Текст книги "Персидский мальчик"

Автор книги: Мэри Рено

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 36 страниц)

– Пожалуй… я бы… вернулся.

Позвали носильщиков. На пароме люди обступили паланкин, но Александр, обведя их взглядом, позвал:

– Багоас!

Кому-то пришлось уступить мне место.

Царя сразу же отнесли в опочивальню, где крылатые позолоченные демоны охраняли огромное ложе. Давным-давно, в иной жизни, я готовил его для другого царя.

Мы подняли Александра на высокие подушки, но резкие хрипы в его дыхании не желали смолкать. Если царю бывало что-нибудь нужно, он говорил со мною, не напрягая голоса, как привык делать это, пока рана была свежей. Он знал, я пойму.

Несколько часов спустя в опочивальню вошел Пер-дикка: он хотел напомнить, что военачальники все еще дожидаются приказов, собравшись во внутреннем дворе. Александр сделал знак ввести их, и они набились в опочивальню. Царь махнул рукой, приветствуя друзей. Он набрал воздуху, чтобы сказать что-то, но вместо этого закашлялся кровью. Последовал знак удалиться; все поспешили выйти, но только когда последний из военачальников покинул опочивальню, Александр прижал ладонь к старой ране.

После всего этого полководцы привели лекарей, уже не спрашивая позволения. Явились трое. Каким бы он ни был слабым, все они дрожали от страха, вспоминая участь Главкия, но Александр молча страдал под напором их пальцев, сжимавших запястье, пока один из лекарей слушал дыхание, приникнув ухом к царской груди. Царь внимательно наблюдал за тем, как они переглядывались. Когда ему принесли питье, он выпил его до дна и немного поспал. Один из лекарей остался в опочивальне, и я тоже смог отдохнуть, не более часа-двух, зная, что понадоблюсь ему ночью.

Ночь принесла новый приступ лихорадки. Никто уже не хотел оставлять Александра на одно лишь мое попечение; трое Соратников сидели рядом, храня его покой. Один из лекарей присел у изголовья, но Александр поднял руку и держал меня за плечо, так что лекарь вскоре вышел.

То была долгая ночь. Соратники дремали в креслах. Царь кашлял кровью, после чего уснул ненадолго. Где-то около полуночи его губы зашевелились. Я склонился послушать. Он сказал:

– Не прогоняй его.

Я оглянулся, но никого не увидел.

– Змей, – шепнул Александр, указывая в темный угол. – Не причиняйте ему вреда. Он послан мне.

– Никто не тронет его, – успокоил я, – под страхом смерти.

Александр опять уснул. Я поцеловал его в лоб и не стал ничего говорить. Царь улыбнулся во сне и затих.

Утром он узнал меня и понял, где находится. Военачальники вновь вошли и встали, окружив ложе. Хриплое дыхание Александра разносилось по всей комнате, пока он переводил взгляд с одного лица на другое. Он прекрасно понимал, что это может значить.

Выступив вперед, Пердикка склонился над ним: – Александр, мы все молим богов сохранить тебя на долгие годы. Но если божеская воля в ином, кому ты оставишь свое царство?

Александр осторожно покашлял, собираясь сказать что-то вслух. Он начал – я твердо в это верю – произносить имя Кратера, но горло сдавило, и конец имени слился с новым приступом кашля. Пердикка выпрямился и пробормотал другим: – Он говорит – сильнейшему.

Кратерос, кратистас. Звучание слов похоже; более того, имя Кратера как раз и означало «Сильнейший». Этот человек, ни разу не подорвавший доверие Александра, направлялся сейчас в Македонию. По моему собственному убеждению, царь хотел сделать его регентом еще не родившегося ребенка или даже царем, если родилась бы девочка. Но Кратер был далеко отсюда, и никого здесь не волновала его дальнейшая судьба.

Я и сам мало задумывался о ней тогда. Что такое Македония? Какое мне дело, кто там правит? Я взглянул на своего господина: не обеспокоило ли его, что Пердикка неверно истолковал его волю? Но Александр просто не слышал. Пока он лежал здесь в мире, мне все было едино. Если бы я оспорил мнение Пер-дикки, меня могли увести от царского ложа. И я прикусил язык.

