Текст книги "Корни травы"

Автор книги: Майк Телвелл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Глава 3. Девятый день: Сны и видения

И они вошли в дом плача и увидели, что она мертва, и подняли великий стон и рвали на себе одеяния и голосили. Когда они закончили, они утерли слезы, встали и разошлись по домам. После чего уже не плакали по той, что была мертва.

Мистические Откровения Джа Рас Тафари. Королевский Пергаментный Свиток

По склону холма через долину по темной тропинке двигалась высокая фигура. Казалось, у человека было какое-то дело. По серой просторной одежде, испачканной землей и потом, его можно было принять за крестьянина. Легкость, с которой ноги несли его по крутой дорожке, говорила о том, что он уроженец холмов. Он не издавал звуков и не освещал себе дорогу факелом, но его восхождение было на удивление быстрым, хотя ничто в его движениях не выдавало спешки. Неподалеку от вершины, прямо напротив домика мисс Аманды, он свернул с тропинки в густые заросли и продолжал двигаться прямо, карабкаясь через камни и выступы скал, пока не добрался до гигантского хлебного дерева. Оказавшись в густой его тени, он остановился и устремил взгляд на шишковатый серый ствол, старый, поросший мхом. Он стоял так, глядел на древнего гиганта и словно прислушивался к едва слышному, но очень важному сигналу. Только его открытый рот, хриплое дыхание да пот, ручьями стекавший по напряженному лицу, которое слегка подрагивало на влажном воздухе, выдавали, что подъем был изнурительный. Он прошел немного вперед, встал перед деревом, широко раскинул руки и прижался ладонями к стволу. Какое-то время он стоял так без движения, как вдруг мощный толчок сотряс его с головы до ног. Когда эта сила пошла на убыль, он отступил, подпрыгнул, ухватился за нижнюю ветвь и, раскачиваясь на ней, забрался на дерево. Он быстро полез наверх, не останавливаясь и не оборачиваясь, словно его руки и ноги хорошо помнили эту тропу. Он уже залез почти на самую верхушку, поравнявшись с вершиной холма и появившись в слабом лунном свете, но все продолжал подниматься выше и неторопливо бормотать псалом, пока наконец не вознесся высоко над горным кряжем и надо всеми деревьями, забравшись туда, где опасно колыхались и раскачивались тонкие ветки. Там он остановился, уперевшись ногой в сочленение ветвей и обхватив центральный ствол, настолько тонкий, что он без труда обвил его одной рукой. Затем, вцепившись в ветку, откинулся под тяжестью своего веса так, что ветка изогнулась и снова вернулась в прежнее положение. Он качался туда-сюда, заставляя верхушку раскачиваться вместе с собой, как при сильном шторме, бросая восторженные взгляды в небо. Затем с пульсирующими венами на шее он громко завыл, заставив замолчать хор сверчков, а собак залаять, и наполнил ночь протяжным неземным воплем: «СЕРА И ПЛАМЕНЬ!!!»

Маас Натти в доме мисс Аманды давно уже молчал, и его лицо было неподвижным в колеблющемся свете лампы. Старика можно было принять за спящего, если бы не его немигающий взор. Голова Айвана опустилась на грудь, но что-то вывело его из глубокой дремы: он быстро выпрямился и взглянул на сидевшего за столом старика.

Маас Натти не двигался. Он казался маленьким и хрупким, одежда висела на нем, словно саван, наброшенный на черный скелет.

–Безумец Изик, – сказал он. – Я так и думал, что он придет.

Вот оно что. Айван прислушался к голосам ночи, но не услышал ничего, кроме затихающего в долине нестройного собачьего лая. Он снова взглянул на Маас Натти.

–Жди! Скоро ты его услышишь.

–Вы считаете, что он рядом? Я думал, он уже умер. Долго-долго его не слышал.

–Умер? – сказал Маас Натти и цокнул языком. – Лучше послушай.

Вопль раздался снова, вибрируя и врываясь в комнату всем жаром своего безумия: «СЕРРРР-РА И ПЛЛЛЛЛАМЕНННЫ СЕРРРА И ПЛЛЛА-МЕНННЬ!»

