Текст книги "Персидский мальчик"

Автор книги: Мэри Рено

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 36 страниц)

Можно представить, какой шум о богохульстве подняли сторонники старых порядком. На это друзья Александра отвечали криком (к тому времени орали уже все в зале), что близнецы были рождены такими же смертными, как и Александр, и одни только зависть и желчь под фальшивыми масками благочестия могут отказать ему в почестях, которых он заслуживает куда более, чем эти двое.

Словно бы и сам пропитавшись царившим в зале ароматом брожения, я выпил немало вина в помещении для слуг, и теперь все плыло предо мною, словно в зыбком тумане. Так бывает во сне: знаешь, что грядет нечто ужасное, но уже ничего нельзя исправить. Впрочем, и трезвый, я ощутил бы то же самое.

– Александр то, Александр се, везде Александр! – гулкий и хриплый голос Клита перекрывал все осталь-ные. Именно он заставил меня броситься из своего укрытия ко входу в пиршественную залу. Полководец стоял, выпрямившись во весь рост, у своего ложа. – Он что, сам покорил всю Азию? Неужели мы ничего не свершили?

На что Гефестион проорал через всю комнату (уже пьяный, как и все прочие):

– Он вел нас! Ты не заходил так далеко с Филиппом!

Только этого и недоставало, чтобы удвоить гнев Клита.

– Филипп! – закричал он. – Филипп начинал с пустого места! Какими он принял нас? Племена грызутся, цари бьются за трон, повсюду враги. Его убили, когда ему не исполнилось и пятидесяти, а кем он был тогда? Повелителем Греции, хозяином Фракии до Геллеспонта; все было готово к походу на Азию! Без своего отца, – теперь Клит кричал прямо в лицо Александру, – где б ты оказался сегодня? Без армии, которую он собрал для тебя? До сих пор отбивался бы от иллирийцев!

Я был потрясен до глубины души тем, что он мог так оскорбить повелителя в присутствии персов. Что бы ни ждало этого человека в дальнейшем, его следовало немедленно вывести вон. Я ждал, что царь прикажет это сразу же.

– Что?! – крикнул он в ответ. – За семь-то лет? Ты что, из ума выжил?

Никогда прежде я не видал, чтобы Александр так забывался. Он походил на какого-нибудь забияку в таверне. И пьяные македонские олухи не придумали ничего лучше, как вторить ему своими воплями.

– Отбивался бы от иллирийцев! – рокотал Клит в ответ.

Александр, привыкший, чтобы его голос был слышен над шумом сражения, если он повышал его, сделал это сейчас:

– Мой отец боролся с иллирийцами половину своей жизни! И они не желали успокоиться, пока я не вырос, чтобы оказать отцу эту услугу. Мне было шестнадцать. Я гнал их многие лиги уже за пределами прежних границ, и там-то они и остались! А ты где ремя? Вместе с отцом не высовывал носу из Фракии после того, как трибаллы разгромили тебя!

Я давно уже слыхал, что царица Олимпиада была ревнивой, буйной женщиной, научившей Александра ненавидеть отца (как полагал я, оттого лишь, что в Македонии не сыщешь ни единого человека, обученного правильно управлять гаремом). (от стыда мне хотелось провалиться сквозь землю.

Началась настоящая буря пререканий. Вновь вспомнили про прискорбный разгром поиска на речном берегу, вновь пережили обрушившийся на островок шквал скифских стрел. В общем шуме Александр немного пришел в себя. Царь признал к тишине голосом, который сразу же возымел действие; я видел, что он с трудом сохраняет самообладание. Едва все утихли, он обратился к сидевшим неподалеку греческим гостям:

– Должно быть, вы чувствуете себя полубогами среди диких зверей, посреди всего этого крика.

Клит услышал. Побагровев от выпитого вина, смешавшегося с яростью, он проорал:

– Значит, теперь мы звери? И дураки, и растяпы! В следующий раз он назовет нас «пастухами». Именно так и назовет! Это мы – те воины, какими сделал нас твой отец, мы принесли тебе все твои победы. И теперь даже кровь его не достаточно хороша для тебя, ты ведь теперь «сын Амона»!

