Текст книги "Корни травы"

Автор книги: Майк Телвелл

Старший брат, с другой стороны, не смирился с поражением. С фанатичным упорством, вдохновляемым любовью, с не имевшими себе равных силой и выносливостью, он шел к своей победе и в итоге выиграл состязание, едва не погубив себя. Его подвиг будет увековечен в песнях и преданиях и принесет славу его имени и памяти его предков. Здесь король поднял высоко вверх мешок денег и, словно по сигналу, его стражники, вооруженные мачете, сплотились вокруг него. Он сказал победившему брату, что слава и благосостояние, которых он достоин, станут его наградой, он должен взять их, немедленно покинуть город и никогда сюда не возвращаться, потому что такой мужчина, как он, может сильно любить, а значит, так же сильно ненавидеть. Он доказал всем, что, если уж какая-то мысль пришла ему в голову, никакое страдание, никакие обстоятельства и даже смерть не в силах заставить его повернуть вспять. Это достойно восхищения, но это бесчеловечно. Любым супругам приходится воевать друг с другом; в каждой семье возникают свои разногласия. Если я выдам за него свою дочь, я буду жить в страхе за ее безопасность и, хуже того, – знать, что с ее мужем невозможно ни о чем договориться.

Младший же брат – такой же мужчина, как все: храбрый, но в разумных пределах. С ним можно ужиться, а вот с тем, чья воля не знает ни страха, ни границ, жить невозможно. Старший брат должен взять деньги и причитающуюся ему славу и идти своей дорогой.

Выслушав короля, старший брат вскочил на ноги, оглядел мачете стражников, посмотрел на мешок денег и плачущую девушку. И потом, не сказав ни единого слова и не взяв ничего, кроме окровавленной шкуры буйвола, ушел.

Снова воцарилась тишина. Старый Маас Натти заговорил:

– Это правда, что человек сказал, правда живая. – Старые люди закивали головами, приглушенно выражая согласие со словами рассказчика. Возраст научил их тому, что дух компромисса – прикусить, когда надо, язык, быть гибким, пригнуться – самое важное качество в жизни тех, кто хочет жить в человеческом обществе.

–Сильный человек всегда прав, – пробурчала мисс Аманда. – Слабому грех обижаться.

Айван вскочил, с трудом подбирая слова, задыхаясь от чувства несправедливости. Его гнев был направлен на Джо Бека, который отвечал ему улыбкой терпимости.

–Это неправильно!… Вы коварный человек. Это несправедливо.

–Ай, сынок, – ответил Джо Бек. – Сам все узнаешь, когда подрастешь. Будь ты королем или отцом, ты бы взглянул на все по-другому. Справедливость – вещь не простая, а кривая и извилистая, запутанная. Она крутится, изгибается, гнется в три погибели, – он сопровождал свои слова сложным движением курительной трубки, – пока не дойдет туда, куда ей положено.

–Садись и уйми свой пыл, молодой бвай, это всего лишь история, – сказал другой мужчина.

Устыдившись своего порыва, но все еще с клокочущим от гнева сердцем Айван сел. Он схватил початок кукурузы и принялся бешено его грызть, низко опустив голову и стараясь ни на кого не смотреть. Где же здесь справедливость? Разве понравилось бы самому Джо Беку – этому старому ибо, краснорожему увальню, – если бы он сам поймал буйвола, а люди бы так с ним обошлись? Ах, если бы старший брат вернулся к ним ночью и сжег весь их городишко, как Самсон – посевы филистимлян! Во всяком случае, размышлял Айван в ярости, ему не по душе эти обряды очищения: слишком много женщин и детей и пустой болтовни. Конечно, будь это обряд копания, никто бы не согласился с таким решением. Но ведь копание – обряд настоящих мужчин, когда новую землю расчищают и вспахивают руками. Никаких тебе женщин, детей и стариков, только сильные молодые мужчины, те, что умеют как следует работать, Айван вспомнил, что участок под новую ферму мисс Аманды расчищали два дня. Мужчины собрались рано, они принесли с собой мачете и тяжелые вилы и выстроились в ряд, голые по пояс, так что их мускулистые торсы блестели на солнце; черные мужчины с могучими руками, гордые своей силой и способностью выполнять самую тяжелую физическую работу под безжалостно палящим солнцем и петь дерзко-вызывающие песни, подстегивая себя в процессе труда. Айван вспоминал их возбуждение, когда они собирались, поддразнивая друг друга во время осмотра, казалось бы, непроходимой зеленой стены джунглей, которой предстояло пасть под ударами мачете. Они встали плечом к плечу, предводитель запел песню, и его баритон эхом прокатился по долине. Песню подхватил хор голосов, заблестели на солнце клинки, и мужчины пошли на зеленую стену.