Отдышавшись, Александр вновь поманил к себе Пердикку и затем, стащив с пальца перстень с резной царской печатью, изображавшей Зевса на троне, протянул другу. Он избрал заместителя на то время, пока сам слишком слаб, чтобы править. Это не значило ничего более.

Сидя у кровати, я молчал, как подобает персидскому мальчику, и видел, как военачальники переглядывались, уже примеряя на себя власть и прикидывая, какое направление примет политика, бросая косые взгляды на перстень.

Он видел. Глаза его были устремлены куда-то мимо пришедших, но зрачки двигались; я знаю, он все видел. Решив, что виденного достаточно, я заслонил собою остальных, склонившись над Александром с губкой. Он глядел на меня с тонкой улыбкой, словно мы только что разделили меж собою какой-то секрет. Я возложил свою ладонь на его руку; на пальце Александра остался светлый ободок – там, где перстень с печатью хранил кожу от солнца.

В спальне было бы тихо, если б не тяжкие хрипы его дыхания. В наступившем безмолвии я услыхал идущий снаружи глубокий вздох, многоголосый шепот, движение огромной толпы… Птолемей вышел взглянуть. Когда прошло несколько минут, а он еще не вернулся, Певкест последовал за мим. Потом вышли все прочие, но вскоре появились снова. Пердикка позвал:

– Александр. Снаружи стоят македонцы, все воины до последнего. Они… Они пришли увидеть тебя. Я сказал, что это сейчас невозможно, ты слишком болен, но они не уходят. Как ты думаешь, если я впущу сюда двух-трех человек, не больше, только для того, чтобы они рассказали остальным, сможешь ли ты вынести это?

Глаза Александра широко распахнулись. Он закашлялся вновь. Пока я держал у его рта полотенце, он сделал рукою жест, означавший: «Подожди, я сейчас». Откашлявшись, царь сказал: – Всех. Каждого.

На чьем бы пальце ни находился сейчас перстень, царь был по-прежнему тут. Пердикка вышел.

Александр посмотрел на меня. Я передвинул подушки, чтобы поднять его повыше. Кто-то открыл заднюю дверцу, чтобы люди выходили, минуя царское ложе. Бормочущие голоса приблизились. Певкест поглядел на меня с теплой улыбкой и чуть наклонил голову. Он всегда был вежлив со мною, поэтому я внял ему. Сказав Александру: «Скоро вернусь», я вышел через заднюю дверь.

Они пришли проститься – как воины с полководцем, как македонцы со своим царем. Теперь, в эту последнюю минуту, они имели право не видеть персидского мальчика, сидящего ближе к Александру, чем любой из них.

Спрятавшись в алькове, я наблюдал, как они проходят мимо, один за другим – поток, который, казалось, никогда не кончится… Они плакали, или говорили что-то глухим шепотом, или же просто глазели в недоверии, словно бы узнав, что завтра солнце уже не поднимется на востоке.

Они шли и шли. Время бежало, и день клонился к полудню. Я слышал, как один из воинов шепнул другому, выходя:

– Он приветствовал меня глазами. Говорю тебе, он узнал меня.

Другой сказал:

– Он сразу вспомнил меня и даже пытался улыбнуться.

Совсем молодой воин с горечью пролепетал:

– Он взглянул – и мне показалось, что мир рушится.

Пожилой отвечал ему:

– Нет, парень, мир не рухнет. Но одни лишь боги ведают, где мы проснемся завтра.

Наконец все они вышли, и я вернулся. Александр находился в том же положении, как я и оставил его – все это время он лежал на подушках, подняв лицо, и ни один воин не прошел мимо без его приветственного взгляда. Теперь он казался мертвым, если б не тяжелое дыхание. Я подумал: «Они выпили последние силы, остатки его жизни, и ничего не оставили мне. Да пожрут их собаки!»

Приподняв его голову, я поправил подушки, чтобы Александру легче дышалось. Он вновь открыл глаза и улыбнулся. Чего бы это ему ни стоило, царь не стал бы просить у своего бога-хранителя ничего иного, кроме возможности проститься со своими соратниками. Как мог я негодовать? И я изгнал гнев.