Айван вновь обрадовался присутствию старика. Дикий голос звучал так близко, эхом отдаваясь в комнате, что нервы его были на грани срыва. Он выглянул в окно. Верхушка хлебного дерева, резко очерченная луной, с неестественной регулярностью раскачивалась в ритме безумного вопля «СЕРРРА И ПЛЛАМЕНННЬ».

Айван помнил Изика в лицо и знал о его репутации. Жилистый человек, скрытный, с запоминающимися глазами, он был одним из четырех братьев – прекрасных селян и работников. Он никогда не пил, не вступал ни с кем в споры, никогда не принимал чью-либо сторону в периодических ссорах и междоусобицах, вносивших некоторое разнообразие в суровую жизнь общины.

Айван был совсем еще мальчиком, когда жуткие звуки со стороны холмов заставили его как-то ночью опрометью ринуться к бабушкиной кровати. В слезах от страха, он бросился в ее объятия.

–Это даппи, Ба? Даппи?

–Тсс, дитя неразумное, тсс. Это Изик-Безумец. Должно быть, сейчас полнолуние. – Она поднялась с кровати, зажгла лампу и держала его на руках до тех пор, пока мальчик не перестал плакать.

–Не бойся, – сказала она, – он всегда так колобродит, когда луна полная.

Она поднесла внука к окну и показала, как раскачивается из стороны в сторону верхушка дерева высоко на холме. Потом рассказала, что Изик время от времени перебирается с вершины одного холма на другую, выбирает там самые высокие деревья и покрывает оттуда своим воплем пол-округи.

–Я боюсь, – хныкал Айван. – Почему люди его не остановят?

–А за что? Он никого не убил, да и кто знает, что за дух его призывает?

И когда бабушка впервые показала ему Изика, Айвану трудно было поверить, что человек с самыми мирными манерами и мягкой улыбкой может издавать такие дикие, душераздирающие вопли.

Про Изика говорили, что много лет назад он был лучшим учеником в школе и самым преданным и набожным почитателем Писания. Его отец – упоминали про его гордость и тщеславие – продал немного земли и послал сына в Кингстон в духовную семинарию учиться «на священника». По слухам, он хвастался, что Изик превзойдет в учебе сыновей белых и коричневых господ и станет епископом Англиканской Церкви. Что с ним случилось, никому не известно, и сам Изик никому ничего не рассказывал. Но незадолго до окончания учебы Изик вернулся в округу без всяких фанфар. Вместо окрыленного улыбчивого юноши вернулся притихший человек. Около года он ничего не делал, только сидел на холмах и смотрел в сторону моря, почти не разговаривая даже со своими родственниками. Потом взял в руки мачете и в одиночку принялся вырубать участок под пшеничное поле. Он ни с кем не делился своими знаниями, полученными в семинарии.

Отец клялся, что завистники в округе сглазили его сына. Кое-кто поговаривал, что виноват сам Изик, который искал запретное знание и вступил в союз со сверхъестественными силами во имя процветания церкви, а в итоге они обернулись против него.

– Думаете, церковь белых людей – это игрушка? Их сила, скорее всего, его и остановила, – говорили люди, веско кивая головами в подтверждение мистической тайны, которой они стали свидетелями. Были и те, которым ответ виделся проще. Изик понял, что «учеба слишком тяжела для его ума» и обратился к гандже, «растению мудрости», чтобы углубить свой ум. Всем известно, что именно для этого использовали ганджу глубокие мыслители и ученые, поглощенные добычей нелегких знаний. Но, «если мозг не примет ее», как это и случилось с Изиком, их постигало безумие. Для Изика и его отца это было наглядным уроком: не взлетайте, подобно птичке из легенды, «слишком высоко над гнездом».