 
Я скажу: По оврагам по лощинам скачет,
По оврагам по лощинам, ха!
Я скажу: по оврагам по лощинам скачет,
По оврагам по лощинам, ха!
Ты ногу сломаешь, ты споткнешься и…
По опрагам по лощинам, ха!
Ты споткнешься, упадешь и сломаешь шею
По оврагам по лощинам, ха!
Ты сломаешь шею и к чертям поскачешь
По оврагам по лощинам, ха!
 

Непрерывный ритм рабочих песен, песен мужчин, непристойных и агрессивных, звучал под свист серебряных мачете, и завывающий хор обрывался согласным ударом клинков, звенящих высокой нотой о древесину. Ряд мужчин, подобно многорукой машине, жестокой поступью прорубал просеку в тропическом лесу. Айван бегал туда-сюда и разносил ковши с холодной водой мужчинам, которые останавливались только для того, чтобы влить в себя галлоны воды. И вода, казалось, тут же просачивалась сквозь их кожу, проступала потоками пота и превращала мужчин в блестящие на солнце полированные статуэтки из черного дерева; штаны их промокали до нитки и вокруг ступней образовывались маленькие лужицы. На их плечах и спинах вздымались горы мускулов, словно клубки огромных змей, борющихся под кожей, а вены напоминали реки на географической карте. Заросли шаг за шагом отступали под натиском сверкающих клинков и изобильного буйства необузданных песен, которые наполняли сердца радостью и приводили руки в движение. Айван любил эту грубую телесность, этот сладковатый запах сырой черной земли, открываемой солнцу, орошаемой потом и оживающей под песнями.

В полдень, когда солнце достигало зенита и долина превращалась в гигантскую жаровню, мужчины отдыхали. Тогда приходили женщины и мисс Аманда, сгибаясь под тяжелой ношей с едой, – они несли подносы с ямсом, бананами, круглыми пирогами под названием «завяжи-зубы», жареное козье мясо, проперченое так сильно, что глаза и нос разбегались в разные стороны, а пот струйками брызгал из пор. Усевшись в тени, мужчины поглощали громадные порции пищи, изрядно потея от перца и запивая еду глотками белого рома. Когда Айван попробовал ром, он обжег себе рот и горло, а в животе у него загорелся огонь. Мужчины смеялись над тем, как он задыхается и обливается слезами.

– Как вы можете есть такую острую пищу да еще запивать ромом? – спросил он, когда к нему вернулся наконец дар речи.

– Все в порядке, молодой бвай, – объяснили они, все в поту. – Один жар прогоняет другой.

Для него их слова пока еще ничего не значили.

В тот день после отдыха Джо Бек и получил свое прозвище. Когда все мужчины поели, а женщины забрали котелки и ушли, снова началась работа. Джо Бек затянул песню, которую он в присутствии женщин никогда не пел.

 
У жены горит над морем – ха!
Между ног горит над морем – ха!
Ты гори себе гори – я тушить не буду!
 

Джо только что женился, и потому мужчины, услышав его песню, принялись смеяться. Но Джо не знал того, что его молодая жена, высокая, пылкая черная девушка по имени Жемчужина, забыла, возможно, с умыслом, котелок и теперь вернулась полюбоваться на своего мужа за работой. Ее-то голос и прервал мужской смех.

–Ну-ка, Джо Бек, спой эту песенку еще раз. Что-то я плохо ее расслышала.

Джо Бек обернулся и увидел, что Жемчужина стоит рядом, руки-в-боки, глаза полыхают пламенем.

