Текст книги "Вынужденная мера"

Автор книги: Майкл Крайтон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

14

Вернувшись домой, я обнаружил, что Джудит с детьми все ещё у Бетти. Я смешал себе ещё один коктейль, на этот раз покрепче, и уселся в гостиной. Я устал как собака, но расслабиться не удавалось.

У меня ужасный характер. Я это знаю и пытаюсь держать себя в руках, но все равно бываю резок и неловок, общаясь с ближними. Наверное, я просто не очень люблю людей. Вот почему я стал патологоанатомом. Вспоминая прожитый день, я понял, что слишком часто выходил из себя. И это было глупо: я ничего не добился, а вот потерять мог очень многое.

Зазвонил телефон. Это был Сандерсон, начальник патологоанатомического отделения Линкольновской больницы.

– Я звоню с работы, – сразу же заявил он.

– Понятно.

Там по меньшей мере шесть параллельных аппаратов, и вечером любой желающий может подслушать ваш разговор.

– Как провели день? – спросил Сандерсон.

– Довольно интересно. А вы?

– Так-сяк.

Да уж, представляю себе. Если кто-то решил устранить меня, логичнее всего надавить на Сандерсона, а это можно сделать довольно тонко и даже под видом шутки. «Я слышал, у вас нехватка рабочих рук» – например. Или более серьезно. «Я слышал, Берри захворал. Это правда? Нет? А говорят, болен… Но ведь его нет на рабочем месте, правильно?» Или при помощи пары ласковых. «Сандерсон, как, по-вашему, я смогу поддерживать трудовую дисциплину, если ваш Берри целыми днями где-то пропадает, а вы ему потворствуете?» Или, наконец, через начальство. «У нас образцовая больница, и каждый выполняет свою работу. Нам тут не нужны лодыри».

В любом случае итог будет один: на Сандерсона окажут давление, чтобы он либо вернул меня на рабочее место, либо нашел нового сотрудника на замену мне.

– Скажите им, что у меня третичный сифилис, – сказал я. – Тогда они не станут рыпаться.

Сандерсон рассмеялся.

– Успокойтесь, все хорошо, – сообщил он мне. – Пока. У меня шея хоть и старая, но крепкая, и я могу ещё какое-то время прикрывать вас. – Помолчав, он спросил: – Как, по-вашему, сколько ещё это продлится?

– Не знаю, – ответил я. – Дело непростое.

– Загляните ко мне завтра, обсудим.

– Хорошо. Возможно, я буду знать больше. Пока мне кажется, что эта история похлеще перуанской.

– Понятно, – ответил Сандерсон. – До завтра.

Я положил трубку. Сандерсон наверняка понял, что я имел в виду. А я имел в виду вот что: в деле Карен Рэндэлл была какая-то неувязка. Месяца три назад нам пришлось столкнуться с чем-то подобным. Редкий случай агранулоцитоза. В крови совершенно не было белых телец. Это очень опасно, потому что организм, в крови которого нет белых шариков, не может сопротивляться инфекции. Во рту и на коже большинства людей есть болезнетворные микробы. Стафилококк, стрептококк, иногда – пневомококк или дифтерия. Это нормально. Но если оборонительные сооружения организма разрушены, человек заболевает.

Короче, у нас был пациент – американский врач, работавший в Перу, в министерстве народного здравоохранения. Он страдал астмой и принимал какой-то перуанский препарат. В один прекрасный день он вдруг занемог. Заболело горло, поднялась температура, человека начало ломать. Он отправился к врачу в Лиме и сдал кровь на анализ. У него было шестьсот белых телец на кубический сантиметр крови при норме от четырех до девяти тысяч. А во время болезни это число возрастает ещё вдвое или втрое. На другой день число эритроцитов упало до ста единиц, а ещё через день – до нуля. Пациент сел на самолет, прибыл в Бостон и залег в нашу больницу. Из его грудины взяли пункцию костного мозга, и я изучил её под микроскопом. Увиденное озадачило меня. В костном мозге было много несозревших клеток белых телец, и, хотя это считается отклонением от нормы, никаких бед такое положение дел пациенту не сулит. Тогда-то я и подумал: «Тут что-то не так, черт возьми», – и отправился к лечащему врачу этого парня.