Мгновение Александр безмолвствовал. Затем сказал – негромко, но таким свирепым голосом, что тот прорезал насквозь всю суматоху спора:

– Убирайся.

– Да, я уйду, – ответил Клит. – Отчего не уйти? – Внезапно выбросив в сторону руку, он указал на меня дрожащим перстом. – Да, когда для того, чтобы повидаться с тобой, нам приходится сначала спрашивать разрешения у варваров, подобных этому выродку, лучше уж держаться подальше. Лишь мертвецы, Парме-нион и его сыновья, счастливы ныне.

Не сказав ни слова, Александр потянулся к блюду с яблоками, замахнулся и метнул плод прямо в голову Клита. Бросок был убийственно точен; я слышал глухой удар.

Гефестион прыжком поднялся на ноги и подскочил к Александру. Я слышал слова, обращенные к Птолемею:

– Выведи его. Во имя любви богов, выведи его отсюда.

Птолемей бросился к Клиту, все еще потиравшему ушибленный лоб, схватил его за руку и потянул к дверям. Клит обернулся и помахал ладонью.

– Этой самой рукой, – заявил он, – я спас тебе жизнь у Граника, когда ты подставил спину под копье Спитридата.

Александр, бывший на пиру в своем персидском одеянии, схватился за пояс, словно бы надеясь найти там меч. Возможно, в Македонии они действительно не снимают оружия, отправляясь пировать.

– Подставил спину?! – крикнул он. – Лжец! Подожди меня, не убегай!

Теперь у него была причина гневаться. Родственники Спитридата, жившие в Сузах, уверяли всех, будто бы тот погиб, сражаясь с Александром лицом к лицу, но они наделяли его чрезмерным мужеством: этот воин пытался убить Александра, подойдя со спины, когда царь рубился с кем-то другим. Клит, в свою очередь подскочивший сзади, отрубил Спитридату руку, уже занесенную для удара. Как я полагаю, любой воин, оказавшийся поблизости, сделал бы в точности то же самое, но Клит столь часто похвалялся своим подвигом, что всех уже тошнило от этой старой истории. Сказать, будто Александр подставил врагу спину, было вовсе уж бесчестно. Царь вскочил на ноги, но Гефестион и Пердикка остановили его, ухвати поперек туловища. Александр боролся и проклинал их, пытаясь вырваться, пока Птолемей тащил к дверям Клита, вес еще бормотавшего какие-то оскорбления, и вовсе уже неслышные в поднявшемся шуме. Тем временем Гефестион уговаривал Александра:

– Мы все напились. Потом ты пожалеешь… Барахтавшийся в их объятиях Александр процедил сквозь зубы:

– Кажется, так кончил Дарий. Еще немного, и вы принесете веревки.

Его разумом овладел какой-то злой бог, подумал я. Нет, это не просто выпитое вино; его надо спасать. И подбежал к извивавшемуся клубку людей:

– Александр, с Дарием было иначе. Это твои друзья, они не желают тебе худа.

Полуобернувшись на мой голос, Александр непонимающе переспросил:

– Что? Гефестион фыркнул:

– Поди прочь, Багоас, – с раздражением, подобным тому, с каким обращаются к ребенку, требующему внимания в самый неподобающий момент.

Наконец Птолемей довел Клита через всю залу до дверей и остановился распахнуть их. Готовый броситься обратно, Клит едва не вырвался, но Птолемей всегда имел крепкую хватку. Оба пропали из виду, двери затворились за ними. Тогда с видимым облегчением Ге-фестион произнес:

– Он ушел. Теперь он тебя не слышит. Не выставляй себя на посмешище, успокойся и сядь.

Они разжали объятия.

Александр запрокинул голову и испустил пронзительный вопль на македонском наречии. Снаружи в залу вбежало несколько воинов. Царь призвал охрану.

– Трубач! – крикнул Александр. Тот шагнул вперед: в его обязанности входило каждую минуту быть подле царя. – Общая тревога!

Воин медленно поднял инструмент, не спеша сигналить. Тревога подняла бы на ноги всю армию. Со своего поста он видел практически все, что произошло в зале. Стоявший позади царя Гефестион сделал ему знак: «Нет».