– Но… Но я ничего не говорил, любовь моя… – начал было Джо.

–Ты выдал себя, я слышала, что ты пел. Значит, если все так плохо днем, когда ты со своими друзьями, – ты и ночью это припомни, скажи, что сгорела в море, ты понял, любовь моя? – сказала она сладким голосом. И повернувшись спиной, зашагала с гордым презрением, величественно покачивая бедрами.

–Но… Но я ничего не говорил, любовь моя, – принялись дразнить мужчины, имитируя его жалобный фальцет. – Бог мой, у жены Джо Бека горит между ног! И горит себе, горит! Не забудь об этом ночью, Джо!

С этого дня, чтобы привести его в ярость, достаточно было крикнуть: «Горит над морем». Или пропищать фальцетом: «Но я ничего не говорил, любовь моя».

Воспоминания немного охладили возмущение Айвана, и он снова сосредоточился на происходящих вокруг событиях. Подоспела еда – мужчины стали доставать жестяные тарелки, которые принесли с собой. Это была легкая закуска, поскольку работа была не тяжелая. Айваном владело желание принять позу одинокого презрения и одновременно он хотел, как и все, взять тарелку и присоединиться к обществу. Чей-то нежный голос оборвал его размышления.

–Айван, мисс Аманда прислала тебе это.

Мальчик молча поднял глаза. Перед ним стояла девочка с двумя тарелками в руках. Он замешкался. Она протянула ему одну тарелку, ее глаза излучали тепло.

–Чо! Ничего страшного – бери свою еду, Айван-ман, – сказала она с мягкой настойчивостью.

Айван сдался.

–Почему она тебя послала? – не слишком вежливо спросил он, принимая тарелку.

–Это я попросила ее, – сказала девочка просто, – потому что мне понравился твой стиль.

Она не заигрывала с ним и не стеснялась, сказанное ей было всего лишь признанием правды.

–По-моему, ты был прав по поводу этой истории, и я хочу, чтобы ты это знал.

Когда она присела на краю барбекю, в ее улыбке сквозило восхищение.

Айван эту девочку немного знал. Она ходила в государственную школу, где он учился до тех пор, пока ему нравилось, оттуда он ее и помнил. Айван не обращал на нее внимания, как и на всех других девочек. Но сейчас ее неожиданная поддержка и искреннее предложение дружбы глубоко его тронули. Он смотрел на нее, пока она ела. Девочка была его возраста, стройная, как стебель сахарного тростника, но округлости груди и бедер уже намечали формы, характерные для зрелой женщины.

На ней была школьная форма, белая блузка и голубая юбка, на ногах – белые холщовые туфли. В ее внезапном появлении было что-то очень ясное и чистое. Волосы были убраны с лица, так что открывались четкие линии скул и носа. На фоне темной кожи ослепительным блеском сияли зубы. Глаза, источавшие тепло, были коричнево-медового оттенка. Про такие глаза говорят, что это глаза «марунов» – по имени легендарных африканских воинов, которые полтора столетия удерживали за собой эти холмы, противостоя военной мощи и хитроумным планам англичан.

–Если ты снова меня встретишь, ты меня узнаешь? – прошептала она, тем самым дав понять Айвану, что от нее не скрылся его оценивающий взгляд. Вместе с тем ее мягкий, чуть поддразнивающий тон говорил о том, что ей, по большому счету, все равно.

–Пожалуй, – Айван чуть растягивал слова, по возможности придавая своему голосу глубину и задумчивость. – Теперь я тебя тоже узнаю.

Настал ее черед отвернуться.

Наблюдая за парочкой из кухни и посмеиваясь про себя, мисс Аманда размышляла: «Ну что ж, Маас Айван держится неплохо. Что угодно отдала бы, только бы услышать, о чем они говорят».

