Текст книги "Франкенштейн, или Современный Прометей"

Автор книги: Мэри Шэлли

– Да, – сказала Элизабет, – я все-таки пойду к ней, а ты, Виктор, будешь сопровождать меня; я не могу идти туда сама.

Я не мог отказать Элизабет, несмотря на то, что уже сама мысль о таком свидании была для меня мучительной.

В мрачной тюремной камере Жюстина сидела в дальнем конце на пучке соломы; головой она склонилась к коленям, а на руках ее были оковы. Когда мы вошли, она встала и, горько рыдая, бросилась в ноги Элизабет. Кузина тоже заплакала.

– О, Жюстина! – воскликнула она. – Я так верила, что ты невиновна, и это утешало меня. И горе мое было все-таки меньше, чем сейчас.

– И вы тоже верите в то, что я преступница? И вы вместе с моими врагами считаете меня убийцей? – Она горько зарыдала.

– Встань, моя бедняжка, – сказала Элизабет. – Если ты невиновна, то не стой на коленях. Я не враг тебе и всегда верила, что ты невиновна, и не верила в те улики, которые тебе приписывали. Но ты сама признала себя виновной… Значит, ты говоришь, что то, что нам сообщили, – ложь? Будь уверена, дорогая Жюстина, что никакая сила не заставит меня признать тебя виновной, пока ты сама этого не признаешь.

– Да, я признала… Но то, что я признала, – ложь. Я вынуждена была признать себя виновной, чтобы получить отпущение грехов. Но теперь это лживое признание тяготит мою душу больше, чем все мои другие грехи. Боже на небесах, прости меня! С тех пор как меня осудили, мой исповедник постоянно досаждал мне. Он неустанно грозил мне, пока я сама не стала верить в то, что я – чудовище, каким он меня представлял. Он мне грозил и говорил, что если я и дальше буду упираться, то он в последний момент моей жизни отлучит меня от церкви, и я буду гореть в аду. Госпожа, меня никто здесь не поддерживает; все смотрят на меня, как на злодейку, обреченную на позорную смерть. Что я могла сделать? В злой час я подписалась под своей ложью и только теперь стала действительно несчастной.

Она заплакала, но вскоре продолжила:

– Я страшно боялась, моя милая госпожа, что вы сможете поверить в то, что ваша Жюстина, которую так высоко ценила ваша тетушка и которую вы любили, способна на преступление, какое способен совершить только сам дьявол. Дорогой Вильям! Мой милый ребенок! Мы с тобой скоро встретимся на небесах, где все мы будем счастливы. И это утешает меня, идущую на смерть и бесчестие.

– О, Жюстина! Прости меня за то, что я усомнилась в тебе. Зачем же ты сделала это признание? Но не надо так сильно переживать и бояться; я засвидетельствую и докажу твою невиновность. Я растоплю каменные сердца твоих врагов своими слезами и молитвами. Ты не умрешь! Ты – моя подруга с детства, моя сестра. Ты не погибнешь на эшафоте. Нет! Нет! Я не смогу пережить такого несчастья.

Жюстина отрешенно покачала головой.

– Я не боюсь умереть, – сказала она, – у меня нет страха перед смертью. Бог дает мне силы и смелость для того, чтобы пройти через худшее. Я покидаю этот печальный и горький мир; и если вы будете вспоминать меня и думать обо мне, как о безвинно осужденной, то я смело приму свою судьбу. И я стану для вас, милая госпожа, примером того, как с покорностью подчиняться воле небес!

Во время этого разговора я отступил в угол камеры, где старался скрыть охватившие меня ужасные душевные муки. Отчаяние! Кто может знать о нем! Бедняга, которой на следующий предстояло переступить порог между жизнью и смертью, не чувствовала тех глубоких и горьких душевных мук, которые чувствовал я. Я стиснул и заскрипел зубами, издав стон, идущий из самой глубины моей души. Жюстина вздрогнула и посмотрела в мою сторону. Она меня узнала и подошла ближе.