Труби же! – настаивал Александр. – Ты что, оглох? Общая тревога.

Снона воин поднес к губам трубу. Перед собою он видел глаза пяти или шести полководцев, молча взывавших: «Не надо». Он опустил инструмент, и Александр наотмашь ударил воина по лицу.

– Александр! – вскричал Гефестион. Какое-то время царь молчал, словно бы приходя в себя. Наконец он обронил широко разинувшим рты стражникам:

– Ступайте на свои посты.

Бросив на него встревоженный взгляд, трубач последовал за товарищами.

Когда спор еще только начинал разгораться, персы тихонько ушли, принеся свои извинения управителям двора. Вечно любопытствующие греки оставались куда дольше, но и они скрылись уже без церемоний, – стоило Александру позвать стражу. Теперь в зале оставались одни македонцы; позабыв собственные распри, они пялились друг' на друга, подобно крестьянам, затеявшим потасовку за оградой своего поселения и устрашившимся ударившей рядом молнии. Я подумал: «Они должны пропустить меня. Александр услышал, когда я назвал имя Дария. Пусть делают что хотят, но я проберусь к нему».

Но теперь царь был свободен и, пошатываясь, брел по пиршественной зале, взывая к Клиту так, как если бы тот был еще здесь:

– Все эти раздоры в лагере – твоих рук дело! Он прошел рядом, даже не заметив меня; я же не стал задерживать его. Как мог я схватить царя за руку на виду у стольких людей? И без того вечер был полон непристойности. Но он хотел покарать дерзкого грубияна собственными руками, вместо того чтобы послать за палачом! Какому еще царю, кроме воспитанного в Македонии, может прийти в голову что-то подобное? Все и так было хуже некуда – и без того, чтобы на виду у всех за руки царя цеплялся его персидский мальчик! Быть может, разницы б уже и не было, или же (как мне кажется) Александр оттолкнул бы меня, так и не услышав… Но даже теперь я просыпаюсь порой в ночи и думаю о том давно прошедшем дне.

Как раз в это время Птолемей, тихо проскользнувший внутрь через двери, предназначенные для слуг, шепнул остальным:

– Я вывел его за пределы цитадели. Там он должен остыть.

Царь все еще взывал «Клит!», но я уже успокоился. Он просто напился и хочет разбить кому-нибудь физиономию, думал я. Скоро это пройдет. Я посажу его в хорошую горячую ванну и выслушаю все, что он скажет. Потом Александр проспит до завтрашнего полудня и вновь проснется самим собой.

– Клит, где ты?

Едва Александр подошел к дверям, они распахнулись настежь. Там стоял Клит, краснолицый и запыхавшийся. Должно быть, он помчался обратно, едва Птолемей оставил его.

– Вот тебе Клит! – рявкнул он. – Здесь я!

Он явился, чтобы оставить за собой последнее слово. Оно слишком поздно пришло ему на ум, и Клиту не хотелось отказываться от столь веского довода в свою пользу. Самой судьбой ему было предначертано исполнить свое желание.

Из-за его спины в проем дверей нерешительно заглядывал стражник, робостью подобный грязному игу. У него не было приказа не впускать полководца, но ему не понравилось состояние Клита. Воин стоял за спиною нахала, сжимая свое копье, послушный долгу и готовый к действию. Александр же, не успевший сделать и шагу, ошеломленно уставился на неугомонного спорщика.

– Послушай, Александр. «Увы, скверное правление в Геллес…»

Даже македонцы знают наизусть своего Еврипида. Я бы сказал даже, любой из находившихся там, кроме меня, мог бы завершить эту знаменитую цитату. Смысл ее в том, что победа – дело рук воинов, но именно полководцам достается вся слава. Не знаю, собирался ли Клит читать до конца.

Белый вихрь метнулся к дверям и развернулся снова. Послышалось мычание, похожее на последний крик быка, умирающего под ножом мясника. Клит обеими руками схватился за древко поразившего его прямо в грудь копья; корчась, упал с хриплым вздохом, вытянулся в агонии. Его рот и глаза распахнулись.

Все произошло столь быстро, что мне даже показалось, будто смертельный удар нанес ему страж: копье принадлежало ему.

