоту, что образуется при этом в их душах, и то отчаяние, какое отпечатывается на их лицах. Еще долго мы не могли поверить в то, что та, которую мы видели каждый день, и само существование которой являлось неотъемлемой частью нашего бытия, могла уйти навсегда – что блеск любимых глаз мы никогда больше не увидим, а звук такого родного и дорогого голоса больше не услышим. Такими есть наши мысли в первые дни после смерти. Однако мало-помалу время подтверждает реальность произошедшего, и тогда мы испытываем уже настоящую горечь потери. Да и у кого из нас эта жестокая рука не отнимала самого дорогого? И все мы знаем ту печаль, которая при этом приходит? И вот, наконец, наступает час, когда наша печаль становится скорее данью, чем потребностью; на лицах появляются улыбки, которые не исчезают, хотя мы еще считаем их святотатством. Наша мать умерла, но перед нами стояли обязанности, которые мы должны были продолжать нести; мы должны были продолжать жить, как обычно, вместе с остальными, пока оставался хоть один, кого не постигло несчастье.

Мой отъезд в Ингольштадт, несостоявшийся из-за описанных скорбных событий, был вновь отложен на несколько недель, которые отец дал мне, чтобы прийти в себя. Да и я считал бесчеловечным оставить так поспешно родных, безутешных в своей скорбной печали, чтобы, очертя голову, ринуться в бурную жизнь. Я испытал скорбь впервые в жизни, но от этого она встревожила меня не меньше. Я не хотел терять из виду тех, кто у меня оставался, но прежде всего хотел видеть хоть немного утешенной мою милую Элизабет.

Она же старалась скрывать свою печаль, и утешала всех нас. В ее действиях не чувствовалось каких бы то ни было колебаний, и она выполняла свои обязанности уверенно и старательно. Элизабет целиком посвятила себя тем, кого она считала своими родными – дяде и братьям. Никогда еще у нее не было столько очарования, как тогда, когда на ее лице вновь появилась улыбка и она дарила ее нам. В своих усилиях отогнать наше горе она даже забывала про свое собственное.

Но день моего отъезда неизбежно наступил. Вечер накануне мы провели все вместе; с нами был и Клерваль. Он попытался уговорить своего отца, чтобы тот позволил ему вместе со мной учиться в университете. Однако все было напрасно – жизнь его отца была целиком сосредоточена на торговле, и в амбициозных стремлениях своего сына он не видел ничего более, чем безделье и разорение. Генри глубоко переживал запрет отца получить либеральное образование. В этот вечер он преимущественно молчал, но когда он говорил, я видел в его горящих глазах и подвижном взгляде, хотя и сдержанную, но твердую решимость сбросить с себя цепи коммерции.

Расстались мы поздно, поскольку долго не могли сказать друг другу «Прощай!» Расходились по одному, жалуясь на усталость и надеясь этим спрятать от других подступивший к горлу комок. Утром, когда я спустился к повозке, чтобы отправиться в путь, все уже были там: отец – чтобы еще раз благословить меня в дорогу, Клерваль – чтобы пожать руку, и моя дорогая Элизабет – чтобы просить меня писать почаще и дать последние женские наставления своему другу и товарищу по играм.

Поднявшись на повозку, я поудобнее уселся на сиденье и отдал себя во власть охватившей меня меланхолии. И вот я остался один – думал тогда я, и нет со мной моих милых друзей, с которыми я делил все свои радости и печали, и которые отвечали мне тем же. В университете мне придется заводить новых друзей и защищать себя самому. До сих пор моя жизнь протекала преимущественно в домашних условиях, что придало моему характеру неизлечимой нетерпимости к новым лицам. Я любил своих братьев, обожал Элизабет и Клерваля; и я привык только к этим лицам, и не представлял себя в компании незнакомых людей. Так я думал в начале своего путешествия. Но по мере его продвижения мой дух и мои надежды росли. Моей основной целью было получение знаний. Дома я часто раздумывал над тем, как это тяжело – проводить все свои молодые годы на одном месте, словно в клетке. Я стремился увидеть мир и найти свое место среди других людей. И вот теперь, когда мои желания начали осуществляться, право – было бы глупо от них отказываться.