– Я очень благодарна вам, сэр, что вы пришли ко мне. Надеюсь, вы не считаете меня виновной?

Я не мог ничего сказать, и за меня ответила Элизабет:

– Нет, Жюстина. Он убежден в твоей невиновности больше, чем я, и не поверил в это даже тогда, когда услышал о твоем признании.

– Я благодарна ему от всего сердца. И в эти последние часы своей жизни я чувствую огромную благодарность к тем, кто думает с добротой обо мне. Как необходима таким несчастным, как я, любовь других людей. Моя печаль от этого уменьшается вдвое, и я чувствую, что могу теперь умереть спокойно, зная, что вы, госпожа, и ваш кузен верите в мою невиновность.

Так бедная страдалица старалась успокоить других и себя. Она действительно достигла того смирения, о котором говорила. А я, фактический убийца, был обречен вечно носить в своей душе червя раскаяния, отбирающего у меня и надежду и утешение. Элизабет тоже плакала и была несчастной. Но это были страдания невинной души, подобные плывущим облакам, которые мимоходом лишь прикрывают прекрасную луну, но не могут лишить ее сияния. Боль и отчаяние проникли в самую глубину моего сердца, и в душе у меня горел адский огонь, который ничем нельзя было погасить. Мы пробыли в камере Жюстины несколько часов, и Элизабет потребовались немалые усилия воли, чтобы оттуда уйти.

– Я хочу умереть вместе с тобой, – воскликнула она, – и не хочу жить в этом презренном мире.

Жюстина, хотя и пыталась принять бодрый вид, но было заметно, что она едва сдерживалась, чтобы не разрыдаться. Она обняла Элизабет и произнесла дрожащим от эмоций голосом:

– Прощайте, моя госпожа, милая Элизабет, мой единственный друг. И пусть милосердный Господь благословит и хранит вас! И пусть это будет у вас последним несчастьем! Живите долго и будьте счастливы, и несите счастье другим!

На следующий Жюстину казнили. Эмоциональные обращения Элизабет к судьям не смогли растрогать их каменные сердца и убедить их в невиновности безгрешной страдалицы. Мои пылкие и негодующие воззвания также оказались холостыми выстрелами по незыблемой фемиде. А когда я слышал в ответ холодные и жесткие возражения ее хранителей и их бесчувственные доводы, приготовленные мною аргументы безнадежно погибали во мне, так и не успев слететь с моих уст. Таким образом, принятый за умалишенного, я не смог бы добиться отмены приговора для моей несчастной подзащитной. На эшафот Жюстина взошла с клеймом убийцы.

Помимо тяжести на своем сердце, я чувствовал глубокую, бессловесную печаль Элизабет. И эта печаль – тоже дело моих рук! И в горе отца, и в опустошении еще недавно счастливого нашего дома – во всем этом виной являются мои трижды проклятые руки. Плачьте, несчастные, и помните – еще не раз ваши скорбные стоны и ваши причитания будут звучать на похоронах! Это он, Франкенштейн, ваш сын, ваш кровный родственник, ваш с детства горячо любимый друг, тот, кто за вас отдал бы всю до капли собственную кровь, тот, кому настоящую радость может принести только радость на ваших дорогих лицах, тот, кто наполнил бы благословением воздух, которым вы дышите, и отдал бы за вас свою жизнь, это он является причиной ваших бесконечных слез и будет безмерно счастлив, если таким образом будет удовлетворен ненасытный рок и если разрушение это будет длиться до тех пор, пока вы не обретете покой в могиле, избавившей вас от страданий!

Такими словами во мне говорил пророк, когда, терзаемый угрызениями совести, страхом и отчаянием, я смотрел на тех, кого любил и кто лил бесполезные слезы на могилы Вильяма и Жюстины – первых жертв моих грешных деяний.