Это тишина, растекшаяся по огромной зале, это она сказала мне правду.

Александр встал над телом, глядя вниз. Недоуменно позвал: «Клит?» – но труп просто взирал на него с полу. Тогда царь ухватился за древко и потянул. Когда оно не пожелало выйти из раны, я увидел, как Александр начал было привычное воину движение – наступить на тело и попытаться снова. Вздрогнув, он остановился и потянул опять. Оно резко вышло и, залитое кровью, запятнало одежды Александра. Медленно он развернул копье острием к себе и упер его тупым концом в пол.

Птолемей всегда уверял, что это ничего не значило. Я знаю только, что сам я вскричал: «Нет, господин!» – и вырвал копье из рук Александра. Я застал его врасплох, как он сделал это со стражником. Кто-то потянулся за оружием и убрал его подальше от глаз; Александр же опустился на колени рядом с телом и ощупал грудь Клита, после чего накрыл ему лицо своими окровавленными ладонями.

– О боже, – медленно выдохнул Александр. – Боже, боже…

– Идем отсюда, Александр, – шепнул ему Гефес-тион. – Тебе нельзя здесь оставаться.

Птолемей и Пердикка помогли ему подняться. Сперва он сопротивлялся, все еще пытаясь найти в трупе признаки жизни. Потом ушел с ними, двигаясь словно во сне. Его лицо в кровавых потеках было страшно, и собравшиеся кучками македонцы взирали на него с ужасом, когда царь проходил мимо. Я поспешил вослед.

У двери в его комнату стоявший на часах юноша бросился вперед, спрашивая:

– Не ранен ли царь? Птолемей отвечал ему:

– Нет. Твоя помощь не надобна.

Попав внутрь, Александр рухнул на кровать вниз лицом – прямо как и был, в запятнанном кровью одеянии.

Я заметил, что Гефестион оглядывается, и догадался, чего он ищет. Намочив губку, я подал ему. Потянув Александра за рукава, Гефестион смыл кровь с его ладоней, а после очистил и лицо, поворачивая голову царя сначала в одну сторону, затем – в другую.

– Что ты делаешь? вопросил Александр, отталкивая его руки.

– Смываю с тебя кровь.

– Вряд ли получится, – Александр протрезвел. Он понимал, что содеял. – Убийство, – произнес он.

Снова и снова царь повторял это, словно пытаясь выучить трудное слово на чужом языке. Александр сел на кровати. Его лицо не стало чище усилиями Гефес-тиона. Я послал бы за горячей водой, легонько прошелся губкой и сделал бы все как нужно.

– Уходите, все вы, – сказал царь. – Мне ничего не надо. Оставьте меня одного.

Переглянувшись, друзья Александра повернулись, чтобы выйти. Я ждал, чтобы позаботиться о моем господине, когда пройдет его первая печаль.

Гефестион поманил меня за собой:

– Идем, Багоас, ему сейчас никто не надобен.

– Я и есть «никто», – ответил я. Позвольте мне приготовить ему постель.

Я шагнул к кровати, но Александр повторил свое «Уходите все», и мне тоже пришлось выйти. Если б Гефестион держал рот закрытым, и бы тихонечко посидел в углу, пока Александр не забыл бы обо мне. Потом, уже ночью, когда жизненные соки текут медленнее, он не стал бы противиться моей помощи. Друзья царя даже не накрыли его простыней, а ведь ночи были холодными!

Все трое ушли, тихо переговариваясь меж собою. Добравшись до собственной комнаты, я не стал раздеваться – на тот случай, если Александр позовет меня. Я прекрасно понимал, что, допустив такое страшное унижение, царь никого не может сейчас видеть. Мое сердце истекало кровью за него. Мы многому научили Александра в Персии, и потому он ощущал свой позор. По сравнению с происшедшим сегодня тот случай, когда Набарзан попросил Дария сойти с трона, дабы на время уступить его Бессу, был образцом придворного этикета.