Времени было предостаточно как для этих, так и других мыслей, поскольку поездка до Ингольштадта была долгой и утомительной. И вот, наконец, перед моими глазами показался высокий белый шпиль, который свидетельствовал о том, что мы въезжаем в город. Когда мы приехали, я сошел с повозки, и меня провели в отдельные апартаменты, где я и провел свою первую ночь в этом городе.

Утром я доставил свои рекомендательные письма и направился с визитом к основным преподавателям. Волей случая, а скорее – злого рока, Ангела разрушения, который объявил о своей огромной власти надо мной с того момента, когда я с большой неохотой обратил свои стопы из отеческого дома, я посетил сначала профессора натурфилософии, мэтра Кремпе. Им оказался грубоватый, неуклюжий человек, поглощенный с головой в тайны своей науки. Он задал мне несколько вопросов, чтобы выяснить уровень моего развития в различных областях наук, относящихся к натурфилософии. Я отвечал небрежно и частью даже с презрением, не забыв упомянуть алхимиков как главных моих ориентиров. Услышав все это, профессор уставился на меня широко раскрытыми глазами и спросил:

– Вы и вправду тратили время на эти глупости?

Я подтвердил то, что сказал перед тем.

– Каждая минута, – продолжил запальчиво Кремпе, – каждое мгновенье, которые вы потратили на эти книги, были вами утрачены безвозвратно. Вы засорили свою память опровергнутыми системами и бесполезными именами. Господи! В какой же пустыне вы жили, где не оказалось никого, кто бы объяснил вам, что тем вымыслам, которые вы с такой жадностью в себя впитывали, уже тысяча лет, и они покрыты такой же старой плесенью? Я совсем не ожидал, что в наш век науки и просвещения встречу последователя Альберта Великого и Парацельса. Дорогой мой, вам нужно начать изучать науки с чистого листа.

Высказывая все это, мэтр отошел в сторону и составил список из нескольких книг по натурфилософии, которые мне следовало приобрести, и отпустил меня, напомнив, что в начале следующей недели он собирается начать курс лекций по общей натурфилософии и что вперемежку с ним, в дни его отсутствия будет читать лекции по химии его коллега мэтр Вальдман.

Домой я вернулся с чувством не просто разочарования, поскольку я, как уже говорил, уже давно считал бесполезными тех авторов, которых раскритиковал профессор, а с чувством нежелания вообще возвращаться к этим занятиям в любой форме. Мэтр Кремпе был низкорослым человечком с хриплым голосом и отталкивающей внешностью, и такой преподаватель вовсе не вызывал у меня желания посещать его лекции. Ранее я, возможно, в слишком философской форме рассказывал о тех выводах, которые сделал относительно этих наук в свои ранние годы. В то время меня не устраивали результаты, которые обещали получить современные естествоиспытатели. Запутавшись в научных идеях вследствие своего слишком малого возраста и отсутствия руководителя в таких материях, я в своих исканиях пошел во времени назад, и старые вымыслы забытых алхимиков принял за открытия недавних исследователей. Кроме того, я с презрением относился к мелким фактам практического использования современной натурфилософии. Согласно моему ребяческому убеждению, уважения стоил тот ученый, который искал пути к бессмертию и власти; такой поиск хоть и тщетен, но зато велик своей целью. Реальная же картина была совсем другой. Исследователь, оказывается, должен был ограничивать свои амбиции и не ставить перед собой цели, на которых вообще основывался мой интерес к науке. Таким образом, я должен был свои безгранично великие химеры заменить на реальные цели с никчемным значением.

Таковыми были мои мысли первые два-три дня пребывания в Ингольштадте. Это время ушло, главным образом, на знакомство с окрестностями и моими ближайшими соседями по жилью. Однако с наступлением следующей недели я вспомнил о лекциях, о которых мне сообщил мэтр Кремпе. По правде сказать, идти в университет и слушать умные изречения с кафедры этого самодовольного, поучающего наставника у меня не было никакого желания, но я вспомнил про профессора Вальдмана, которого еще не видел, поскольку он до сих пор еще был где-то за городом.

