Текст книги "Преследуя восход"

Автор книги: Майкл Скотт Роэн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 24 страниц)

Я в отчаянии позвал его. Человек заколебался, оглянулся на меня, и я уже не был уверен, что видел тогда этот взгляд на его лице. У меня пересохло в горле, и я поднял к нему свои связанные руки. Но в это время Дон Педро снова крикнул: «Carrefour!» – и толпа подхватила это имя, как гром. Танцоры застыли, выпрямились, они уже больше не опирались на палки. Поднявшись во весь рост и встав на цыпочки, они распростерли руки широкими вызывающими жестами, словно преграждая чему-то путь, на их лицах появилось выражение мрачного отрицания. Толпа заорала, приветствуя их.

Стоявший передо мной человек расхохотался жутким булькающим смехом, который казался его собственным, набрал в рот рома и выплюнул его над своей все еще полыхавшей огнем палкой прямо в меня.

На меня ливнем жгучих иголок обрушился огонь, я заорал и стал извиваться в своих оковах. На Стрижа тоже кое-что попало, и он гневно зарычал. Мужчина снова расхохотался, в этот раз мстительно.

– Pou' faire chauffer les grains, blanc! – выплюнул он и поплелся назад танцевать. Согреть что?.. Мои чресла. Как мило с его стороны. Но на мгновение, когда он отвернулся, могу поклясться, что его черты исказились, словно в муках ужасного сомнения, и снова появился этот взгляд Легбы! На этой обвисшей злорадной физиономии мелькнуло нечто большее, чем злоба, что-то новое – словно он о чем-то молил меня.

Опять меня – все время меня. Что им от меня нужно? Что я могу им дать?

– Зачем было звать его? – мрачно пробормотал Стриж. – Мог бы поберечь дыхание, дурень, черт бы тебя побрал!

– Он помог мне в Новом Орлеане! – запротестовал я.

– Может быть! Хотя почему… – Стриж хмуро покачал головой. Его голос трещал, как тыквенные бутыли с костями. – Но здесь он не поможет. Не может помочь. Заклинание питается живой кровью. Он не может сопротивляться. Заклинание вызвало его теневое «я», его искаженную форму – Темного Повелителя Перекрестков, Каррефура. Не Открывателя Путей, а Стража на Перекрестках. – Ле Стриж вобрал голову в плечи. – Словом, теперь пути открыты. И другие должны последовать за ним, если зовет кровь…

Линии кукурузной муки начертили новый, более сложный вевер. Барабаны гремели и стучали, толпа раскачивалась – внезапно новое адское возлияние ромом вылилось в пламя. Мужчины и женщины в толпе вытащили вперед нескольких козлов, а другие – собак, отвратительных тощих дворняжек, заискивающе вилявших хвостами и принюхивавшихся. Снова взмыл ввысь пронзительный зов Дона Педро:

 
Damballah! Damballh Oueddol
Ou Coulevre moins!
Ou Coulevre!
 

Толпа подхватила имя:

 
Damballah!
Nous p'vini!
 

– Ритуал вуду, – пробормотал Джип. – Я видел некоторые, но таких – никогда! Этот почище их всех, будь он проклят! Молитвы те же – во всяком случае, слова, вот только тон совсем другой! Они же не молятся лоа, а все равно что приказывают им, черт побери!

– Конечно приказывают! – хрипло сказал Стриж. – Это собственный туннель Дона Педро, сердце его культа. Это ритуал, по сравнению с которым все прочие – тени, эхо, полупонятные имитации, а тут – центральный. Кровь движет Невидимыми. Живая кровь и его власть заманивают их в ловушку. Их природа – жидкостная, он не может изменять ее, однако может сгибать их, придавать им форму, движимую худшими сторонами их натуры. Дамбалла – это силы неба, дождя и погоды, но ритуалы Педро делают его Кулевром, Всепожирающей Змеей, мощью бури и потока…

Он замолчал, вернее, его голос потонул в крике Клэр. Началась расправа – козел был брошен на алтарь, распростертый и отчаянно блеющий. Меч Дона Педро нанес ему медленный удар в пах. Связанный зверь дергался и визжал, толпа орала; у меня выворачивался желудок. Казалось, прошла вечность, прежде чем клинок ударил снова. Фонтаном брызнула кровь, и орущая толпа бросилась ловить и пить ее, обсасывая руки, свои платья и платья соседей, чтобы получить еще хоть капельку. Обезглавленное тело, все еще дергавшееся в агонии, было брошено в толпу, но она затоптала его, стремясь увидеть, как будет принесена следующая жертва.