Имелась и еще одна точка зрения, приверженцем которой был Маас Натти. Он считал, что причина провала Изика кроется в темных делишках «белых и коричневых господ», устрашенных великолепием Изика, его набожностью и благочестием. Обуреваемые гордыней и высокомерием, эти люди терпеть не могли молодого селянина, набравшегося наглости сидеть среди них и мечтать о священническом сане и церковной кафедре. Согласно его воззрению, беда Изика вызвана не сглазом, в ней нет ничего мистического, она – результат изобретательных оскорблений. Неизвестно, когда возмущение Изика перехлестнуло через край. Ходили слухи, что в деле замешана некая надменная красавица – дочь прелата. Как бы там ни было, пролежав недолго в больнице, Изик вернулся домой на холмы разбитым и поврежденным в духе. Грядет день, шептались люди в тихом гневе, когда белые и коричневые господа заплатят за свои злодеяния. Грядет сей день – мрачно кивали они.

Первое время родные Изика пытались удерживать его во время полнолуния, но дух не так-то просто обуздать. Такая сила нисходила на него и так велика была ярость, что пришлось оставить его в покое, когда им овладевал дух. В повседневной жизни он был вполне нормальным человеком, не считая тех случаев, когда кто-нибудь из селян умирал. Что бы ни было причиной его безумия, люди согласились с тем, что дух, овладевающий Изиком, не просто даппи из леса, а великий дух видений и пророчеств, оглашающий долины воем и стенаниями.

– Я знаю его, знаю. Я чувствовал, что Изик должен пойти в эту ночь за мисс Амандой, – проговорил старик, казалось, с удовлетворением.

Ранним утром, когда трава еще стояла в росе, к дому потянулись люди, в основном женщины. Они приходили по двое, по трое, старые подруги и церковные сестры умершей, неся на себе суровый вид мрачного самообладания перед лицом смерти, скорбные погребальные песни недалеко от губ своих, почти с вызовом расспрашивая о том, как умерла пожилая женщина, внимательно выслушивая рассказ и интересуясь подробностями: в каком положении она застыла, что на ней было одето, что она держала в руках, сожалея об отсутствии «предсмертных слов», покачивая головами и громко восклицая по поводу вырванной из Библии страницы, выражая свое удовлетворение услышанным, прежде чем войти в дом с "последним словом прощания ", как если бы мисс Аманда сидела живая на кровати и ждала их в гости.

По прибытии каждый новый посетитель проводил некоторое время в ожидании, пока их не собиралось наконец достаточно, чтобы выслушать рассказ о ее смерти, после чего они вместе направлялись в дом прощаться. Никто не заходил в дом, не узнав предварительно о том, как умерла старая женщина. Женщины занялись работой в доме и на кухне, Маас Натти разговаривал с мужчинами.

Подруги и дальние родственники омыли и умастили тело мисс Аманды, одели его и перенесли на прохладную лежанку. После чего вынесли из дома кровать, чтобы «обмануть даппи», сложили костер и отправились за водой и дровами.

«Мертвую воду», которой было омыто тело, они тщательно собрали и вылили в особом месте во дворе. Люди старательно обходили это место, чтобы случайно не наступить в лужу. Маас Нат-ти объяснил старейшинам, что, согласно желанию и воле умершей, «все будет происходить по старинному обычаю наших предков, как это было в те времена». После небольших уточнений все разошлись по своим делам.

Айвана послали привести двух коз и одного поросенка, которых мужчины под руководством Джо Бека, работавшего мясником и продававшего мясо, быстро разделали и освежевали. Детей, что пришли со своими мамами, отправили ловить кур, бродивших тут и там по зарослям. Мужчины соорудили большой навес на шестах, вроде беседки, с крышей из пальмовых листьев, где тело умершей будет лежать до самых похорон и где должны проходить бдение и песнопения. Другая группа мужчин вырыла яму, над которой будут жарить поросенка, а несколько человек отправились рыть могилу рядом со старыми могилами у каменной стены.

В Голубой Залив послали тележку за гробом, прибытие которого прервало все работы. Люди восхищались роскошным полированным деревом, обтянутым полосками синего шелка, и медными ручками, блестевшими, как золотые. Маас Натти сиял от гордости и удовлетворенно кивал всякий раз, когда слышал, как кто-то говорил, что никогда в жизни еще не видел такого красивого гроба.

Люди продолжали приходить, многие из них – из самых отдаленных мест. Желая засвидетельствовать свое почтение умершей, они принимали хотя бы символическое участие в работах.