Частью из любопытства, а частью от безделья, я направился в лекционный зал, куда через некоторое время пришел профессор Вальдман. Он был совсем не похож на известного мне своего коллегу. На вид ему было лет пятьдесят, а вся его внешность излучала величайшую доброту; на висках его была заметна седина, а сзади волосы были почти черными. Он был невысокого роста, но выглядел очень стройным, а голос, приятнее, чем у него, мне слышать еще не приходилось. Свою лекцию он начал экскурсом в историю химии, подробно остановившись на основных вехах ее развития, связанных с различными учеными, среди которых он с особым почтением выделял наиболее выдающихся первооткрывателей. Затем он сделал обзор современного состояния этой науки и разъяснил множество ее элементарных терминов. После демонстрации нескольких экспериментов с химическими препаратами он завершил лекцию хвалебной речью в честь современной химии. Прозвучала она приблизительно в таких словах.

– Древние носители этой науки обещали невероятное, но не сделали ничего. Современные же химики обещают очень мало, но они знают, что металлы не могут превращаться один в другой, и что эликсир жизни является ни чем иным, как химерой. Однако эти ученые, руки которых кажутся предназначенными только для того, чтобы возиться в грязи, а их глаза – чтобы вглядываться в микроскоп или в тигель, поистине сделали чудеса. Они проникли в глубинные тайны природы и показали, как работают ее механизмы в самых сокрытых местах. Они поднялись в небеса; выяснили, как циркулирует кровь, и раскрыли природу воздуха, которым мы дышим. Они нашли новые, почти неограниченные возможности управления природой; им стал подвластен небесный гром; они научились имитировать землетрясения и даже копировать невидимый мир его собственными тенями.

Эти слова, вернее, судьбоносные слова профессора, определили ожидающее меня крушение. Слушая его, я почти физически ощущал, как нечто чужое забирается в мою душу и дергает за ее струны, управляющие мною; я слышал звучанье этих струн, одну за одной, одну за одной и, в конце концов, в моем сознании осталась только одна мысль, одна концепция, одна цель. Как много уже сделано! – воскликнула душа Франкенштейна. Но я пойду дальше и достигну большего; я пойду по уже проложенному пути и найду новый путь, выявлю неизвестные еще силы и раскрою всему миру глубочайшие тайны творения жизни.

В ту ночь я не смог сомкнуть глаз. Весь взбудораженный, я никак не мог собраться с мыслями, но чувствовал, что, в конце концов, они утихомирятся, хотя никак не мог этого добиться. С восходом солнца я заснул. Когда я проснулся, ночные мысли показались мне сном. Из всего передуманного осталась только решимость вернуться к прежним занятиям и посвятить себя науке, к которой, по моему мнению, я был предрасположен от рождения. В тот же день я посетил профессора Вальдмана. В домашней обстановке его манеры были еще более мягкими и влекущими, чем на публике, где его профессорское реноме требовало особой подтянутости и уважения со стороны студентов. Дома же он расслаблялся и принимал свой обычный доброжелательный и приветливый вид. О своих предшествующих занятиях я рассказал то же самое, что изложил его коллеге. Мое короткое сообщение он выслушал очень внимательно и лишь улыбнулся при упоминании имен Корнелия Агриппы и Парацельса, без какого-либо презрения, подобного высказанному мэтром Кремпе. В ответ мэтр Вальдман сказал, что «эти усердные и неутомимые труженики науки заложили почти полностью фундамент для существующих знаний. Для нас они оставили более легкую задачу – дать названия и упорядочить по классам факты, которые с их помощью были извлечены на свет. Труды гениев, хотя и ошибочно направленные, в конце концов, будут непременно обращены на пользу человечеству». Выслушав это утверждение, высказанное, впрочем, без какого-либо самомнения или манерности, я добавил, что благодаря его лекции у меня исчезли всякие предубеждения против современных химиков. Я говорил тщательно подобранными словами, соблюдая правила скромности и почтения, какие должен проявлять студент по отношению к преподавателю. При этом, дабы не устыдиться своей жизненной неопытности, я старался не проявлять энтузиазма, который наполняет меня перед намеченными работами. Я попросил его совета касательно книг, какими мне следует запастись.