Всякий раз ритуал был одинаков – два удара: одним Дон Педро кастрировал, затем, посмаковав страдания жертвы, вторым ударом сносил ей голову. Я вздрагивал при каждом глухом стуке клинка. Вот как он расправляется с жалкими жертвами, доведенными пением, криками и потоками крови до исступления. А покончив с ними, так же точно он принесет в жертву cabrit sans cornes – своих «безрогих козлов»: Клэр, Молл, Джипа, Ле Стрижа и всех остальных. Но, похоже, меня это не должно коснуться. Для меня он замыслил нечто особенное.

И все, что мне оставалось, – это сидеть и смотреть.

Хуже всего было, когда он убивал собак; может, это и непоследовательно, но было именно такое ощущение. И каждый раз, когда мы видели, как дергаются ноги очередной жертвы и свежая кровь брызжет и струится по углублениям в камне, мы думали, что следующими жертвами окажемся мы. В каждом новом круге в смеси кукурузной муки, крови и утоптанной земли рисовался очередной вевер, и это сопровождалось новыми возлияниями, новые имена выкрикивались в небеса, барабаны выбивали новый ритм, люди и волки одинаково вгоняли себя в транс, и голая земля содрогалась под топотом босых ног.

На фоне пульсирующего света костра мечущаяся толпа, бурлящая, как растревоженный муравейник, напоминала какое-то адское видение. Но поначалу большинство танцоров ничего особенного не делали – только визжали, пели и топали ногами. Но вот некоторые стали буйствовать, высоко подпрыгивать, бормотать и валиться на землю в припадке. Другие в экстазе носились взад-вперед или разражались такими яростными истерическими воплями, что стоявшим рядом приходилось хватать их и, повалив, прижимать к земле. Однако припадки скоро проходили, и все больше людей в толпе начинали меняться. Так же как первые двое, они подражали старикам; начинали принимать различные дурацкие позы, пели притворно-хриплыми голосами, подпрыгивали или расхаживали вокруг, делая странные жесты. Они напоминали множество актеров, репетирующих одну и ту же роль.

Само по себе это зрелище внушало тревогу, но меня оно прямо-таки повергло в ужас. Это была одержимость – одержимость, которой я так боялся. Искаженные лоа нисходили, чтобы вселиться в своих приверженцев. Один-два прислужника, находившиеся около камней, схватили лежавшие наготове подпорки, словно знали заранее, какое именно существо завладеет ими. Некоторые из толпы стояли в тех же позах, танцевали тот же танец и далее размазывали по лицам золу, кровь или рассыпанную кукурузную муку, превращая их в импровизированные маски. В мгновение ока они переходили от одного настроения к другому: то приходили в бешеный гнев, сопровождавшийся жуткими воплями, то начинали двигаться со змеиной грацией – и все это в каком-то дрожащем возбуждении, полуистерическом, полусексуальном, сметавшем все условности повседневного поведения.

Когда, например, прозвучало имя Геде, они задергались и стали вихлять бедрами, подражая чему-то грубыми конвульсивными движениями. Словно расчлененные скелеты пытались имитировать движения плоти. В следующую минуту при выкрике «Зандор!» они стали разрыхлять каменистую почву воображаемыми мотыгами, а затем, скорчившись, испражнялись и втаптывали экскременты в землю. Когда с алтаря прозвучало имя Маринетт, танцоры стали подкрадываться и закатывать глаза, гротескно изображая соблазнителей, принимая похабные позы перед алтарем, друг перед другом и даже перед тем местом, где лежали мы. Женщина-волк в лохмотьях расхаживала и подпрыгивала перед нами, ее пурпурные волосы развевались, она насмехалась над нами жестами, рвала на себе одежду. К ней присоединились другие, мужчины и женщины, они бросались на нас. То, что они проделывали, само по себе было просто грубо – вроде тех вещей, что делают, заманивая клиентов, проститутки. Но их целью было поиздеваться, унизить нас – и из-за этого танец выглядел по-настоящему непристойным.