Каждый внес свой посильный вклад: кто курицу, кто ямс или бананы прямо с полей – все шло в общий котел. Вскоре приготовления перенесли из кухни во двор, где уже горел костер. Детей послали по домам за ведрами, они наполняли их у водонапорной колонки. Люди восхваляли благочестие, трудолюбие и порядочность мисс Аманды и ее семьи, и с каждым новым оратором похвалы становились все более щедрыми. Айван сопровождал Маас Натти, который ходил между людьми, смотрел, как они работают, и подбадривал их. Вопреки своим желаниям мальчик оказался в центре самого пристального внимания как ближайший родственник умершей и принимал от всех соболезнования и выражения симпатии. Время от времени он слышал, как Маас Натти бормочет:

–Ты ведь так хотела, любовь моя! Ты довольна? Твои похороны люди будут вспоминать и говорить о них не одно поколение.

Айван вынужден был признать, что это было что-то: непрерывно растущая толпа народа, неугомонная активность там и здесь…

–Да, сэр, – повторял один старик, обращаясь ко всем, кто мог его услышать. – Даппи мисс Аманды должен быть доволен, давно уже никого из них так не потчевали. – Всякий раз, когда он произносил эти слова, им то овладевала какая-то странная гордость, словно он говорил о своих собственных похоронах, то он испытывал глубокий покой в связи с размахом и правильностью этих приготовлений в мире, который день ото дня становился все неустойчивее и неопределеннее. Маас Натти полностью разделял эти чувства, сияя всякий раз, когда слышал эту фразу.

Смеркалось. Вскоре похолодало, и гроб внесли в дом, чтобы тот принял тело умершей. Незадолго до этого ропот пронесся между людьми, сидящими под навесом: туда пришел Изик и занял место возле гроба, молча усевшись у одного из столбов. Традиционно это место предназначалось для главных плакальщиков, а он, казалось, и не понял того, что нарушает обычай: спокойно сел и улыбнулся всем своей доброй безмятежной улыбкой, которая всегда была на его лице, когда его не тревожил дух.

Гроб вновь вынесли и поставили на помост, а возле головы и в ногах умершей зажгли свечи. Маас Натти, вопреки обычаю, вывесил красно-зелено-черный флаг вместо обычного белого, и церемония бдения, или песнопений началась. Протяжные меланхоличные звуки исполняемых в «долгом размере» песен скорби повисли над горами и долинами как богатый бархатный саван, вытканный голосами страсти. Потом стали рассказывать сказки и истории, в основном о смерти или же о характере и поступках умершей и ее родственников. Были также загадки, игры в слова, истории о даппи, много еды и питья. Айван, как ближайший родственник, сидел возле гроба вместе с Маас Натти. Мирриам и ее бабушка находились неподалеку. С Голубого Залива прибыли Дадус и его отец.

Люди, вдохновленные белым ромом, пением и своими воспоминаниями об умершей, поднимались, задыхаясь от волнения и слез, и сообщали о своих особых отношениях с мисс Аман-дой. Впрочем, несмотря на частые всхлипывания и рыдания, нельзя было сказать, что среди собравшихся царило уныние.

Мисс Аманда была старой женщиной, врагов у нее не было, так что ничего дурного не ожидалось. Описание того, как она приняла смерть, свидетельствовало о ее смирении, а также о том, что она не «умирала тяжело». По общему мнению, все еще чувствовался ее дух и это был дух доброй воли и согласия. Безоблачную улыбку Изика у изножия гроба восприняли как благоприятный знак, ибо всем было известно, что он способен видеть даппи. Джо Бек, слегка уже захмелевший, поднялся и объявил, что на этот раз даже «очень тяжелые вещи» даются легко. Никогда еще, сказал он, животные с такой легкостью и готовностью не шли под его нож. Айван стал соображать, не о том ли визжащем поросенке идет речь, что дважды чуть не вырвался, в потоках крови, струящихся из его перерезанного горла. Он и Мирриам толкнули друг дружку локтями и улыбнулись.

–Айван, Айван, посмотри на Дадуса, – шепнула Мирриам.

–Что?

–Ты разве не видишь, как он напился?