Я вообразил себе человека, подобного Клиту, оскорб-ляющим Великого царя в Сузах, если такое вообще возможно представить. Царь просто пошевелил бы пальцем, и появились бы люди, чьей заботой и было охранять его покой. Преступника мгновенно уволокли бы прочь, зажав ему рот ладонью; пир продолжался бы своим чередом, и лишь на следующий день, когда царь успел бы отдохнуть, он не спеша выбрал бы для обидчика заслуженную им смерть. Все было бы сделано тихо и достойно. Царю ни о чем не пришлось бы беспокоиться; ему стоило только шевельнуть рукою!

Я думал, Александр понимает, что навлек на себя немалый позор перед греками и даже персами; что своим необдуманным поступком потерял бездну уважения. Ему нужно помочь и напомнить о его величии. Среди всех напастей царя вовсе не следует оставлять одного!

В мертвый час уже после полуночи я в одиночестве отправился к его комнате. Телохранитель у двери смотрел на меня, не двигаясь. Из-за двери до меня доносился протяжный вой Перитаса, и я понимал, что Александр, конечно же, плачет.

– Впусти меня, – попросил я стража, – царю нужны мои услуги.

– Нет, ты не войдешь сюда. И никто другой. Таков мой приказ.

Этот юноша, Гермолай, никогда не давал мне повода усомниться в его мнении насчет евнухов. Он рад был не впускать меня и вовсе не сострадал печали моего господина. Звуки плача разрывали мне сердце; теперь я отчетливо слышал их.

– Ты не имеешь права не впустить меня, – сказал я. – Ты ведь знаешь, я-то могу войти.

В ответ Гермолай молча перегородил дверь своим копьем; о, с каким наслаждением я вонзил бы в него нож! Вместо этого я вернулся к себе в комнату и до утра не сомкнул глаз.

Когда стража сменилась, где-то между зарею и восходом, я отправился туда снова. Теперь у двери стоял Метрон. Я сказал:

– Царь будет ждать меня. Никто не служил ему со вчерашнего вечера.

Этот юноша был здравомыслящим человеком и позволил мне войти.

Александр лежал запрокинув лицо, взирая на потолочные брусья. Кровь на его одеянии высохла, обретя темно-коричневый оттенок. Царь так и не позаботился о себе, даже не натянул покрывала! Взгляд его был неподвижен, словно взор мертвеца.

– Аль Скандир, – позвал я. Глаза его медленно повернулись на мой голос, и в них было пусто – ни радости, ни раздражения. – Аль Скандир, уже почти утро. Ты слишком долго печалился.

Я положил ладонь на его брови, и он позволил ей лежать там достаточно, чтобы я не почувствовал пренебрежения. Затем он отодвинулся:

– Багоас. Ты не позаботишься о Перитасе? Он ведь не сможет сидеть тут взаперти.

– Конечно, только после того, как позабочусь о тебе. Если ты снимешь с себя это и искупаешься, ты еще успеешь немного поспать.

– Пусть он пробежится рядом с твоим конем, – сказал Александр ровным голосом. – Ему нужно размяться.

Пес вскочил на ноги и прыжками бросался от меня к лежащему Александру, исполненный муки. Он уселся, когда я приказал ему, но не переставая крутил головой.

Я умолял:

– Сейчас принесут горячую воду. Давай снимем с тебя эту грязную одежду. – Я надеялся, это сработает, ведь Александр так любил быть чистым.

– Я сказал, мне ничего не нужно. Возьми собаку и уходи.

– О господин мой! – вскричал я. – Как можно казнить себя за смерть такого ничтожества? Даже если не следовало опускаться до этого, ты все равно поступил хорошо.

– Ты не понимаешь, что я натворил, – отвечал он. – Откуда тебе знать? Не беспокой меня сейчас, Багоас. Мне ничего не нужно. Возьми поводок Пери-таса; он лежит на окне.

Сначала пес оскалился на меня, но Александр поговорил с ним, и тот смирился. У двери уже стояли три кадки с горячей водою, а раб поднимался по лестнице с четвертой. Мне ничего не оставалось, кроме как отослать воду обратно.

Метрон озабоченно шагнул от двери и тихо спросил меня:

– Неужели он вообще ничего не хочет?

– Нет. Только чтобы я позаботился о собаке.

– Он принял случившееся близко к сердцу. Оттого, что убил друга.