– Я счастлив, – сказал мэтр, – получить такого ученика; и если ваше прилежание – такое же, как ваши способности, то у меня нет сомнений в вашем успехе. Химия является ветвью натурфилософии, в которой были сделаны и еще могут быть сделаны величайшие открытия; это явилось основной причиной выбора мною для своей работы именно этой науки. Но, в то же время, я не пренебрегаю и другими науками. Химик вряд ли может быть настоящим ученым, если он занимается исключительно этой отраслью знаний. Если вы хотите быть настоящим мастером, а не просто обычным экспериментатором, я советую вам получать знания от всех ветвей натурфилософии, включая математику.

Затем профессор повел меня с свою лабораторию и объяснил назначение находящихся там различных машин. Он рассказал также, каким оборудованием мне нужно обзавестись и пообещал, что я смогу пользоваться и его машинами, когда буду подготовлен в достаточной степени, чтобы не вывести их из строя. Он также дал мне список требующихся книг. После этого мы попрощались, и я ушел.

Этот памятный день стал для меня рубежом, который определил всю мою дальнейшую судьбу.

ГЛАВА 4

Отныне чуть ли не единственным объектом моего внимания стала натурфилософия, а особенно – химия, в самом широком понимании этого слова. Я с запалом читал полные гениальности и проницательности работы современных ученых, относящиеся к этой ветви науки. Я слушал лекции и развивался в общении с научными работниками университета. И даже в речах мэтра Кремпе я нашел немало здравого смысла и полезной информации, ценность которой не уменьшалась ассоциацией ее с отталкивающей физиономией и неприятными манерами мэтра. Профессор Вальдман стал моим настоящим другом. В его мягкости никогда не было признаков догматизма, а непосредственность и добродушие, с которыми он давал свои указания, не допускали и мысли о буквоедстве. О находил тысячу способов, чтобы облегчить мне путь к знаниям, а после его разъяснения самые сложные вопросы сразу же становились понятными и простыми. Поначалу я относился к своим занятиям с неуверенностью и колебаниями, но по мере их продолжения я очень скоро снова набрал известного мне рвения, с которым стал часто засиживаться в своей лаборатории до утренней зари.

Нет сомнений, что быстрый прогресс, наметившийся в моих занятиях, обусловлен моим прилежанием. Мои товарищи-студенты не переставали удивляться моему пылу в учении, а преподаватели – приобретенной мною высокой квалификации. Профессор Кремпе при встречах часто спрашивал меня, лукаво улыбаясь, как идут дела с Корнелием Агриппой, а мэтр Вальдман сопровождал мои успехи самыми сердечными восторгами. В этой напряженной работе минуло два года. Времени чтобы навестить Женеву, у меня так и не нашлось; виной тому стали еще и несколько наметившихся открытий, надеждой на которые горело все мое существо. О притягательности научного открытия может судить только тот, кто испытал его сам. Изучая уже известное, мы идем по следам тех, кто прошел этот путь перед нами, и поэтому мы на нем ничего нового не находим. Однако в научном поиске неизвестного всегда есть нечто новое, что ждет своего открытия и нашего изумления. Достичь успеха в научном поиске могут и люди средних умственных способностей; главное здесь – настойчиво идти к намеченной цели. Следуя этому правилу, я направлял все свои мысли на одну цель, упорно шел к ней, и в итоге быстро повысил свой научный потенциал настолько, что к концу второго года обучения я усовершенствовал несколько лабораторных приборов по химии, чем заслужил огромное уважение и восхищение университетской публики. Достигнув этого уровня и отлично освоив как теорию, так и практику натурфилософии в той мере, в какой я мог их постичь на уроках ингольштадтских профессоров, я почувствовал, что мое дальнейшее пребывание в этом городе потеряло смысл, так как я не мог получить там ничего нового. Тогда я стал подумывать о возвращении в родной город, к своим друзьям. Однако непредвиденный случай заставил меня задержаться.