–Ты с ума сошла! Маас Барт убьет его. Дадус стоял у края навеса, и его младший брат Отниэль с опаской на него поглядывал. Дадус едва держался на ногах, он громко хлопал в ладоши, не попадая в ритм песни, которую распевал:

Я хожу-брожу по долинам

Много-много лет,

Но я никогда не устану,

Но…

Крупные блестящие слезы текли по его веснушчатым щекам. Айван с Мирриам отвели его к костру, где жарился, наполняя ночной воздух изумительным ароматом, поросенок. Дадуса стошнило. Он страстно плакал и обнимал Айвана.

–Айван, Айван, вааайооо, лучший мой друг. Добрый мой пассиеро. Прости меня Бог. Прости меня, слышишь? Бедный Айван, что ты будешь делать? Что с тобой станет? – Внезапно Дадус прервал свои стенания, отрыгнул, по лицу его пробежало выражение остолбенелого недоумения, и он немедленно бросился в темноту.

Айван смутился, но уже через миг, когда звуки рвоты из леса достигли его и Мирриам ушей, засмеялся:

–Белый ром его наказывает!

–Чо, Айван, не смейся! Думаешь, ром – приятная вещь? К тому же он прав, сам знаешь.

–По-твоему, правильно так напиваться?

–Не строй из себя дурака. Я имею в виду то, что будет с тобой.

–Со мной? Я уеду в город.

Слова вылетели, прежде чем Айван сумел остановить их. Собственно говоря, он еще не строил никаких планов и не думал о них, но эти слова тяжело повисли между ними в наступившей тишине. В отблесках пламени Айван увидел, как лицо Мирриам отяжелело, а у рта проступили крохотные морщинки. Он понимал, что она думает сейчас о том, что произошло между ними у реки, и мысль о ее возможной беременности впервые пришла ему в голову.

–А как же…– прошептала Мирриам почти непроизвольно, – как же тогда мы?

–Я пришлю за вами – скоро, скоро.

Она посмотрела на него и стала вдруг какой-то незнакомой, со старушечьим лицом.

–Ты ведь знаешь, что я не собираюсь жить в городе, – тихо проговорила она. – Ты должен это знать.

Айван не знал, что и ответить. Мирриам не изменила своей позы и по-прежнему глядела в яму с пылающими углями, но видно было, что она где-то далеко-далеко. Он подумал, что губы ее дрожат. Опять появился Дадус, уже увереннее державшийся на ногах, но с таким выражением на лице, подумал Айван, с каким смотрит щенок, которому грозит наказание. Он обратился к Дадусу ободряюще:

–Что случилось, ман, ты живой?

Мирриам встала и ушла, и больше он ее в ту ночь не видел.

Первые слабые лучи солнца пробивались уже над горой Джанкро, и петухи кукарекали друг другу через долину, когда Маас Натти объявил, что похороны состоятся в полдень. Вскоре во дворе остались только самые железные леди, они и занялись костром, на котором сегодня будут готовить еду для пира после похорон.

Солнце стояло прямо над головой, когда люди собрались вновь; среди них было немало крестьян, пришедших на похороны из отдаленных деревень. Сестры мисс Аманды из бэнда Поко-мании надели на себя все свои регалии: ослепительно белые накрахмаленные накидки и остроконечные тюрбаны – эмблемы секты. Маас Натти, великолепный в своем очередном похоронном сюртуке, выглядел очень впечатляюще с красно-зелено-черной поясной лентой с буквами UNIA, вышитыми черными нитками. В любой момент он готов был отдать приказ носильщикам поднимать гроб. Утром он провел изрядное время в разговорах с четырьмя пожилыми людьми, которых Айван раньше здесь не видел, – тремя мужчинами и женщиной, одетыми в черное, которые появились внезапно и неизвестно откуда. Они выглядели уставшими, словно после долгого пути. В их поведении было что-то официальное, почти военное, и Айвана очень заинтересовали духовые инструменты, которые они держали в руках. Маас Натти представил их как «бабушкиных верных соратников», и Айван попытался понять, к какой неизвестной ему части бабушкиной жизни они относятся. Маас Натти так ничего ему толком и не объяснил, кроме как:

– Сам все увидишь, бвай, сам увидишь.