Врач решил изучить перуанское лекарство, которое принимал пациент, и выяснилось, что в нем содержится вещество, запрещенное в США ещё в 1942 году, потому что оно мешало образованию белых кровяных телец. Врач решил, что обнаружил причину недуга: у пациента перестали вырабатываться эритроциты, и он чем-то заразился. Лечение оказалось несложным – перестать принимать перуанский препарат и ждать выздоровления костного мозга.

Я сообщил врачу, что под микроскопом костный мозг пациента выглядел почти нормально. Мы вместе осмотрели больного и обнаружили, что недомогание не проходит. На слизистой полости рта появилось изъязвление, на ногах и спине были явные признаки стафилококковой инфекции. Пациента сильно лихорадило, он чувствовал сонливость и туго соображал.

Мы никак не могли понять, почему костный мозг почти в норме, а пациенту так худо. Целый день ломали мы голову над этой загадкой, и наконец, часа в четыре, я догадался спросить лечащего врача, не было ли в области пункции каких-либо болезнетворных микробов. Врач ответил, что не обратил на это внимания. Тогда мы снова отправились к пациенту и осмотрели его грудь. К нашему удивлению, мы не нашли следа от укола трепанационной иглой. Значит, образец костного мозга был взят у какого-то другого пациента. Оказалось, что медсестра или стажер перепутали ярлычки и взяли пункцию у больного с подозрением на лейкемию. Мы срочно взяли костный мозг у нашего пациента и обнаружили, что он действительно почти не функционирует.

Этот человек в конце концов выздоровел, но я никогда не забуду, как мы с врачом ломали голову над результатами лабораторных анализов.

И вот теперь я испытывал точно такое же чувство: что-то было не так, что-то не стыковалось. Я ещё не знал, что именно, но подозревал, что все люди, с которыми я беседовал, хотели совсем не того, чего желал я. Мы словно говорили на разных языках. Моя собственная точка зрения была ясна и однозначна: Арт невиновен, пока не доказано обратное. А обратное пока не доказано.

Но никого другого, похоже, не волновало, виновен Арт или нет. То, что я считал самым важным, для других не имело никакого значения.

Интересно, почему?

ВТОРНИК 11 ОКТЯБРЯ

1

Когда я проснулся, новый день показался мне самым что ни на есть заурядным. Я встал таким же измученным, каким лег накануне; на улице было серо, промозгло и холодно, и меня вовсе не тянуло туда. Сняв пижаму, я принял горячий душ. Когда я брился, в ванную вошла Джудит и, наспех поцеловав меня, отправилась на кухню собирать завтрак. Я улыбнулся своему отражению и вдруг поймал себя на том, что гадаю, какой график операций составлен в больнице на сегодня.

А потом вспомнил, что не поеду в больницу. И вспомнил, почему. Потому что день был вовсе не заурядный.

Я подошел к окну и уставился на бежавшие по стеклу струйки. В этот миг я впервые подумал, что, может быть, разумнее всего было бы выкинуть Арта из головы и вернуться к повседневной работе. Приехать в лабораторию, поставить машину, снять пальто, повязать фартук, натянуть перчатки, словом, исполнить привычный ритуал… Мысль об этом была так приятна, так соблазнительна. В конце концов, это моя работа, и она мне по душе. Никакой тебе нервотрепки, никаких потрясений. Работа, которой меня обучали. И нечего мне играть в сыщиков-любителей. Холодным серым утром мое шерлокхолмство показалось мне просто нелепым.

Но потом перед глазами встали виденные накануне лица. Арт, Джей Ди Рэндэлл, самодовольный Брэдфорд. И я понял, что никто, кроме меня, не поможет Арту выпутаться.

А поняв, почувствовал жгучий страх, почти панический ужас.

Мы с Джудит завтракали вдвоем, дети ещё спали.

– Что ты намерен делать сегодня? – спросила она.

– Еще не знаю.

Я и сам задавался этим вопросом. Надо было разузнать побольше и о Карен, и, в особенности, о миссис Рэндэлл. По сути дела, мне мало что было известно о них.

– Начну с девушки, – решил я.

– Почему?

– По отзывам, она была сущим ангелом, добрым и светлым небесным созданием, прелестной девочкой и всеобщей любимицей.

– Возможно, это правда.