Особенно высокий интерес у меня был к строению человеческого тела, как и тел любых других живых существ. Меня интересовали истоки жизни и то, откуда они берут свое начало. Я понимал всю дерзновенность своего любопытства к тому, что во все времена считалось недоступной тайной. Но меня манила эта тайна, и мне нужно было побороть свой страх и вооружиться крайней внимательностью. Подстрекаемый этими мыслями, я решил отныне со всей своей прилежностью изучать те области натурфилософии, которые относятся к физиологии. И верным помощником мне был мой, можно сказать, сверхъестественный энтузиазм, без которого мои исследовательские планы, в конце концов, меня бы просто утомили и стали неосуществимыми. Я понял, что для изучения первопричин жизни следует, сперва обратиться к явлению смерти. Я изучил анатомию. Но этого было недостаточно; я должен был также исследовать процессы естественного распада и разложения человеческого тела. В свое время отец научил меня правильно понимать разговоры об ужасах сверхъестественных явлений и не бояться их. Благодаря этому я не помню, чтобы меня когда-нибудь охватывал страх перед суевериями или потусторонними явлениями. Темнота не вызывала у меня ужасных фантазий, а кладбище было для меня не больше, чем местом хранения безжизненных тел, потерявших свою силу и красоту и превратившихся в пищу для червей. И вот для изучения причин и процессов их разложения я вынужден был днями и ночами просиживать в склепах и усыпальницах. Те вещи, которыми я при этом занимался, были невыносимыми для тонких человеческих чувств. Я видел, как прекрасное тело человека разлагалось и превращалось в прах; Я видел, как смерть пожирала некогда цветущие лица, как черви вступали в свои права над прекрасными глазами и мозгом. Я проводил тщательные наблюдения и анализировал все мелочи причинной связи, замеченные мной в процессах переходов от жизни к смерти и от смерти к жизни. И вот однажды, в этой кромешной тьме меня словно пронзил луч света – света идеи, такой яркой и чудесной, и вместе с тем настолько простой, что воодушевленный той безграничной перспективой, какую она мне предрекала, я вместе с тем был удивлен; удивлен простотой ниспосланного мне решения и тем, что оно никому до сих пор не пришло в голову – никому из гениальных исследователей, искавших ранее пути к решению тайны жизни и смерти.

Не забывайте, что мой рассказ – это не фантазии сумасшедшего. Это такая же правда, как и то, что светом, сияющим нам с небес, является свет солнца. Возможно, что открытие мое было каким то чудом; однако все этапы исследований, пройденные к нему, были вполне осознанными и реальными. В результате чрезвычайно напряженных и утомительных трудов днем и ночью мне удалось раскрыть истоки зарождения жизни и тайну самой жизни; больше того – я получил способность оживлять безжизненную материю.

Чувство удивления, какое я поначалу испытывал от сделанного открытия, вскоре сменилось восторгом и восхищением. После столь длительных и нечеловеческих трудов достичь сразу вершины своей мечты – было для меня самым дорогим вознаграждением. Однако мое открытие явилось столь непостижимым и ошеломляющим, что те ступени, которые меня привели к нему, стерлись из моей памяти, оставив мне только их результат. То, что было целью поисков и мечтой умнейших людей со времен сотворения мира, сейчас оказалось в моих руках. Конечно все это открылось не в одно мгновенье, как по мановению волшебной палочки. Нет, информация, которую я получил, скорее указывала, каковы должны быть мои действия, направленные на объект моего поиска, чем продемонстрировала уже достигнутую цель. Я был в ситуации того араба, который по ошибке попал в царство мертвых и выбирался на свет божий, идя на едва мерцающий вдали, ненадежный огонек.

Я вижу, мой друг, что ваши глаза горят интересом и надеждой услышать от меня тайну, в которую я был посвящен? Но я не могу этого сделать. Наберитесь терпения и дослушайте мою историю до конца – и вы поймете, почему я храню в себе эту тайну. Я вижу у вас такую же неосторожность и пылкость, какими был заражен и я; и поэтому я не хочу привести вашу жизнь к полному крушению, безысходности и страданиям. Пусть, если не мое назидание, то хотя бы мой пример послужит вам предостережением к тому, насколько опасными являются знания и насколько более счастливым есть человек, если он верит в то, что весь мир заключен в его родном городе, чем если он жаждет получить больше дозволенного ему природой.