ГЛАВА 9

Если после интенсивной череды событий, в которых вам пришлось решать множество экстренных жизненно важных задач, вдруг наступает мертвое спокойствие и полная определенность, то это состояние тяготит вас исчезновением всяких надежд и страхов. Жюстина обрела вечный покой, а я продолжал жить. Сердце мое, как и раньше, исправно билось, но его, как и прежде, угнетали чувства отчаяния и раскаяния, которые никуда не делись. Я забыл, что такое сон, и, словно злой дух, бродил по ночам, раздумывая над невероятно ужасными злыми деяниями, которые я уже совершил, и, что самое страшное, которые ожидают меня впереди (в чем я был абсолютно уверен). И при этом сердце мое было переполнено чувствами доброты и целомудрия. В детские и юношеские годы во мне росла тяга к благотворительности, и я с нетерпением ожидал того времени, когда я смогу ее реализовывать и, таким образом, быть полезным для людей. Сейчас все эти ожидания лопнули, как мыльный пузырь, и вместо чистой совести, позволявшей мне с удовлетворением смотреть в прошлое и оттуда изыскивать источники для новых надежд, я был охвачен болью раскаяния и чувством вины, которые загоняли меня в ад душевных мук, не поддающихся описанию ни одним языком.

Это душевное состояние сказалось и на моем здоровье, не восстановившемся полностью еще от первого шока. Я стал нелюдимым. Вид радующихся и получающих удовольствие людей вызывал в моей душе мучительную тяжесть; единственным моим утешением стало одиночество – глубокое, мрачное одиночество, подобное смерти.

Происходящие в моем поведении очевидные перемены не прошли незамеченными моим отцом, который, исходя из своего мировосприятия, основанного на чистой совести и безвинной жизни, пытался вдохнуть в меня мужественность и разбудить смелость, чтобы рассеять ту темную тучу, которая нависла надо мной.

– Ты думаешь, Виктор, – сказал он, – что я не испытываю таких же, как ты, страданий? Никто еще не любил своего ребенка так, як я любил твоего брата, – при этом у него на глаза навернулись слезы. – Но разве мы не должны сдерживаться в проявлении своей печали, чтобы не вызывать еще большего чувства несчастья у своих близких? При этом ты не должен забывать и о себе, поскольку чрезмерная грусть мешает радоваться жизни и даже быть полезным людям, без чего человек не может быть полноценным членом общества.

Этот прекрасный совет отца только добавил горечи моему настроению, поскольку был ко мне абсолютно неприменимым. Если бы мои чувства не были отравлены горечью раскаяния и тревожным ожиданием чего то ужасного, то я бы первый скрыл свою печаль и бросился утешать своих близких. А в моем положении я смог только ответить отцу взглядом, полным отчаяния, и попытаться не попадаться ему на глаза.

В тот период мы выехали в наш дом в Бельрив. Эта перемена была для меня особенно благоприятной. Дело в том, что закрытие городских ворот каждый день в десять часов вечера и невозможность задерживаться на озере дольше этого времени делали для меня очень неудобной жизнь за стенами города. Теперь же я был свободен и часто после того, как все семейство уходило с озера на ночь домой, я брал лодку и подолгу проводил время на воде. Иногда я плавал под парусом, движимый ветром, а иногда заплывал на веслах на середину озера и отпускал лодку в свободный дрейф, и лодка плыла куда ей вздумается, а я предавался в ней своим печальным размышлениям. При этом, когда все вокруг дышало миром и спокойствием, и в облюбованном мною божественном оазисе чарующей природы суетился лишь я один, если не считать нескольких летучих мышей да лягушек, пронзительные писки и кваканье которых становились слышными лишь с приближением к берегу, ко мне часто приходило искушение погрузиться в вечную тишину этих вод, где мои несчастья навсегда бы исчезли. От такого поступка меня удерживала лишь мысль о героически страдающей Элизабет, которую я нежно любил и жизнь которой была тесно переплетена с моею. Я думал также об отце и Эрнесте; мог ли я, трусливо исчезнув, оставить их незащищенными от злобного чудовища, которого я сам на них выпустил?