Находясь во главе таинственных древних сил, Маас Натти уже готов был начать церемонию, но тут его прервал необычный звук. С далекой прибрежной дороги доносился гул автомобиля, сворачивающего на булыжную дорогу, которая вела в гору. Маас Натти остановился. Айван почувствовал прилив возбуждения. Это, конечно же, мисс Дэйзи, его мать, из города. Шум мотора приближался, автомобиль ехал по крутой изгибающейся дороге. Все прислушались. Шепот предположений разнесся среди присутствующих.

Так и есть, мотор заглох возле дома мисс Аманды. Айван напряженно всматривался.

Элегантная фигура, одетая в черное, в шляпе с вуалью и в черных перчатках до плеч, двигалась к ним, цокая высокими каблуками и чуть спотыкаясь на каменистой тропке. Она несла в руках пышный венок, который своим убранством, современной композицией и совершенством представлял собой нечто в высшей степени утонченное и необычное для этих гор.

–Это, должно быть, дочка из города?

–Нет, это не Дэйзита.

–Боже, взгляните на эти цветы у миссис! Кто же это?

Опознать женщину было особенно трудно из-за вуали, свисавшей с ее модной шляпы. Айван узнал ее на секунду раньше, чем Маас Барт, выглядящий крайне неуклюже в своем пиджаке, пошел ей навстречу.

–Театр марионеток! – громко проговорила старшая сестра Андерсон, пожав плечами в знак того, что ее ничуть не впечатлила вся эта показуха. – Но, Боже правый, какие все-таки нервы у этой женщины, а?

Мать Андерсон была ближайшей подругой и наперсницей мисс Аманды.

–Дело делом, миссис, и прочь разговоры, – решила одна из сестер. – Мы, бедные сестры, должны повернуться к гробу.

Если мисс Ида и слышала их, то виду не подала. Легко и с достоинством направившись туда, где стоял Айван, она протянула ему венок.

–Айван, бвай, прими мои соболезнования. Когда я узнала о случившемся, я решила, что должна приехать.

–Спасибо вам, мисс Ида, – пробормотал Айван, осторожно отводя взгляд от возможной встречи с глазами Мирриам. Маас Натти нарушил тишину с сознанием собственного авторитета.

–Добро пожаловать, миссис, присоединяйтесь к последнему прощанию с нашей возлюбленной сестрой.

Мисс Ида отвесила ему поклон, затем подошла к гробу, еще раз поклонилась и сказала:

–Покойся с миром, мисс Мартин. Покойся с миром. Займи свое благословенное и заслуженное место в окружении Божьей радости и совершенства.

–Аминь! – грохнул Джо Бек, заслужив строгий взгляд от Матери Андерсон. Мисс Ида сделала реверанс и отступила с набожным выражением на лице. Айвану показалось, что в ее глазах играет слабый озорной огонек.

Под жгучими лучами солнца они двинулись процессией, трижды обнесли гроб вокруг маленького двора, а потом понесли мимо свиного стойла, загона для коз, низкой каменной стены и по тропинке туда, где рядом с могилой ее мужа была вырыта свежая могила. Старые побратимы покойницы исполняли приглушенный ритм на барабане Армии Спасения, а Мать Андерсон и ее сестры по Покомании размеренно напевали траурный похоронный марш:

 
Усни, усни,
Усни и покойся с миром.
Мы крепко любили тебя,
Но Иисус полюбит навеки.
Прощай… прощай… прощай…
 

Возле могилы было особенно жарко, даже тень гигантского дерева не помогала. Гроб опустили на землю, и все посмотрели на Маас Натти. Он воздел руки вверх жестом священника, как бы требуя тишины, хотя никаких звуков, кроме сдавленных всхлипываний сестер, не было.

–Всем вам известно, что наша сестра, с которой мы сейчас прощаемся, была особенно дорога моей душе – все это знают.

–Аминь!

–Хвала Господу!

–Прежде чем покинуть нас, она высказала мне два желания. Она попросила устроить ей великие похороны, чтобы таким образом восхвалить Бога и выказать свою любовь и уважение ко всем, кто придет с ней проститься.