– Друга? – Должно быть, я вытаращил глаза, как последний дурак. – Да знаешь ли ты, что сказал ему Клит?

– Ну, он все-таки был ему другом, еще с детства. Клит всегда говорил очень прямо… Ты не поймешь, пока сам не поживешь в Македонии. Разве ты не знаешь, что ссоры друзей – самые горькие?

– Правда? – переспросил я, не имея о том ни малейшего представления, и попел измучившуюся собаку на воздух.

Дав Перитасу вволю побегать, я весь день ходил подле закрытой двери. В полдень я видел, как Александру принесли еду – и унесли нетронутой. Позже явился Гефестион. Я не слышал, о чем он говормл (из-за стражника у двери), но расслышал возглас Александра: «Она любила меня, как родная мать, а я так ответил на ее любовь!» Должно быть, он имел в виду свою няню, сестру Клита. Гефестион вскоре вышел. Некуда было спрятаться, но и увидев меня, он ничего не сказал.

Царь отослал хороший горячий ужин, так и не притронувшись к блюдам. На следующее: утро, совсем рано, я принес ему напиток из пина, яйца, молока и пряностей, чтобы дать ему хоть немного сил. Но на часах стоял новый страж, и он не нпуетил меня. Царь пролежал, постясь, весь тот день.

После того к нему начали приходить наделенные властью люди, упрашивавшие Александра позаботиться о себе. Далее философы явились читать ему свои нравоучения. Я не мог поверить своим глазам, когда они послали к царю Каллисфена. Быстро поразмыслив, я вошел по пятам за ним. Если этот человек может войти, то я-то и подавно. Мне хотелось посмотреть на воду для питья; я помнил, что в кувшине ее было совсем немного.

Ее оказалось ровно столько же, сколько было и ранее всего лишь четверть кувшина. За два дня Александр не сделал ни глотка, и это при той жажде, которую мужчина испытывает после вина!

Я присел в углу, слишком расстроенный, чтобы слушать Каллисфена. Кажется, он постарался быть по-своему полезным, заявив, что раскаяние почти снимает грех. На мой взгляд, одно присутствие философа и то, как он держался, было способно оскорбить; но Александр выслушал его не перебивая, а в конце сказал, что ничего так не хочет, как побыть в одиночестве. Как я и уповал, мне удалось остаться незамеченным. Но в это время вошел Анаксарх, спросивший у Александра, отчего он лежит тут в скорби, когда властелин мира имеет полное право поступать так, как ему хочется. Царь и этого выслушал с терпением, хотя в его состоянии даже стрекот кузнечика должен был казаться утомительным шумом. Затем, уже собравшись уходить, глупец Анаксарх надумал прибавить:

– Вот, пусть сидящий здесь Багоас накормит тебя и приведет в достойный вид.

Так я был замечен и отослан прочь вместе с софистом. Все мои старания пошли прахом.

Пришел третий день; ничто не изменилось. Новости уже успели обежать лагерь. Люди не шатались по городу, но мололи языками в своих шатрах или же сидели группками напротив дворца, то и дело посылая узнать о настроении царя. Совсем не обязательно долго жить среди македонцев, чтобы догадываться – они частенько убивают друг дружку в пьяных драках после пирушек; прошло немало времени, прежде чем состояние царя стало их беспокоить. Но простые воины знали на собственном опыте: чего Александр хотел, того он непременно добивался. И сейчас они начинали бояться, что он желает смерти.

Я полночи провел, мучимый тем же страхом.

С радостью смотрел я на то, как в комнату Александра входит врачеватель Филипп. Хотя это случилось еще до моего появления в лагере, л уже слышал рассказ о том, как очень больной царь доверился ему и выпил принесенное Филиппом снадобье, только что прочитав послание Пармениона, предупреждавшее, что этот человек подослан Дарием отравить его. Александр протянул письмо лекарю и, пока тот читал, проглотил напиток… Но вскорости Филипп вышел от царя, покачивая головою.

Я должен попасть внутрь, думалось мне. С собою я взял пару золотых статеров, чтобы подкупить охрану. Если б страж попросил кувшин моей крови, я отдал бы и его.