Полководцы стояли в стороне, пока воины шли мимо. Птолемей вытирал глаза. Пердикка, помедлив, вновь шагнул к кровати:

– Александр. Когда боги примут тебя в свой круг, в какие дни нам следует приносить тебе жертвы?

Не думаю, что полководец ждал какого-то ответа; просто хотел – если все еще мог быть услышан – сделать царю подарок, которого тот заслуживал. Александр слышал и вернулся к нам, словно всплыв с большой глубины. Улыбка все еще не покинула его уст, когда он шепнул: – Во дни счастья. Затем он прикрыл глаза и вернулся туда, где был прежде.

Весь тот день он не поднимал головы с высоких подушек, лежа меж позолоченных демонов с распростертыми крыльями. Весь день к его постели приходили великие мужи империи, а вечером привели отягощенную ребенком Роксану. Она кинулась на кровать, бия себя в грудь и терзая волосы, завывая так, словно бы царь уже умер. Я видел, как дрожали веки Александра. С Роксаной я заговорить не решился, ибо видел полный ненависти взгляд, который она метнула в меня у входа; тогда я шепнул Пердикке:

– Он может услышать. – И евнухи вывели ее из опочивальни.

Порой мне удавалось разбудить Александра и дать ему глоток воды; порой он, казалось, засыпал, чтобы более не проснуться, и мои попытки оставались тщетны. Но я все же чувствовал его присутствие и думаю, он чувствовал мое. Про себя я снова и снова повторял: «Нет, я не стану просить небеса о каком-либо знаке; пусть моя любовь не беспокоит царя, но, если богу угодно, пусть он знает о ней; ибо любовь для него – жизнь, и он никогда не отталкивал ее».

Пала ночь, и слуги зажгли светильники. Птолемей стоял у кровати и смотрел вниз, вспоминая Александра, мне думается, ребенком в Македонии. Пришел Пев-кест; он сказал, что с несколькими друзьями собирается держать бдение в его честь во храме Сераписа. Александр привез культ этого бога с собою, возвратившись из Египта; это один из ликов возродившегося Осириса. Певкест хотел спросить оракула, не исцелит ли Александра бог, если царя принесут в святилище.

Человеку свойственно надеяться даже в самую последнюю минуту. Когда колышущийся свет двигался по неподвижному лицу Александра, дразня меня тенями жизни, я ждал какого-то обещания от бога. Но если не разум, то тело мое все понимало, все знало, со всем смирилось. Смерть Александра отяготила меня, и я не мог поднять руку – слишком та была тяжела, словно вылепленная из сырой глины.

Ночь прошла в напряжении. Я давно не спал и порою пробуждался от дремоты, касаясь головой подушки Александра. Всякий раз я смотрел на него, пытаясь понять, жив ли он. Но царь продолжал спать, вдыхая воздух быстрыми неглубокими глотками, прерываемыми тяжкими вздохами. Светильники побледнели, когда рассветное небо показало нам очертания высоких окон. Дыхание Александра вдруг изменилось, и что-то шепнуло мне: «Он здесь, рядом с тобой».

Я придвинулся ближе и, сказав: «Я люблю тебя, Александр», поцеловал его. Мне все равно, думал я, чей голос он услышит. Пусть будет так, как он того хочет.

Волосы мои опустились ему на грудь. Александр открыл глаза; его рука шевельнулась, и коснулась пряди, и пробежалась по ней пальцами.

Он узнал меня. Я клянусь перед ликами богов. Это со мною он простился, уходя.

Остальные, видя его движение, поднялись на ноги, – но он уже ушел, переступив порог в конце своего пути.

Певкест тихо вошел в двери; Птолемей и Пердик-ка отошли встретить его. Он сказал им:

– Всю ночь мы провели в святилище и наутро пошли к оракулу. Бог говорит, ему лучше остаться здесь.

Когда дыхание Александра замерло, евнухи принялись завывать, оплакивая господина. Наверное, я тоже плакал. Наши крики разнеслись далеко за пределы дворца, пронеслись по городским улицам… Не было нужды объявлять о смерти царя. Когда мы убрали из-под него высокие подушки и положили прямо, стоявшие на страже телохранители вошли, и в отчаянии стояли вокруг, и вышли в слезах.