– Да, – согласился я. – Только неплохо бы выслушать и мнения других людей, а не только её отца и брата.

– Где же ты их выслушаешь?

– Начну с колледжа Смита, – решил я.

Колледж Смита, Нортгемптон, Массачусетс. Две тысячи двести девушек живут в здешней глухомани и получают прекрасное образование. Два часа по шоссе до поворота на Холлок, потом – ещё полчаса по узким дорогам. Наконец я проскочил под железнодорожным мостом и въехал в городок. Нортгемптон мне никогда не нравился. Тут царит какая-то странная атмосфера, слишком гнетущая для университетского городка. Веет всеобщим раздражением и какой-то безысходностью, отчаянием двух тысяч двухсот девушек, заточенных в глуши на четыре года, и злостью местных жителей, вынужденных терпеть их здесь.

Студенческий городок очень красив, особенно по осени, когда начинает желтеть листва. Даже дождь не в силах смыть эту красоту. Я отправился прямиком в справочное бюро и заглянул в журнал регистрации студенток и преподавателей. Получив в бюро план городка, я пустился на поиски Хенли-холла – общежития, в котором прежде обреталась Карен Рэндэлл.

Это был белый деревянный домик на Уилбер-стрит, дававший приют четырем десяткам девушек. На первом этаже размещалась общая гостиная, отделанная яркой узорчатой тканью, призванной подчеркнуть, что здесь живут девушки, и выглядевшей совершенно несуразно. По гостиной слонялись обитательницы дома, облаченные в комбинезоны, с распрямленными при помощи утюга волосами. У двери стоял столик дежурной. Я подошел к сидевшей за ним девушке и сказал:

– Мне нужна Карен Рэндэлл.

Девица вздрогнула и посмотрела на меня как на престарелого насильника.

– Она моя племянница, – пояснил я. – Меня зовут доктор Берри.

– Меня не было тут в выходные, – ответила девушка, – и я ещё не видела Карен. Кажется, она ездила в Бостон.

Мне повезло: эта девица, похоже, ещё не знала о случившемся. А остальные? Вероятно, наставница уже в курсе. Или ей вот-вот сообщат. Мне вовсе не хотелось встречаться с наставницей.

– О, – воскликнула девушка за столом. – Кстати, вот идет Джинни, её соседка по комнате.

Джинни была темноволосой девочкой в плотном комбинезоне и драном свитере вобтяжку. Несмотря на такой наряд, она как-то ухитрялась выглядеть холодной и чопорной. Вероятно, благодаря выражению лица.

Дежурная поманила её и сказала:

– Это доктор Берри. Он приехал повидать Карен.

Джинни метнула на меня испуганный взгляд. Она знала. Я быстро схватил её за локоть, отвел в сторону и усадил на стул.

– Но ведь Карен… – начала она.

– Я знаю. Мне надо поговорить с вами.

– Я должна спросить мисс Питерс, – Джинни хотела встать, но я мягко удержал её.

– Прежде чем вы это сделаете, позвольте сообщить вам, что вчера я присутствовал на вскрытии Карен.

Джинни вздрогнула и прижала пальцы к губам.

– Извините за прямоту, но у меня есть один вопрос, ответить на который не сможет никто, кроме вас. А что скажет мисс Питерс, мы с вами и так знаем.

– Она запретит мне говорить с вами, – Джинни смерила меня подозрительным взглядом, но я уже возбудил её любопытство.

– Пойдемте туда, где нам никто не помешает, – предложил я.

– Не знаю, следует ли мне…

– Я отниму у вас всего несколько минут.

Она встала и кивнула в сторону коридора.

– Обычно мужчин не допускают в наши комнаты, но вы ведь родственник, правильно?

– Правильно.

Джинни и Карен жили на первом этаже, окно их комнаты выходило на задний двор. Комнатка была тесная и неряшливая, повсюду валялись фотографии мальчиков, письма, поздравительные открытки, программы футбольных матчей между университетами Лиги Плюща, ленты, расписания занятий, флакончики с духами, плюшевые мишки и щенки. Джинни уселась на кровать и указала мне на стул у письменного стола.