Едва я приблизился, чтобы заговорить с ним, дверь открылась, и вышел Гефестион. Я шагнул в сторону, но он сказал мне:

– Багоас, нам нужно поговорить.

Он вывел меня вниз, в открытый дворик, подальше от стоков карниза. Только тогда Гефестион попросил:

– Мне бы не хотелось, чтобы ты был сегодня у царя.

Из-за немалой власти, которой он был облечен, я постарался сдержать гнев. Что, если соперник попытается отослать меня прочь от господина?

Разве не сам царь должен приказывать? – спросил я, еле стерпев захлестнувший мое сердце ужас.

Истинно так. – С удивлением я увидел, что и Ге-фестион старается сдержаться. Чего он боится? И от кого исходит опасность – от меня?

– Если Александр пошлет за тобою, никто не станет противиться. Но держись подальше, пока это не случится.

Слова Гефестиона потрясли меня. Признаться, я был лучшего о нем мнения.

– Он убивает себя, но ежели его спасут – не все ли равно, кто это сделает? Мне все равно.

– Нет, – медленно проговорил он, взирая на меня с высоты своего роста. – Нет, по-моему. – Он все еще говорил со мною словно с докучливым дитятей, уже прощенным за шалости. – Сомневаюсь, что он убьет себя. Александр вспомнит о предначертании… Ты понимал бы, сколь он вынослив, если бы служил рядом с ним. Он и не такое выдержит.

– Человек не может обходиться без воды, – шепнул я.

– Что? – резко переспросил Гефестион. – У него есть вода, я сам видел.

– Ее в кувшине ровно столько же, как и в первую ночь, когда ты выгнал меня… Подумав, я добавил:

– Я приглядываю за подобными вещами, когда мне позволяют это делать.

Гефестион сдержался и на сей раз.

– Да, он обязательно напьется, я постараюсь уговорить его.

– Но не я? – теперь я сожалел, что не отравил этого человека в Задракарте.

– Нет. Потому что ты войдешь туда и скажешь, что Великому царю позволено псе.

Я собирался сказать нечто совсем другое, и уж в любом случае это никак не касалось Гефестиона.

– Воистину это так. Царь есть закон.

– Да, – удовлетворенно ответил Гефестион. – Так я и знал, что ты скажешь ему что-нибудь в этом роде.

– Почему нет? Кто окажет царю уважение, если предатели безнаказанно плюют ему в лицо? В Сузах человек, подобный Клиту, молил Сил Нога о той смерти, какую получил он.

– Не сомневаюсь, – сказал Гефестом.

Я вспомнил о криках Филота, но не стал напоминать о них, а лишь промолвил:

– Конечно, если б царь оставался собою, он не стал бы пятнать руки. Теперь он понял это.

Гефестион глубоко вдохнул сквозь зубы, словно бы с трудом сдерживаясь от того, чтобы размозжить мне голову.

– Багоас, – медленно заговорил он, – я знаю, что Великий царь волен поступать как ему хочется. Александр тоже это знает. Но он также помнит и о том, что он – царь македонцев, который не может преступить общий для всех закон. Он не может убить македонца – своими собственными руками или любыми другими, – пока за это не проголосует Ассамблея. Вот о чем он забыл.

Мне вспомнились слова Александра: «Ты не понимаешь, что я натворил».

– Не в нашем обычае, – сказал я, – так рано предлагать вино. Подумай, как его оскорбили!

– Я был там. Я знал отца Александра… Но это сейчас не важно. Царь преступил первый закон Македонии. Не сдержался. Этого он не может простить себе.

– Но, – вскричал я, – он должен простить! Иначе он умрет.

– Разумеется, должен. Как ты думаешь, чем сейчас заняты македонцы? Они созывают Ассамблею, чтобы судить Клита за измену. Они приговорят его, и тогда смерть Клита станет законной. Простые воины придумали это: они хотят, чтобы Александр простил себя.

– Но, – мой голос дрогнул, – неужели ты сам не хочешь того же?

– Хочу. – Гефестион старательно выговаривал слова, будто я мог не понимать греческий. – Да, но меня беспокоят условия, на каких он может на это согласиться.