При этих мыслях из моих глаз текли горькие слезы, и я хотел, чтобы моя душа, наконец, успокоилась и я смог подарить своим родным и близким мир и счастье. Но, к сожалению, осуществлению этого препятствовали мучившие меня угрызения совести. Из-за меня произошли непоправимые несчастья, и я жил в постоянном страхе – как бы сотворенный мною монстр не совершил какого-нибудь злодеяния. У меня было смутное предчувствие того, что еще не все закончилось и что от него надо ждать еще какого-нибудь страшного преступления, перед ужасом которого поблекнет все совершенное им ранее. И мне было понятно, что опасность такая будет существовать, пока будет оставаться живым хотя бы одно дорогое мне существо. Невозможно представить себе отвращение и ненависть, которые я питал к этому дьяволу. Когда я о нем думал, у меня непроизвольно стискивались зубы и загорались ненавистью глаза, и я страстно желал отобрать у него жизнь, которую я так бездумно ему подарил. Когда я думал о его преступлениях и злобе, у меня возникала неодолимая жажда мести, и мне казалось, что я настиг бы его на высочайшем пике Анд и сбросил бы его оттуда в бездну. Я хотел снова с ним встретиться и обрушить на его голову всю свою ненависть, чтобы отомстить за Вильяма и Жюстину.

Весь наш дом пребывал в трауре. Здоровье отца было сильно подорвано недавними событиями. Элизабет в своей печали упала духом; текущие дела по хозяйству больше не доставляли ей удовольствия. Радость вообще стала для нее святотатством по отношению к безвинно умершим. Она считала, что вечная скорбь и слезы – это та дань, которую она должна платить за поруганную невинность. Элизабет уже не была тем счастливым существом, с которым мы бродили по берегу озера и с упоением рассказывали друг другу о своих планах на будущее. К ней пришла первая из тех печальных вестей, которые небеса посылают людям, чтобы отделить их от земли – и под гнетущей тенью этой печали погасли милые улыбки Элизабет. Она сказала как то:

– После смерти несчастной Жюстины Мориц я уже не смотрю на мир и его творения в тех радужных красках, какие виделись мне раньше. До сих пор все, что я читала и слышала о зле и несправедливости, представлялось мне чем то, что было давно и в моей жизни уже не встретится, и что о них можно только рассуждать, но не ощущать на себе. Однако сейчас, когда вместе с несчастьем в наш дом пришло зло, люди кажутся мне монстрами, жаждущими крови других. Бедная девушка – все поверили в ее виновность. Конечно, если бы она могла совершить то преступление, за которое пострадала, то она была бы самым мерзким человеческим существом. Как это возможно – ради нескольких дорогих камешков убить сына своего благодетеля; ребенка, которого она выносила на руках со дня его рождения и к которому она проявляла любовь, как к своему сыну! Да, я против осуждения на смерть кого бы то ни было, но конечно же, я не считаю возможным допускать такого человека в общество. Но ведь она была невиновна. Я это знаю. Я чувствую, что она невиновна; ты тоже такого же мнения, и это подтверждает мои слова. Увы, Виктор, если люди могут ложь принимать за правду, то как можно надеяться на свое счастье? Я чувствую себя так, как будто хожу по краю пропасти, а толпы людей толкают меня в эту пропасть, пытаясь сбросить в бездну. Вильям и Жюстина были убиты, а убийца избежал наказания. Он ходит свободно где-то среди нас и, возможно, является уважаемым человеком. Но даже если бы мне пришлось взойти на эшафот за такие же преступления, я бы ни за что не поменялась местами с таким негодяем.

Когда я слушал ее, у меня болела душа. Ведь фактическим убийцей являлся я. Элизабет прочла муки на моем лице и мягко взяла меня за руку, сказав:

– Дорогой мой, тебе нужно успокоиться. Я очень страдаю в связи с этими событиями, и Бог знает – как сильно; но душа моя не так разбита, как у тебя. Мне становится очень страшно, когда я вижу на твоем лице отчаяние, а иногда и жажду мести. Избавься от этих мрачных мыслей. Помни, что тебя окружают близкие, которые верят в тебя, как в свою опору и надежду. Неужели ты не видишь в нас источник своего счастья? Ах! Пока мы любим друг друга и верим в себя здесь, в этом царстве мира и красоты, в твоей родной стране, мы можем пользоваться всеми благами, ниспосланными нам небесами. И что же тогда сможет нарушить наш покой?