Девочка была вежливая, всегда готовая помочь старшим, прекрасно воспитанная и к тому же такая красивая. И совсем не казалась недовольной. О чем бы они там ни говорили, вид у них был очень серьезный, они полностью ушли в свое, сидя вместе под слабым лунным светом. Айван почти закончил есть. Ему очень понравилось это блюдо – в народе его называли нырни-и-вынырни – соленая макрель, запеченная в кокосовой мякоти и сервированная бананами и оладьями из маниоки бамми. Мисс Аманда заметила, как девочка наклонилась вперед и переложила остатки своей еды в тарелку Айвана. «Хей, – подумала старуха, – кажется, она взяла его в оборот! У моего внука появилась женщина, которая его кормит. Вот до чего я дожила!» Продолжая посмеиваться, она повернулась к женщине рядом и спросила:

–А кто эта дитятя, что сидит с моим внуком – что-то я ее не узнаю.

–Да ведь это моя маленькая внучка Мирриам! Она так выросла, что совсем не удивительно, что вы ее не узнали.

Обе женщины посмотрели друг на друга и громко рассмеялись.

Айван совершенно не запомнил окончание этого вечера. Когда люди снова собрались у бар-бекю, неочищенными остались всего несколько мешков кукурузы. Мирриам не делала никаких движений, чтобы присоединиться к своей бабушке по другую сторону барбекю. Айван был исполнен надежд, но и нетерпения. Сумеет ли она остаться рядом с ним на виду у всех? Девочка не разделяла его нервозности и, казалось, не понимала всей деликатности их положения. Она подобрала пустые тарелки и направилась на кухню.

–Ты куда?

–Никуда – на кухню.

–Ну да… А ты вернешься?

–Если ты хочешь.

–Если ты хочешь.

–Нет, только если ты.

–Ну ладно… – начал было Айван, но она уже исчезла.

Вдруг Айван почувствовал себя невероятно одиноким и пожалел о том, что не сказал ей, как сильно он хочет, чтобы она вернулась назад. Он был уверен, что девочка сядет рядом со своей бабушкой и он больше не сумеет сегодня поговорить с ней. В подавленном настроении он сел очищать початки, размышляя над тем, как это человек способен за столь короткий промежуток времени почувствовать себя так хорошо и так плохо. Он почти не прислушивался к разговорам, которые на сей раз касались жутких ночных духов, даппи, появлявшихся в разных обличьях: старый Хидж – злобный вампир, который сбрасывал свою кожу и высасывал души из спящих, пока они не высыхали и не умирали или не становились зомби, бездушными механизмами, лишенными воли и желаний. Чтобы погубить старого Хиджа, надо было отыскать место, где он оставил свою кожу, как следует посолить ее и поперчить, чтобы вернувшийся Хидж не смог забраться в нее обратно, и тогда с первыми солнечными лучами к нему придет смерть. Подобные разговоры ничуть не улучшили его настроения. Сейчас женщина рассказывала, как она встретилась с жутким катящимся шаром, особенно зловредной разновидностью даппи – огненным шаром, который катился по земле под звяканье цепей и среди адских клубов дыма.

–Айван, дай руку.

Негромкий хрипловатый голос донесся до него из-за спины.

–Что?

Это была Мирриам с кокосом, наполненным ашам.

–Нашла на кухне, – сказала она робко. – Ты испугался?

–Испугался?

–Нет – я знал, что это ты, – соврал он и, случайно коснувшись ее лица, испачкал его кукурузной крошкой.

Счастье Айвана было полным. Мирриам сидела рядом с ним, слушала разговор и там, где надо – хихикала, а где надо – дрожала от страха. Он же притворялся бесстрашным слушателем. Дети, которых начал уже одолевать сон, потянулись поближе к маминым юбкам, чтобы, спрятавшись там в тепле и безопасности, продолжать слушать страшные истории и расширять глаза от удовольствия, которое доставляет ужас, если он не опасен.

Ритм работы стал хаотическим, осталось всего несколько мешков, но никто не торопился закончить работу. Силу «Джо Луиса» можно было заметить по неразборчивым голосам и непристойным шуткам некоторых мужчин. Повеяло прохладой. Айван и Мирриам говорили без умолку. Айван рассказывал ей про океан и про кафе мисс Иды. Мирриам была поражена, но о последнем высказалась неодобрительно.