Он с одобрением оглядел всех присутствующих.

–Аминь! Да славится Его святое имя.

–Она сказала, что хочет быть похороненной в духе. Все вы видите, что так оно и есть. Каждый из вас тому свидетель.

–Аллилуйя!

–Но после Бога и близких ей людей, самыми дорогими для нее были прозрения и вдохновение достопочтенного Маркуса Мосайя Гарви, Вождя и Освободителя Людей.

Маас Натти отчеканил каждое слово имени так, словно это был призыв. При слове «Гарви» четверо пожилых людей чуть выдвинулись вперед, и женщина горячо прошептала:

–Аллилуйя!

–Большинство из вас слишком молоды, чтобы знать это, – продолжал Маас Натти, – но женщина, которую мы хороним, была одной из самых первых и непоколебимых членов Между народной Негритянской Ассоциации Улучшения.

Вновь одобрительный шорох среди четырех старейшин.

– Мисс Аманда, упокой Господь ее душу, твое желание быть похороненной как солдат Бога и Гарви исполнено.

Маас Натти протянул руку, пожилая женщина вышла вперед и подала ему кусок ткани, чуть меньше той, что висела над гробом во время бдения. На нем были вышиты яркие золотые буквы «АМАНДА МАРТИН 1880-1950», а под ними маленькими буквами – «Восстань, могучая раса». Маас Натти с гордостью выставил ткань на обозрение, чтобы все могли увидеть. Когда люди читали надпись, из толпы раздавались одобрительные возгласы. Старик благоговейно положил ткань на гроб, пробормотав что-то, чего никто не расслышал. Потом выпрямился, взглянул на собравшихся и дрожащим от переполнявших его чувств и героического пыла голосом, продекламировал:

 
Эфиопия – страна отцов наших,
Там, где Боги любят бывать,
И как шторм в ночи вдруг раздастся,
Наши армии погонят их вспять.
В битвах с нами пребудет победа,
И мечи наши сталью сверкнут.
Нас ведет красно-черно-зеленый,
И победа прекрасна, мой друг.
 

В этот момент четыре хрупких останка разбитой армии возвысили свои хрупкие, как тростник, голоса в страстном молебне, обращенном к мертвому вождю, к рассеянному движению, к отсроченной, но не забытой мечте:

 
Вперед, вперед к победе,
Африки мощь, восстань!
Красно-черно-зеленый – взвейся!
Победа за нами, вперед!
 

Слабые древние голоса усиливались в последней строке в утверждении силы и в тоске по великолепию. После положенной паузы мужчины подняли свои инструменты, и медь заблестела под лучами солнца, как тусклое золото. Они стояли словно верные телохранители мисс Аманды, дрожащей правой рукой поднося медь к беззубым ртам, а левой держась за сердце. По причине, которой Айван так до конца и не понял, он почувствовал, что по его щекам текут горячие слезы. Пожилая женщина заиграла ровный приглушенный бит в стиле «милитари». Тромбон пропустил бит и начал с тяжелого хрипа с присвистом, почти как настоящий трубный глас, но тут же исправился, и медные звуки гимна задрожали в воздухе, поначалу нестройно и осторожно, но постепенно набирая силу и наполняя долину надтреснутым великолепием, которое не могло не впечатлить. Когда смолк последний звук, гроб с телом мисс Аманды опустили в могилу.

Впоследствии все из присутствующих, даже сестры из бэнда Покомании Матери Андерсон, которые вполне законно сожалели, что их роль была несколько преуменьшена, согласились, что все было правильно. Маас Натти ходил повсюду с праведным выражением на лице, как человек, знающий свои обязанности и точно их исполняющий.

Полдень прошел за едой и питьем. Ночью состоялось молчаливое бдение, на котором присутствовали только близкие друзья и соседи и, конечно же, бэнд Матери Андерсон, неукротимый в своем следовании традициям и в благочестии, в своем почитании умершей. И хотя Маас Натти готов был поклясться, что бдения проходят «сообразно древним обычаям», это было не совсем так. Никто не посмел расстраивать старика и сказать ему это в лицо, но нашлись стaрые люди, не уступавшие Маасу Натти в знании обычаев, которые начали перешептываться, что в данном случае были допущены некоторые отступления.