Когда в моих руках очутилась такая огромная власть, я долго колебался в том, каким образом мне следует ее использовать. Однако моей способности оживлять нужен был объект для оживления со всеми его лабиринтами волокон, мышц и сосудов, подготовка которых также была невероятно сложной и требовала огромного труда. Поначалу меня охватило большое сомнение вообще в целесообразности предпринимать попытку создать человекоподобное или даже более простое существо, однако мое воображение, сильно подогретое первым успехом, в конце концов, победило и откинуло все эти сомнения. В результате я встал перед задачей собрать полностью человеческое тело и дать ему жизнь. Анатомический материал, который на тот момент был в моем распоряжении, вряд ли можно было назвать подходящим для такой сложной задачи, однако в своем конечном успехе я был уже абсолютно уверен. Я приготовился встретиться с множеством проблем, то и дело срывающимися операциями и, наконец, с возможностью создания далеко несовершенного существа. Однако, подбодрив себя ежедневным развитием современной науки и техники, я решил, что мне, по меньшей мере, удастся заложить фундамент для достижения успеха в будущем. Объем и сложность моего плана я тоже не мог считать аргументами против его осуществления. Вот с такими мыслями я и приступил к сотворению человека. При этом, учитывая то, что малость размеров частей тела могла стать фактором, тормозящим работы, я, вопреки моим первоначальным намерениям, решил создавать человека крупных размеров, то есть, примерно два с половиной метра ростом и пропорциональных размеров в плечах. Определившись, таким образом, с размерами и проведя несколько месяцев в собирании и упорядочении материала, я приступил непосредственно к работе.

Вряд ли можно, глядя со стороны, представить себе те неисчислимые чувства, с которыми ураган моего неисчерпаемого энтузиазма нес эту работу вперед. Я буду первым, кто преодолеет воображаемые грани, именуемые жизнью и смертью, и открывшийся в результате поток света впустит в наш темный мир. Существа нового, сотворенного мною вида будут благословлять меня – их создателя; множество людей будут обязаны мне своим счастьем и превосходством их природы. Ни один отец не сможет в такой же полной мере заслужить благодарность его детей, как я от своих творений. Развивая далее свои мысли, я думал, что если я буду обладать способностью оживлять безжизненную материю, то со временем я смогу (хотя на тот момент я считал это невозможным) возобновлять жизнь там, где смерть с полной очевидностью привела к разложению тела.

Так, поддерживая этими мыслями свой дух, я с неослабным рвением продвигался в своей работе. От беспрерывного затворничества я истощал, а мое лицо побледнело. Иногда мои опыты заканчивались неудачами, когда вот-вот цель должна была быть достигнута. В этих случаях я уповал на надежду получить желаемое часом позже или же на следующий день. Мечте, известной только мне, я отдал все свои надежды и посвятил всего себя; и лишь луна была свидетелем моих напряженных исследований, когда, освещаемый ее полуночным светом, я с неустанным рвением и без передышки проникал в самые сокрытые тайники природы. Можно ли представить себе ужасы, которые испытывал я, грешник, тайно ковыряясь в сыром прахе могил и оживляя останки растерзанных мною подопытных животных? Сейчас, когда я это вспоминаю, у меня дрожат ноги и руки, а перед глазами встают жуткие картины виденного в те дни; но тогда мною двигала вперед какая-то неодолимая, неистовая сила. Мне казалось, что я утратил все чувства, кроме одного – идти дальше, к своей цели. На самом же деле это было временное состояние транса, которое оставило меня, и мои чувства возобновились с прежней остротой, как только мною перестал управлять противоестественный жестокий стимул. Мне пришлось собирать кости в склепах, оскверняя своими нечестивыми пальцами страшные тайны человеческого тела. В отведенной мне уединенной комнатке, а точнее – коморке, под самой крышей дома, отделенной от всех остальных апартаментов коридором и лестничной площадкой, я устроил мастерскую сотворения мерзости; мои глаза выходили из орбит при виде того, чем я занимался. Многие материалы я доставал в секционном зале и на бойне; и очень часто моя человеческая природа с отвращением отворачивалась от моих экспериментов, но подстегиваемый все более растущим рвением, я довел свою работу почти до завершения.