А может быть, этих слов той, которую я ценил больше всех других подарков судьбы, будет достаточно, чтобы изгнать таившегося в моем сердце дьявола? При этой мысли я даже ближе придвинулся к Элизабет, как бы опасаясь, что дьявол заберет ее у меня.

Таким образом, ни нежность подруги, ни красоты земли и неба не могли избавить мою душу от того горестного состояния; не смогли помочь даже слова любви. Я был словно охвачен облаком, непроницаемым для добродетели. Я был в положении раненного оленя, уползающего в непроходимую чащу, чтобы там разглядеть пронзившую его стрелу и умереть.

Порой мне удавалось совладать с охватившим меня мрачным отчаянием, а иногда для усмирения разыгравшихся в моей душе страстей мне приходилось искать спасения в недлительных походах. В одном из таких случаев нарушения душевного состояния я неожиданно для себя самого вышел из дома и зашагал в сторону альпийских долин в надежде найти там, среди завораживающих великолепием и красотой картин природы утешение своим эфемерным печалям. В этом походе я держал направление на долину Шамуни, где я часто бывал в свои юношеские годы. С тех пор прошло шесть лет. Я превратился в развалину, а в этих диких и вечных пейзажах ничего не изменилось.

Первую часть этой вылазки в горы я проехал верхом на лошади, а затем пересел на мула – животное, известное своей способностью стойко держаться на ногах и меньше подвергать их ранениям на этих горных тропах. Была половина августа, то есть по прошествии около двух месяцев после смерти Жастины – времени, с которого начались все мои несчастья. Стояла прекрасная погода, и тяжесть на моей душе заметно уменьшалась, по мере того как я углублялся в ущелье Арв. Громады гор и отвесные кручи, возвышавшиеся с двух сторон от меня, шум горной реки, пробивающей себе дорогу среди скал, и свободно летящие сверху потоки водопадов – все говорило о могущественности природы, создающей свои стихии и умело управляющей ими, и я, ощущая это, переставал бояться всего, что было менее могущественным и менее значительным, чем увиденное и услышанное мною в этих местах. Долина, по мере того как я поднимался наверх, выглядела все более величественной и изумительной. Особенно чарующие картины создавали полуразрушенные замки, прилепившиеся над обрывами лесистых гор, неугомонная река Арв и домики, то тут, то там выглядывающие из-за деревьев. Однако общей величественности этим видам придавали могущественные Альпы, завершающие картину вверху своими сверкающими пирамидами и куполами горных высот так, как будто все это не земное, а является обителью существ другой расы.

По мосту Пелисье я попал в то место, где передо мной открылось ущелье с протекающей по нему рекой, и я начал подниматься в гору над ним. Таким образом, я довольно быстро попал в долину Шамуни. Эта долина выглядит более восхитительной и величественной, но менее чарующей и живописной, чем долина Серво, которую я перед тем пересек. По краям она окружена вплотную прилегающими к ней высокими, покрытыми снегом горами. Но здесь я уже не видел разрушенных замков и плодородных полей. К самой дороге подступали необъятные ледники; и я слышал грохот падающей лавины и видел поднявшуюся над ней дымку. Монблан, великолепный и величественный, возвышался над окружающими его острыми шпилями гор, а его огромный купол, словно корона, придавал долине еще большего величия.

В этом путешествии ко мне часто приходило давно забытое мною, приятно покалывающее чувство удовольствия. То очередной поворот дороги, то внезапно увиденный и оказавшийся мне знакомым предмет напоминали мне о давно прошедших днях и беззаботных радостях юношества. Даже в легких дуновениях ветерка я слышал успокоительный шепот, а окружающая природа по-матерински просила меня больше не плакать. Однако вскорости целительное действие природы вдруг прекращалось, и меня вновь сковывала печаль, загоняющая в раздумья о моих несчастьях. Тогда я пришпоривал своего мула в желании убежать от всего мира, своих страхов и больше всего – от себя самого, а в случаях особенно глубокого отчаяния я спрыгивал с мула и в рыданиях бросался на траву под гнетом тревожных ожиданий.