Со своей удобной наблюдательной позиции Маас Натти по-прежнему возглавлял собравшихся, но ром и возраст делали свое: его то и дело клонило ко сну. Окружающие дипломатично делали вид, будто этого не замечают. Порой старик приходил в себя и бормотал фразы на разных языках, вывезенные из путешествий в молодые годы. Фразы на испанском соседствовали с девизом Маркуса Гарви «Восстань могучая раса и соверши, что в силах твоих». Каждое его высказывание сопровождалось восхищенным шепотом – разговор на иностранном языке всегда почитался признаком мудрости. Маас Натти жил когда-то в местечке под названием Алибами, откуда вынес вполне определенные и непоколебимые мысли о природе и наклонностях белых людей, а также несколько заклинаний на непонятном языке, отчасти напоминавшем английский. Никто не мог понять их смысл, потому что Маас Натти как-то по-особому интонировал носовые звуки. В том случае, когда он пускал в ход «мерканский язык», все знали, что старик «готов» и ему пора идти спать.

Внезапно Маас Натти выпрямился и, оглядев всех присутствующих, овладел вниманием каждого.

– Скользкая дорога – крутые дела, – предостерег он. – Победитель не уходит, а уходящий не побеждает.

Он сопроводил свои слова многозначительным кивком головы и огляделся по сторонам в надежде, что кто-нибудь подхватит и продолжит его изречения. После чего мирно отошел ко сну.

Люди бережно отнесли старика в дом, погасили лампы и стали расходиться. Они уходили по несколько человек в разные стороны и несли перед собой факелы, сделанные из резиновых автомобильных покрышек – не только для освещения, но и потому, что едкий запах жженой резины отпугивал – как насекомых, так и даппи и злых духов.

Глава 2. Версия большого мальчика

Поутру ты цветешь и сияешь,

Вечером вянешь как лист.

Псалом Раста

Айван проснулся с первыми лучами солнца. Из угла комнаты доносилось хриплое дыхание бабушки. Было еще темно, чтобы видеть ее, но в молчаливой темноте ее дыхание казалось особенно тяжелым и прерывистым. Он полежал в постели несколько минут и прислушался к звукам утра – щебету птиц и горластым крикам петуха, эхом отдающимся в долине. Сегодня был очень важный день. Айван быстро оделся и вышел наружу. Мисс Аманда по-прежнему не просыпалась, чему он был только рад. Он терпеть не мог ее взгляд с каким-то молчаливым обвинением, который она стала бросать на него после того, как однажды он принес дешевый транзисторный приемник, а большая часть денег из его жестяной коробки из-под печенья исчезла. Б конце концов, деньги были подарены мальчику Маас Натти, и он вправе распоряжаться ими по собственному усмотрению. Правда, он не спросил ее согласия, но ведь он ничего не украл!

Айван торопливо нарубил кукурузы для домашней птицы, нарвал травы для коз, покормил свиней. Воды в корыте почти не было, поэтому он сходил за ведром и отправился с ним к водонапорной колонке у дороги. Он выполнял свою работу резво и машинально, ни о чем не задумываясь и даже не полюбовавшись на своих животных, которых мисс Аманда подарила ему два года назад. На кухне он не стал садиться за стол, а быстро сделал бутерброд, посыпал его солью с перцем и, завернув вместе с приемником и небольшим ножом в тряпку, положил в жестяное ведерко. Он взял рогатку и проверил на ней резинку – нет ли где трещины, из-за которой она может в ответственный момент порваться. Резинку пришлось сменить, после чего, набив карманы круглыми камешками, он вышел из дому. Мальчик пошел по склону горы в сторону растущих на ней деревьев, двигаясь все время вверх и вверх. Вскоре он остановился и огляделся. Отсюда был виден бабушкин дом, лепившийся к горному выступу, зеленая долина, сбегавшая от неба далеко к морю, которое сверкало сквозь утренний туман изумительной пепельной голубизной. Небо было чистым и безоблачным, утро – невероятно ясным и свежим, воздух – таким прозрачным, что говорили, будто бы в такие дни с горных вершин видно Кубу. Среди роскошных зарослей зелени Айван чувствовал себя счастливым и свободным, и в этой тишине малейший звук разносился по долинам чистой и прозрачной нотой. Айван пожалел, что не может включить приемник и послушать бойкую болтовню ди-джеев и музыку, которую называют ска. Это была главная проблема, возникшая между ним и бабушкой. Он перестал ходить в школу и теперь занимался только тем, что ухаживал за животными, работал на маленьком участке, который ему подарил Маас Натти, и проводил время в кафе, слушая безбожную музыку греха, которую так не любила мисс Аманда. Она не особенно переживала по поводу школы, потому что, хотя и была грамотна настолько, что сама читала Библию и, как всякая крестьянка, уважала школьные знания, боялась, что перебор с образованием сыграет с внуком злую шутку и отвратит его от земли.