Еще минута, еще одно имя – и танцоры забыли про нас и бросились на своих соседей, тиская, цепляясь ногтями, хватая ртами, совокупляясь друг с другом. Действо приняло тошнотворную, зловещую форму, и участники взвизгивали от смеха при виде текущей крови жертв. Это была оргия без страсти, без какого-либо следа настоящей похоти. У меня внутри все переворачивалось. Когда же маленький человек выкрикнул имя Агве, они тотчас позабыли друг о друге, распались, стали кататься по земле и делать руками и ногами такие движения, словно плыли в грязной воде.

Я тоже плыл, изо всех сил стараясь удержаться на поверхности. Я мучительно думал, пытаясь сообразить, чего же именно ждет от меня Ле Стриж – что я могу сделать, а он при всей своей колдовской власти не может. Но барабаны превращали мои мысли в кашу, голова раскалывалась, и сосредоточиться не удавалось. Мелькание танцоров и огня действовало гипнотически. Я не в состоянии был заставить себя отвести глаза от разыгрывавшихся передо мной мерзких сцен. Время уже не имело значения; была только нескончаемая, расплывчатая ночь, жившая ревом и вонью бурлившей толпы маньяков, творящих безумства по команде еще большего безумца. Я пытался убедить себя, что Ле Стриж ошибся; я пробовал молиться. Но что я мог сказать? И кому? Здесь было слишком много такого, во что я раньше нисколько не верил: в конце концов, здесь присутствовали даже сами боги. Но что мне было сказать любому из них?

Все у меня в голове смешалось. Снова и снова я ловил себя на том, что сам раскачиваюсь в такт жуткой музыке барабанов. Я закусил губу в отчаянной попытке сохранить рассудок. От сидения на холодной земле у меня онемело все тело, вдобавок меня постоянно отвлекал чей-то низкий голос, бормотавший слова, из которых я понимал едва ли половину. Я попробовал прикрикнуть на говорившего, кто бы он ни был, и только тогда сообразил, что говорившим этим был я сам. Сначала я решил, что схожу с ума. А потом я понял правду, и это было гораздо хуже.

Я затрясся в панике. Это уже происходит. То, чего я так боялся, – оно опускается на меня, медленно, неотвратимо. Попытка сопротивляться? У меня нет и одного шанса из тысячи.

Я лихорадочно прикусил непослушный язык, с силой прижал его зубами, чтобы заставить замолчать. Это было гораздо больнее, чем кусать губы, но я смог чуть-чуть сосредоточиться. И тут же понял, что Стриж был прав. Была одна вещь, которую я мог сделать. Единственный способ, которым я мог противостоять этому Дону Педро, единственный путь избежать судьбы, которую готовил мне этот маленький мерзавец. Но я знал и то, почему Стриж не сказал мне, что это за способ.

Я могу прокусить себе язык, захлебнуться кровью и умереть.

Легко подумать, однако сделать это гораздо труднее. Я слышал о том, что бывали люди, которым это удалось, – пленные под пытками, сумасшедшие в смирительных рубашках. И я сказал себе, что у меня повод ничуть не менее серьезный, нежели имелся у них. Моя смерть вряд ли спасет моих друзей, зато она может спасти множество других жизней. И спасти меня самого от кое-чего похуже смерти – я не стану марионеткой и узником в собственном теле, пустой оболочкой для какого-то хищного ужаса, которого я даже и представить себе не могу. И я сделал попытку. Да, я стиснул зубами самую середину языка, стискивал до тех пор, пока боль не стала невыносимой – но не более того. Я не смог.

Назовите это трусостью, назовите это подсознательным сопротивлением – но я не смог это сделать, так же как не мог освободиться от своих оков. Но я продолжил попытки. Я вонзил зубы в язык, я тряс головой, но не был в силах придумать ничего, чтобы заставить себя до конца стиснуть челюсти.