Передвигаясь таким образом, я достиг, наконец, деревни Шамуни. Там я почувствовал крайнее истощение тела и души. Через окно гостиницы мне были видны зарницы над Монбланом и слышен шум несущегося внизу стремительного Арва. В этих звуках, убаюкивающих мои чересчур обостренные чувства, я положил голову на подушку и почувствовал приближение осторожно подбирающегося сна. Я поблагодарил всевышнего за дареное мне забвение и мирно заснул.

ГЛАВА 10

На следующий день я решил просто побродить по долине. Я дошел до истоков Арвейрона, которые выходят из ледника, спускающегося с вершин холмов и перекрывающего собой долину. Впереди возвышались крутые склоны обширного горного массива, передо мной стояла стена ледника, вокруг лежали расщепленные стволы сосен и едва слышно звенела торжествующая тишина этого царственного храма природы, нарушаемая лишь журчанием вытекающих из-под ледника ручьев, а иногда – звуками отпадающих огромных кусков породы, грохотом горной лавины либо сопровождаемым многократным горным эхом, треском скопившегося льда, который под действием неведомых законов раскалывается и отрывается, словно игрушка в их руках. Эти величественные картины природы давали моей измученной душе наибольшее утешение. Они поднимали меня выше всех мелочей жизни и, хотя не избавляли полностью от печали, все же приглушали и успокаивали ее. Они в определенной мере отвлекали меня от мыслей, которые вынашивались в моей голове в течение последнего месяца. Вечером этого дня, когда я ложился в постель, меня сопровождали ко сну все те величественные зрелища, с которыми я встретился днем: белоснежная горная вершина, сверкающий в солнечных лучах горный пик, хвойные леса и скалистое ущелье с голыми каменными стенами, парящий в облаках орел – все они собрались вокруг моего изголовья и несли мне спокойствие.

Однако утром, когда я проснулся, все это исчезло вместе с ночью, оставив мне лишь омраченные тоской тяжелые мысли. За окном шумел ливень, а за густым туманом не было видно ни горных вершин, ни моих могущественных друзей, дарящих мне мир и спокойствие. У меня возникло желание непременно пройти за этот туманный занавес и отыскать моих спасителей в их облачных убежищах. Что мне дождь или буря! Мул был мне тут же подан, и я на нем отправился покорять вершину Монтанвера. В моей памяти прочно держалось то первое целительное впечатление, которое оставил у меня при первой с ним встрече гигантский, вечно движущийся ледник. Это впечатление возвышенного восторга дало моей душе крылья, чтобы взлететь над темным миром к свету и радости. Вид чего-то величественного, внушающего благоговение, всегда вызывал у меня чувство торжественности и заставлял забывать о земных заботах. Я решил совершить этот поход без проводника, поскольку дорога была мне хорошо известной, а присутствие рядом другого человека нарушило бы индивидуальность моего впечатления от ожидаемого вида.

Путь на эту крутую гору проходит короткими зигзагами, позволяющими сгладить ее крутизну. Склоны горы кажутся абсолютно безжизненной пустыней. Во многих местах тут видны следы зимних лавин, где валяются раскиданные обломки деревьев, полностью расщепленных или согнутых стволов, прислонившихся к скальным выступам горы или в беспорядке наваленных друг на друга. С дальнейшим подъемом путь проходит через ложбины, заполненные снегом, в которые то и дело закатываются камни с верхних участков горы. Одна из этих ложбин является особенно опасной, поскольку даже простой звук громкого голоса вызывает колебания воздуха, достаточные для того, чтобы произнесшего его тут же завалило камнями. Сосны здесь не вышли ни высотой, ни красотой, а их темный окрас добавляет пейзажу еще большей суровости. Я посмотрел на долину внизу. Над протекающими по ней реками обширными зонами висел туман, который, поднимаясь выше, густыми кольцами охватывал вершины гор на противоположной стороне. Эти вершины были скрыты однородной облачной пеленой, а лившийся из темных туч дождь делал мое настроение мрачным в унисон с окружающим пейзажем. Мне странно слышать, когда люди бахвалятся превосходством своих чувств над чувствами животных, не понимая, что такая чувствительность лишь ограничивает их свободу. В самом деле, если бы мы чувствовали только голод, жажду и страсть, то мы могли бы быть почти свободными. Но, увы, из-за нашей чувствительности мы подвержены влиянию даже слабых колебаний окружающего мира, случайно услышанного слова или увиденного зрелища.