Вопрос состоял в следующем: всем было известно, что после смерти дух мертвой девять дней пребывает в могиле и по ночам бродит вокруг своих родных мест. Следовательно, необходимо постоянно поддерживать определенную активность, такую как бдение и песнопения, в каждую из девяти ночей, в которые дух бродит по окрестностям. Но девятая ночь имеет еще большее значение, чем первая ночь после похорон. В эту ночь, когда дух окончательно оставляет мир, забирая с собой то последнее, что связывает его с жизнью, от заката до заката должно происходить грандиозное пиршество. Оно включает в себя бдение, песнопения, похоронный пир, а также древний мистический танец кумина, во время которого духи предков овладевают живыми и говорят через них, чтобы последние желания и тревоги ушедшей были услышаны. В этом случае присутствие всех, кто знал мертвую или так или иначе был причастен к ее земной жизни, было обязательным; в противном случае духи могли оскорбиться и разгневаться.

Известны случаи, когда оскорбленные духи прерывали церемонию, сеяли раздор среди ее участников, который выливался в ссоры и драки, и даже сами бросали в них камни и все, что попалось под руку. Вот почему Айван с такой поспешностью бежал в Голубой Залив отправить своей матери телеграмму на последний известный ему адрес.

Как раз об этих днях, прошедших между похоронами и Девятой Ночью, и спорили старики, но вполголоса и только между собой. Но даже если и можно было упрекнуть Маас Натти в том, что он упустил из виду этот период, в остальном он превзошел самого себя. После похоронного пира, когда еда была съедена, а ее остатки розданы соседям, Маас Натти, не спавший с той минуты, как Айван постучал к нему, отправился домой немного вздремнуть. Вернувшись, он тут же посоветовался с Джо Беком и остальными о подготовке к Девятой Ночи. Затем оседлал жеребца и ускакал куда-то на целый день и половину ночи. На этот раз никто не знал, что подвигло его на путешествие и куда он ездил.

Это и был тот пробел, о котором спорили приверженцы строгой традиции. Большинство, впрочем, говорило, что это вполне допустимо, поскольку Мать Андерсон и ее паства поко-танцовщиц каждую ночь проводят собрания в своем балм-ярде, и нет такого закона, который бы утверждал, что всю церемонию следовало проводить во дворе умершего, и кто мог представить себе, что дух мисс Аманды не был тем центром, вокруг которого проходили эти собрания? Поскольку бдение и похороны были невероятно щедры на угощение и красочны как зрелище, разговоры велись в основном вокруг них, а кроме того, люди говорили о «всех этих делах с Гарви». Таким образом, если и не буква, то дух традиции оказался на высоте.

Маас Натти с виду казался беззаботным. Конечно, все это потому, что он не слышал споров; хотя, возможно, как раз наоборот: все слышал, но знал, что главное еще впереди. Зрелищный эффект похорон трудно было превзойти, но он, Натаниэль, был к этому готов.

Подготовка к Девятой Ночи шла еще более интенсивно, чем к похоронам и бдению. Несмотря на отдельные подношения соседей – даже мисс Ила прислала мешок риса – только щедрость Маас Натти, побудившая его вскопать свои ямсовые поля, нарубить бананов и открыть погреба, предотвратила полное исчезновение запасов того, что мисс Аманда скопила за долгие годы своих трудов на маленьком участке. Когда приготовления были окончены, с ее земли уже нечего было собирать, а в ее загоне почти не осталось животных, не считая, конечно, потомства тех, которых она подарила Айвану, когда он был еще мальчиком. Крестьяне говорили, что такая, граничащая с безрассудством, щедрость была возможной лишь потому, что у нее не осталось родственников, которые ходили бы и зорким глазом подсчитывали наследство. Конечно, это не осталось незамеченным, и пошли слухи, будто бы мисс Аманда с умыслом дала свои указания, дескать, пускай после нее ничего не останется, словно она была последней в своем роду.