Увы, это все, на что меня хватило, чтобы разыгрывать героя; и все это время я ощущал, как теряю контроль над собой. Я знал, что действует на меня: барабаны, холод, пение, зловонный воздух, жуткий парад жестокостей. Однако вскоре я понял, что это не совсем так. Было что-то еще, и действовало-то именно оно. Оно значило гораздо больше, чем все эти ужасные факторы, вместе взятые. С каждым мгновением его присутствие ощущалось все сильнее, меня словно тянули чьи-то руки, легко, но неуклонно. Оно расшатывало мои мысли туда-сюда, словно больной зуб в десне.

И это была не иллюзия; я стал видеть какие-то новые вещи. Фигуры во много раз превышающие человеческий рост, они прыгали и извивались позади танцующих, передразнивая их, как гигантские тени, отбрасываемые в небе. С каждой минутой я видел их все более отчетливо, они кружились надо мной, а то, что меня окружало, становилось все более туманным. В моем мозгу роились голоса – тихий щекочущий шепот, низкий громовой гул. Я чувствовал вспышки мыслей и воспоминаний, мне не принадлежавших, не принадлежавших ни одному человеку вообще. Они оставляли после себя лишь смятение, так далеки они были от опыта, которым я располагал.

Если бы я мог перепугаться больше, чем был уже напуган, так именно теперь. Но вопреки всему с каждой секундой я чувствовал себя спокойнее, одновременно все больше недоумевая. Приоткрытая далекая дверь, льющийся из-за нее теплый свет, запахи вкусной пищи, звук знакомых голосов – для ребенка, заблудившегося в ледяную ночь и голодного, это могло быть тенью тех ощущений, которые я испытывал сейчас. Вся прелесть абсолютной безопасности, счастья, которого я в сущности и не знал, богатства, которого всю жизнь жаждал, но так и не получил, – сейчас я ощутил слабый привкус всего того, чего мне не хватало, и обещание, что все это впереди и становится все доступнее. Меня совсем не волновало, что мое тело становится легким, немеет – до тех пор, пока я не почувствовал, как мои руки и ноги резко дернулись раз, другой, хотя я и не пытался ими двигать. Словно их подчинила себе чья-то чужая воля…

Я рывком выпрямился, дрожа и покрываясь потом. Моя голова кивала, подбородок снова и снова опускался на грудь. Это напоминало попытку не заснуть, когда я засиживался подолгу в офисе.

Я отчаянно боролся за то, чтобы сохранить контроль над собой. Где-то далеко в барабанном бое появилась новая нота – резкое металлическое позвякивание, как бы само воплощение головной боли. И раздавались голоса – голос Стрижа, такой хриплый и отчаянный, каким я его никогда не слышал: «…они куют железо Огуна… ты что, не слышишь? Это… это конец. Последний… самый могущественный. Если они сумеют подчинить себе его…»

Что-то из того, что он сказал, привлекло мое внимание, какое-то воспоминание. Я лихорадочно сосредоточился на всем том, что еще привязывало меня к моей жизни – на боли в языке, тупых уколах от ожогов, боли в ягодицах от сидения на холодной земле и леденящем прикосновении ошейника. «Огун» – вот слово, которое я уловил. Так, а где же я мог слышать его? Я улыбнулся: конечно, Фредерик. Сейчас мне было приятно о нем думать. Старый Фредерик с его бачками, пыхтящий от праведного гнева, такой воинственный, как изображение святого Иакова на картине в его магазине:

– Подумайте, человек! Что вы скажете Невидимым? Невозможно спорить с Огуном!

Храбрость тогда пришла к нам обоим с опозданием; что ж, лучше поздно, чем никогда. Это следует прекратить, и сейчас же. Лучше умереть, чем подпасть под этот тошнотворный сладкий соблазн, эту иллюзию счастья, которая не позволит мне остаться самим собой. Стриж обвинял меня в том, что у меня нет ничего святого; он ошибся. Однажды я уже отказался от счастья – потому что поклонялся успеху. Не его прелестям – не тому, что он мог бы принести. Просто удовлетворению от того, что ты чего-то достиг, ощущению свершения, чистой абстракции. И какого бы бога он ни представлял, если я смог принести себя ему в жертву тогда, я с тем же успехом могу сделать это и сейчас.