 
Мы спим – и сон нас будит страшный.
Проснулись – и день от мыслей наших становится ненастным.
Мы чувствуем, смеемся, размышляем, плачем,
Влюбляемся, скорбим, бросаем все к чертям собачим;
Но, так или иначе, печаль иль радость
По-прежнему вольны для волеизъявленья.
И завтрашний наш день уже не будет гадость,
И вечно переменам быть от Мира Сотворенья![3]3
  Отрывок из поэмы Wordsworth «Tintern Abbey» в переводе В. Валентинова.


[Закрыть]
 

Был почти полдень, когда я достиг вершины горы. Там я недолго посидел в углублении скалы, с которой открывается вид на ледник. Туманом были закрыты как ледник, так и окружающие горы. Однако вскоре ветер рассеял облачность, и я спустился на ледник. Поверхность ледника очень неровная и напоминает поверхность беспокойного моря с высокими гребнями и глубокими впадинами волн, и испещрена глубокими трещинами. Ширина ледника около одного лье, но для того, чтобы его пересечь, мне понадобилось почти два часа. Гора с противоположной стороны представляет собой голую отвесную скалу. Я стоял напротив горы Монтавер на расстоянии одного лье от нее, а над ней во всем его грандиозном величии был виден Монблан. Не покидая своего углубления, я любовался этим восхитительным видом. Широкая, как море, ледяная река пролегала среди связанных с нею гор, парящие в небе вершины которых возвышались над ее бухточками. Их ледяные пики сверкали над облаками на солнце. Мое сердце, которое до сих пор было закрыто печалью, наполнилось чем-то похожим на радость, и я воскликнул:

– Души-странники, если вы и в самом деле странствуете, а не лежите в отведенных вашим телам узких ямах, то будьте добры – возьмите меня с собой и избавьте от радостей земных.

Едва я это произнес, как вдруг увидел фигуру человека, который был еще довольно далеко, но приближался ко мне с довольно большой, необычной для человека скоростью. Он легко перепрыгивал через расщелины во льду, которые я, пересекая ледник, преодолевал с большой осторожностью. Ростом он был заметно выше обычного человека. Я внезапно взволновался, и меня охватила слабость. Однако под дуновением холодного горного воздуха я быстро восстановил свои силы. С дальнейшим его приближением я у меня отпали всякие сомнения в том, что это был тот самый негодяй (отвратительный и ненавистный), которого я сотворил. Я задрожал от ужаса и ярости, решив подождать, пока он приблизится, и вступить с ним в смертный бой. И вот он подошел совсем близко. Лицо его выражало горькое страдание, смешанное с презрением и злостью, а его неземное уродство было способно вызвать у человека панический ужас. От приступа гнева и ненависти, овладевшего мною в эти первые мгновения, я потерял дар речи. Едва придя в себя, я, взбешенный, набросился на него со словами отвращения и презрения:

– Дьявол! – в гневе воскликнул я, – Ты смеешь приближаться ко мне? И ты не боишься, что я всю свою ярость мести обрушу на твою презренную голову? Прочь, гнус! Нет, стой! Я разотру тебя в порошок. О, если бы я мог отобрать твою презренную жизнь и вернуть к жизни тех несчастных, которые были тобой так дьявольски убиты!