Айван приблизился к девственному лесу, который увенчивал горы. Ему нравились эти темные деревья, толстые стволы, среди которых он ловил себя на мысли о том, что он здесь – первопроходец. В таинственном молчании гор он чувствовал чье-то присутствие, ему казалось, будто какой-то непостижимый дух говорит в его глубине. Сегодня он хотел застать врасплох семейство куропаток, жирных, желтовато-коричневых птиц, не спускающихся в долины; их можно поймать только в тени больших деревьев, где они, будто куры, чистят перья. Айван тихонько крался по козьей тропе, останавливаясь и прислушиваясь к своим шагам. Этим утром ему никто не встретился, и незаметно для себя он оказался на противоположном склоне горы. Айван знал, что здесь тоже могут быть птицы. Заросшее пшеничное поле раскинулось внизу на полпути к холмам. Здесь можно было встретить стаю голубей, рыскающих по потрескавшейся земле в поисках оставленных сеятелями зерен пшеницы. Мальчик пригнулся, потом с рогаткой в руке подошел к невысокой стене в конце поля и осторожно заглянул через нес. В сухих стеблях растений он услышал шорох.

Там были земляные голуби – желтовато-серые самки с черными отметинами и розовато-серые самцы покрупнее, они прохаживались взад и вперед, важно пронося свои тела-обрубки на коротких розовых ножках. Айван действовал очень разумно. Он быстро выбрал мишень и выстрелил. Камень вылетел из рогатки, птицы шумно взлетели вверх. Птица, в которую он попал, после нескольких трепыханий, кажется, испустила дух. Айван за стеной оставался невидимым, поэтому стая должна была скоро вернуться. Так и случилось: голуби прилетели, не обращая внимания на своего мертвого собрата. Мальчик выстрелил еще раз, но насмерть птицу не убил, пришлось добить ее, трепыхавшуюся, и заодно забрать первую. Через час у него за пазухой было четыре птицы. Он связал их за лапы виноградной лозой и приторочил к поясу – без голов, чтобы они не так быстро окоченели.

Айван покинул пшеничное поле и стал спускаться в другую долину, окруженную со всех сторон горами. Нижний ее склон был возделан под банановые посадки, заботливо вспаханная земля была мягкой и рыхлой. На этой земле он отпустил все тормоза и с громким воплем помчался вниз, бешено перебирая ногами, чуть откинувшись назад, чтобы удержать равновесие и не упасть лицом вниз, бросаясь из стороны в сторону, чтобы не врезаться в дерево.