Принести себя в жертву его противоположности. Его абсолютному отрицанию, его Антихристу. Провалу. Полному провалу во всем…

С успехом не спорят…

Не спорят…

Не спорят…

Невозможно спорить…

С Огуном…

Я сделал такой глубокий вдох, что он стоном отозвался в ушах, откинул назад голову и, с силой ударив подбородком в грудь, прикусил…

И в ту же секунду тени отступили от меня, и я остался лежать на земле, задыхаясь, сплевывая кровь, лившуюся изо рта. Язык у меня страшно болел, но единственное, что я сумел, это прокусить его сбоку. Опасность захлебнуться собственной кровью мне не грозила. Я увидел пристально смотревшего на меня Джипа, слегка затуманенный взор Молл и широко раскрытые, полные ужаса глаза Клэр. Этого я вынести не мог.

– Все в п-порядке! – с трудом пробормотал я, лихорадочно стараясь придумать причину тому, что я так заметался. – Это н-ничего. Просто, как сказал этот ублюдок, у меня зад и вправду примерз! Мне бы…

Я был ошеломлен их реакцией. Даже Ле Стриж отодвинулся от меня в ужасе, чуть не свалив меня на землю, что было не слишком любезно с его стороны. Остальные отшатнулись с выражением на лицах, которого я понять не мог.

– Эй! – сказал я, стараясь выговаривать слова более отчетливо и выплевывая сгустки крови. – Все в порядке! Я просто говорил, что мне не помешало бы сейчас выпить этого чертова рома, потому что…

– Да! – хрипло проговорил Джип. Я всего лишь один раз видел его таким бледным, это было после дупии. – Но как получилось, что ты сказал это по-креольски?

– По-креольски? – Теперь уже ошеломлен был я. – Но я не знаю никакого креольского! Французский – немного, но… – Я попытался произнести это снова. И словно со стороны услышал, как мой собственный голос изменился, почувствовал, как ослабла и трансформировалась мускулатура гортани, и звуки, выходящие из нее, были невероятно глубокими, прямо замогильными. Я ощутил, как язык мой формирует новые звуки, новые оттенки – другие слова, другой язык и совсем другой голос:

– Graine moaine 'fret! Don'moa d'rhum!

Проклятие, это, наверное, и вправду креольский!

Тени передо мной закачались, горло сжалось, и я понял, что этот голос сейчас станет моим.

Но прежде чем я сумел выдавить хоть слово, Ле Стриж, пристально смотревший на меня, прошипел:

– Давай! Продолжай! Не борись с этим! – И он стал связанными ногами возить по кукурузной муке, теперь уже покрывавшей толстым слоем всю землю перед нами, рыча от усилий и пытаясь изобразить какой-то рисунок. Сложный рисунок – ничего удивительного, что он так пыхтел, – это было изображение сложного чугунного литья, орнамента на фантастическом фронтоне или воротах…

Удары по железу стали нарастать крещендо, бешено забили барабаны, стараясь не отставать, и вдруг все смолкло. Неожиданное отсутствие звуков было еще хуже, похожее на пистолет, готовый выстрелить, на спичку, поднесенную к фитилю. Я поднял глаза – и встретился с далеким взглядом Дона Педро, непроницаемым, как сама ночь. Он подал знак мечом, с которого капала кровь, и двое из его прислужников спрыгнули с алтаря и зашагали к нам. В их руках были веревочные поводки – должно быть, оставшиеся от животных. Барабанный бой возобновился медленным суровым раскатом. На ходу они запели в такт бою, выговаривая слова с деловитой, уверенной настойчивостью:

 
Si ou mander poule, me bait ou.
Si ou mander cabrit, me bait ou.
Si ou mander chien, me bait ou.
Si ou mander bef, me bait ou.
 

Я был поражен, обнаружив, что понимаю их – и даже слишком хорошо понимаю:

«Если ты попросишь цыпленка, я найду его. Если ты попросишь козленка, я найду его. Если ты попросишь собаку, я найду ее. Если ты попросишь говядины, я найду ее».