– Вчера мисс Питерс сказала мне, что с Карен случилось несчастье и она погибла, – начала девушка. – Она просила меня никому ничего не говорить до поры до времени. Странно. Никто из моих знакомых ещё не умирал. Я имею в виду ровесников, понимаете? Странно, право. Я ведь ничего не почувствовала, не могла даже заставить себя огорчиться. Наверное, до меня просто ещё не дошло.

– Вы знали Карен до того, как стали жить вместе?

– Нет, нас просто поселили в одну комнату.

– Вы ладили?

Джинни передернула плечами. Она уже освоила язык телодвижений, но пока не умела добиться полной естественности. Создавалось впечатление, что она подолгу отрабатывала каждый жест перед зеркалом.

– Вроде, да. Карен не была типичным новичком, не робела. И все время уезжала то на день, то на два. На занятия почти не ходила и часто повторяла, что ненавидит колледж. Впрочем, так все говорят, но Карен действительно не врала. Она и впрямь ненавидела учебу. По-моему, так оно и было.

– Почему вы так думаете?

– Потому что она не ходила на уроки и часто отлучалась из городка. Говорила, что едет к родителям, но на самом деле моталась куда-то еще. Карен ненавидела своих родителей. Она сама мне так сказала.

Джинни встала и открыла дверцу шкафа. На внутренней стороне створки висела большая глянцевая фотография Джей Ди Рэндэлла, сплошь испещренная крошечными дырочками.

– Она любила бросать в снимок дротики, – пояснила Джинни. – Это её отец. Кажется, он хирург. Она метала дротики в его физиономию каждый вечер, перед тем как лечь спать.

Девушка закрыла шкаф.

– А как она относилась к матери?

– Мать она любила. Я имею в виду родную мать, ту, которая умерла. Мачеха-то ей не особенно нравилась.

– Что ещё вам рассказывала Карен?

– Про мальчиков рассказывала, – Джинни снова уселась на кровать. – Тут только о них и говорят. Карен наведывалась в какую-то местную частную школу и тусовалась с парнями. Да и к ней то и дело приезжали из Йеля.

– Она встречалась с кем-нибудь?

– Не думаю. Со всеми понемножку. Парни за ней табунами ходили.

– Она была так популярна?

– А может, и по какой другой причине, – Джинни наморщила носик. – Слушайте, неприлично говорить про неё такое теперь, когда… Да и нет причин верить во все это. Может, это вообще треп.

– А что такое?

– Ну, когда сюда приезжает новенькая, про которую никто ничего не слышал, можно болтать все, что угодно. Я, помнится, раньше врала, что была капитаном команды болельщиков. Просто забавы ради. На самом-то деле я училась в обычной средней школе, а о капитанстве и мечтать не могла.

– Понятно. Ну, а что за байки травила Карен?

– Да всякие. И не то чтобы байки. Скорее уж притчи. Все как-то обиняками да намеками. Карен нравилось, когда люди считали её эдакой оторвой. И дружки были ей под стать. Она очень любила это слово – «оторва». И умела пустить пыль в глаза. Никогда не выкладывала все напрямую, никаких тебе обстоятельных историй. Обронит слово тут, слово там, и все. Про свои аборты, например, и всякое такое.

– Про аборты?

– Она сказала, что ещё до колледжа дважды ходила на аборт. По-моему, это чепуха, правда? Два аборта! В конце концов, ей было всего семнадцать! Я говорила ей, что не верю, и тогда она пускалась в объяснения – как это делается. Все по порядку, что за чем идет. Вот тогда я начинала думать, что, возможно, это все-таки правда.

Девушке, росшей в семье врача, ничего не стоило вызубрить процедуру ПВ, и осведомленность Карен вовсе не доказывала, что ей самой делали аборты.

– Она не вдавалась в подробности? – спросил я. – Не говорила, где её выскабливали?

– Нет. Карен любила шокировать меня, хотя временами бывала по-настоящему груба. Помню наши первые… нет, вторые выходные, которые мы провели здесь. В субботу вечером Карен куда-то ушла и вернулась очень поздно. Вся растрепанная. Забралась в постель, погасила свет и говорит: «Господи, до чего же я люблю черное мясо». Прямо так и сказала. Я не нашлась с ответом. Я ведь тогда почти не знала Карен, вот и смолчала. Подумала, что она просто хочет меня поразить.

– Что ещё она говорила?