Оказавшись на самом дне долины, он подошел к зеленоватой, искрящейся на солнце реке. Лег отдышаться на песчаном мелководье и почувствовал, как солнечное тепло входит в его тело. Лениво перевернулся на спину, глядя в небо и на отроги холмов, окружавших маленькую долину. Потом включил приемник и иностранный электрический голос разбил тишину, голос станции «Нумеро Уно», голос эффектный, шикарный, околдовывающий, который Айван никогда не уставал слушать: «Говорит кайфовый и клевый, с живой изюминкой, искусный в танцах-шманцах; мое моджо работает правильно и наш музон вас взбодрит; в этот ясный солнечный день напрямую из Кингстона, Джей Эй». Но сегодня, чувствуя, как теплый песок ласково щекочет ему спину, и глядя на зеленые холмы, возвышающиеся молчаливыми громадами, Айван не очень-то хотел все это слушать. Он выключил транзистор и пошел по берегу реки к морю. Обогнул излучину реки и подошел к бамбуковой роще, в тени которой были причалены плоты. Один из плотов принадлежал ему, и, прихватив с собой птиц и поклажу, он оттолкнул плот от берега и направил по течению. Он плыл вниз по реке в поисках джанга, коричневатых речных креветок, которых ловят под мшистыми камнями или прямо на поверхности воды, когда они судорожно бросаются искать тень. Айван ловко подхватывал креветок сложенными чашечкой ладонями и бросал в ведерко. Он делал все неторопливо. Несколько раз оставлял бамбуковый плот, плавал и нырял под скалами, выныривал в зеленых прохладных бассейнах, образованных громоздящимися вокруг камнями. Порой берег исчезал: горные кряжи скалами вдавались прямо в воду. В глубокой воде под этими скалами он нырнул за большим дедушкой джанга, который едва поместился в его ладонях и изо всех сил сопротивлялся, угрожая своими клешнями. Вскоре ведерко наполнилось, Айван лег на скрипучие бамбуковые бревна и позволил неторопливому течению нести плот, а сам включил транзистор и стал слушать бодрую живую музыку. Он проплыл мимо группы ребятишек, плескавшихся в воде, мимо женщины, стирающей одежду о камни, мимо стайки канюков – черных падальщиков, греющих свои лысые красные головы на песчаной полосе, мимо полей, возделанных до самого берега, с посадками ямса, кокосов и бананов.

Медленно разворачиваясь по излучине, он достиг песчаной отмели, которая была пустынна, если не считать одинокой девичьей фигурки, стоящей на камне на коленях. Причаливая к берегу с хитрой усмешкой на лице, Айван медленно вел плот под нависающей скалой в направлении фигурки. Он бесшумно причалил, поднялся на камень и спрятался за ним. Оттуда он мог наблюдать за ней. Но вдруг почувствовал в горле ком. Ему было известно, что Мирриам собиралась стирать здесь одежду, но открывшаяся его взору картина не произвела бы на него столь сильного впечатления, будь она намеренной. Голая, если не считать трусиков, Мирриам развешивала на низких кустах выстиранную одежду. Ступая легко и свободно, она казалась частью этого ландшафта. Стройные девичьи ноги нежно изгибались, а маленькие девственные грудки устремлялись сосками навстречу солнцу. Кожа отливала всевозможными оттенками черного. Айван застыл в благоговении. Мирриам ничем не обнаружила, что заметила его, и вернулась к каменному выступу скалы, где оставалась еще одежда для стирки.

Мирриам не пыталась ни прикрыть себя, ни вообще как-то отреагировать на незваное вторжение Айвана. Природная грация и скромность девичьих движений полностью отрицали его присутствие и придавали Мирриам величие, которое не было бы большим, окажись она сейчас в королевской мантии. Наконец без спешки и стеснительности, не подавая виду, что заметила его присутствие, она небрежно надела просторное платье.

Айван хихикнул. Так она все еще не разговаривает с ним, да? Не обращая на нее внимания, он вернулся к плоту и собрал свои вещи. Прошел мимо нее и развел на берегу небольшой костер. Поставил на огонь ведерко с креветками и принялся чистить и потрошить голубей. Посолил их, поперчил и развесил над огнем. За все это время между ними не было сказано ни слова; они вели себя так, словно каждый находился здесь один. Пока птицы жарились на огне, Айван исчез в кустарнике. Вскоре послышался его голос, полетевший вверх по холмам.

–Маас Бутти – ооу!

Откуда-то с холмов донесся ответ:

–Кто там?

–Айван, сэр!

–Что хочешь?

–Прошу у вас хлебный плод, сэр!

–Бери его, да.

Айвач мог взять хлебный плод с поля и без спроса, но он был внуком мисс Аманды, а не вором. Вернулся он с хлебным плодом и несколькими кокосами в руках. Мирриам украдкой за ним наблюдала, и слабая улыбка заиграла на ее губах.