Толпа расступилась перед ними, потом отхлынула назад. Один или двое из толпы стали глумиться, орать и размахивать бутылками, но большинство присоединилось к певшим. На их искаженных лицах отражалась странная нечеловеческая смесь жадности и страха:

 
Si ou mander cabrit sans cor
Coté me pren'pr bai u?
Ou a mangé viande moins,
Ou á quitter zos pour demain?
 

«Если ты попросишь безрогого козла, куда мне идти за ним? Съешь ли ты мое мясо, а кости оставишь на завтра?»

Вот оно, наконец. Малые жертвоприношения – животных – уже совершены. Лоа здесь и в тех, в кого они вселились. Но я не сдамся так просто. Теперь, как и предсказывал Ле Стриж, Дону Педро надо сломить их, подчинить своей воле. Для этого потребуется новая кровь, более сильная — mangés majeurs. Человеческая кровь. Наша.

Они приближались к нашему концу ряда, по-видимому собираясь начать с самого Ле Стрижа. Тот не обращал на них внимания, просто продолжал скрести своими башмаками в грязи и вязкой муке, всхлипывая от усилий. Я вдруг понял, что он тоже поет в такт барабанному бою – произносит свои, какие-то еще более странные, запутанные заклинания:

 
Par pouvoir St. Jacques Majeur,
Ogoun Ferraille, negre fer, negre feraille,
negre tagnifier tago,
Ogoun Badagris,
negre Baguido Bago,
Ogun Batala…
 

Казалось, что ритм барабанного боя вколачивает эти слова в мой мозг, словно гвозди. Я ощущал их с мощью, не укладывавшейся в рамки разумного. И я чувствовал что-то большее, что-то заставившее забыть об опасности, унижении и обо всем прочем. Мне требовалось, и немедленно…

Мне требовалось выпить – и немедленно, как никогда в жизни. Вообще-то я не питал пристрастия к спиртному, но сейчас жажда заставляла меня жадно сглатывать в ожидании хотя бы капли. Танцоры толпились вокруг нас, завывая, как коты, и плюясь. И то, что они потягивали ром из бутылок и проливали его в то время, как у меня не было ни капли, неожиданно привело меня в страшную ярость. Я заорал на них, и, когда они в ответ лишь завопили и стали глумиться, я почувствовал, что закипаю. В слепой ярости я потребовал свою долю, замолотил по земле связанными кулаками и заревел:

– Rhum, merd'e'chienne! D'rhum…

«Рома, дерьмовые псы! Дайте рома!» Я был немного ошеломлен тем, как это у меня получилось: так громко, что мой голос заглушил и толпу, и барабаны. Я увидел, как приближавшиеся прислужники заколебались, а толпа отхлынула назад.

Ром уходит от меня!

Я протянул руку к ближайшей бутылке и обнаружил, что каким-то образом мои запястья стали свободны и с них свисают разорванные путы. Мои ноги были все еще связаны – я не мог понять почему, – и я освободил их с торжествующим воплем, затем попытался схватить бутылку – и растянулся лицом в грязь.

Ну конечно! На моей шее все еще был этот проклятый железный ошейник и цепь – и другие были скованы точно так же! Да что мы им – спаниели какие-нибудь?!

Я с негодованием постучал по железу. Я услышал свой голос, скорбно вопрошающий, почему мой старый друг, мой верный старый слуга так со мной обращается? Разве он не знает меня? Неужели не узнал своего хозяина? Я нежно ласкал изношенное старое железо – и ощущал радость, дрожавшую в этом живом железе, словно собака приветствовала хозяина. Я услышал, как взвизгнул от восторга замок, извиваясь и отыскивая путь к свободе, и звон избавления, когда ошейник слетел с моей шеи.

Смех внезапно прервался. Толпа отшатнулась, единодушно ахнув. Я вскочил и встал в напряженную стойку, словно кошка, готовая к прыжку. Рядом со мной яростно бил ногами Ле Стриж, дорисовывая свой чертеж, а потом в изнеможении упал. Один из прислужников увидел рисунок, и у него глаза полезли на лоб. Он ткнул пальцем в изображение и пронзительно завизжал:

– Li vever! Ogoun! Ogoun ferraille!

«Его вевер! Огун! Повелитель железа!»