– А меня беспокоит только он сам, – ответил я. Внезапно он закричал на меня, словно сотник – на непутевого воина:

– Глупый мальчишка! Да у тебя есть хоть капля мозгов? – Прежде он говорил со мною тихо, и от крика я отшатнулся, словно от удара. – Неужели ты до сих пор не заметил, – возвышаясь надо мной, Гефестион бросал слова вниз, уперев сжатые кулаки в бока, – что Александр ценит любовь своих воинов? Да или нет? Теперь подумай: эти люди – македонцы. Если ты до сих пор не сообразил, что это значит, тогда ты должен быть глух и слеп. В Македонии любой свободный человек имеет право поговорить со своим вождем с глазу на глаз; любой свободный человек – или вождь – может говорить с царем. И вот что я тебе скажу: они, эти люди, прекрасно понимают, что Александр убил Клита в пылу гнева, это могло произойти со всяким из них. Но если бы царь хладнокровно казнил его на следующий день, это уязвило бы их права, одинаковые для всех свободных людей, и их любовь к нему дрогнула бы. Если и ты любишь его, никогда не говори Александру, будто он стоит выше закона.

Говоря это, Гефестион понемногу остывал, и я ответил:

– Но Анаксарх уже говорил ему это.

– То Анаксарх! – Гефестион пожал плечами. – Но тебя он может и послушать.

Должно быть, эти слова дались Гефестиону с трудом. Мне надо было ответить той же искренностью:

– Я понимаю и готов признать, что тебе виднее. Ничего такого я не скажу, обещаю. А теперь могу ли я видеть его?

– Не сейчас. Я вовсе не сомневаюсь в твоем слове, но пока ему лучше будет побыть с македонцами.

Сказав это, Гефестион повернулся и пошел прочь. Он взял с меня обещание, так ничего и не оставив взамен. Я никогда не рвался к власти, как некоторые другие евнухи; меня влекла одна лишь любовь. И теперь я наконец понял, чего стоит власть. У Гефестиона она была. Если бы ею обладал и я, кому-то пришлось бы впустить меня к господину.

Весь тот долгий день я ходил к стражнику на часах спросить, поел ли и выпил ли царь хоть что-нибудь.

Ответ оставался прежним: «Александр сказал, ему ничего не нужно».

Воины судили Клита и объявили его изменником, справедливо преданным смерти. Как можно остаться глухим к такому доказательству любви? Но даже это никак не тронуло Александра. Неужели он и вправду считал, что убил друга? Я вспомнил о дурном знамении с овцами и то, как Александр приказал принести жертву для Клита, дабы обеспечить тому безопасность. Кроме того, царь сам пригласил Клита прийти и разделить с ним спелые яблоки…

Солнце поднялось к зениту; солнце опустилось вниз. Сколько еще солнц?

Я просидел в своей комнате, пока не наступила кромешная тьма, из опасения, что Гефестион увидит меня. Когда все уснули, я взял кувшин со свежей родниковой водою и чистую чашу. Все будет зависеть от того, какой именно страж стоит сейчас у дверей. Бог был милостив ко мне. В ту ночь там стоял Исмений, всегда хорошо обращавшийся со мною; кроме того, он любил царя.

– Да, войди, – сказал он. – Мне все равно, будут ли меня бранить после. Я и сам заходил, едва только занял пост. Но Александр спал, и я не решился разбудить его.

Сердце мое замерло в груди.

Спал? Ты слышал его дыхание? О да, но он уже почти умер. Войди и постарайся уговорить его.

Дверь отворилась бесшумно. В комнате было темно; Александр погасил ночной светильник. После пламени факела снаружи я поначалу различил лишь очертания тускло мерцавших окон. Но стояла луна, и очень скоро я смог разглядеть спящего Александра.

Кто-то набросил на него покрывало, но во сне Александр наполовину раскрылся. Он все еще был в одеянии с засохшими кровавыми пятнами. Волосы его спутались, а кожа натянулась на скулах. Сколь светловолос он ни был, я разглядел задатки бороды даже в этой темноте. На столике у кровати стоял наполненный водою кувшин, к которому он даже не прикоснулся. Сухие губы Александра уже потрескались; во сне он пытался увлажнить их, то и дело проводя по ним таким же сухим языком.