–Что такое? – проговорил Айван, словно сам себе. – Кажется, кто-то перевернул мою еду. Кто же, интересно знать? Надеюсь, ее не отравили.

– Иди, мертвец, в буш, – сказала Мирриам, улыбаясь, хотя это было самым страшным проклятием, которое один селянин мог адресовать другому, желая ему смерти в одиночестве.

–Ах, так это вы! А я вас, признаться, и не заметил. Не желаете ли присоединиться к моей скромной трапезе, мэм?

–Не исключено, – сказала она, продолжая стирать. – Но сначала мне нужно как следует подумать, действительно ли я хочу разделить трапезу с банго, который не ходит в школу и без перерыва слушает глупое радио.

–Держи себя в руках. Я знаю, если говорю, что голоден, и еда почти готова. Когда хлебный плод испечется, я в любом случае приступаю к еде.

Вскоре все стало совсем не так плохо, как могло показаться вначале. С тех пор как Айван перестал ходить в школу и купил себе радио, Мирриам отдалилась от него и явно осуждала. Ее охлаждение было, пожалуй, даже хуже, чем вечно неодобрительный голос мисс Аманды. Находясь между обеими, Айван чувствовал себя в последний год очень неуютно. Мирриам хотела продолжить учебу в Педагогическом училище и вернуться обратно в округу учительницей. Она и слышать не хотела о планах Айвана уехать в город и стать артистом, считая все это пустой мечтой, навеянной беспутным кафе мисс Иды. Сегодня, тем не менее, она с ним заговорила. Когда креветки стали красными, голуби – золотисто-коричневыми, а на хлебном плоде появилась черная корочка, он позвал ее. Мирриам полезла в свою сумку для одежды, достала оттуда хлеб и груши, подошла к костру и разделила с ним трапезу, положив себе еду на большой лист кокоямса, напоминающий тарелку.

–Бвай, еда выглядит здорово, а? – сказал Айван. – Я тоже искал груши, но у нас в саду они еще не созрели.

–Эти груши – с деревьев, что у табачных полей. Там они всегда раньше созревают.

–Да, – ответил Айван. – В твоем саду все рано созревает.

Мирриам быстро на него посмотрела и отвела взгляд. Айван наблюдал за грациозными движениями ее рук, когда она склонялась к огню и щурилась от дыма. В нем поднималась великая нежность. Он готов был провести рядом с ней всю жизнь, добывать ей еду, разделить с ней свою судьбу…

–Ладно, давай есть.

–Знаешь, я искал тебя, – отважился признаться он, уставившись в тарелку.

–Чо, ты должен врать, вот и врешь… Что, интересно, такой великий артист нашел во мне, бедной девчонке?

–Чо, Мирриам. Нет смысла опять начинать эти споры, ман.

–Ладно.

Ее тон стал мягче.

–Нет смысла вести их сейчас. Спасибо за обед, слышишь? – Она поднесла одну из жареных птиц ко рту как бы в знак приветствия. Ее сильные белые зубы впились в хрустящую грудку, и сочный жир потек по подбородку. – Ха, – улыбнулась она, вытирая подбородок. – Когда пшеница созревает – птицы с жирком.

–Верно, – ответил Айван. – Но, как я вижу, не только птицы. – Он медленно поднял глаза на ее грудь.

–Все зреет, так ведь?

–Айван, ты слишком груб.

–Груб ребенок, я не груб, я рриган.

Мирриам состроила комическую гримаску, преисполненную благоговейного трепета.

–Это мне уже известно.

–Ты слышишь меня? Придет день, и ты еще узнаешь.

–Неужели? Но что-то этот день никак не идет. И, скорее всего, никогда не придет.

–Ты так считаешь? – спросил Айван мягким тоном, но Мирриам сосредоточилась на своей еде.

На песке в тени деревьев было прохладно. Морской бриз, свежий и соленый, ласкал их лица и пускал рябь по поверхности изумрудной реки создавая беспокойные водовороты, которые блестели на солнце тут и там и порой выкатывались на берег с легкой белопенной волной. Они лежали, облокотившись о бревно, прислушиваясь к нежному плеску воды. Лицо Мирриам было задумчивым и печальным.