Джинни пожала плечами.

– Не помню. Всякие пустяки. Однажды вечером, перед тем, как уехать на выходные, Карен долго вертелась перед зеркалом. Сначала что-то насвистывала, а потом и говорит мне: «Ну, на сей раз я уж точно оттянусь». Или что-то в этом роде. Точно уж и не помню.

– И что вы ей ответили?

– Пожелала приятного отдыха. Что ещё ответить на такую речь, особенно когда только что вышла из душа.

– Вы верили её россказням?

– Сначала – нет, но через пару месяцев начала верить.

– Вам никогда не казалось, что она беременна?

– Нет, никогда.

– Вы уверены?

– Она ничего такого не говорила. И, к тому же, принимала пилюли.

– Это точно?

– Ну, наверное. Во всяком случае, у неё был такой ежеутренний обряд. Эти пилюли где-то здесь. Вон они, на её столе, в маленьком пузырьке.

Я взял пластиковый флакончик. На ярлычке значилось «Аптека на Маячной улице», но никаких указаний по приему лекарства не было. Я вытащил книжечку и записал номер рецепта и имя врача, потом открыл пузырек и вытряхнул пилюли на ладонь. Их было всего четыре.

– Она принимала их ежедневно? – спросил я.

– Да.

Я не гинеколог и не аптекарь, но кое-какие познания все же имею. Во-первых, мне известно, что почти все противозачаточные пилюли сейчас выпускаются в пузырьках со специальными крышечками, снабженными отверстиями. Это облегчает подсчет и помогает женщине определить, сколько таблеток она приняла. Во-вторых, дозы гормональных препаратов снижены с двадцати до двух миллиграммов в день. А значит, пилюли должны быть совсем крошечные.

Но таблетки Карен были довольно большими, безо всяких меток, белые как мел и хрупкие. Я сунул одну из них в карман, а остальные возвратил в пузырек. Я уже догадывался, что это за зелье. Химического анализа не требовалось.

– Вы встречали кого-нибудь из дружков Карен? – спросил я.

Джинни покачала головой.

– Нет, никогда никого не видела. Карен много распиналась о том, как они хороши в постели, но это была просто болтовня. Она все время норовила пустить пыль в глаза, вот и горланила, как на площади. Подождите минутку.

Она подошла к туалетному столику Карен. Под рамку зеркала были вставлены несколько фотографий молодых людей. Взяв две, Джинни вручила их мне.

– Вот об этом парне она говорила, но, по-моему, они давно перестали встречаться. Кажется, с лета. Он учится в Гарварде.

На снимке был запечатлен старательно, но шаблонно позирующий мальчишка в футбольной экипировке, с номером 71 на груди. Он стоял, согнувшись, касаясь одной рукой земли и злобно ощерив зубы.

– Как его зовут?

– Не знаю.

Я взял программку матча Гарвард против Колумбийского. Под номером 71 числился правый защитник Алан Зеннер. Занеся это имя в записную книжку, я вернул Джинни снимок.

– А этот, второй, – продолжала она, вручая мне ещё одну фотографию, – посвежее будет. Кажется, Карен ещё не рассталась с ним. Иногда по вечерам, прежде чем лечь спать, она целовала его фотографию. Его зовут то ли Ральф, то ли Роджер.

На фотографии был изображен молодой негр в плотном лоснящемся костюме, с электрогитарой в руке и натянутой улыбкой на губах.

– Думаете, они встречались?

– Да. Он из какого-то бостонского оркестра.

– Ральф, говорите?

– Что-то в этом роде.

– Как называется оркестр?

Джинни сосредоточенно нахмурилась.

– Карен однажды говорила. Или не однажды. Но я не помню. Она любила напускать туману. Не то что другие девчонки, которые выложат вам всю подноготную своих парней. Карен была не такая. Обронит словечко, а потом жди следующего.

– И вы думаете, что по выходным она уезжала к этому парню?

Джинни кивнула.

– А куда? В Бостон?

– Наверное. Или в Бостон, или в Нью-Хейвен.

Я перевернул фотографию. На тыльной стороне было написано: «Фотоателье Кэрзина, Вашингтон-стрит».

– Могу я взять себе этот снимок?

– Конечно, – ответила Джинни. – Мне он без надобности.