Александр умер с закрытыми глазами и ртом, в мире, словно бы спал. Волосы его остались взъерошенными после метаний в жару, и я причесал их, осторожно распутывая узелки, как если бы он по-прежнему был с нами. Потом я поднял голову, ожидая увидеть толпу великих мужей, заполнившую опочивальню, ибо кому-то следовало отдать приказ о похоронах и о том, как надлежит поступить с телом. Но все эти люди уже вышли. Мир разбился, и осколки лежали горсткой золота, которая достанется сильнейшему. Все они поспешили собрать их.

Какое-то время спустя дворцовые евнухи стали беспокоиться, не понимая, кто теперь царь. Один за другим, они выходили, чтобы узнать новости… Поначалу я даже не замечал, что остался наедине с Александром.

Я остался, ибо не мог подумать о каком-то другом месте, где мне следовало бы быть. Кто-нибудь придет, думалось мне. Он мой, пока его не заберут от меня. Я убрал покрывало и взирал на раны Александра, которые знал по прикосновениям в темноте, и накрыл его снова. Потом я сел на пол у кровати и опустил на край голову… Кажется, я уснул.

Помню косые лучи заката. Никто не явился. Воздух в опочивальне был тяжел от жары, и я подумал: «Они скоро должны прийти, ибо его тело не вынесет промедления». Но ни дуновения порчи не исходило с царского ложа; казалось, Александр всего лишь спит.

Жизнь всегда была сильнее в нем, чем в любом другом человеке. Я напрасно потревожил его, пытаясь послушать сердце; дыхание не замутило зеркальца, но где-то глубоко внутри его душа могла медлить, готовясь к разлуке, но еще не уйдя прочь. Я говорил с нею, зная, что уши Александра не услышат меня, но что-то, возможно, услышит.

– Уходи к богам, непобедимый Александр. Пусть Река Испытаний будет ласкова к тебе, как молоко, и омоет тебя светом, а не огнем. Пусть мертвые простят тебя; ты даровал людям больше жизней, чем причинил смертей. Бог сотворил быка, чтобы тот питался травою, льва же – нет; и один только бог может рассудить их. Любовь никогда не оставляла тебя; найди же ее и там, куда уходишь.

И тогда я вспомнил Каланоса, распевавшего гимны на ложе, увитом цветами. Я подумал: «Он сдержал свое слово. Он принес в жертву бессмертие, чтобы родиться вновь. В мире прошел он сквозь огонь, и теперь он здесь, чтобы провести Александра через Реку». Сердце мое вздохнуло с облегчением, зная, что Александр не остался один.

В застывшей вокруг меня тишине шум многих голосов, возникший где-то во дворце и быстро приближавшийся, показался мне внезапным раскатом грома. В окружении нескольких воинов и царских стражей в опочивальню вбежали Птолемей и Пердикка. Кто-то крикнул: «Закройте двери!» – и их захлопнули с треском. Снаружи кто-то ломился внутрь, раздались крики… Пердикка и Птолемей призвали своих людей защитить тело царя от предателей и притворщиков. Меня едва не смяли обступившие ложе воины. Начиналась война за осколки мира; эти люди собирались сражаться за владение телом Александра, словно бы он стал теперь вещью, символом, вроде митры или трона. Я обернулся к нему, и, увидев, что он по-прежнему лежит в спокойствии, тихо снося все это и не противясь, – вот тогда я наконец понял, что Александр и вправду умер.

Завязался бой и полетели дротики. Я встал, чтобы закрыть Александра собою, и одно из копий задело мне плечо. Сей шрам остается на мне и поныне: единственная рана, которую я когда-либо получил во имя моего господина.

Вскоре они о чем-то договорились и вышли вместе, дабы продолжить свой спор снаружи. Обмотав руку полотенцем, я ждал, ибо нельзя было оставлять тело без всякого ухода. Я возжег ночной светильник, поставил у изголовья и оставался рядом с возлюбленным, пока утром не пришли бальзамировщики и не забрали его у меня, дабы сохранить навечно.