Что-то во мне подскочило при звуке этого имени, что-то взвилось, как ярко-алое знамя на ветру, что-то запело, как труба. Я ощутил дикий прилив возбуждения, бешеную, поющую, танцующую, прыгающую радость. Я – Хозяин, я Господин, я здесь распоряжаюсь – и не смейте забывать об этом!

Эти ублюдки бокоры! Они решили…

У них хватило наглости решить…

Они осмелились поверить, что могут управлять Невидимыми, подобно тому, как Невидимые управляют людьми!

Они осмелились попытаться заставить меня помогать им! Меня!

Меня!

Меня!

Меня!

Меня!

Меня!

Меня!

МЕНЯ!

Они решили, что могут принести в жертву моих друзей!

Моих друзей!..

Они заковали их в железо…

В мое железо!

И они смеют отказать Мне в роме!

В роме!!

Ром – это мое право. Мой знак. Мои жизненные соки – а они посмели…

Я взревел. В этот раз я действительно взревел. И рев мой с треском прорезал тьму, гортанный громовой рев гордо вышагивавшего льва. Пламя склонилось предо мной. Толпа завизжала, прислужники побросали веревки, один из них неловко схватился за абордажную саблю. Барабаны стали заикаться, запнулись и наконец замолчали.

Сердце мое колотилось так сильно, что меня буквально трясло при каждом его ударе. Красный туман, как волна прилива, окатил ночь – и я пошел на стоявшего ближе других волка. Он бросился на меня. Я поймал его руку, вывернул ее, выхватил из его другой руки бутылку и отбросил его в сторону. Я услышал, как Ле Стриж за моей спиной хрипло запел:

 
Ogoun vini caille nous!
Li gran' gout, li grangran soif!
Grand me'ci, Ogoun Badagris!
Manger! Bueh! Sat'!
 

И я понял, понял:

«Огун снизошел к нам, голодный и томимый жаждой! Великая благодарность тебе, Огун Бадагри! Так ешь и пей! Насыщайся!»

Все очень правильно и пристойно. С оглушительным воплем я поднес бутылку к губам и осушил ее одним глотком. Волк перепугался. Казалось, жаркий спирт бросился из моего горла прямо в вены и поджег их, наполнив все тело крошечными язычками покалывающего пламени. Я сомкнул пальцы на огромном запястье волка и услышал жалобный визг и треск ломающихся костей. Волк заверещал, вытаращил зеленые глаза и скосил их, когда я с силой опустил пустую бутылка на его череп. На меня бросились другие волки – кажется, трое. Я бросил того, которого держал, в первого из них, в кашу размозжил нос другому, а третьему дал ногой в живот. У него тоже была в руках бутылка. Он взвыл и согнулся, я перехватил бутылку в воздухе и встряхнул – почти полная! Я расхохотался от радости, громко, громоподобно, смехом освобождения. Цепи словно расхохотались вместе со мной и подскочили. С ответным стуком разлетелись другие оковы. Джип и остальные в изнеможении растянулись на земле, но Ле Стриж с трудом опустился на колени, волосы его были всклокочены, глаза горели.

Толпа являла собой бурлящий хаос: те, кто стоял впереди, пытались отойти назад, а стоявшие сзади рвались вперед, чтобы посмотреть, из-за чего вся эта суматоха. Стражи-караибы не могли приблизиться к нам. Сквозь толпу прорвался какой-то прислужник и замахнулся абордажной саблей, целясь мне в голову. Я взревел, приветствуя саблю. Стальной клинок застыл в воздухе. У прислужника отвисла челюсть, а я поймал его за вытянутое запястье, встряхнул, как щепку, и отшвырнул прочь так, что он полетел кувырком. Джип что-то крикнул мне. Нас окружали караибы, пробиваясь сквозь толпу. Я протянул руку, поставил Джипа на ноги и разорвал веревки на его запястьях. На меня бросился какой-то волк с кинжалом и бутылкой, заткнутой за пояс. Однако моя пустая бутылка встретила его. Я завладел его бутылкой, смутно сознавая, что Джип тем временем подхватил кинжал и, разрезав путы на своих ногах, обернулся к остальным.