Я сунул картонку в карман и снова сел.

– Вы когда-нибудь видели кого-то из этих людей?

– Нет, не встречала я её дружков. Погодите-ка, однажды видела подругу.

– Подругу?

– Ну да. Однажды Карен сказала мне, что к ней приезжает близкая подруга, настоящая «оторва», дикий зверь. Ну, всякое такое. Короче, я ожидала увидеть занятное зрелище, но, когда она приехала…

– Что же вы увидели?

– Нечто весьма странное. Рослая длинноногая девица. Карен все время повторяла, что хотела бы иметь такие же длинные ноги, а та девица просто сидела и молчала. Надо полагать, она была хорошенькая, но уж больно чудная. Как будто спала. Может, наширялась. Наконец, где-то через час, она заговорила и начала плести всю эту белиберду.

– Какую белиберду?

– Ну, не знаю. Странные вещи. Вроде как «дожди в Испании подмыли здания». И сочиняла стихи про то, как люди резвятся в макаронных полях. Белиберда, понимаете? Я бы это стихами не назвала.

– Как звали эту девушку?

– Не помню. Кажется, Энджи.

– Она студентка?

– Нет. Она молодая, но нигде не учится. Работает. Кажется, Карен говорила, что она медсестра.

– Постарайтесь вспомнить её имя, – попросил я.

Джинни сосредоточенно уставилась в пол, потом покачала головой.

– Нет, не могу. Я не обратила на неё особого внимания.

Мне не хотелось менять тему, но надо было торопиться.

– Что ещё вы могли бы рассказать мне о Карен? – спросил я. – Она нервничала?

– Нет, была само спокойствие. Все наши с ума сходили от волнения, особенно перед экзаменами, а ей, похоже, было на все наплевать.

– Она была энергичной девушкой? Подвижной? Словоохотливой?

– Карен? Не смешите меня. Сонная она была и полумертвая, только в дни свиданий и оживала. А так все время сетовала на усталость и переутомление.

– Она много спала?

– Да, продрыхла почти все занятия.

– Какой у неё был аппетит?

– Да обыкновенный. Завтрак и обед она обычно тоже просыпала.

– В таком случае Карен, наверное, теряла в весе?

– Как раз наоборот, – ответила Джинни. – Прибавила. Не так чтобы много, но прилично. За каких-нибудь полтора месяца. Не могла влезть ни в одно платье, и ей пришлось покупать новые.

– Вы заметили какие-нибудь другие изменения?

– Вообще-то да, но я не знаю, важно ли это. То есть, для Карен это было важно, но все остальные ничего не замечали.

– Чего не замечали?

– Видите ли, Карен вбила себе в голову, будто бы её тело обрастает волосами. Руки, ноги, понимаете? И над губой тоже. Она жаловалась, что замучилась брить ноги.

Взглянув на часы, я увидел, что уже почти полдень.

– Что ж, не хочу отрывать вас от занятий…

– Ерунда, – перебила меня Джинни. – С вами интереснее.

– Неужели?

– Ну, смотреть, как вы работаете, и все такое.

– Но ведь я – обычный врач, и вы уже наверняка беседовали с людьми моей профессии.

Джинни вздохнула.

– Должно быть, вы принимаете меня за дурочку, – с легкой обидой сказала она. – Я же не вчера родилась.

– Напротив, – заспорил я. – По-моему, вы очень умны.

– Вы вызовете меня в суд?

– В суд?

– Ну, чтобы дать показания.

Я посмотрел на нее, и мне опять подумалось, что она репетирует перед зеркалом. На лице Джинни появилась загадочно-глубокомысленная мина, столь присущая героиням многих фильмов.

– Не уверен, что понимаю вас.

– Ладно уж, признайтесь, что вы законник, я никому не скажу.

– О!

– Я поняла это спустя десять минут после вашего прихода. Знаете, как я догадалась?

– Как же?

– Когда вы осматривали пилюли, то держали пузырек очень осторожно, совсем не как врач. Честно говоря, я думаю, что врач из вас вышел бы никудышный. Сущий коновал.

– Возможно, вы правы, – согласился я.

– Желаю удачи, – сказала Джинни на прощание.

– Спасибо.

Она лукаво подмигнула мне, и я зашагал прочь.