– Я не удивляюсь такому приему, – сказал дьявол. – Несчастных ненавидят все. А я, тем более, чувствую себя самым несчастным из всех живых существ! И ты, кто создал меня, презираешь и отталкиваешь от себя свое творение; но мы связаны друг с другом узами, разорвать которые может только смерть одного из нас. Ты задался целью убить меня, но какое право ты имеешь на чужую жизнь? Выполни свой долг передо мной, и я выполню свой перед тобой и всем остальным человечеством. Если ты согласишься со мной, я оставлю тебя и остальных в покое; но если ты откажешься, обещаю, что смерть вдоволь насытится кровью всех оставшихся твоих близких.

– Будь ты проклят, дьявол! И пусть будут прокляты твои дьявольские дела! Муки ада – слишком мягкое наказание за твои преступления. Ты упрекаешь меня тем, что я тебя создал. Давай тогда схватимся насмерть в бою, чтобы я смог забрать у тебя жизнь, так бездумно тебе подаренную.

Движимый неимоверной яростью я бросился на него с кулаками. Однако он от моего нападения легко уклонился и сказал:

– Уймись и выслушай меня! Умоляю тебя – умерь свой гнев. Неужели тебе мало того, что я выстрадал, и ты хочешь сделать меня еще более несчастным? Моя жизнь, хотя и состоит целиком из страданий, дорога мне, и я буду защищать ее. Ты же понимаешь, что я сильнее тебя. Я выше тебя ростом и суставы мои более гибки. Но у меня нет намерения с тобой сражаться. Я – твое творение, и буду послушным и покорным своему земному богу и королю, если ты отдашь должное мне. О, Франкенштейн, ты должен быть справедливым не только к другим, но и ко мне, кому твое великодушие и даже любовь требуются больше других людей. Не забывай, что это ты сотворил меня и должен относится ко мне, как к своему Адаму. Но в действительности я подобен падшему ангелу, которого ты безвинно осудил на безрадостную жизнь. Счастье есть у всех, кого я вижу вокруг себя, и только я безнадежно от него отлучен. Я был великодушен и добр с людьми; это мои страдания сделали меня злодеем. Дай мне счастье, и я вновь стану добродетельным.

– Пошел прочь! Я не хочу слушать тебя. Между нами не может быть ничего общего. Мы – враги друг другу. Или ты уйдешь, или будем биться насмерть.

– Почему ты не хочешь меня понять? И существуют ли слова, которые могут заставить тебя с добротой посмотреть на свое творение и призвать твое сердце к состраданию? Поверь мне, Франкенштейн, я был великодушен и сердце мое горело любовью к людям. Но разве я не одинок и не отвержен от всего мира? Ты, мой создатель, ненавидишь меня; так чего же я могу ожидать от других людей, которые не должны мне ничего? Они чураются и прогоняют меня. Моим убежищем являются безлюдные горы и холодные ледники. Я долго приживался здесь, где единственным подходящим для меня убежищем стали полости во льду, на которые не позарится ни один человек. Я приветствую это холодное и промозглое небо, потому что оно добрее ко мне, чем твои сородичи-люди. Если бы обо мне знало много людей, они бы поступили со мной так, как это делаешь ты, и напали бы с оружием, чтобы убить меня. Разве я не имею права ненавидеть тех, кто ненавидит меня? Я не собираюсь вступать в соглашение со своими врагами. Я несчастен, и они тоже должны быть несчастными. Но ты можешь дать мне счастье и уберечь их от зла, какое исключительно по твоей вине будет таким громадным, что не только ты со своей семьей, но и тысячи других людей будет поглощено его адской яростью. Будь милосерден и не презирай меня. Выслушай мой рассказ и потом решишь, чего я заслуживаю – быть и далее в одиночестве или получить внимание и сочувствие. Даже по кровожадным людским законам обвиняемым перед осуждением дают слово в свою защиту. Ты, Франкенштейн, обвиняешь меня в убийстве, а сам не боишься запятнать свою совесть убийством тобою же сотворенного человеческого существа. О, да здравствует в веках людская справедливость! Но я не прошу пощады, я лишь прошу меня выслушать. И затем, если захочешь, ты убьешь созданного тобою человека.