Где-то тут должен быть еще ром…

Я увидел бутылку и пошел на ее обладателя, но целая стая волков прорвалась сквозь толпу охваченных паникой людей и стала подбираться ко мне, пытаясь схватить меня, ударить кинжалами – да и вообще они мне мешали. Я обругал их и свистнул брошенным цепям. Цепи со свистом прыгнули мне в руки, я сгреб их, зажал в кулаках и, соорудив из них две огромные петли, вскинул над головой. Цепи со свистом и жужжанием взлетели вверх, визжа, как циркулярная пила, и разбрасывая направо и налево нападавших в то время, как я продвигался вперед. Над моей головой пронеслось копье, коснулось этого крутящегося занавеса и разлетелось на мелкие кусочки. Проклятые караибы! Я рывком вытянул руку. Цепь с гулом полетела вперед и обвилась вокруг тех, кто возглавлял атаку, сбив их с ног и поймав все это орущее сплетение тел и конечностей. Остальные попадали, а Джип и члены экипажа, которых он освободил, с криком бросились на них, подхватили валявшиеся копья и палицы и обрушили их на головы врагов.

Они неплохо справлялись со своей задачей, и я с надеждой огляделся в поисках очередной порции рома И чего-то еще, что я не мог как следует вспомнить, но оно все время вертелось у меня в мозгу – как будто вызывало зуд, а я не мог почесаться. Но пока что требовался ром. Большинство людей в толпе были безоружны или имели при себе только легкое холодное оружие, и, после того как я повалил парочку из тех, кто вытащил ножи, они с большой готовностью уступали мне дорогу. Один вытащил было длинноствольный пистолет, но курок у него на мгновение заклинило, и он не дожил до того, чтобы посожалеть об этом. Однако на алтаре высокий тонкий голос выкрикивал приказы или заклинания, а возможно, и то и другое, призывая настоящих бойцов. На фоне костра я увидел волков, собиравшихся на его зов и передававших друг другу мечи и прочее оружие, которое они, видимо, припрятали на случай неприятностей.

Мечи! Вот что у меня зудело! Мои пальцы сомкнулись, сжав воображаемую рукоятку. Конечно! Эти паршивые ублюдки – они забрали его! Заковали меня в железо… отказали в роме… стащили мой меч… Мой меч… Да я им сейчас покажу, негодяям!

Я со свистом втянул в себя воздух и почуял в нем особый запах стали. Я выдохнул его с дрожащим, бешеным свистом, тонким и острым, как звездный свет. Пламя приникло к земле, воздух задрожал, люди бросились наземь и зажали уши, а над алтарем что-то высоко подпрыгнуло в темноту, и вслед за ним протянулась рука, унизанная перстнями, тщетно хватая пустоту. Это была рука Дона Педро. Нечто повисло в ночи, бешено вращаясь вокруг своей оси, как какой-то сбесившийся пропеллер, оно становилось все больше – больше – ближе… до тех пор, пока я не ощутил шлепок и прикосновение шершавой акульей кожи к ладони, а затем – восхитительную тяжесть. Я поднял руку вверх, взревел от восторга и тут увидел покрывавшую его запекшуюся кровь. Ах, маленький мерзавец! Так он живодерничал моим мечом!

Моим!

Я снова взревел. На этот раз не от восторга. Волчье воинство уже пробивалось сквозь толпу, но мой крик остановил их на полпути. Позади я смутно слышал протестующий голос Джипа, обращавшегося к Стрижу, пока он освобождал старика от пут:

– Слушай, что с ним случилось? Что ты натворил? Ты должен вернуть его, слышишь, ты, проклятый старый стервятник! Не то, если Дон Педро не разделается с тобой, клянусь Богом, это сделаю я!

– Я тут ни при чем! – негодующе завопил старик. – Он все сделал сам! Единственное, на что Дон Педро никогда бы не поставил, это на то, что у идиота-мальчишки достанет смелости убить себя! А он попытался это сделать в самый подходящий момент – когда они вызывали лоа, проливая при этом кровь других. А он пролил собственную! Да еще чтобы помочь другим, не себе! Не бывает жертвы сильнее этой. Нет жертвы более великой, чем собственная жизнь!