Так в моем едином с душой и сердцем движении к цели прошли летние месяцы. Лето в том году было самым прекрасным временем года; никогда еще здесь не были такими урожайными поля и такими щедрыми виноградники. Однако мои глаза не заметили всего этого очарования. И те же причины, из-за которых я не заметил великолепия окружающей природы, заставили меня забыть и про моих друзей, которые находились за много миль от меня и которых я уже много времени не видел. Я сознавал, что мое молчанье их беспокоит, и в связи с этим вспоминаю слова моего отца: «Я знаю, что, довольный жизнью, ты будешь думать о нас с любовью, и мы будем регулярно получать от тебя весточки. Поэтому ты должен простить мне, если любой перерыв в твоей корреспонденции я буду считать свидетельством того, что ты также пренебрегаешь и другими своими обязанностями».

Я хорошо знал, что может думать сейчас обо мне отец, но не мог оторвать свои мысли от работы, которая, хотя сама по себе омерзительна, но овладела моим сознанием целиком и полностью. Подсознание, видимо, заставляло меня отложить общение с друзьями и родственниками до тех пор, пока не будет полностью достигнута главная цель, поглотившая всю мою человеческую сущность.

В то время мне казалось, что отец будет несправедлив, если причиной моего недостаточного внимания к ним он будет считать мой эгоизм или другой моральный изъян. Однако сейчас я убежден, что он был бы прав, если бы вину за это возложил на меня. Нормальный человек должен всегда сохранять душевное спокойствие и миролюбие и не позволять себе подчиняться мимолетным страстям и увлечениям, нарушающим это спокойствие. И стремление к знаниям не является здесь исключением. Таким образом, если исследования, которым вы себя посвящаете, ведут к ослаблению ваших добрых взаимоотношений с близкими людьми и снижают вашу потребность в тех простых и искренних радостях, которые такие взаимоотношения приносят, то с полной определенностью можно сказать, что эти исследования вам не принесут добра или, другими словами, не совместимы с человеческой природой. Ели бы это правило всегда соблюдалось и люди в своих стремлениях не допускали бы нарушений спокойствия их взаимоотношений с близкими, то Греция, наверное, не была покорена, Цезарь сохранил бы свое государство, Америку открывали бы более плавно, а Мексиканская и Перуанская империи не были бы разрушены.

Однако на самом интересном месте моей повести я чересчур увлекся моралью, а по вашим глазам вижу, что вы ждете продолжения. В письмах отца не было никаких упреков; он лишь вскользь обратил внимание на мое молчание, тут же объяснив это возможностью моей повышенной занятости. Зима, весна и лето прошли у меня в неустанных трудах; не позволивших мне любоваться весенним цветом и распусканием листьев – картинами природы, которые раньше меня невероятно восхищали. Листья в том году завяли до того, как моя работа подошла к концу. В этот период каждый день приносил мне очередное свидетельство успешного развития работы. Но на смену энтузиазму пришло чувство беспокойства, и я стал похожими больше на раба, обреченного работать на рудниках или заниматься другим тяжким трудом, чем на созидателя, увлеченного любимым занятием. По вечерам у меня поднималось нервное возбуждение и появлялось чувство страха. Я вздрагивал даже при звуке упавшего с дерева листа и избегал встреч со знакомыми людьми, как будто меня могли обвинить в преступлении. Иногда у меня возникала тревога, когда я замечал, в какую развалину превратился. Держался я лишь мыслью о приближении к цели: мои работы подходили к завершению, и я полагал, что физические упражнения и развлечения отгонят наступающие на меня хворобы; и я обещал себе делать и то и другое, когда мое творение будет завершено.